Кладезь бездны

— К делу, Имру.

— Да я что, я что... — пробормотал кот, съеживаясь. — Попросил показать того, кто, значит, может Сестричку одолеть и статую... — тут кот и нерегиль снова встретились глазами, и кот съежился еще больше, — ... освободить. Освободить, короче статую, а Сестричку одолеть. Да.

Уже потом Абу аль-Хайр вспоминал, что каид Марваз рассказывал: ух, как вся эта компания орала тем вечером, что он зеркало принес, а из него джинн вышел. То есть кто орал: маленький сумеречник, нерегиль и котовый джинн. Точнее, котовый джинн больше всех орал. Сначала на айютайца — на ашшари. Крыл его страшенно. Все на то напирал, что они, айютайцы, горазды чужими руками каштаны из огня таскать. А сумеречник лысый знай себе хихикал и говорил, что он, котяра неблагодарный, должен ему еще в ножки поклониться. Да и все равно всем кирдык настанет, мурлыкал он с шайтанским тонким смехом, так что не все ли ему, котяре, равно, вон ведь нерегиль сидит и наоборот радуется — шутка ли, такая прямая дорога к исполнению всех желаний ему указана... Тогда кот принялся орать на негериля — и все на фарси. А тот лишь отфыркивался иногда — и тоже на фарси, а фарси каид Марваз не разбирает и почему такой ор стоит, понять не сумел.

Но то было потом. А тогда почтеннейший мулла Абд-ар-Рафи вдруг сказал:

— Имею к тебе, о дитя огня, ряд вопросов. Ответь мне, во имя Милостивого. Дорогу к чему показывает зеркало Люнцуань?

При имени Всевышнего кот встопорщился. Но ответил:

— К исполнению желаний.

— Чего желал тот сумеречник?

— Вернуть статую. Без духа Богини внутри. Или, если это невозможно, изгнать Богиню ценой уничтожения статуи. Он готов пожертвовать изваянием — лишь бы не видеть его оскверненным.

— Почему зеркало привело его к Тарику?

— Потому что Луанг Най попросил показать того, кто способен на подобное действие и желает того же самого.

— Да? Во имя Милосердного, я не слышал большей чепухи. Изгнать злого духа из предмета способен любой сведущий маг, даже человек.

— Ну, зачем же так скромничать, — мурлыкнул Имрууклькайс, сверкнув зелеными глазами. — Сказали бы уж сразу — даже я, мол, способен. Про ту историю с кольцом, о почтеннейший ибн Салах, наслышаны все джинны от моря и до моря. Но, увы, здесь особый случай. Вам здесь не справиться.

— А кому справиться? — спокойно, но настойчиво спросил мулла.

— Вон ему, — щерясь в зубастой улыбке, ответил джинн.

И кивнул на усмехающегося нерегиля. Того, похоже, забавляли попытки ибн Салаха докопаться до какой-то неведомой правды.

— Так почему именно к Тарику? — заупрямился старик.

— Вы спрашиваете не о том, почтеннейший, — скривил губы нерегиль. — Знаете, чем бы я поинтересовался на вашем месте?

— Хм, — еще сильнее нахмурился мулла. — И чем же?

— Не моими желаниями, а моими возможностями. И тем, чем материализация аль-Лат обернулась для аш-Шарийа, — отрезал нерегиль.

— Я знаю, чем, — холодно сказал ибн Салаф и вытащил четки. — Уничтожив статую, мы уничтожим богиню. Лишившись тела, злой дух развоплотится и покинет наш мир. А карматы, лишившись его поддержки, рассеются и перестанут досаждать халифату.

— Именно, — так же холодно заметил Тарик.

— Ключ к победе, — пробормотал мулла, задумчиво перебирая четки.

— Ключ к победе, — тихо подтвердил нерегиль. — Теперь я знаю, как одолеть карматов и покровительствующего им злого духа.

Абд-ар-Рафи подумал — и решился еще на один вопрос:

— Почему карматы выбрали именно эту статую? На границе с Айютайа великое множество храмов, а уж сколько их в Лаоне — и не сосчитать... Почему именно ее?

— Потому, — вдруг очень зло прищурился джинн, — что у этой статуи очень... особенная история. И, скажу я вам, история эта делает ее крайне подходящим телом для злого духа. Ее приказал отлить из чистого золота король Боромма Фан. После того, как сорок семь лет назад узурпировал власть, казнив невестку и малолетнего племянника, наследовавшего после покойного короля.

Джинн с удовольствием уставился на людей — ну, что скажете? Похоже на то, что сделал со своим братом и его семьей ваш нынешний халиф? А?

Абу аль-Хайр явственно почувствовал, как у него шевелятся волосы. У каида Марваза с лица сошел всякий цвет. Мулла, стараясь не измениться в лице, молча отвел глаза.

Тарик, очень бледный и прямой, тихо проговорил:

— Да брось ты, Имру. Какая же это особенная история — это обычная история. Она не смущает здесь никого. Даже... меня.

И поставил на пол пустую пиалу. Пальцы нерегиля заметно дрожали.

Так вот оно что. Вот отчего ты сбежал. Тебе жаль молоденькой жены аль-Амина и мальчика. Подумать только, у аль-Кариа есть сердце, и к тому же чувствительное. Чудны дела твои, о Всевышний, — вот ведь существо, само до себя странное. Не так давно, губу оттопыривая, целые города под нож пускал, без разбора пола и возраста, а тут младенчика пожалел. Впрочем, Абу аль-Хайру говорили, что нерегиль с отцом жены аль-Амина — большие друзья. Возможно, Тарик переживает за то, что не уберег ибн Тулунова внука, — у аль-самийа с честью и обещаниями все строго, ему про это тоже рассказывали.

Но хватит бесполезных разговоров — прошлого не изменишь.

— Похоже, со статуей мы разобрались, — вздохнул Абу аль-Хайр, и все с облегчением зашевелились. — Теперь мой черед рассказывать — увы, я тоже привез новости.

И он выложил им все.

И про то, как мединские купцы и богословы остались крайне недовольны событиями штурма города — в особенности богословы. Шутка ли сказать — чалмоносные олухи буквально расписались в собственном лицемерии. Школьный учитель накорябал Фатиху на воротной створке — так ворота стояли, как на девяносто девять засовов запертые. А все благовониями окуренные диктовальщики хадисов были взвешены и цены им вышло медный даник. Кому же такое понравится, позвольте спросить?

Рассказал он и про то, как свирепствовал и крушил все в Новуфелевом саду принц-Дракон. Ох, как орал, рассылая во все уголки пустыни шайтанов, Ибрахим аль-Махди, как топтал спелые яблоки и пулял чашками в верещащих рабынь. А как же, очень уж ему хотелось прижать на ночной крыше белокожую гладкую лаонку, он уж у знаменитого мединского лекаря особое такое кольцо заказал, ну, знаете, которое если наденешь сами знаете куда — так стоит, как скала. А сумеречница сбежала вместе с сородичами — да, я все знаю, не вскидывайся, о Тарик. Усвистали лаонцы быстрее ветра, ушли к себе в земли и никто их не догнал. Да и кому охота гнаться за собственной смертью? Впрочем, мне рассказали, что здешняя площадь выглядела гораздо красочнее того мединского дворика, где лаонцы на пару с тобой, о Тарик, разделали Новуфелевых айяров. Но и дворик тоже был ничего, принцу Ибрахиму понравилось, он аж посерел, бедняжка.

А самое главное, рассказал Абу аль-Хайр, — это бумага. Важная такая, личной принцевой печатью запечатанная. Сопровождаемая торжественными клятвами законоведов и улемов Медины. С положенными подписями и заверениями уважаемых кади. Какая бумага? А тебе будет интересно послушать, о Тарик.

Бумага про то, что принц Ибрахим аль-Махди вошел в гибнущую Медину со своим отрядом аккурат тогда, как ты со своими сумеречниками изничтожал народ в Куба-масджид. Предварительно выбив и разнеся в мелкую каменную крупу печати Али над входами. Не вскидывайся, о Тарик. Подумай сам: где твое слово язычника и беглого раба — и где слово принца крови, подтвержденное уважаемыми свидетелями?

Карматы где были все это время, спрашиваешь? Штурмовали цитадель и Гамама-альхиб, а ты думал. А ты с шайкой сумеречников мстил беззащитным правоверным за гибель родичей Амаргина или как его там еще звали, этого лаонского вожака. Так что Ибрахим аль-Махди спас город и верующих от карматской напасти и ярости сбесившихся сумеречных тварей, которых хлебом не корми — дай перерезать ашшаритское горло. Кстати, ты не знаешь, о Тарик, может и у здешних бану куф был шибко грамотный сторонник, который уже порадел о том, чтобы донести до эмира верующих жалобу на твои бессудные расправы и избиение невиновных.

— А эти законники не думают, что правда выплывет и клевета их будет изобличена перед лицом Всевышнего? — искренне рассердился каид Марваз. — Всемогущего не обманешь, и я сам убедился в этом с очевидностью и достоверностью, подтвержденными опытом!

Во время штурма Марваз еще находился на пути Медину, но про бой на площади Куба слышал ото всех очевидцев.

— А кто ее будет обличать, эту клевету? — нехорошо усмехнулся Абу аль-Хайр. — Через пару дней бумагу доставят в Басру — Ибрахим аль-Махди отправил свою почту на беговых верблюдах-джаммазат, он себе может это позволить. Когда эмир верующих получит таковое донесение, что он сделает, как ты думаешь, о Марваз?

Каид мрачно поскреб бритую макушку под куфией:

— Воистину, это запутанное дело, да поможет нам Всевышний... Не везет вам, сейид, совсем не везет: то в Таифе оклеветали, теперь вот из Медины вранье шлют... Тогда-то вы сбежали, а я донесение написал, а сейчас... что ж нам делать-то?..

Нерегиль только дернул плечом и отвернулся. В густеющих сумерках его лицо странно светилось, и видно было, как горько кривится рот.

— Эмир верующих, — ответил на свой вопрос начальник ятрибской тайной стражи, — прикажет взять тебя в железо, о нерегиль, на ближайшей почтовой станции. А потом запереть в подвале. И случится это уже в следующем городе — государственная почта ходит быстро, очень быстро, Тарик.

— Мой повелитель обещал лично отхлестать меня плетью, — криво улыбнулся Тарик. — Неужели он лишит своего ничтожного раба такой милости?

— Он может, — тихо сказал Абу аль-Хайр.

— Ты приехал предупредить меня об опасности, о ибн Сакиб? — холодно поинтересовался Тарик. — Увы, ты ничего не можешь поделать. Фирман повелителя приказывает мне спешить к месту его пребывания — даже за эту остановку в Хире мне придется держать ответ.

— Я прислал вам голубя с просьбой дождаться важного человека. Ты не медлил и не мешкал — ты исполнял просьбу ашшарита, просившего о защите, о нерегиль. Ну что ж, этот человек — я. Вы меня дождались. Благословение Всевышнему, со мной согласились поехать почтеннейший Абд-ар-Рафи и отряд из шести воинов-гази, горящих желанием отправиться на священную войну. Ты их знаешь, о Тарик. Все они стояли со мной плечом к плечу в воротах альхиба. У нас восемь свидетелей истинных событий штурма Медины.

— Я тронут, — зло скривился нерегиль. — Экое вас одолело трогательное радение об истине и не менее искреннее правдоискательство.

— Зря ядом давишься, — резко ответил мулла. — Мы здесь не из-за тебя, о существо из Сумерек. Скажи ему, о ибн Сакиб.

— Почтеннейший шейх прав, — отозвался Абу аль-Хайр. — Если бы злоба, которой разумное существо обычно отвечает на благодеяние, так не застила тебе взор, ты бы сообразил сам, о нерегиль. Приписать себе все заслуги — это одно. Полководцы и наместники от века делали это. А вот оклеветать нерегиля халифа Аммара в преддверии большого похода — совсем другое. Как ты думаешь, кому выгодно, чтобы во время боев в аль-Ахсе ты сидел на цепи в зиндане?

— Иногда глупость очень похожа на предательство. Но это всего лишь глупость, о Абу аль-Хайр, — устало сказал нерегиль и отвернулся.

— Начальник тайной стражи Басры, к которому джаммазат сейчас несут письмо, отнюдь не глуп, о Тарик. Отнюдь не глуп. Равно как и почтеннейший купец Новуфель ибн Барзах. Тем не менее, ибн Барзах велел приказчикам своего торгового дома в Басре передать в дом начальника барида много золота. Очень много. И четырех обученных мединских певиц. Мединская певица может стоить до трех тысяч динаров. Зачем?

— И зачем? — прищурился нерегиль.

— Мои... люди в окружении халифа пишут, что из Басры шлют донесения, где сказано: карматы не укрепляют побережье.

— У тебя такие же сведения, — спокойно сказал Тарик.

— А еще халифу докладывают, что хребет аль-Маджар не охраняется и не укреплен. Только в долинах за ним стоят два джунда.

— Странные какие-то карматы, — задумчиво потрогал нос нерегиль. — Горная цепь — природная линия обороны. Ее только безумец оставит незащищенной.

— Вот и я о чем. А мои агенты в торговых басрийских домах докладывали мне, что когда они вели караваны рабов через перевалы хребта аль-Маджар, они останавливались в поселениях у подножия довольно серьезных замков.

— Вот это больше похоже на правду, — все так же задумчиво проговорил нерегиль.

— А донесения начальника барида в Басре — на предательскую ложь. За которую очень хорошо платит мединский купец, не первый год ведущий дела с карматами. Поэтому я здесь, о нерегиль. И — клянусь Всевышним! — помешаю предателям и выручу тебя из беды.

Тарик вопросительно поднял бровь: мол, что же ты сделаешь?

Абу аль-Хайр усмехнулся — тоже без слов, но красноречиво. Увидишь, Тарик. Скоро увидишь.

И тут в разговор неожиданно вступил джинн. До того он просто поворачивал усатую морду от одного собеседника к другому, следя за словами, как за мечущимся мотыльком.

— Подождите, — поднял уши черный кот. — Подождите. Ты хочешь сказать, о Абу аль-Хайр, что мединский купец, басрийский говнюк и какая-то еще не установленная по именам шелупонь вступила в сговор с карматами, прекрасно зная, кому те служат? Что эти недоделанные плуты решили, что могут заключить союз со злым духом? А потом получить прибыль от сделки с адом?

— Да, о дитя огня, — тихо и горько ответил за всех мулла. — Именно так они и думают.

— Человеческая глупость неизлечима, — строго заметил джинн в облике кота.

И все участники странного чаепития горестно покивали.

усадьба в окрестностях Басры,

около двух недель спустя

С каналов долетали крики лодочников и скрежет норий — водяные колеса неустанно черпали воду для уходящих в сады желобов. Их останавливали только с приливом — наступающее тихой сапой море превращало воду каналов в соленое месиво коричнево-зеленых водорослей.

От галдежа, мерного скрипа уключин и топота тянущих канаты работников Абу аль-Хайр до смерти устал уже на второй день пути. Теперь он хорошо понимал ибн Фурата, который с пренебрежением отзывался о путешествии по реке на лодке-хадиди. Свинцово-серая Нарджис медленно катила их к морю, спутники Абу аль-Хайра дремали под навесом над палубой, а сам он мучился непривычными скукой и бездействием.

Женщин и самое ценное из груза он отправил, конечно, по суше. Да Арва и не села бы на хадиди — тоже начиталась ибн Фурата. Звезда Медины путешествовала с подобающей ее положению роскошью, останавливаясь в богатых усадьбах погостить.

Хозяина Арвы всегда бесило, когда та отправлялась петь в чужие дома, — поговаривали, что он ревновал и бил ее чем ни попадя. Но Новуфелю ибн Барзаху он отказать не смог — хоть и знал, чем кончится дело. Все делалось ради принца Ибрахима, конечно. Несравненная певица утешила любимца столичных жителей и, хоть и не сумела вытеснить из раненого сердца ускользнувшую лаонку, заставила на несколько дней позабыть о горе. В Медине много говорили о том, что произошло на третий день после того, как Ибрахим аль-Махди удержал при себе Арву. Он послал ее хозяину стихи: