Том 4. Поиск забытого "я"
Аннотация
Хаос основательно потоптался в душе и теле, но жизнь продолжается, пусть и в качестве не помнящего себя раба, пытающегося легализоваться среди эльфов и приносящего окружающим сплошные муки или несчастья.
Глава 1. Проснуться рабом
Что-то или кто-то ворвалось и колыхнуло пламя, выбив из привычной колеи. Из всей круговерти тут же накрывшей меня мешанины единственное понял — внутри меня что-то есть, что-то толстое и длинное. Кол? Что такое "кол"? А "длинное" и "толстое" это как? Сознание ухватилось за возможность выплеснуть скопившееся — я не знал, что такое "крик", но, видимо, именно его издал. Дико истошный, он оборвался так же резко, как начался, к тому же аукнулся болью сразу в нескольких местах. Во мне что-то оставили, кол вышел.
Наслаждался блаженством, ослепший и обоженный. Что мне это жалкое подобие, локализованное и в насмешку сладкое? Сознание цеплялось за новое состояние, в котором нет слепяще яркого света, заживо сжигающего. Там я мог мыслить только одну мысль — терпеть. Нельзя поддаваться, прекращу — умру, позорно. Перед собой будет стыдно потом. Как? Почему? Это все возникло сейчас, рой хаотичных мыслей приносил облегчение. Лучше так, чем обратно. Однако это оказалось не в моей власти — после пятого кола, менее толстого и длинного, когда я уже приспособился расслабляться, усиливать приятное, глушить плохое, вновь свалился в ад, поняв мысль — и в этом состоянии возможна сильнейшая боль, острая и точечная, достаточная для низвержения в пучину нестерпимых мук и страданий.
Могу думать мысль. Мысли. По одной. Очередь. Остров. Осколок. Пламенею, не сгорая. Целиком. Боль всеобъемлющая, всеохватывающая, всепоглощающая. Это "всепоглощение" неимоверно растянулось, из точки в линию. Да, мысль летит по линии, разрешая себя думать.
Во второй раз самый толстый и длинный из пяти, изливаясь, вытащил мое сознание, захрипевшее от счастья перехода. Тогда был крик, сейчас хрип. Резкие толчки выбили посторонее, заставив поскорее притупить остроту, сделать состоянее как можно более комфортным. Я был все еще ослеплен, не представляя что творться вокруг, что означает то или иное, не приносящее явно выраженных страданий. Хотел найти мужество, а нашел лишь страх возврата. Безумный, тотальный ужас, помогший пережить хлесткую резь и остаться на плаву в этом странном состоянии. Ненадолго — множество мелких источников внезапно сложились в молот, вбивший сознание в ад.
Мыслю, значит, существую. Мне открылся бесценный клад, сокровище попало в мои думы.
Я существую.
Это главное, прочее тлен. Пыточный Свет до сих пор меня не убил. Сколько уже я здесь? Время. Вот ты какое. Не все ли равно? Вечность, одна или три... Знаю, подруга Вечность, знаю, подруга Боль. Я Вас знаю! Не дождетесь!!! Вам меня не сломать, не убить. Я Вас уже знаю. Не важно, откуда и как. Горите обе пламенем! Вместе со мною...
Еще дважды круг повторялся. На третий раз из океана света меня вывела жаркая боль. Она была повсюду снаружи, пока сам не впустил внутрь. Почему? Как? Что-то более сильное, чем воля, сработало. Рефлекс? А что это? Это он и есть? Не бывать боле! Моя воля сильнее какого-то там рефлекса, я первичен! Хм, что это? Жар, проникший внутрь, обратился печкой, дающей силы противостоять. А вот здесь жар причинаяет лишь боль. Значит, глотать жир, сколько влезет. Глотать? Так вот, что значит "глотать". Все, не глотается больше, предел. Здравствуй, Предел. Ну заходи, что ль, в гости-то...
Точно. Я перешагнул предел мук, приносимых светом. Смог встать "над", а не мертвецом рухнуть "под". На милиметр, нанометр или километр, к ялу! Здравствуйте, Радость и Гнев. Воспламенеем? Куда ж мы денемся...
В очередной раз переход отличался плавностью. И чуть было не прекратился, когда я закрыл глаза и увидел колючий свет. Что больше поразило? Глаза или всего лишь колючесть? Новизна от понимания. Открыл глаза — темень, закрыл — колючий свет. Куда это побежала странная жидкость?! Стоять! Все мое. Нет, вот это и это лишнее. Ох, как же легко сразу стало. На волне блаженства окунулся в пламя.
Я стал больше. Разгорелся. А одна мысль даже затмила собою все. Горение — это жизнь! И только я могу и вправе подкладывать в этот костер дрова. Пусть свет жарит и ярится, пусть огонь пылает! Это Я! Постепенно разгорюсь из уголька. Восстановлю былое. Верно. Я — перегоревший уголек, тлеющий. Прошлое? Не суть! Главное выжить.
Еще толще и длинее вдалбливался в меня, своим резким вхождением вырвавший из адского пламени. Меня качало, как тростинку на ветру. Да-да! Пусть качает! Это проясняет сознание, это вызывает ассоциации, щепками летящие в костер души. Остальные не сильно отличались, а на шестом я, качаясь на волнах с гигантской амплитудой, вдруг подлетел в блаженстве, стремительно ворвавшись в персональный ад.
В следующий раз я испытал тоже чувство на четвертом колу, однако не отрубился, сверзившись в глубь самого себя, а успел пережить еще и на девятом, и пятнадцатом.
Потом меня бросили во что-то вязкое, познакомив с новой пыткой запахом. И вкусом — я впустил это нечто внутрь, но печка пыхнула, исторгнув часть топлива обратно. Боли не было особо. Я смог обдумать положение. Сопоставил ощущения и понял, что колы проникали туда же, откуда я выводил отходы, и изливаемая мной сладострастная жидкость тоже, но из второго. Вспомнил прошлый пятнадцатый раз, когда одновременно излился я и кол во мне. Значит, у меня тоже есть кол!? И он выводит разные жидкости... Йейль! Да это же значит, что есть минимум пятнадцать таких же, как я! Но... но я не чувствовал — ни разу, — как мой кол в кого-нибдуь входил. Или было такое? Не помню. Передышка закончилась, когда я слишком долго не пускал в себя окружающее.
На сей раз я проснулся, когда мне в горло вливали горячий, но не сравнимый с моим пламенем, жидкий огонь. Нет! Это из-за него заработала печь, выхватившая меня сюда. Все... Хватит! Попытался остановить, но какое-то препятствие во рту помешало. Заблокировал ниже. Однако резкая боль продырявила меня, заставив спешно рассовывать топливо, пока все само не ушло из внезапно образовавшейся дырки, двух дырок. Внезапная боль отправила в адское небытие.
Стоп, это жизнь! Какое небытие? Мой внутренний мир, объятый яростным и неиствующим пламенем, воспылавшим на малую долю ярче.
Два десятка пенисов стучились о мой зад. Я научился улетать стоя. Я вспомнил понятие секс. Трижды с тремя изливался одновременно, а последний слишком резко кончал в меня — что-то хрустнуло, отправив внутрь.
Гори огонь ясно, гори огонь жарко!
Очнувшись, я лежал долго. Настолько долго без сильных внешнийх воздействий, что осознал свое лежачее положение. Услышал тишину. Разобрал в ней стук своего сердца и ток крови по артериям и венам. Я ощутил холод и сырость. Ощутил нагим телом: спиной, затылком, пятками, попой, икрами, локтями, кистями, бедрами, плечами. Какой я? Но домыслить не дали — тишину разовал ужасный скрип, а темноту ярчайший свет. Новое слишком внезапно резануло.
Следующий раз я очнулся, разрываемый изнутри. Трещал зарубцевавшийся шов. Стал срочно искать пути отвода — легче не стало. Наоборот — их перекрыли. Заткнули и перевязали. Зато осталось множество мелких повсюду на теле. Однако резко увеличившийся напор вышиб сознание.
Круг секс-пытка-ад повторялся и повторялся, изредка прерываясь кормлением. Я насчитал под сотню членов, хотя бы раз входящих в меня. Форма и размеры разнились так же, как ритм, как сопровождение. Мои внешние пять чувств прояснились настолько, что стали способны различать нюансы.
Краснокожие орки, выше меня на голову, их голову с прямоугольными лицами, на которых выдавалась вперед мощная нижняя челюсть с клыками, лопушились ухи, отяжеленные кучей косточек. Одежды этим мощным мускулистым телам с толстой кожей много не требовалось, как и брони, в основном кожано-пластинчатой.
Целый дрыгн(*) с шаманами набивал хатти-клетки эльфами. Я был, наверно, одним из первых. И самым стойким, судя по частоте смены пленных в моей камере-арбе, закрытой непроницаемой тканью, натянутой на прутья. Периоды моего невменямого состояния свелись ко сну и финалам пыток.
О, пытали здесь отменно. Кого вызываемые шаманами чдуасы(*) ломали, тех группами отправляли назад. А над другими измывались, как только могли в походных условиях. Из тыла или трофеи — не знаю, но вскоре на мне применили дыбу, костедробилку-ломалку, дробящую кисти, выворачивающую наизнанку стопы, берущую на излом кости в продольных или поперечных тисках. На мне тренировались оркские палачи как на самом живучем — уши я уже научился не отращивать, их слишком часто срезали. Меня пускали по командному составу — удру(*), ытгам() и отличившимся уытам(*), — как изюминку, как десертную клубничку, которыми лакомились орки. Изюм сами сушили, клубнику прихватывали в эльфийских селениях.
К тому времени, когда я стал понимать нашивки и знаки отличия, на мне перестали пробовать новые экзекуции — я превратился в элитную шлюху. Уж лучше тонуть в удовольствии, оргазмируя со старшими в любое время суток, чем подолгу валяться, регенерируя в пылу внутреннего огня.
Им доставляло особое моральное удовольствие мое изливание в их, гм, руках — как же, жалкий эльф, бывший великий маг, которого хватает лишь на регенерацию и противление чдуасам, кричит девкой, сам подмахивает. Я даже выиграл сражение за грубость и жесткость — когда орки распускали свои лапы, то не получали полного кайфа, тем более вдрызг пьяные. После их грандиозных попоек, когда каждому доставалось по эльфу или эльфийке, выживало не более десятка безухих, поломанных во многих местах. И сражение за пах — без мужских причиндалов я не взлетал на пик наслаждения, а значит, не уносил с собой и орков.
— Это унизительно! — опустился до разговора со мной недавно пойманный сокамерник, ставший свидетелем открытой сцены — орки не заморачивались кустиками, когда приспичит секса с животными. Здесь каждая раса считала других животными, судя по мельком виденным мною гоблину и гному.
— Если унизительна жизнь, выбери смерть, — кортавя и безбожно путаясь в гласных. Первая моя речь.
Гордец не ответил, а назавтра уезжал с пустыми глазами в оркское становище рабом в ошейнике. На мне он тоже был, но попытавшийся сломать волю еще тогда, в самый первый раз, приставленный к боевому грыту(*) начинающий шаманчик больше не может общаться с чдуасами. Чдуас сгорел в моем пламени, а другие посчитали вызывателя обманщиком. Никто больше насекомого на его просьбы теперь не отвечает, у более опытных шаманов чдуасы ко мне пытались забраться внутрь, но и они сгорали, причиняя мне неимоверные страдания — согласно подслушанному, я весь покрываюсь кровью и минимум сутки валяюсь в отключке, в первое деление издавая потусторонние крики, наводящие на всех ужас, согревающий сердце мучителям.
На небе вращалось две луны. Из разговоров, ставших постепенно все более понятными, узнал, что именно появление на небе Рухма стало причиной бесконечно чередующихся ливневых гроз, а так же бешенством океана, вынудившего северные народы мигрировать на юг. Про гнев, обмен женами и многое другое не разобрал — мне хватило мозгов не соваться с распросами, а терпеливо выжидать.
— Я маг! Да что толку!? — горько всплеснул руками еще не закованный в хатти. — Видел? — на пальцах и ладони что-то пыхнуло совершенно безвредно.
— Что? — мягко спросил, ничего не поняв.
Этот тоже был гол, его только-только доставили, еще и рассвета не было, и ничего не успели сделать. Подарок мне, от удра Угкпаыга. Еле удалось разговорить новичька на сведения. Мы сидели, прижимаясь боками к друг другу, я его обнимал правой рукой, не пытаясь суетиться раньше времени, не обращая внимания на наготу обоих. Вроде трястись перестал, переключился с ужаса пленения на ужас вообще, глобальный, ставший более менее привычным.
— Обычный светляк! Самое примитивное кантио... — красивое название для заклинаний. Оркский колдун, что однажды развлекался со мной, называл сплетение чар заклианием. И малор певучий кажется совсем иным, чем у орка.
— А почему? Ну я вправду не понимаю, память отшибло...
— Эх. Что со мной сделают, а?
— Не отчаивайся... собрат. Не ерепенься и останешься жив. Так почему не получилось?
— Э... на пальцах если, то мировой эфир штормит во сто крат хуже, чем сейчас лес снаружи, — очередной удар грома сотряс тюремную камеру походного типа, а вой ветра не прекращался ни на минуту, пронизывая сквозняками, выхолаживая. Молодой эльф, а их через меня прошло больше сотни, научился видеть возраст, весь трясся от холода, мои невинно-скромные объятья не слишком-то согревали его. — А раньше и дуновение было редкостью, — проклацал он.
Зимние ночи сыпали и снегом, и градом. Скоро повалит буран, знаю. Погода сошла с ума, принося порой град с ноготь, нестерпимую жару ночью или солнцепек днем, прерываемый вьюгами.
Когда битком набивали в мою кибитку, а когда и вот так, по одному. Было еще три рабских, но моя считалась элитной, постоянно здесь жил только я. В остальных теснились обстирывающие, копатели отхожих мест, обмывающие после пыток, и другие разнорабочие обоего полу, коими пользовались простые солдаты, завершившие дежурства или ненасытившиеся от пойманых. Эльфы из совершенно разных кланов, о чем говорили преобладающие цвета их глаз и волос. Попадались и южане, и альфары. Их ошейники, как и мой, были двойными: хатти, касающийся тела, и обернутое в кожу змеи железо с призванными и прявязанными шаманом чдуасами, которые, например, следили за тем, чтобы раб не мог уйти за пределы стоянки. Однако у меня еще была красная лента, лично от удра.
В первые недели, самые массовые на пленников, когда я еще почти ничего не соображал, валяяся едва ли не хладным трупом, орки собрали самые сливки. Грыты уходили на три-пять дней, приволакивая выехавших за грань магов. Потом пригоняя толпы. Но уже прошло больше трех месяцев, эльфы стали оказывать сопротивление — на каждого шамана не выделишь. Общающимся с чдуасами наступило раздолье — их вокруг летало что мошкары на болоте. Отзывались охотно — даров много, хочется урвать послаще, а шаманы и не жадничали. Потому ытги(*) и бесились, когда воины из их тенырта(*) возвращались с культяпками или иными серьезными ранами, в основном колотыми, ведь лечение займет не только время воина, но и время шаман-ытов, взнуздывающих рабов, а тьмырг(*) никого ждать не будет, думырг(*) с позором возвращает таких бойцов вместе с командующим над ними ытгом, лишая всех рабов.
Вообще орки никогда не брали в рабов скот, людей. Те быстро мерли, не выдерживая суровых условий. Тот же холод — люди окоченевают, а теплолюбивые эльфы трясуться, но ведь живут голозадыми неделями, пока в становище не примутся за работу. Поэтому их просто рубили и резали, когда встречали. И орки никогда не выращивали рабов и не давали им плодиться, они жили набегами.
— Хочешь согреться? — задал я провокационный вопрос, облапив пах. Знал уже, что все непрочь, если не с животными и не с опозоренными, хоть раз с ними сношавшимися.
