Кладезь бездны

Тарик поднял руку и лениво махнул — подходи, мол, сюда.

Сплюнув под стремя, ибн Хамдан спешился и полез вверх по хрустящей песком лестнице.

Утирая пот рукавом, он доплелся до ветреной жаркой верхотуры. Тарик сплюнул шелуху через плечо. Абу-аль-Хайджа сопел, поправляя перевязь с мечом.

— Я их построил, сейид, — наконец, выдавил он.

Пустые серые глаза даже не смигнули. И лицо тоже такое — пустое. Хрен поймешь, что думает. Тарик закинул в рот семечку. Снова плюнул. Затем изволил сказать:

— Ты помнишь, что случилось под ад-Давасир, о Абу Джафар?

Шейх таглиб вспыхнул:

— Помню ли я про ад-Давасир, сейид? Да отсохнет мой язык, если благородные дети ашшаритов забудут об этом! Мой отец и отец моего отца рассказывали мне о битве! — и схватился за рукоять джамбии.

Тарик прикрыл и раскрыл глазищи. И сказал:

— Вы переправились через наполненный дождем вади по мосту из связанных плотов. Лаонцев было в три раза меньше, чем вас.

Абу-аль-Хайджа засопел, стискивая пальцы на острых выступах рукояти кинжала. Да уж, такого позорного поражения, как при ад-Давасир, племена не знали за всю свою историю...

— А в объединенном войске таглиб и хашид шло чуть ли не шесть тысяч всадников.

— Нас было от силы две тысячи! — возмутился ибн Хамдан.

— Вранье, — сплюнул шелуху Тарик. — Шесть тысяч. Я смотрел записи дивана аль-джайш, который потом выплачивал ата (5) участвовавшим в кампании и семьям погибших.

Абу-аль-Хайджа сердито засопел — крючкотворства и бумагомарания он не любил. Что они понимают, эти писаки, в разговоре мечей и копий?

Нерегиль тем временем сгреб горсть семечек с блюда и, кривя губы в презрительной гримасе, продолжил:

— Лаонцы встали в "черепаху", и ваши стрелы не причинили им никакого вреда. В конную атаку вы тоже не пошли — и правильно сделали. Воины Аллеми стояли с хорошими пехотными щитами и копьями в шесть локтей длиной. Копья они уперли в землю, и кавалерия сразу стала бесполезной. Я все правильно излагаю, о Абу Джафар?

— Да, сейид, — мрачнея, подтвердил ибн Хамдан.

И он, и Тарик знали продолжение истории.

— Тогда вы решили оставить лошадей и атаковать лаонцев в пешем строю. Да?

— Да, сейид.

— Когда барабаны пробили команду спешиться, а знаменосцы отмахнули ее знаменами, таглиб закричали, что не будут идти пешком, как бедняки из стойбищ. А хашид закричали, что раз таглиб не спешиваются, то и им зазорно бросать на произвол судьбы своих скакунов. Однако вождь хашид закричал, что биться в пешем строю боятся лишь трусы, и перерезал сухожилия своему коню — а следом за ним так поступили его вольноотпущенники и ближайшие родственники. Среди хашид началась драка: кто-то хотел спешиться, кто-то не хотел, и все обвиняли друг друга в трусости. Тем временем лаонцы подняли копья и пошли в атаку. Щитовая стена спихнула вас в вади вместе с покалеченными и непокалеченными лошадями. В довершение всего бегущие хашид испугались преследования, перерубили канаты моста, и большая часть находившихся на нем либо утонула, либо погибла под лаонскими стрелами. Я правильно все рассказываю, о Абу Джафар?

— Да, сейид, — выдавил Абу-аль-Хайджа.

И скрипнул зубами.

Тарик закинул в рот семечку. И показал куда-то за спину шейху таглиб — погляди, мол. Тот оглянулся.

И чуть не ахнул.

С другой стороны ристалища невероятно быстро стоился отряд пехоты — так быстро, словно джинны наколдовывали его, прямо на глазах у Абу-аль-Хайджи. Звеня кольчугами, воины занимали места, разворачиваясь к волнующейся толпе бедуинов. Ровные ряды белых тюрбанов над блескучими кольчужными капюшонами, выпуклые деревянные щиты в полчеловеческого роста. Ну да, конечно. Гвардейцы. Куфанский джунд.

Каид гаркнул команду, грохнул барабан, строй упал на колено и с грохотом сомкнул щиты. И наклонил упертые к ступне копья.

Тарик сплюнул шелуху. И лениво приказал:

— Прикажи своим воинам спешиться, о Абу Джафар.

Каср-аль-Джунд,

Большой двор,

ночь

— ...Принесите еще огня! Еще ламп! А еще лучше — свечей! — бурчал, подслеповато щурясь, Харсама ибн Айян.

Похоже, старику день казался нескончаемым — да что там, он даже для аль-Мамуна вышел слишком долгим. Совершив два раката ночной молитвы, правоверный может идти спать. Но день халифа сегодня превратился в ночь, и конца ему пока не предвиделось. Так что если он, аль-Мамун, пропустит рассветную молитву — Всевышний простит. А плюнуть и уйти прямо сейчас — нельзя. До него и в хариме доберутся — через Буран и Ситт-Зубейду. Доберутся сначала до жены с подарками, а потом и до него с прошениями.

Потому что за воротами Башни Справедливости, отделявшей Большой двор от двора приемов, стояла и орала толпа народу.

— Справедливости! Справедливости! Не потерпим оскорбления!..

Ну-ну, крикуны, орите-орите.

Вода в узенькой канавке казалась масляно-черной, крохотный прудик в самой середине двора почти не блестел. Малая подкова башенных ворот походила на выход в огненный дневной мир — толпа во дворе приемов жгла факелы. Сидевшие под сводами джахлиза стражники переглядывались и поправляли чалмы — им становилось все неуютнее. Семенящие и потеющие от страха черные евнухи расставляли на камнях двора свечки и звякающие лампы. В прибавившемся свете сразу стала заметно облупившаяся штукатурка и разномастная кирпичная кладка Башни Справедливости: снизу крупные прямоугольники парсийского фундамента, повыше мелкие ребра ашшаритской перестройки, а по краю арочной подковы — снова большой кирпич, выложенный после ремонта аль-касра.

— Справедливости эмира верующих! Справедливости нашим женам и детям!

Справедливости так справедливости. Аль-Мамун углубился в чтение поданных нерегилем бумаг.

Четыре дня продлился смотр собравшихся для похода на аль-Ахсу войск. Сегодня перед Тариком прошли два больших отряда, да что там отряда — армии. Утром на ипподроме построились полки Абны — потомки аббасидских гвардейцев, находящиеся на казенном содержании, показывали свое искусство в стрельбе из лука и метании копья по мишени. Вечерние часы отданы были бедуинским всадникам под командованием Абу-аль-Хайджи.

Вечерние новости почему-то дошли до халифа быстрее утренних: разъяренный шейх таглиб попытался обжаловать приказ Тарика незадолго до призыва на послезакатную молитву. Абу-аль-Хайджа сыпал такими проклятиями, что случившаяся рядом Шаадийа-кахрамана закрыла от стыда лицо. Надо сказать, что Тарик в долгу не остался: похоже, он много чему научился во время своих странствий с бедуинами и теперь ругался с той же виртуозностью.

"Вы — сборище крикливых баб, которым нельзя доверить вести коз на водопой!", орал нерегиль. "Ни боги, ни люди, ни прошлое ни настоящее ничему вас не учат — вы пребываете в том же неотесанном, убогом, дикарском и уродливом состоянии, что и триста лет назад!". Далее последовало что-то накрученное, с перечислением такого количества зверей и насекомых пустыни, что аль-Мамун, хоть и приходилось ему заглядывать в старинные словари, потерялся от такого количества незнакомых слов. А вот Абу-аль-Хайдже все перечисленные четвероногие и многоногие, похоже, много что говорили — потому что он бросился на Тарика с джамбией, и их пришлось разнимать воинам хурс.

А случилось все от того, что нерегиль отказал всадникам пустыни в праве идти в поход — они, мол, не сумели спешиться по приказу. К тому же он велел вазиру дивана войска вычеркнуть имена бедуинов ибн Хамдана из списков тех, кому выплачивается жалованье-ата.

Абу-аль-Хайджу пришлось успокаивать недолго: аль-Мамун, конечно, отменил несправедливый приказ о лишении его воинов ежемесячных выплат. Ну и долго превозносил их мужество, завершив свои речи торжественной клятвой по достоинству оценить верность и храбрость бедуинов по возвращении из похода — а то кому же он, эмир верующих, доверит охранять свой харим и свою столицу, как не ибн Хамдану по прозвищу Герой!

Задыхающийся от злости Тарик слушал все это из соседней комнаты — но молчал. Отпустив подуспокоившегося шейха таглибитов, аль-Мамун пошел туда, где сидел его командующий. Тарик трясущимися руками подносил ко рту медную чашку с шербетом — ярость колотила его так, что аж лед в чашке звенел.

— Скажи мне, о Тарик, — строго сказал аль-Мамун, — тебе приходилось хоть раз приходить в маджлис, сидеть там и уходить, не сделав говоривших с тобой смертельными врагами?

Расплескивая воду из чашки, нерегиль заорал в том смысле, что не поведет на сильного, умелого и коварного врага орду дикарей.

— Скажи мне еще, о Тарик, — не менее строго сказал аль-Мамун, — разве верующие ашшариты — более дикари, чем те джунгары, которых ты привел в Хорасан ради сражения с Мубараком аль-Валидом?

К несчастью, нерегиль в это время как раз отпивал из чашки — услышав слова своего повелителя, он поперхнулся, закашлялся и заплевал все шербетом. А, отплевавшись, заорал:

— Джунгары?! Дикари?! Джунгары — это благородные, доблестные, умеющие держать свое слово люди! Знающие, что такое честь! Приказ! Посмертная слава! Полная противоположность вашим бедуинам! Как ты можешь равнять джунгар и этих огрызков человеческого рода?!..

Аль-Мамун плюнул, налил себе шербету, выпил и ушел совершать омовения к магриб (6). Совершив намаз, он поклялся себе, что закончит все дела до ночной молитвы, — но незадолго до нее получил известие о бунте в войсках Абны.

И вот теперь он — после ночной молитвы — сидел в Большом дворе и читал донесение, написанное Тариком по поводу Опоры Престола и Скипетра Верности — то есть все той же Абны, которая на данный момент прыгала под Престолом, поддавая задом на манер необъезженной лошади.

— Справедливости, о халиф! — со двора приемов продолжали нестись вопли.

И угрозы:

— Предатель! Подлый предатель! Наши деды служили тебе верой и правдой, бледномордая тварь! Ты недостоин подносить нам дрова с пальмовой веревкой на шее!

Нерегиль сидел, сцепив руки под подбородком, и молча смотрел в одну точку.

Самым мрачным в маджлисе был Харсама ибн Айян — он, щурясь и кривясь, разглядывал в дрыгающемся свете ламп войсковые списки с перечислением имен каидов и назначенным отрядам жалованьем.

А самым радостным — молодой Тахир ибн аль-Хусайн. Тот аж светился от удовольствия, то и дело поглаживая маленькую черную бородку. Блестящими от перстней пальцами он перебирал звенья золотой цепи с большим бирюзовым медальоном — и не скрывал злорадства.

С нерегилем они поссорились насмерть еще два дня назад — когда джунгары из джунда Хативы сцепились с Тахировыми нишапурскими гвардейцами. Парсам было что припомнить джунгарам, и они припомнили. Тарик остановил беспорядки, приказав солдатам войсковой шурты связывать спина к спине по одному джунгару и одному парсу и кидать в реку. На втором десятке отсчет утопленников прекратился — вместе с драками. Затем в дело вмешался аль-Мамун.

"Я тебе не халиф Аммар!", кричал он. "Я не потерплю бессудных убийств! Еще один такой приказ — и я сам кину тебя в реку!". На Тарика он наорал прямо в маджлисе. Нерегиля била крупная дрожь ярости, он кашлял, словно задыхался, — но молчал. Справедливости ради аль-Мамун распек и Тахира. Однако самолюбие парса не исцелилось от нанесенных Тариком ран — говорили, что нишапурец аж кушать перестал от злости.

Еще злые языки болтали, что Тахир не может простить нерегилю пренебрежения его воинами при отборе в личную Тарикову гвардию. В войсковых реестрах гвардию называли Мутахаррик тулайа, Движущаяся, а те же злые языки припечатали ее Кафирской. Хотя, конечно, записанные в Движующуюся гвардию джунгары были правоверными — а на словах или истинно, Всевышний знает лучше. Но ни одного парса туда не попало — это точно. Из четырех тысяч "неверных" собственно кафирами были сумеречники — но их набрался только эскадрон-кардус, сорок воинов. А все остальные были джунгарами. Новоявленным гвардейцам платили по сорок дирхемов в месяц — тогда как остальным тридцать. А добровольцы шли и вовсе за так — ну и за четыре пятых добычи, положенных воину веры, это правда, но добычу нужно еще добыть, а сорок дирхемов выдали сразу и в новой монете.

Одним словом, сейчас Тахир скалил белые-белые зубы и чувствовал себя отмщенным, а вот Абна негодовала от решений главнокомандующего, и читающий бумаги аль-Мамун понимал — у нее были на то причины.

Всего Абна выставила две тысячи воинов. Тарик вызывал на ристалище по десять человек. Если они уверенно держались в седле и попадали коротким копьем в цель, писарь выводил напротив их имени джайид, "хорошо", и воины получали право идти в поход и получать жалованье от казны. Тем же, кто получал мутавассит, "средненько", втрое урезалось содержание, и они могли рассчитывать лишь на службу при обозе. А уж те, кто получил дун, "плохо", вымарывались из списков Абны и отправлялись служить при сборщиках налогов в Куфе и Васите.

Джайид получило от силы шестьсот человек. Еще нескольким сотням выпало сомнительное счастье служить во вспомогательных частях — от того и орали про дрова. Ну а большая часть прибывших в Басру солдат Абны лишилась всего. Тарик не поленился крупно вывести собственной рукой: "Разогнать их, ни на что не способны, серебро нужно тратить с толком".

— Пусть им объявят, что у тех, кто не справился, остаются их земельные наделы — и право жить в столице. Но пусть приищут себе другое ремесло — раз уж у них не вышло быть хорошими солдатами, — завершив чтение бумаг, объявил аль-Мамун.

Нерегиль презрительно оттопырил губу.

Когда гулям стражи проорал халифское решение, толпа в приемном дворе негодующе взревела:

— Позор! Позор! Наши предки верно служили престолу! Ашшариты не носят дров!

Аль-Мамун видел, как вертят головами черные фигуры стражников в горящем проеме ворот.

— Ну и как же мы выйдем из аль-касра, если вокруг плотно стоят разъяренные сыны ашшаритов, подобные браслету на запястье? — мягко поинтересовался у собрания Тахир.

— Я смотрю, ты сильно мрачен, о Тахир, — тихо сказал нерегиль. — Похоже, ты хочешь нам кое-что рассказать.

— Да, о Тарик, — невозмутимо покивал белой чалмой парс.

— Так говори же, мы слушаем тебя, — сухо сказал аль-Мамун.

— Сколько воинов ты отобрал для похода, о Тарик? — и Тахир сверкнул зубами в доброй улыбке.

— Действительно, скажи мне, — кивнул аль-Мамун. — От Абны, как я вижу, ты оставил шестьсот человек.

— Про четыре тысячи... новоявленных... гвардейцев, — тут Тахир скривился как от зрелого уксуса, — мы тоже слышали. Посчитаем же — во славу Всевышнего! — и шесть тысяч моих храбрецов.

— Пойдут остальные шесть тысяч тумена Элбега сына Джарира ибн Тулуна Хумаравайха из джунда Хативы, — спокойно принялся перечислять нерегиль. — Асавира почтеннейшего Маха Афридуна...

— Ты хотел сказать, Сияха аль-Усвари, — прошипел Тахир.

— Меня зовут и так и этак, — усмехнулся командующий корпусом тяжелой хорасанской кавалерии Асавира, по старой, оставшейся еще от державы парсов привычке именуемого "Бессмертные".