Равновесие

1

Тёмное утро августа. Дождь, который устал лить... Сидя на обломке дорожного бордюра, прикрывшись дырявым пакетом от дождя, бродяга смотрел на собак. А свора смотрела на него: одичалые глаза слезятся от гноя, челюсти чуть не каждой второй то и дело подрагивают, когда сглатывается голодная слюна...

Ноги, в разношенных ботинках, пока ещё скромно требующих каши, но уже смачно хлюпающих от воды, бродяга удобно устроил на кромке обшарпанного асфальтового куска, на мягкой подстилке мусора и подтоптанной травы и листьев. Мечтал посидеть, отдохнуть, но... Время раннего утра, когда улицы пустынны, когда редкий прохожий сонно и недовольно плетётся по бесконечным пешеходным дорогам к троллейбусным остановкам, когда тревога от пригнувшегося тёмного неба вкрадчиво переходит к состоянию, в котором не хватает лишь толчка, для того чтобы взорваться, — это время безнаказанности для бродячих собак. Бродяга знал, что в любую секунду все эти шавки: от громадной чёрно-рыжей псины, стоящей во главе своры, до самой вшивой мелочи, которая на всякий случай отирается позади всех, чтоб не сожрали "свои же", — могут кинуться на него. Без звука. Не, порычат, конечно, грызясь над ним, но...

А то, ради чего он сюда пришёл, никогда не было мало-мальски... Каким? Он даже не знал, как это назвать... Мысли разъезжались. Чтобы сосредоточиться, он снова взглянул на псов — ни один не сел, все на ногах. На лапах. Если его привели сюда из-за них, вопрос стоит просто: будет ли он драться с ними? Мда... Вопрос простой. Личного ответа, из свободного выбора, нет. И, кажется, не будет. Будет чужой, навязанный. Драться с псами придётся.

... Когда я почти умер, жизнь стала проще, а я сложней. И в то же время примитивней.

Странный расклад. Как все парадоксы, в сущности.

Но парадоксальность ситуации тем и хороша, что эти стороны моего нынешнего существования естественно связаны.

Можно (смешное слово — "можно" — в такой ситуации) уйти из дома. Навсегда. И никто не заметит твоего исчезновения. Впрочем, некоторое время будут искать, потому что банально не хочется самим платить за квартиру и оплачивать все привычные расходы, ведь из-за исчезновения главы семьи надо переоформлять множество документов, связанных с тем-то и с тем-то. Переоформлять придётся. Чтобы сократить расходы на бренное существование оставшихся в доме бренных тел. Жизнь... Но это потом. Без меня. Привязок к дому и этим живым не было и нет. Сейчас — тем более. Уже полгода моего бродяжничества. Или месяц? Год? Не знаю. Иногда кажется, я всю жизнь такой, а то, что было до этого, — призрачный пустой сон ни о чём, время от времени мелькающий полустёртыми эпизодами перед глазами...

Лишь один вопрос из любопытства: а были ли эти привязки?

Вопрос — и тот риторический.

Пару раз, мне казалось, я видел этих людей, которые в моём прошлом назывались членами моей семьи. Странное впечатление...

... Как едет пространство перед глазами... От боли, от голода...

Если и пытаюсь соображать что-то, то в редкие проблески сознания.

Чаще вижу мир сквозь мутную плёнку, которая не смаргивается... И вижу его бездумно, потому что думать больно, будто кто-то не хочет, чтобы я приходил в сознание.

... Измениться легко.

Ранее быть отглаженным, выбритым типом в идеально подогнанном по фигуре костюме, сияющем от чистоты. Тот прошлый "я" умел говорить по какой-то маленькой коробке, сидеть за какой-то вычислительной штукой и пялиться в нечто, кажется называемое экраном... А сейчас я стал грязным тем, что банально называется вонючим отбросом общества; с глазами, больными от всякой, как думают обыватели, явно принимаемой дряни. Ко мне никто не подойдёт, чтобы попытаться узнать, а не был ли этот дурно пахнущий обломок достойным членом общества... Что и хорошо...

Потому что глаза мои больны не от "всякой дряни".

Чёрт, как разъезжаются мысли...

Как и мои обветренные, опухшие от жёстких прикусываний губы постоянно разъезжаются в идиотской ухмылке, отчего они снова и снова лопаются с резкой короткой болью, и на подбородок снова и снова течёт щекочущая кровь. Весело... Быть носителем чужого мира. Быть окнами-глазами чужого мира. И — больно: иметь слишком узкие окна для нередких попыток прорваться... Или мне это только кажется. Но в этом случае не сошёл ли я с ума?.. Весёлый сходняк.

Когда на меня накатывает — то есть тот мир совершает попытки прорваться, рядом со мной лучше не находиться. Похож на беглеца из жёлтого дома, которого в неподходящий момент застал приступ. В момент пика, когда обычно в палату вбегают санитары и делают всё, чтобы усмирить без лекарств. Пытаются. И тогда чувствуется их жалость. Кто-то может возмутиться — жалость? Когда дюжий скуловорот едва сдерживается от желания убить несчастного больного человека?.. Я считаю это жалостью. Видеть, что происходит с человеком воочию, когда его ломает чисто физически, а катушки его сознания уже не только размотаны, но и трещат каркасами — вот-вот сломаются... Тогда желание убить — это милосердие.

Впрочем, всё это лишь рассуждения человека, для которого действия санитаров при буйном больном — миф, навязанный фильмами.

Ненавижу свои глаза.

Однажды я видел их отражение в луже. Когда на меня накатило.

Кровавые — от попыток прорваться. Внутренних попыток. Тех, кто смотрит через меня. Тех, кто смотрит мной.

Пробовал тереть глаза. Дали под дых. Нет, не дали. Будто кишку дёрнули изнутри.

Боль, короткая, но раздирающая... До слёз, брызнувших из глаз. Раньше читал такое в книгах, считал — придумывают. Нет. Есть такое. Слёзы... А потом глухая тьма... Наказали меня так — понял потом.

Больше я не пытался увидеть себя, своё лицо. Знаю, что зарос щетиной, хотя время от времени кромсаю где-то найденной заточкой нечто, уже похожее на бороду. Ну... Когда сознание яснеет. В последнее время. И притом с толикой удивления смотрю на нож в своей руке. Странное впечатление...

Но ощущение, когда мной смотрят, не запомнить нельзя. Глаза болезненно набухают до состояния, когда вот-вот лопнут... И закрыть веками — невозможно.

Не лопнули. Те, которые смотрят, сообразили, что потеряют единственное окно в наш мир, если глаз у меня не будет. Это, наверное, произошло в тот момент, когда глаза не выдержали давления — и видимое теми, другими мирами, поплыло, постепенно мутнея. Правда, они всё равно не оставляют попыток прорваться...

Но хуже, что тот мир, или тот, кто смотрит из того мира, может командовать мной.

Узнал об этом, когда полицейские меня в очередной раз замели в "обезьянник". Эту историю, которая потом повторялась во многих снах, как прилипчивый кошмар, как бред сбрендившего, я расскажу, но позже.

Опускался я общественными слоями города быстро. Сначала от "родного" центра постепенно ушёл к его нижнему краю, потом дополз до самого дна. Наверное, потратил неделю. Шёл ночами. В светлое время отсыпался и прятался. Если фактически, то шёл из центра довольно большого и шумного города — к его окраинам, к старому, умирающему городу, который вот-вот пропадёт с лица земли под натиском новостроек...

... Голова болит... Затылок будто подыхает под натиском дряни, рвущейся из позвонков, а иногда пульс колоколом начинает бить в виски.

Произошло это так...

Ну, это... Вторжение... В меня.

Я возвращался с работы домой. Доехал до магазина, вышел купить продукты, список которых перечислили мне по мобильному. Привычно. Какого-то продукта здесь не нашлось. Пришлось пройти чуть дальше, в соседний магазинчик. Прошёл под одним из не самых людных переходов, и под аркой, где было не то что темно, а просто бесконечно темно, меня ударили по голове.

Теперь-то я знаю, что никто не бил меня по голове. Это они... Прорвались в мою голову. Чужаки, которые увидели наш мир и захотели смотреть дальше — ну, это я так думал одно время... Пришёл в себя глухой ночью. Сидел, опустив голову и привалившись к стене той же самой арки. Наверное, здорово походил на мертвеца, каковым меня и посчитали, почему и обходили за километр. Ни полиции, ни скорой не вызвали... А что? Мало ли какая мертвечина валяется в тёмном переходе... Или утешали себя, что алкаш залёг. Типа, придёт в себя, протрезвеет — сам уползёт...

Сейчас я не удивляюсь, что ко мне той ночью крадучись приблизились двое. Оглядевшись, присели и быстро обыскали. Один из них, взявшись за мои волосы, рывком поднял мне голову, нюхнул и негромко сказал:

— Странно... Не пьян вроде.

— Сердце прихватило, — спокойно отозвался второй, засовывая добычу в карман. — Или по мозгам вдарило. — И деловито добавил: — Добивать будем?

— На фига... Пусть лежит. Он нас и не видел — по темноте. Сам сдохнет.

Они ушли.

Только вот... Первый был не прав. Я отчётливо видел обоих, несмотря на кромешный мрак под аркой. Но что хуже... для них. Я запомнил обоих. Как потом запоминал всех тех, с кем сталкивался в новом, странном, подобии жизни... Они ушли.

А я понял, что не могу идти домой. Я понял, что не знаю, что такое дом. Я понял, что мне плевать на дом. Я понял, что боюсь дома, как клетки, из которой... не выдраться. Мне нужна свобода. "Им" — нужна свобода.

"Они" не пустили меня доползти до дома.

Очень любознательными оказались.

Иногда я думаю: а если бы меня нашли тогда? Если бы в одно из прояснений сознания, освобождённого от этих "их", я дополз бы до дому? Мне кажется, сбылось бы предсказание того грабителя: "Сам сдохнет".

Обезьянник. Это уже было месяца через три, когда я спустился в городские трущобы. Полицейские здесь сильно отличались от тех, к кому я привык наверху. Часто видел их здесь, в пригороде... Эти грубые мужики делали такую работу, что в прорывах собственного сознания я начинал уважать их... Спецназ, привыкший работать в экстремальных условиях. Не до сантиментов...

... Опять всё путается.

В последнее время бывали моменты, когда, казалось, я мог вырваться из-под тотального контроля чужого мира. Но чуть успокаивался, голова взрывалась от боли...

И ещё. Нельзя было останавливаться. Меня с самого начала гнали, как какую-то безропотную скотину. Вперёд и вперёд... Стоило остановиться — и тут же боль. Стоило подумать о сопротивлении — тут же шмыгал и плевался кровью. Не сразу дошло, что они не только в глаза влезли, но и в мозги. А ещё нельзя было смотреть только на одно: башкой приходилось вертеть постоянно — они разглядывали чуждый им мир.

Потом они выяснили, что тело, в которое вторглись, надо бы подкармливать.

От голода я свалился. Пока меня гнали, успевал лишь напиться воды из луж — благо осень... Ага, всё-таки осенью это случилось. А однажды ударило болью, от которой перед глазами ослепительно вспыхнуло и застыло... Но встать я уже не мог. От меня остались кости, обдёрнутые дряблой кожей, и всё это засунуто в заскорузлый от грязи мешок, бывший когда-то офисным костюмом.

И они "отошли". То ли приглядеться, то ли и в самом деле поняли, что делают что-то не то... Но "отошли", и я сумел поднять голову. Узкий переулок. Старые кирпичные дома, двух-трёхэтажки, вперемежку с деревянными развалюхами. Мусорные кучи вперемешку с дерьмом, наваленные на щербатый, подгнивший снизу забор. Грязь после недавнего дождя. Меня это уже не смущало. Оголодавшее, в паре шагов от смерти, но свирепо желавшее жить, живое существо во мне подняло голову. Существо — на грани между человеком и зверем. Сознание, освобождённое хотя бы внешне от присутствия чуждого мира, твердило, что человек жив. Но голод взывал к зверю, вытаскивая его из остатков человеческого...

Я всегда брёл ближе к домам или к заборам... Потому что так обзор — для этих — лучше. И можно, падая, удариться спиной о стену, но удержаться на ногах. Поэтому и падал у стен. Как сейчас. В состоянии, когда перед глазами всё не то что плывёт, но заносится чёрным, я затих, безвольно распластавшись на асфальтовых обломках. Полулёжа. Спиной к стене — рука вытянута в сторону. Коленом в грязь.

Еда появилась не сразу. Мутный взгляд глаз, перед которыми изорванное в клочья пространство всё ещё качалось и не могло остановиться, тоже не сразу зафиксировал, что рядом что-то изменилось. Я видел что-то ещё более тёмное — во мраке переулка, где над дорогой согнулись столбы с разбитыми лампами. Но осознать, что это, не мог. Как и разглядеть. Пока крыса не осмелилась и не тяпнула меня. Резкая, пронизывающая боль проткнула меня с головы до пяток раскалённым металлическим прутом: помойный зверь, осмелев от моей неподвижности, куснул за мякоть между большим и указательным пальцами.

Рефлекторная судорога заставила меня сжать обмякшие было пальцы. Крыса забилась, отчаянно вереща. А мой зверь, вытеснивший человека, понял лишь одно — добыча! Пальцы конвульсивно сжались ещё сильней. Сумели приблизить бьющуюся, выскальзывающую крысу к стене. Повезло — тоже тощая, иначе выскользнула бы. А так — вжал пальцы между рёбрами тощего хребта... Сил ударить — нет. Пришлось вмять её острую голову в стену и медленно, обеими руками вжимая её в нестроганую доску забора мордой, опустить, словно пытаясь написать на стене нечто, фразу... Крыса замолкла сразу. Недавно сильное, вёрткое, тело расслабилось, и секунды спустя я высосал её, постанывая от наслаждения, а под конец вздыхая от удовольствия... Когда кровь закончилась, я начал чистить крысу от шкурки. Это было тяжело, но я словно выворачивал тело зверя, вгрызаясь вовнутрь. Не выдержал... И сумел сожрать всё, кроме самой шкурки и костей, — шкурку оставил. На всякий случай сунул в карман грязного, давно запаршивевшего пиджака... Помню, как нечаянно прокусил крысиный кишечник и долго плевался, слабо воя уже от бешенства... Зато уже сидел, опираясь на стену. Хотя вой был слаб... Сожрать-то я сожрал, но чужая плоть ещё не стала моей силой.

Они, наверное, с тех пор решили, что кормить меня можно только у мусорных куч. Ну и тащили к ним, когда краем моих глаз замечали искомое.

Им почему-то не понравилось в нормальном городе, ну в центре, где я обычно... существовал... На дне человеческого существования интересней показалось... Я — интересней. На самом дне... В те же минуты прояснения, которые теперь были гораздо чаще, я пытался связаться с ними. Я вытаскивал глянцевые журналы из мусорных контейнеров, садился у стены. Давал уроки языка. Открывал страницу, тыкал пальцем в рисунок, в предмет на нём и называл его. В башке замирало, глаза не пухли. Мне казалось, там пытались сообразить, что я им показываю и зачем.

Они не связались. Может, разум не тот, что человеческий. Хотя что-то поняли. По-своему. После нудных, дурных уроков с усвоением названий предметов меня то и дело заставляли разглядывать эти предметы. Это как в поезде детишки: едут, и то один, то другой толкает в бок соседа с радостным воплем: "Смотри, вон будка! А вон домик!" Всё, что я видел, но не фиксировал краем глаза, видели они и властно поворачивали мои глаза смотреть туда, куда им захотелось.

Но вскоре я понял, что им не интересен мой мир. Их интересовал я. А мой мир стал лишь приложением ко мне. Частью изучения меня.