Сенсорная депривация стала своего рода пыткой. Каким-то образом они сумели найти что-то, хуже этого. Было достаточно света, чтобы я могла увидеть, что внутри, если напрягусь. Кричащие шепотки было страшно слушать, но я не могла не попытаться их разобрать. Все что я могла, это сосредоточиться на запахе, боли и прикосновениях, усиливая худшие вещи, о которых я могла подумать.
Я хотела бы заявить, что нашла свой стержень. Обнаружила какую-то внутреннюю решимость, которая помогла бы мне пережить это. Потратила свое время, думая, как сбежать из ящика, как отомстить. Умудрилась оставаться спокойной и собранной, зная, что меня найдут, когда занятия закончатся.
Конечно, я этого не сделала. Сначала я кричала, чтобы меня спасли, а потом просто кричала. Я плакала. Я хныкала. Я клялась, я молила и я проклинала. Я умоляла кого угодно, что угодно — о помощи. Я вопила, чтобы заглушить шепот, чтобы привлечь внимание.
— Помогите мне. — кричала я, — Помогите! Кто-нибудь! Пожалуйста! Нет, помогите, помогите!
Искаженные отголоски размывались об меня, оглушительный шепот, составленный из моего собственного голоса: "Никакой помощи".
"Никого нет".
"Никого".
Никто не пришел. Я была одна — совершенно одна. Чудовище, носящее лица моих мучителей исчезло, и школа была пуста. Шепчущие, стонущие, кричащие голоса были моими.Все они. Мои собственные крики, отраженные, преломленные и искаженные, до бесконечности. Часы? Минуты? Секунды? Дни? Единственной мерой времени было мое собственное сердцебиение, которое трепыхалось как крылья насекомого, тонко нарезая на секунды вечность.
Насколько мне известно, каждый человек мог быть стерт с лица земли. Гигантские пропасти времени и пространства отделяли меня от всего остального.
Я не знаю, как долго там находилась, пока не начала видеть нечто. Не долго, я думаю, не могу быть уверена. Вот что происходит с людьми, подвергшимися сенсорной депривации. Разум начинает различать узоры во тьме. Они не настоящие.
По крайней мере, я прошептала это про себя.
... Эмма насмехалась надо мной. Я валялась на полу, на чистой плитке, предательство пронзило мой разум. Она была моей подругой! Почему она так себя вела? Презрение, удовольствие и вина окружали ее и каждое носило ее облик. Среди неосязаемых полчищ, что окружали двух других, не было вины. Пока я смотрела, Эмма-вина поддавалась и ослабевала на глазах, Презрение пожирало ее заживо.
... Мой отец кричал на маму. Это был первый раз, когда они так ссорились, и жар его гнева был почти ощутим. Я чувствовала это даже сквозь стены. Он кричал на нее, она кричала в ответ, и все вокруг меня зашаталось. Их слова вились вокруг меня, горели, как магниевые свечи. Дверь захлопнулась, подпрыгнув на петлях, и она снова закричала ему в ответ. Одно последнее замечание, потому что ...
... Моя мама схватилась за колесо своей машины до побелевших костяшек на пальцах. Ее глаза покраснели. В уголках ее глаз еще застыли слезы. Она полезла в карман и вытащила телефон.
— Нет! — закричала я, и даже со своей невидимой точки зрения, я могла слышать насмешливые отголоски из шкафчика-тюрьмы. — Нет! Пожалуйста, мам, нет! Не надо! Положи ... нет!
Она не слушала. Вероятно, она не могла. Это уже случилось, я не могу ничего изменить. Я была бесполезна, беспомощна, заперта, как наблюдатель также, как была заперта в вонючем шкафчике. У нее была власть сделать это, а у меня не было ничего, что могло изменить ее решение.
Я видела все до последнего мига. Я видела ее последние мгновения. Мне было интересно, что случилось, как это произошло. Просто болезненное воображение ребенка, потерявшего мать. Это не то же самое. В моем воображении было больше крови. На грани мультяшности. Ее похоронили в закрытом гробу, так что я никогда не видела тела. Я знала, что это было плохо. Наблюдать воочию, было почти до смешного жалко.
Когда галлюцинации закончились, я захотела, чтобы они начались снова. Разве это не ужасно? Я бы предпочла еще раз пережить предательство лучшей подруги, крики родителей и смерть моей матери, чем быть собой. Я бы предпочла переживать худшие моменты своей жизни до сих пор, снова и снова, чем прожить еще одну секунду в моем собственном теле.
Они не просто показали мне эти три сцены. Они показали мне все. Вся моя жизнь — или я так чувствовала — отразилась в суровом зеркале. Каждая малейшая жестокость по отношению ко мне, каждый мой безрассудный поступок. По-своему, это было почти предложение. Вот мир за пределами этой коробки, сказало оно, и вот что ты сделала с ним. Ты гордишься?
Я кричала, молила и протестовала, когда худшие дни моей жизни предстали передо мной. Я делала то же самое, когда оказалась в западне кошмарного мира моего существования.
Нет помощи. Нет конца. Ничего.
— Чего ты хочешь? — прохрипела я.
— Чего ты хочешь? — эхом прозвучал мой собственный голос.
И все время грязь на дне шкафчика-тюрьмы и его стенках ползала по моей коже, будто была живой. Ползая и извиваясь по моей обнаженной плоти, напоминая, где я нахожусь и что со мной случилось. Чертовы вещи, свисающие с гвоздей в шкафчике дергались. Их движение было заметно лишь краем глаза.
Возможно, я уже мертва. Я это рассматривала, принимая и отвергая несколько раз. Если я умерла, то понятия не имею, что сделала, чтобы заслужить это. Я бы хотела умереть, лишь бы остановить это.
Голоса смеялись надо мной. Они, казалось, поощряли это.
Я подняла руки, вглядевшись в ладони. В тусклом свете, я смогла разглядеть источник ползания. Насекомые цвета запекшейся крови сливались с грязью. Если присмотреться, это не были черви. Это были гусеницы. В частности, они принадлежали тому виду, который я видела в какой-то документалке по телевизору — да, он был про Гавайи, подумала я истерически.
Единственное место на свете, где есть плотоядные гусеницы.
Они были у меня под кожей. Пробирались внутрь, еще одним набором колющих болей в моем мире агонии. Я видела их, кроваво красные бугорки помятой и разодранной плоти, пробирающиеся по моим рукам. Их покусывания звучали отовсюду, будто древоточцы. Тихий царапающий звук, будто когтями по стене, только изнутри моего тела.
Может быть, это была еще одна галлюцинация. Да, это было заманчиво. Нет причин, почему в шкафчике могли оказаться плотоядные гусеницы. Они здесь не водятся. У меня произошел нервный срыв из-за того, что меня заперли в грязном шкафчике. Я могу просто игнорировать их и боль. Если это еще одна галлюцинация, я могу столкнуться с другими, которые, по крайней мере, не навредят тем же способом. Я могу позволить Эмме предать еще раз, позволить родителям поругаться, позволить моей матери умереть. Это не навредит мне также. Я могу просто расслабиться и дать этому случиться.
Я уже вижу, как перед глазами пляшут огни, видения, ожидающие, чтобы я в них погрузилась. Освобождение от боли и плоти. Смиренное безразличие было не за горами.
Нечто внутри меня взбунтовалось. Может быть, это была тупость, отказ принять, что искупление и принятие сделало бы что-нибудь лучше. Раньше так не было. Я не могла просто позволить чему-то случиться со мной. Может быть, это был обычный инстинкт самосохранения. Я не хотела, чтобы меня заживо съели жуки. Я бы предпочла боль смерти. Я кричала все громче. Мне было все равно, вернется ли монстр-демон с лицами моих мучителей. Я хотела жить.
Боль ножом пронзила руку, и я вжалась в одну из стенок. Скручивание и ползание вокруг сустава сказали мне, что нечто начало поедать мое сухожилие. Видения всплыли вновь, предлагая болезненно ностальгическое освобождение от боли.
Я громко рассмеялась с оттенком безумия в голосе. Жуки не хотели, чтобы я осталась здесь? Это значило, что мне есть с чем бороться. Что-то во всем этом месте, которое не было мной. И это означало, что я обязана победить их. Я должна вытащить жуков из себя, и тогда я выиграю.
Заболела нога, и я упала. Один из гвоздей на стене вонзился в мою плоть, и я закричала, отпрянув. Я покосилась на пятно крови выступившее на одежде в скудном освещении, и гусеница напоролась на железную колючку, насадившись как сосиска на шпажку.
Значит, вот как? Рвать себя ржавыми гвоздями, чтобы убить и вытащить червей внутри меня? Не было смысла в том, что все получилось так запросто, но внезапно я четко осознала, что это сработает.
Это было самое трудное, что я когда-либо делала. После первого, я плакала. После третьего, я потеряла голос от крика. Я не смогла найти всех, поэтому начала царапать кожу ногтями, пытаясь их раздавить. Это было безумие, но я должна была сделать это, должна была продолжать. Если я перестану, то не смогу начать снова, и тогда они съедят меня живьем.
Когда это было сделано, я тряслась как лист, задыхаясь и плача. Грязь из шкафчика, собственная кровь и слезы покрывали мое лицо. Я прикусила язык и обрадовалась этому, потому что железный привкус свежей крови заглушил зловоние всего остального вокруг. Измученная, я прислонилась к шкафчику, помечая его двумя кровавыми отпечатками ладоней. Вокруг меня висели мертвые гусеницы насаженные на гвозди, и ни одна не извивалась внутри меня.
Боль была повсюду. Я чувствовала, как кровь сочится — и больше, чем сочится — из каждой моей раны, и думаю, что упала в обморок.
Но я, должно быть, пришла в сознание, потому что дверь открылась, и я шагнула вперед, наружу. По глазам ударил свет, заставив меня вскрикнуть от яркости. И следом за мной из вонючей темницы вырвались десять тысяч кровавых бабочек, отмеченных завитками отпечатков моих пальцев на крыльях. Я рухнула на холодные плитки, принимая черноту, охватившую меня.
Глава 1.03
Меня привел в сознание тихий размеренный писк. Когда я открыла глаза, свет оказался слишком ярким, и я почувствовала, как глаза увлажнились. Когда зрение немного прояснилось, я увидела незнакомый потолок. Наклонив голову вправо, я увидела бледно-розоватые стены. Чтобы проверить другую сторону, нужно было слишком много усилий.
Я чувствовала себя так хорошо. Нет, всмысле, реально хорошо. В нормальном состоянии вы никогда не почувствуете себя настолько замечательно. Как будто все стрессы в мире просто сошли с меня.
— Она очнулась! — услышала я. Спустя мгновение, я поняла, что это папа, хотя он говорил немного сбивчиво. Он оказался в поле моего зрения, перетащив стул, и сел. Его одежда была помята, но в остальном он выглядел облегченным.
— Привет, пап, — вяло произнесла я, рассеянно улыбнувшись. Мой голос звучал хрипло. Я сонно отметила, что он плакал. Его глаза покраснели. — Я... — я не была уверена, что сказать. Я не была уверена ни в чем.
Он посмотрел на кого-то еще с намеком на нервозность, а затем заставил себя улыбнуться.
— Привет, малышка, — сказал он, — Рад, что ты к нам вернулась.
— Не думаю, что я куда-то уходила, — сказала я.
— Тогда, проснулась, — сказал он, дернув губами.
Я моргнула.
— Я думаю, что все еще сплю, — произнесла я. — Здесь так тепло. Ой. Я опоздала в школу? — я сглотнула. — Не хочу туда идти, — сказало я вяло, — там было... странно.
Он закусил губу, нервно проведя рукой по волосам.
— Как ты себя чувствуешь? — спросил он, — Что-то... болит?
Я улыбнулась.
— Нет. Я чувствую себя... хорошо, — ответила я, поразмыслив.
— Твои запястья не болят? — спросил он, наклонившись вперед.
— Болят? Нет. Почему они должны?
Мой отец выглядел несчастным.
— Они нашли тебя в шкафчике, — проговорил он. — Ты пыталась... Ты царапала дверь шкафчика, и. И. — он сглотнул. — И себя. — продолжил он слабо. — Пожалуйста, Тейлор, пожалуйста, если... Я имею в виду, должно быть, все было... плохо там, но, пожалуйста, скажи мне, что теперь все в порядке. Что теперь ты не хочешь... Что теперь ты хочешь продолжать жить.
Продолжать жить? О чем он вообще говорит? А.
— О, нет. — сказала я. — Я просто... должна была. Чтобы вытащить насекомых. Не дать им. Сожрать меня. Остановить их гвоздями на стенках. — я счастливо вздохнула. — Пронзить их насквозь.
Его брови нахмурились.
— Тейлор, о чем ты говоришь?
— Очень много. Гусениц. С острова. В Тихом океане. Они пытались съесть меня, когда. Я видела вещи. Плохие вещи. Но мне удалось достать их всех.
— Мистер Эберт, — произнесла медсестра, его встревоженные глаза сузились, — пожалуйста, сохраняйте спокойствие. В данный момент в ее организме много болеутоляющих препаратов, поэтому она не вполне адекватна. И помните, о чем мы говорили ранее?
А. Значит что-то типа морфина стало причиной того, почему я была такая рассеянная, разморенная и счастливая. В этом есть доля смысла. Вау. Неудивительно, что людей это привлекает. Я, как многие могли бы вам сказать, обычно не рассеянная, но это было здорово. Мне просто хотелось улыбаться всем и вся. Я могла бы привыкнуть к этому.
Мои руки походили на гипсовые болванки, но я смогла поднять одну и положить ее на папину.
— Прости, если ты волновался, — произнесла я. — Не хотела запираться. Внутри шкафчика. Но, возможно. Никто, кроме них. Не видел это. И они не собираются говорить. — я хихикнула. — Три головы хуже одной, — сказала я, что было невероятно забавно.
Я почувствовала, как его кулаки сжались.
— Теперь все в порядке, Тейлор, — сказал он. — Школа... Ну, они заплатят за это, и... слушай, больница сможет связаться со мной, если тебе понадобится со мной поговорить, но есть некоторые люди, с которыми мне необходимо пообщаться... хотя я могу задержаться, если ты хочешь поговорить о чем-то. О чем угодно. Или что-нибудь еще.
Я зевнула.
— Думаю, я хочу еще поспать, — сказала я.
И на этом я погрузилась обратно в уютный сон.
Я проснулась посреди ночи. Возле меня, на незнакомой тумбочке вспыхнули зеленью часы, показывая 3:17. Мои перевязанные руки болели, и горло было сухим и саднило. И все волосы на затылке стояли дыбом.
О, замечательно. Обезболивающие были хороши, пока они работали.
Мое горло горело. На столике рядом с моей кроватью стояла спортивная бутылка. Я смутно помнила, как кто-то сказал, что она там для меня. Я подняла руки, ощущая, будто они из свинца, и посмотрела на них. Ну, я определенно не смогу держать ручку какое-то время. Из-за бинтов я выглядела так, будто на мне варежки. Запястья очень болели, когда я пыталась пошевелить руками. И не думаю, что мои ногти были в очень хорошем состоянии. Мои пальцы ощущались горячими и плотными, что означало, что они, вероятно, поражены инфекцией.
Не удивительно, учитывая, куда я совала руки.
Обеими руками, борясь с усталостью, охватившей меня, мне удалось схватить бутылку. Кто бы ни оставил ее тут, он был спасителем, подумала я, когда сумела поднести бутылку ко рту и оттянуть зубами клапан на пробке. Может быть, треть бутылки спустя, я почувствовала себя достаточно человеком, чтобы попытаться заговорить.
— Ай, — прохрипела я.
Хмм. Это выразило мои чувства, но не слишком полезно. Может, мне не стоит разговаривать. Помню, я много кричала, так что, вероятно, потеряла голос. И...
