Кладезь бездны

И, не глядя по сторонам, пошел в масджид совершать омовение.

-3-

Берег страха

Побережье аль-Ахсы,

месяц или около того спустя

Со стороны покачивающихся на волнах кораблей неслись нестерпимое зудение раковин и грохот барабанов — наяривали расположившиеся на корме музыканты. Впрочем, какие музыканты — все те же полуголые матросы в одних изарах.

Бах! Бах! Бах! Ззззззз — иииииии... Раковины, да...

Правоверные праздновали высадку — и конец морской качке.

Под сероватым пасмурным небом покачивались мачты и косые реи кораблей — и от этой общей перекошенности и блесткой ряби волн в голове смеркалось.

— Аллаху акбар! Алла-аааху акбар! — люди, вскидывая сжатые кулаки, шли сразу во все стороны.

И обнимались, радуясь окончанию пути и твердой земле под ногами. Развевались желтые и белые головные шарфы, блестели острые навершия шлемов. Рвались с древков черные знамена-лива.

Грохот барабанов многократно усилился — каркуры принялись раскрывать кормовые трюмы. С отчаянным ржанием оттуда прыгали лошади. Барахтаясь и поддавая копытами в мелкой воде, они храпели, закидывали головы — и жалобно ржали. На берегу коней ловили за недоуздки и тут же спутывали.

Справа погонщик в полосатой джуббе и белой повязке воина веры отчаянно висел на поводе верблюда. Верблюд ревел, пускал слюни — но не желал становиться на колени.

— Да покарает тебя Всевышний, о враг правоверных! — орал погонщик.

К нему подбежали и уже втроем принялись дергать за повод. Повинуясь рывкам и ругани, верблюд подломил передние, потом задние ноги. Лег на брюхо и принялся молча жевать губами — ему, похоже, тоже было как-то не по себе. Вокруг трепались под ветром широкие рукава и накидки, бились под порывами концы тюрбанов:

— Сюда! Несите мешки сюда! — скотину вьючили припасами.

Кстати, верблюдов каравана наложниц тоже вьючили. Ну и устанавливали на спинах женские носилки. Просторные широкие домики с занавесками смотрелись ярко и празднично под тусклым небом враждебного берега.

— Только вторую палубу каркура разгружают, — тихо заметила щурившаяся на море Шаадийа.

Здоровенные пузатые суда все выше поднимали из воды тинистые бока — припасы и оружие спускали в лодки на веревках. Лодочники орали, изо всех сил цепляясь за якорные цепи и сброшенные с борта канаты, каркуры кренились громадными просмоленными бортами. Матросы расконопачивали здоровенные боковые люки, обезьянами раскачиваясь на веревочных лестницах.

— Я помру щас, о сестрица...

Мутило. Тошнило. В желудке все исстрадалось.

— А может — сливку моченую? — с надеждой спросила Шаадийа.

— Болтать буду-ууут...

— А поедем — еще больше растрясет, — со знанием дела сказала кахрамана.

Ну да, она ведь тоже, как оказалась, берберка. Ей ли не знать, как на верблюде раскачиваются — во все стороны, о Всевышний! — женские носилки. Аж занавески до песка свисают, особенно если "домик" широкий. А любимой халифской джарийа именно такой и положен: здоровенный, просторный, с узорчатыми зелеными и красными занавесками из плотной ткани. Кахрамана, кстати, путешествует в таком же почетном сооружении.

При одной мысли о верблюжьей качке замутило сильнее.

— Ээээ, — подергала за рукав Шаадийа. — Надо обязательно чё-нить скушать, о сестрица. Сливку. Давай сливку попрошу принести. А, сестренка?

— Ну давай сливку.

Сливка, солененькая, это вкусно. Правда вкусно.

— А ну ты! Эй! Ты! Ты-ты! Я к тебе обращаюсь, паскуда таифская! Слив принеси госпоже Хинд! Как где лежат, о глупая, о ущербная разумом! На блюде под сярпушем лежат, вон на том ковре! Дура дурой, ну дура дурой, штаны свои потеряет, не заметит... — заворчала Шаадийа, устраиваясь сзади на подушке.

Рабыня подбежала, шлепнулась на колени в жухлую травку. Плюхнула на ковер блюдо:

— А пожалуйте, госпожа...

— А плоо-ооов... Зачем плоо-ооов... он же ж в ма-аасле...

Шаадийа ткнулась звенящим динарами лбом в плечо:

— Риску тоже покушай. Растрясет, правду, клянусь Всевышним, правду тебе говорю. Растрясет.

А рабыня — вся такая верткая, темно-смуглая, до глаз в черную абайю замотанная, замурлыкала из-под покрывала:

— А я вижу, госпоже нездоровится... Сливки моченой хочется... А что ж, от нашего господина, говорят, нынче все беременеют после первой ночи...

— Пошла вон! — гаркнула из-за плеча Шаадийа.

— А что сразу пошла вон! — обиделась черноспинная таифская змея. — Вон ведь в хадисе сказано: спросили у Хинд, "что у тебя в брюхе, о Хинд!". А она ответила: "Чернота ночи и близость подушки!". А госпожу нашу как раз так и зовут, на удачу...

— Пошла вон! — еще злобнее рявкнула Шаайдийа.

Таифка зашипела и отползла от ковра.

Всех этих невольниц купили в Басре перед походом. И все они — все до единой — ненавидели их двоих. Кахраману — за то, что выскочка. К тому же опальная. Великая госпожа, усмехаясь, процедила: "Да будешь ты жертвой за своего господина, о Шаадийа! Отправляйся в великий поход и береги нашего повелителя! Вернешься — я пожалую тебя именем Верная, Амина!" Угу, огромная честь. Ну а ее — понятно за что. Каждая из этих змеюк с насурьмленными веками видела себя под халифом после того, как Афли получил приказание найти эмиру верующих невольницу.

Мда, Афли. Хорошо на ней нажился этот хитрый скопец. Она положила перед ним кажаную сумку с тысячью динаров. А евнух все сидел и улыбался — уклончиво. И тогда она сняла с себя браслет — а он, невозмутимый, поднял подол рубахи: клади, мол, сюда. Она кинула браслет ему на колени. А он все не отпускал края ткани. Тогда она сняла все браслеты с правой руки, потом браслеты с левой руки. Потом ожерелья. Потом налобную повязку с динарами. Потом ножные браслеты. Последними она положила евнуху в подол расшитые жемчугом туфли. И только тогда Афли поклонился и ушел. Выдав ей свидетельство об иштибра и рекомендации — поддельные, конечно. Ну и копию купчей, в которой она значилась как "Хинд, двадцати трех лет отроду, из Магриба". Единственной правдой в этой купчей были сведения о ее происхождении — так что, если вдуматься, не так уж дорого она и отделалась.

— Ты ешь, ешь.

— Ага...

— Слушай, а может... ты это... и вправду... того... Ну, как Арва...

— Тьфу на тебя!

— А чего тьфу-то сразу?

— С одного раза?

Мда, с этим одним разом пришлось покрутиться. Ее и других женщин привезли в Абадан — форт в устье реки, в половине фарсаха от Басры. Шаадийа шептала: "Скажи, что у тебя месячные. Скажи, что у тебя месячные!". Но ее что-то разобрало — злость, наверное. "Нет", ответила она. "Пусть приходит". Раз ему так приспичило, в конце-то концов. Комнатки им отвели крошечные и, конечно, внутренние. Лампу Шаадийа оставила только в своей — ну как в своей, они там впятером спали, вместе с остальными невольницами. Так что аль-Мамун прошел к ней в полной темноте. И поступил, как поступает мужчина, у которого голова занята делами, и весь он недоволен, и плохо ему и тяжко на душе, а женщина ему нужна, чтоб молчала и вся вздрагивала между бедер. Он поставил ее на четвереньки и занимался так долго, что потом болели спина и ладони, которые то и дело съезжали по ковру. На прощанье сказал: "Мне понравилось, что ты такая неразговорчивая. И двигаешься хорошо". И одобрительно похлопал по заднице. Добавил: "Да, теперь я понимаю брата, который любил пробовать новых женщин. Жена, наложница — все это приедается. А вот чужое тело — другое дело". И еще раз хлопнул по ягодице. На прощанье она молча поцеловала ему руку через рукав. Тем более, что ему, оказывается, нравятся неразговорчивые...

— А что, у Арвы с двух получилось... — снова боднула ее бренчащим лбом кахрамана.

— Отстань, о Шаадийа. У меня, похоже, месячные начина-ааются-ааааа...

— Вот же ж напасть нам от Всевышнего, — грустно сказала управительница.

— Это мне наказание за обма-аан... Зачем я подделала бумаги? Зачем не послушалась Абдаллаха и не поехала в столицу? О Всевышний, что он со мной сделает, когда все узнаа-ает... Ой, теперь живот боли-ииит...

И Нум, охнув, завалилась на подушки.

— ...У верблю-ууда — четыре ноги, — тихо напевал Абид, крадясь среди тупо жующих скотин.

Верблюды ожидали, пока их навьючат.

— Позади у него — короткий хвост...

Тут Абид замер.

От страха — вдруг застукают. Ну и от восхищения тоже.

И, присев на корточки, стал любоваться на дивную картину, открывавшуюся из-под брюха верблюда.

На роскошных многоцветных коврах сидели красавицы, стан которых подобен букве алиф, а брови — хвостам соболя. И были они словно палтус в водоеме, и динар в серебряной миске. Шелковые синие шали с золотой бахромой украшали их, и зеленые платья с тугим лифом, а лица их едва прикрывали прозрачные платки.

Дивное собрание ожидали великолепные верблюдицы, и каждая несла роскошные носилки из дорогих тканей и парчи. Подобные джинниям, и сумеречницам, и купальщицам в водоеме девушки звенели браслетами и с журчащим смехом передавали друг другу серебряные блюда с фруктами, пилавом и другими дивными яствами.

Абид тут же вспомнил, что провел четыре дня не жрамши и прячась по трюмам, и в животе у него заурчало.

И тут вдалеке заорали:

— Кармаааа-тыыыыы!.. Карматы! Спасайтесь, о правоверные!

От беготни и мчащихся коней поднялась кромешная пыль. Звон железа и топот нарастали. Абид ухватился за повод попытавшегося уплестись верблюда и потянул вниз большеглазую пушистую башку.

Орали уже который раз — и только единожды показались эти самые карматы. Всадники покрутились на покрытых редким кустарником всхолмьях, дали залп из луков — и дунули прочь. А чё им было делать — вокруг муравейного лагеря строем стояли куфанцы со щитами, и всякие стрелы тем куфанцам были вовсе нипочем.

А так все больше лошадей перегоняли в ложбинки всякие, попастись, а дурни из прислуги в штаны клали и орали с дикого перепугу.

Пыль оседала, верблюд успокоился и перестал мотать туда-сюда башкой. Теперь юноша ясно видел приближающуюся кавалькаду. Ух ты, и впрямь было на что посмотреть.

Джунгары из Движущейся гвардии рысили ровным строем по трое, одинаково приподнимаясь в стременах. Верх их панцирей брякал железными пластинами, а низ составляли пластины кожаные, с чеканными золотыми солнцами по краю. Под панцирь полагалась желтая кожаная рубаха с коротким рукавом, не скрывавшая роскошного кафтана из синего набивного шелка. А шлемы с наносниками, украшенные двумя перьями фазана на манер грозных рогов орикса! А кольчужные капюшоны! А изогнутые сабли и кожаные колчаны под снаряженные тугие луки! А прочные сапоги желтой же кожи! А нагрудники прекрасных гнедых коней, все брякающие золотыми подвесками!

Абид прослезился и почувствовал себя оборванцем. Страшно сказать, что он смог бы сделать на сорок дирхам в месяц — но о счастье попасть в Мутахаррик тулайа бедуинскому юноше вроде него и мечтать не приходилось.

Обернувшись к маджлису красавиц, Абид снова ахнул: пока он боролся с верблюдом, на коврах расцвело новое диво!

Нет, конечно, он слышал рассказы про женщин Сумерек: они не прикрывают лица, говорили старые шейхи, и носят мужскую одежду, когда сражаются. Непокрытые волосы — золото, кожа — как белое молоко лучшей верблюдицы. Груди их — холмы песка, а бедра подобны харранским таблицам. Вошедший к сумеречнице уже не посмотрит на смертных женщин — соитие с ними до того сладостно, что мужчина забывает имя матери. Рассказывали, что у прапрадеда Абида среди жен была одна сумеречная. Впрочем, про того же прапрадеда рассказывали, что он поймал в песках джиннию, и какую джиннию — гулу, и тоже взял в жены. А поскольку у пращура от смертных жен родилось тридцать сыновей, а от волшебных — ни одного, похоже, вкуса к обычным женщинам лаонка ему не перебила.

Но, видно, сейчас на берег высадились сумеречницы иной породы: они тоже не носили головного платка и распускали волосы до пят — но кудри их были черны, как ночь. Длинные одежды слепили глаза яркостью, а рукава свисали чуть ли не до земли.

А из-за широких поясов торчали рукояти мечей. Один справа, другой слева. Похоже, эти сумеречницы тоже умели сражаться как мужчины.

Главная из них — женщину устраивали и усаживали дольше всех, расправляя рукава и подсовывая подушки — села рядом с госпожой всех красавиц.

Абиду приходилось уже слышать, что для эмира верующих приобретена девушка умопомрачающей красоты, образованности и обходительности, и теперь он не сомневался, что на ковре в окружении невольниц сидит сама госпожа Хинд. Впрочем, госпожа не сидела, а вовсе даже и полулежала, опираясь на локоть, а над ней колыхались опахала из страусовых перьев.

От сладостного созерцания Абида отвлек острый укол между лопаток. От неожиданности и страха бедуин упал носом в землю.

Растянувшись мордой в ползучую травку, юноша услышал над собой нечеловеческий голос:

— Кто ты такой и что здесь делаешь?

Абид закрыл и открыл глаза. По стебельку между мелкими зелеными листочками ползла божья коровка.

— Отвечай! — рявкнул сумеречник.

Медленно оглянувшись, Абид увидел за спиной ноги гнедого коня. Сине-красные кисти нагрудника колыхались, как бахрома дорогого ковра.

— Можно, я встану, о господин? — осторожно поинтересовался юноша.

— Отвечай, — подозрительно тихо сказал сумеречник.

В спину опять уткнулось что-то острое и очень железное. Наконечник копья.

Божья коровка раскрыла красные в крапинку крылышки и зигзагом поднялась в воздух. С носа Абида капнул пот.

— Я... я из погонщиков верблюдов, о господин...

— Какого ты племени?

Вот так так. Какое бы назвать...

— Куда'а, господин.

Острие отошло от очень чувствительного места между лопаток. Завязавшиеся от страха кишки не желали развязываться.

Из-за спины страшно хихикнуло:

— Врешь, сволочь. При этих верблюдах состоят бану харб.

Точка между лопаток вспыхнула, и заледеневший Абид понял — сумеречник заносит копье.

— Ааааааааа! Помогите-ееееее! Я ни в чем не винова-аааааат!..

Голося, он поднырнул под брюхо верблюда и припустил к женщинам:

— Помоги-ииииите! Я правоверный! Помоги-ииите!..

Сзади глухо застучали копыта принявшей в галоп лошади. Абид бежал во все лопатки, а между лопаток леденело и чесалось.

— Помогии-ииите!

В глаза лил пот, за спиной грохотало, храпело и звенело мундштуком. Запнувшись о длинный стебель, Абид упал. Его тут же засыпало пылью и комками земли — коняга взрывала копытами траву и песок.

— Что происходит? — резко крикнули из спасительного далека.

Крикнули на родном человеческом языке.

— Карматский шпион! — отозвалась гулкая бронза сумеречного голоса.

— Я не... я не он... — Абид перевернулся на спину и теперь жалко отползал на локтях по рытвинам и мелким камням.

Коняга храпела, качались кисти на нагруднике, качалась длинная красная кисть под длинным блестящим стальным жалом. Копье целило ему прямо между глаз.

— Я не шпион... не шпион...

— Встань и подойди сюда, о юноша! — мягко пропел женский голос.