| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
Она приобняла его:
-Сколь тебе уже таким неприкаянным быть-то, а при нас, глядишь, и душеньке твоей теплее станет, и девку настоящую в жены тебе найдем. Вон, как Валюшку.
-Валюшку? Я б на ней хоть щас, отбил бы, да Палыча обижать...
-А дури в тебе...
-Да, знаю, много, но бабуль... дай я тебя поцелую!! Юху-ху!! У Макса бабуля теперь есть и, как ты скажешь, много сродственников!! А они тебя не..?
-Не... — она засмеялась, — сам увидишь, ты как рыба в воде у них будешь.
-Не ожидал!
-Похоже, более добрые люди в тьмутаракани живут?
-Ну, мы же здесь все на виду, да и каким забором можно от людей отгородиться! Ты помогаешь, тебе тоже, как иначе-то? На миру, как говорится и смерть красна, человеком надо оставаться в любой ситуации!
-Правильно! — из комнаты вышел Мишук, — чего вам не спится?
-Да вот, за жизнь перетираем!
-Моя маманя плохого никому не посоветует, мы её все слушаем!
-Ага, слушаете вы, с крапивою!
-Мам, ну, не ошибаться невозможно, мы по мелочи косячим, а в серьёзных вопросах — ты первый голос!
-Ладно, айдате спать! Утро скоро!
Макс спал и не услышал ни петушиную перекличку, под самым окном надрывался Валюхин петух, ни как вставшие Шишкины занимались делами, как шумели на улице ребятишки...
-Макс, ты вставать думаешь? Мы ща в церковь все уезжаем! — засунул мордаху в окно Лёха.
-Ммм, чё так рано?
-Это тебе рано. А в деревне уже полдня прошло, десять часов, так идешь или как?
— Встаю, блин, так спалось... сладко, воздух тут что ли такой усыпляющий?
Шустро собравшись, поехали с Лёхой на великах в Аксёновку, остальные соню ждать не стали. У церкви возле коляски Егорки по очереди менялись взрослые, остальные были внутри. Макс с Лёшкой потихоньку зашли, как раз, когда батюшка, читая молитву, повысил голос и он, казалось, полетел по всей церкви.
-Ну и акустика!! — крутя головой по сторонам, подумал Макс, он давным давно был в церкви, для него они, как музеи,— вызывали интерес и только. А здесь шкурой ощущалась какая-то особенная атмосфера. Было празднично — уютно, внимание его своим непрезентабельным видом привлекла недальняя икона... На цыпочках он подошел к ней и стал вглядываться.
Простая деревянная рама, в двух местах обожженная, как если бы кто-то пытался поджечь, и темный холст, типа как закопченный. На закопченном холсте видно было какого-то босоного мужика в рубище, подпоясанного простой веревкой, а рядом стояла женщина, видимо кто-то из святых. Макс стал вглядываться повнимательнее. Его заинтересовала эта икона, обычно, вроде, иконы на досках, а здесь холст... интересно как. Любопытство подняло голову — он оглянулся, кого бы попытать? Женщина, явно здешняя помощница, увидев его взгляд, тихонько подошла и шепнула:
-Потерпите, окончится венчание, я Вам все расскажу.
Макс увидел как на голову Мишука батюшка опускает корону, затем дает поцеловать какую-то икону Насте и тоже надевает ей корону, затем они пьют поочередно из чаши вино, потом, соединив их руки, обводит три раза вокруг какого-то... может, алтаря — всплыло откуда-то?..
-"Темнота ты, Макс, дремучая, ваще ничего не знаешь", — поругал он сам себя, короче, венчание ему понравилось.
Все стали поздравлять Шишкиных, а женщина сказала Максу:
-Эту икону нам отдали с совсем черным холстом, повесили вот здесь между окон, видно же что не сладко ей, иконе-то пришлось... И через месяц начали замечать, что светлеет холст-то, сначала так слабо появились очертания двух человек, а вот за полгода проявился Алексей Божий человек со святой, мы предполагаем, что это мученица Александра Римская. Вот, молодой человек, чудо какое у нас!
Макс поманил к себе Лёшку:
-Лёх, это, как я понимаю, твой святой, ты тоже Алексей! — Повторил рассказ женщины, почесал как всегда, макушку. — Надо поближе заняться, а то я темный совсем в православии, экий басурман!
Козырев-старший, услышав, поднял в удивлении брови:
-Макс, что-то ты на себя не похож сегодня?
-Представь, Игнатьич, стыдно стало. Я такой продвинутый, не хилый знаток много чего, а в православии полный ноль — знаю, что ни фига не знаю...
-Меня тоже именно здесь проняло до слез. Видимо, есть что-то недоступное нашему пониманию в таких вот небольших, не помпезных церквушках.
-Во, ты точно выразил мою мысль. Баб Таня, а взрослым креститься-то можно? Я точно не знаю, у бати спрошу, вдруг я басурман какой, некрещеный?
-Завсегда можно, ежли душа просит, — влез какой-то лысоватенький дедок. — Тебя, отрок, звать-то как?
-Ну, Макс!
-А я дед Вася, Танькин вон стародавний друг-приятель, — протянул дедок сухонькую ручку, Макс осторожно пожал её.
— Васька, ты уже здесь, без тебя, ну, никак!
-Танька, ты ж завсегда говоришь, что любопытство, оно, вишь ли, молодит!
-Бабуль, ты молоток, в таком возрасте и поклонник имеется? Я заинтригован! — Макс был бы не Макс, если б промолчал.
А баба Таня в тон ему ответила:
-Фиг ли нам, красивым бабам!
Макс поднял кверху руки:
-Ты меня сделала! Если маманя такая, то какие остальные Шишкины?
-О, Макс, тама один одного чище, прохиндеи, но славные робяты, завсегда и помогуть и уважуть!
К удивлению всех Макс и дед Аникеев как-то подошли друг другу, а вечером, сидя на лавочке возле Шишкинской калитки, случился у них интересный разговор. Дед весь день ходил счастливый, что нашелся собеседник, ехидный, правда, иногда в открытую потешавшийся над ним, но как-то безобидно.
Вот и сейчас:
-Дед, чёт-вот на ум пришло, а ты войну помнишь?
-Танька-то только народилася тогда, а я помню как такое забудешь?
-Мне в сорок первом семь-восьмой шёл, родители совсем молодые были, да. Жили-то в Кашире, а под Каширой в деревне бабка, матери мать жила. Когда война началась батю в первые же дни призвали -трактористом был, стал танкистом, механик-водитель прозывался. Мамка на заводе, сразу же начали переходить на снаряды, дома-то совсем не бывала, вот и поехал я в Петушково. Сейчас-то нет этой деревни, а тогда, по младости лет, казалось, огромная она, да! Ока там, вон как наша Малявка, с пригорка сбегишь и всё. А мы, пацаны мелкие, чё понимали-то: ну, война, наши победят, играли, конешно, в её, правда фашистами никому не хотелось быть. Считалку, ну, как в пряталки когда, придумали, да! Лето все на Оке и провели, правда, бабка там заставляла всякий овощ собирать, огород-то был, поливать приходилося, она старалася всё, что можно, прибрать. Старики-то по приметам предсказывали сурьёзную зиму. Тогда космосу-то не было, да, примечали там по птицам, по всяким праздникам, это нонче всё перевернулося. Осень вот подошла, мамка за всё время на полдня только и появилася, привезла вещи зимние, да чего-то из продуктов. А вот уже по снегу, мы там, на бугре-то постоянно пропадали, ну и Сенька Пряхин, самый глазастый из нас углядел какие-то черные точки вдалеке. Стали смотреть, они вроде движутся, а потом поближе-то когда подкатили — мамочки, немцы! Кресты-то видно на танках, да и по виду другие, мы ж тогда марки ИС и КВ все знали. Кто постарше-то и сообразили — ребя,давай прятаться. Храбрецы, конешно, стали орать, фигушки танкам показывать, хорошо, Ока ещё не встала тогда. Сенька-то нас кто помладше за шкирмон и за бугор загнал, а три постарше остались на бугре. А ведь видно, што человеки скачут, ну и пальнул какой-то танк. Кто знает, может, попугать хотел, а может, дурной какой... Ну и разорвался снаряд-от недалече... Одного совсем, а второго осколками посекло, мы в рев, а через головы наши пушки стали по танкам палить. Страх один, все гремит, земля трясется, ранетый этот — кровища, как уж кто углядел, что мы тута в самой каше, ...ох и отлупила меня тогда бабка, два дня на задницу сесть не мог, да. Тот, поранетый выжил, так вот и остался весь посеченый-лицо и руки в шрамах... Отогнали танки-то, а потом видно у них, фашистов-то сил не хватило опять наведаться. Бои-то страшные были, да и морозы навалилися, а потом вот и погнали в декабре-то их от Москвы. Голодно, Макс, было, в деревне-то хоть картохи были, а городе-то...
Так вот и кончилося детство-от беззаботное. С весны до осени на огороде, в лесу всякую зелень собирали, когда грибов найдешь, когда какую рыбёшку споймать сумеешь.
Батя-то мой дважды горел в танке, живой, правда, остался, до Праги дошёл, вернее, доехал. Как выжил после ожогов-то, жуткая я тебе скажу, картина была. Вся кожа сморщенная, пол-лица в ожогах. Говорил, матушки его молитовка сберегла — крестик-от отобрали, тогда все были партейные-идейные, а молитовку он в левом кармане так и носил, второй-от раз горел на дуге, на Курской, довелося ему там быть... Много-то не рассказывал, только и сказал, посчитали врачи-то, что не жилец. Ожогов сильно много, но вот, вишь-ты, выжил, еврейка там врач была. Вот она с ним много возилася, сказывал, долго по госпиталям-то, но вот выжил. Как-то фильм про войну смотрели, "Освобождение" прозывается. Ну и показали Прохоровку-то... он как увидел, побелел весь, и неделю потом спать не мог, да. А я-то в сорок пятом тоже учеником токаря на станке работать стал. Ну тогда уже понятно было, што фрицам капец... Вот помню как-то спросил батю про войну, как да чего, а он только и сказал:
-Страшно сын, страшно видеть как люди гибнут... Вот сидишь рядом с ребятами, куришь, "цвик" пуля — и сосед уже не живой. Не приведи Господи такое испытывать! Он у меня так и не оправился от ран-то, молодой ушел, пятьдесят пять и было. Да и детишков, кроме меня не народили. Толи мамка надорвалась, толи батю сильно покорёжило. Вот так-то, Макс.
Макс долго-долго молчал:
-Мой дед, батин отец, без руки пришел, тоже дважды ранен был, жаль, маленький был, не спрашивал его, а тепрь вот и не спросишь... Знаю, что в Берлине был, и там вот в последние дни и ранило в руку.
— Помянуть надо их всех, мужики такую тяжесть на себя приняли, а и бабёнки тожа. Завтрева и помянем!
Назавтра Макс опять удивлял и удивлялся сам себе, пошел с мелкими в посадку. Нашел (впервые в жизни!!!) несколько грибов, чему был несказанно рад, сложил в азарте поленницу дров, нарубленных Мишуком. Умудрился подобрать дрова по цвету древесины и выложить узор.
-Глянь, бабуль, тебе вся деревня обзавидуется, эксклюзив!
Опять долго плавал в прохладной уже воде Малявки:
-Внучок! Ничё не застудишь?
-Не боись, дед, всё под контролем!
Дед Вася ходил за ним хвостом, вот и сейчас подслеповато щурился и тревожился за 'внучка'. Когда тот вылез из воды, шустро подал ему полотенце:
-Я чё вот подумал, Максимушко, ты ж в Каменку теперя наезжать-то будешь ай нет?
-А то!
-Так, может, будешь у меня останавливаться, хата моя большая, — он горестно вздохнул, — только вот пустая, мои-от не ездют сюда... А так я и козочку подою, и в саду у меня все имеется, а уж как мне старому веселее будет... Ты подумай, внучок, а?
Макс хохотнул:
-Во, жил я без бабушек-дедушек, а ща сразу оба появились, надо сходить, глянуть на твои хоромы, небось грязи развел?
-Да я и живу-то в малой половине, где кухня до комнатка небольшая, но зато печка русская имеется с полатями.
-Чё такое полати?
-А вот и посмотришь. Ты не смотри, что я старый, я пока сам себя обихаживаю, привык, вдовец-от почитай двадцать годов, как.
-А чё не женился опять?
-Звал Таньку-от, не пошла!
-Танька — жестокая женчина, не могла уважить тебя! Пошли, буду инспектировать твое хозяйство!
Пролазив везде, оглядев сад и хозяйство — козочку и несколько кур с петухом — присвистнул:
-Слышь, дед, тебя раскулачить можно, такая хоромина! — В холодной половине избы постоял, покрутил головой, хмыкнул: "пылищи-то сколько!"
А вот печка заинтересовала не по-детски. Полез на полати, поворочался там, вытянулся во всю длину-ноги не умещались, погоготал:
-А чё, дед, зимой с морозу да на печку! Ух!
Дед с надеждой уставился на него:
-Я много не прошу, а вот разов два-три ежли приедешь, буду рад, самогоновки настою свежей, у меня тута, — он показал в сенцы, где был погреб, — всякая имеется, кроме калиновки, ту только Танька делает справно. А у меня, иди-ка, глянь, — он шустро спустился по ступенькам в погреб, — и на дубе, и на почках самородинных, и на вышне, вона прошлогодняя рябиновка... Я сам для сугреву и аппетиту по лафитничку, отпил свое-то, а интересно новые настои придумывать, вот по весне почек сосны надрал, чё получится!
-Во, я и говорю, раскулачить тебя пора! Ладно, дед, много не обещаю, но навещу.
Дед засиял:
-А и ладно, я завсегда тебя ждать-от буду.
Девы Козыревы играли в какую-то мудреную игру:
-Чё вы дурью мучаетесь, в Москве наиграетесь, идите, вон, на улицу, я вам ща покажу как надо в деревне развлекаться. — Нашел толстую веревку в сарае и давай скакать как на скакалке, прибежала Аришка и протянула ему нормальную. И Макс выдал. Девчушки молча смотрели на него, потом начали пробовать по очереди скакать.
-Бабуль, — крикнул Макс, — в твоем детстве как играли дети?
-Всяко, и в лапту, и в прятки, и на доске скакали, и в вышибалы...
-О, а на доске — это как? Мишка, знаешь? Покажь!
Мишка показал, и скакали они с Максом на доске с полчаса.
-Драйв! — Подлетая после очередного прыжка Мишука, орал Макс. Нашли ровный брусок, положили на него небольшую доску и даже мальчишки оценили — Клёво!— доска понравилась всем.
-Во, учитесь, пока дядя Макс жив! Девы Козыревы, кто из вас за меня замуж пойдет, ты Варь?
-Не, у нёё жених есть, Шишкин-сибиряк.
-А ты Вер?-
Та хихикнула:
-Ты старый!
-Я-старый? Не буду с тобой больше общаться! — обиделся Макс.
-Я согласная! — выдала растрепанная, как всегда, Аришка.
-Во, — Макс подхватил её и поднял на вытянутых руках, — наш человек!! Не передумаешь?
-Не! Ты — клёвый!! — смеялась она.
Баба Таня припечатала:
-Две анчутки!
-Зато скучать не будем, да, невеста?
На вечерние посиделки дед Вася пришел с шустрой бабулькой, Нютой, та церемонно поклонилась: -Доброго здоровьичка всем!
Собравшиеся, как всегда по вечерам за столом под яблоней Козыревы, Ульяновы, Калинины и Шишкины, вразнобой ответили.
Налили калиновку,и дед Вася встал:
-Вот, вчерася мы с внучком поговорили про те годы. Ох как он душу-то разбередил, оно и так не забывалося, вобчем, у всякой семьи есть кто воевал али ещё чего... Партизанил там, на станках али в поле — вот и предлагаю за их-то и выпить. Светлая им память! Знаю, Миш, знаю, про третий-то тост, но меня калиновки, ай другой самогоновки на один только тост и хватает!!
Все молча встали, детишки, видя серьёзных и молчаливых взрослых, тоже. Выпили, помолчали, затем потихоньку начались разговоры...
-Я своего батьку и не помню, он ушел на фронт, когда мне ещё года не было, в сорок четвертом погиб, в Польше лежит. Письма, вот, треугольничков несколько от него остались и всё! — вздохнула баба Таня. У Калинина дед по отцу пропал без вести под Ленинградом, в Ульяновской родне тоже были фронтовики.
Игнатьич же знал поболее:
| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
