Кладезь бездны

Абу аль-Хайр молча протянул стражнику пестень с рубином. Камень неброско темнел в узкой оправе. Стражник нагнулся, брякнув пластинами панциря. Тоненько зазвенела кольчужная сетка под гладким шлемом.

— Мне назначено время у ширмы. Вот знак сахиба ас-ситр, — тихо и значительно проговорил Абу аль-Хайр.

— Господин хранитель ширмы ждет тебя и твоих спутников, — бесстрастно ответил стражник, возвращая перстень.

На зубчатых башенках ворот тоже плескались огни. Заскрипела калитка:

— Заходите, во имя Всевышнего! Так дует, пожалейте мои старые кости!

Привратник кашлял и запахивал ватные полы халата. Абу аль-Хайр услышал за спиной злобный смешок. Приглашенный внутрь аль-Кариа, видимо, посылал прощальный привет ненависти всем шести медальонам в резьбе арки: в круге три лепестка, и в каждом письменами куфи выведено — Али, Али, Али.

Их долго вели по наспех отмытым и завешанным коврами залам.

В очередном внутреннем дворике — по углам даже в темноте виднелись залежи старой земли и гниющих тополиных листьев — посетителям велели сесть и ждать. Вместо ковров здесь лежали местные плетеные циновки из вездесущей халфы. За что ее так в столицах ценят, аж до такой степени, что подделывают, — непонятно.

— Скажи мне, о ибн Сакиб, — вдруг тихо позвал Тарик.

Абу аль-Хайр нехотя повернул голову. Ну чего тебе нужно, змей ты ползучий...

Надо сказать, с Тариком он поступил не слишком хорошо: попросту ничего не рассказывал. Абу аль-Хайр решил, что чем меньше у нерегиля сведений, тем меньше соблазна пуститься в приключения. Вот жду ответа от хранителя ширмы, вот получил ответ от хранителя ширмы, вот сегодня ночью идем во дворец — а в остальном положись на меня, о Тарик.

Конечно, Тарик злился и прижимал уши. Пытался расспрашивать — и подслушивать. Мысли. Ха. Знаем мы вас, сумеречных. Учитель Абу аль-Хайра, смеясь, говорил: нет ничего проще, чем отвадить самийа от колодца твоих мыслей. Просто не забывать говорить себе — я это думаю только для себя. Ты ж про намаз не забываешь — вот и про это не забывай. О, как сильно злился и прижимал уши Тарик!..

И даже сейчас нерегиль не может смириться и пытается выкусить хоть крошку знания:

— Скажи мне: ты... написал ему правду? О том, кто придет на прием?

— Да, — коротко ответил Абу аль-Хайр.

До того он ограничивался мотанием головы и красноречивым мычанием хранителя важного секрета.

— Ты рехнулся? — страшно зашипел Тарик.

— Эй-эй!.. Ты мой гулям! Забыл? С господином так не разговаривают!

— Как ты мог?!..

— Якзана аль-Лауни невозможно обмануть — даже в письме, — устало объяснил Абу аль-Хайр.

— Да с чего ты решил, что этот Якзан аль-Лауни будет мне помогать?!

— Ты все мозги в пустыне оставил, о... тьфу на тебя. Ладно, ты не знаешь, что последний год происходило в халифском дворце — это понятно. Ладно, имя тоже ничего не говорит тебе, — ну и вправду, "Бодрствующий", таким часто награждали невольника-привратника. — Но ты бы хоть на нисбу его посмотрел, о бедствие из бедствий...

— Нисбу?.. аль-Лауни?..

— Именно.

— Ты хочешь сказать, что он из Лаона? Человечек по имени Якзан?

Над ними раздалось вежливое покашливание. И глуховатый, как нижняя струна лауда, но четкий для слуха голос произнес с сухой лаонской церемонностью:

— Госпожа моя матушка назвала меня Иорветом.

Абу аль-Хайр с трудом, нехотя и с нехорошим комком в груди поднял глаза.

И снова — как в ту душную пыльную ночь в Ятрибе, как в тот памятный день в Баб-аз-Захабе, когда он приносил присягу, — он встретился с нездешним, обморочно-спокойным взглядом существа, душа которого слабо пришпилена к телу и вьется на ветру вечности, трепеща в пустой голубизне небес.

— Приветствую тебя, о Абу Хамзан, — бледные губы изогнулись в намеке на улыбку.

Почему-то Абу аль-Хайр чувствовал, что "я это думаю только для себя" ему не поможет. Сероватые в желтизну глазищи смотрели в какое-то другое зеркало его души, заложенное глубже, чем плавает мысль. Туда, куда сам Абу аль-Хайр не стал бы заглядывать.

— Прошу прощения за то, что не имел чести знать такое достойное имя, — на безупречном ашшари промурлыкал Тарик.

И, судя по шерстяному шороху джуббы, склонился в низком поклоне. Давай, замурлыкивай оплошность. Человечек из Лаона, как же...

Глазищи смигнули, и Абу аль-Хайра попустило. Шелестя жестким сукном черной парадной фараджийи, хранитель ширмы спустился на циновки дворика. Они все продолжали сидеть как сидели на этой халфе — Якзан аль-Лауни выступил из черноты внутренних покоев совершенно неожиданно. Сумеречник в черном придворном платье чиновника высшего ранга чуть наклонился — рукав кафтана почти касался плеча Абу аль-Хайра. Видимо, смотрел в глаза Тарику.

Оборачиваться не хотелось, а сумеречники молчали. Потом лаонец резко что-то сказал — по-лаонски.

— Тебе-то откуда знать? — так же резко — но на ашшари — ответил Тарик.

Видимо, Якзан аль-Лауни улыбнулся: то еще зрелище, надо сказать. Как будто всплывает из-подо льда бледное, бледное лицо... странно, кстати, почему бледное, хранитель ширмы не отличался цветом кожи и волос от остальных своих золотистых, переливающихся рыжиной сородичей.

Нерегиль резко выдохнул. Но смолчал — вот диво дивное. Впрочем, с хранителем ширмы обычно не спорили, это точно.

Сахиб ас-ситр переступил по циновке мягкими туфлями и наклонился чуть сильнее — видимо, чтобы заглянуть в глаза женщинам. Сначала Арве — та придушенно пискнула. И тут же осеклась. Потом Шаадийе — та стойко смолчала. Молодец девчушка, то, что надо.

— Да-аа... — согласился Якзан аль-Лауни, разгибаясь.

И добавил, пока Абу аль-Хайр не успел удивиться:

— Ты, о Абу Хамзан, и ты, о девушка, которую называют Шаадийа, но которую на самом деле зовут Хинан, идите за мной. А... ты... и ты — ждите.

— ...Хмм... Я полагал, что в Басре среди чиновников только один предатель — эмир... — задумчиво проговорил халиф, пощипывая короткую черную бородку.

И перевел взгляд на Якзана аль-Лауни, сидевшего, как и полагалось, у занавеса.

Тронная подушка-даст лежала в остроконечной стенной нише, выложенной золотисто-синими изразцами. Из-за света лампы казалось, что халиф сидит внутри яркой шкатулки. Помятый за множество приемов занавес был отодвинут в сторону, и хранитель ширмы небрежно придерживал его локтем. Вторая рука неподвижно лежала на колене подвернутой ноги.

Поймав взгляд халифа, сумеречник бледно улыбнулся. И покосился в сторону Абу аль-Хайра — говори, мол.

Тот сказал:

— У эмира-предателя должны быть сообщники. Много сообщников, о мой халиф.

— Мне нужны доказательства. Бессудных казней и убийств я не допущу.

— Подойди сюда, о Хинан, — вдруг кивнул золотистой головой лаонец.

Девушка скользнула вперед с опытной грацией танцовщицы.

— Она добудет нам доказательства, — подтвердил Абу аль-Хайр.

— Как?

— Сколько стихов ты помнишь на память, о Хинан?

— Не более десяти тысяч, — смутившись и закрываясь рукавом, ответила она.

— Она запомнит пару разговоров, — морозно улыбнулся сумеречник. — И еще больше имен.

— Одобряю, — наконец, кивнул простой белой чалмой повелитель верующих. — Арву я не приму. Пусть ее приготовят для... внутренних покоев...

И халиф тяжело вздохнул.

Да, нелегко ему приходится. Великая госпожа Буран известна своей ревностью. Собственно, на этом и строился весь план...

— Ты сказал, меня ожидают четверо. Я принял двоих, не принял одного. Четвертый?..

— Разрешения предстать перед эмиром верующих покорнейше ожидает Тарег Полдореа.

Когда ритуальная фраза отзвучала, Абу аль-Хайр зажмурился.

И правильно сделал.

— Что-оо?!.. — заорал аль-Мамун.

Якзан аль-Лауни отрешенно молчал, переводя глаза с одной резной балки на другую.

— Я был лучшего мнения о тебе, о Якзан! Как ты посмел?! Как ты посмел привести его перед мое лицо?! И это после того, что нерегиль вытворил в Медине?!

От крика на лбу аль-Мамуна выступили жилы. Да, крепко ты достал своего господина, Тарик, ох как крепко...

Лаонец поднял и опустил уши. Затем искренне удивился:

— В письме Ибрахима аль-Махди — сплошное вранье.

Буря тут же стихла.

— Что?..

— Вранье, — для верности еще и кивнув, лаонец опять принялся выгуливать взгляд по потолочной резьбе.

Потом, пользуясь потрясенным молчанием аль-Мамуна, добавил:

— Тарег Полдореа защищал Медину и ее жителей в воротах Куба-альхиба. Почтеннейший Абу аль-Хайр ибн Сакиб сражался с ним плечом к плечу и может подтвердить мои слова. И все его люди — тоже.

К чести аль-Мамуна нужно было сказать, что он овладел собой очень быстро:

— Мне не нужны свидетели для подтверждения твоих слов, о Якзан.

Как обидно-то, сколько народу ехало. Ну-ка встряну:

— Прости меня, о мой халиф, за непрошеный совет. Но тот, кто оболгал Тарика, преследовал свои цели.

— Выходит, все ниточки сходятся к здешнему начальнику барида... — задумчиво протянул аль-Мамун. — То-то он так из кожи лез... Но на прием не пришел, все больным сказывался...

И вдруг халиф встрепенулся:

— А ты! Якзан! Почему ты мне не сказал?!

Лаонец вынырнул из собственного личного моря:

— Ты не спрашивал меня о письме принца Ибрахима, господин.

Вот так.

Вот так вот. Ты не спрашивал.

Кто-то говорил, что Якзан аль-Лауни не в себе. Кто-то боялся его так, что не говорил о нем вообще ничего.

"Я последний из клана", тогда, в Ятрибе улыбнулся ему лаонец из-под маски пыли и грязи. "Что-то я замешкался на этом свете", добавил он — с отсутствующим видом существа, перед чьими глазами проходит гораздо больше, чем хочется или нужно видеть ради сохранения рассудка. Вроде как свои — ну да, враждебный клан — так вот, "свои" побоялись его убивать и привезли к бедуинам связанным, с замотанной в мешок головой. Лаонцам тоже не хотелось смотреть в серо-желтые совиные глаза, вечно вперенные в какой-то пейзаж на Той Стороне. Бедуинам было на все плевать. Купцу-работорговцу тоже. Эмир Васита выдержал месяц. Выпоров сумеречника в очередной раз — Иорвет, точнее, уже Якзан, еще и говорил правду, всегда только правду — эмир решил преподнести халифу аль-Амину подарок. А что? Воин-самийа, длинноногая грациозная смерть с совиными пустыми глазами. Очень дорогой товар, не всякий может себе позволить. Вот только товар этот оказался воистину штучным...

Рассказывали, что новый халиф случайно услышал, как один из стражников хурс — а Якзан нес в тот день службу в зале приемов — что-то фыркнул на своем языке. Ну, после доклада очередного сановника. Потом тот же воин, уже в другой день, пробурчал что-то еще. Опять же, по-своему. Тогда аль-Мамун не поленился позвать знатоков лаонского и прозанимался с ними достаточно, чтобы понять бурчание чужеземного гуляма.

В то, что аль-Мамун учил лаонский только для этого, или вообще учил лаонский, Абу аль-Хайр не верил, но так рассказывали. Так или иначе, но эмир верующих понял: сумеречник знает ашшари. Ибо лаонец ворчал на предмет того, что кто-то очень большой враль. И присовокуплял не самые пристойные слова в адрес враля. Потом халиф вызвал сумеречника и хорошенько допросил его. А потом, думал про себя Абу аль-Хайр, эмиру верующих стало настолько страшно, что нужно было либо рубить самийа голову, либо делать его хранителем ширмы. Так Якзан аль-Лауни получил свою должность.

Кстати, о воине. Говорили также, что госпожа Мараджил уже пару раз подсылала к Якзану людей с очень длинными и острыми ножами. Лаонец каждый раз оказывался быстрее. Сахиб ас-ситр листал людей, как книги, — а клинком владел не хуже, чем зеркальным почерком. Кстати, говорили еще, что Якзан аль-Лауни умеет ходить через зеркало. Враки, конечно.

...Халиф, тем временем, поносил лаонца последними словами:

— Как ты мог, Якзан?!.. Ты знал и молчал! Как ты мог выставить меня дураком перед всем светом!..

Откричавшись, аль-Мамун принялся отдуваться и промакивать лоб краем чалмы.

Якзан молчал со своим всегдашним отсутствующим видом — и смотрел в потолок.

Халиф вздохнул и вдруг, ни с того ни с сего, спросил:

— Ну почему, почему Тарик сбежал из Мейнха, а? Почему он все время норовит сбежать от меня?

Абу аль-Хайр почувствовал, как поднимается у него чалма на вставших дыбом волосах. Халиф не ожидал ответа на свои горестные вопросы — он обращал их ночи, лампе, изразцам пола, — словом, жаловался на судьбу.

Ответ, между тем, пришел мгновенно — Якзан аль-Лауни отчеканил:

— Тарег Полдореа полагал, что ты приказал убить своего брата, его жену и его ребенка.

Абу аль-Хайр почувствовал, как бьется где-то под потолком мотылек.

Все так же безмятежно лаонец продолжил:

— Но я сказал ему, что он ошибается, а вся вина за убийства лежит на твоей матери и матери твоего брата.

Мотылек стрекотал крылышками. Время сгустилось, как смола, и застыло.

— Позови нерегиля, раз уж ты его привез, о Абу Хамзан, — кашлянув, приказал аль-Мамун.

Ноги затекли, а жизнь почти иссякла в Абу аль-Хайре, но он нашел в себе силы встать и выйти из приемного зальчика. В соседней комнате горела одинокая лампа у стены. Вон он, этот внутренний дворик.

На циновках из халфы, свернувшись калачиком, бемятежно спала Арва.

Одна.

Нерегиля во дворике не было.

— Что же ты делаешь, сволочь. Что же ты делаешь, аль-Кариа, бедствие из бедствий, пакостное ты подлое чудище! — ахнул Абу аль-Хайр.

И в отчаянии сел на темные, склизкие от росы ступени.

Умм-Каср,

незадолго до этого

Когда существо в черной придворной фараджийе, поманив за собой Абу аль-Хайра и Шаадийю, скрылось в ночной, пахнущей алоэ темноте, Арва боязливо выдохнула воздух — а до того, похоже, и не дышала, до того боялась пошевелиться:

— Тьфу ты страсть какая, хуже гулы...

И обернулась к сидевшему рядом юному невольнику:

— А ты, братец, не испугался? А, красавчик?

И, поправляя край платка, поиграла бровью. Абу аль-Хайр, видать, обзавелся гулямчонком — этого юношу Арва еще не видела среди слуг. Явно из кипчаков, безбородый, полногубый, с миндалевидными оленьими глазами — вах, этот отрок чаровал взгляды мужчин и женщин, и всякий мог искать его расположения. Вот почему господин не призывал ее последние два дня — не иначе как уединялся с новым приобретением...

Поганец, тем не менее, даже глазом в ее сторону не повел, словно муха ему прожужжала. Ну, точно любимчик. И какой нравный — всего-то пару раз водил его господин в спальню, а уже нос задрал, фу ты ну ты...

Под арками в темноте галереи кто-то пошевелился.

— Кто там? — вскинулась Арва.

А вдруг это евнухи Великой госпожи, придушат еще.

— О владычица красавиц, от вида которой луна говорит "мне стыдно, я скроюсь!". Мое имя — Зейнаб, и я служу здесь всем женщинам и девушкам без изъятия, — прошамкал из ночного безвидного места старческий голос.

И на халфу осторожно сползла, кряхтя и посапывая, тучная старуха, туго обмотанная хиджабом, цвет которого угадывался даже в темноте — красный. Нет, конечно, хиджаб был черным, но то, что это сводня, сомневаться не приходилось.