Цугцванг для Мастерграда

Эти русские мальчики не меняются:

Война, революция, русская рулетка.

Умереть, пока не успел состариться,

В девятнадцатом, двадцатом,

Двадцать первом веке.

Слова из песни группы Зверобой.

Пролог

'Я — крысиный волк... Натуральный крысиный волк' — шагавший по руслу высохшего ручья человек, тощий, длинный и обманчиво неуклюжий, по имени Джеймс Вольф визгливо, на грани с истерикой, расхохотался.

Десяток крыс закрывали в ящике и не кормили. Через некоторое время оставалась одна, самая сильная и злобная крыса, которая выживала, съев всех остальных. Она значительно увеличивалась в размерах за счёт её диеты и могла питаться только другими крысами, никакой другой пищи она не воспринимала. Это и был 'крысиный волк'.

Левая рука его покоилась в кармане, а правой он размахивал, словно британский гвардеец, выбрасывая далеко вперед. Из-за плеча, над вещевым мешком торчал ствол автоматического карабина М-4 а на кожаном поясе — светло-коричневая кобура с никелированной застежкой.

Высохший ручей сворачивал в сторону и человек, по расщелине, промытой водой взобрался наверх и широким, хотя и усталым шагом направился дальше, все более и более углублялся в дикие места, населенные варварами-индейцами.

Он взошел на холм, более высокий, чем остальные, остановился там и бросил любопытный взгляд вокруг, ища каких-нибудь признаков присутствия людей. Календарная осень все больше вступала в свои права. Зеленая окраска прерии уступила место более темной одежде осени. Небо покрывали облака, они, громоздясь друг на друга, неслись с ужасающей быстротой и лишь иногда в их промежутках виднелся прежний, лазурный свод. И, ни единого следа присутствия человека.

Если кто-нибудь пару недель тому назад сказал ему, что он отправится в рискованное путешествие в поисках людей, Вольф рассмеялся такому дураку в лицо!

Когда в апреле 2011 г. то ли божьим промыслом, то ли в результате игр яйцеголовых (ироничное прозвище ученых в США) или еще какой чертовщины часть территории законсервированного стратегического авиакрыла с десятком пустых шахт и складом с сорока тремя законсервированными межконтинентальными ракетами шахтного базирования Minuteman III перенесло в неведомое, два десятка солдат и офицеров дежурной смены обслуживания и охраны страшно растерялись. Еще бы! Кроме двух десятков автоматических карабинов М-4 с неплохим запасом патронов, трех автомобилей 'Humvee' с полными баками, запаса продуктов почти на неделю и кучи бесполезного без электроэнергии хлама, у них ничего не осталось! Короче, парни едва не передрались. Спас всех Дик Чейни — первый лейтенант.

— Не может быть, чтобы здесь не было людей! — сказал он, — А где люди, там и еда и необходимые нам ресурсы!

Парни призадумались. В набравших в последние годы популярности блокбастерах о конце человеческой цивилизации выжившие хорошие парни добывали все необходимое, отбирая у плохих. Короче, через пятнадцать минут команда добытчиков из полутора десятка вооруженных джи-ай (американских солдат) отправилась на промысел, в прерию. Стойбище дикарей нашли уже к вечеру, когда парни успели изрядно приуныть.

Надежды полностью оправдались. Бравые джи-ай реквизировали половину туши бизона, но дикарям это не понравилось и пришлось нескольких, особенно наглых, пристрелить.

Экспедицию за припасами через несколько дней, когда мясо начало протухать, пришлось повторить. На этот раз парни из стойбища вместе с продуктами прихватили несколько дикарок, помоложе и посимпатичнее. Ну вы же понимаете. Двадцать парней не могут обходится долго без женского общества. Когда на следующей неделе джи-ай снова вернулись на знакомое место, то их ждало большое разочарование — индейцы сбежали, оставив после себя только следы поспешного бегства.

— Окей! — сказали парни найдем следующих дикарей. И нашли. Праздник жизни с обильным мясным питанием и наложницами-индианками продолжался даже когда закончилось дизельное топливо. Просто пришлось прочесывать местность по квадратам на собственных ногах, благо бумажные карты окрестностей базы нашлись.

Все изменилось, когда началась та чудесная пора, когда солнце в последний раз бросает на землю прощальные лучи и деревья, словно вспыхивая от них, загораются красной и жёлтой листвой — индейское лето. Сколько американцы не искали дикарей, но на пару дней пешего пути не осталось ни единого стойбища. В завершении всех несчастий сбежали индианки. Погоня потеряли следы на берегу узкой реки, несшей воды на юг.

Наступили тяжелые дни. Запасы и, самое главное, запасы еды, стремительно таяли. Американцы попробовали охотится, но и здесь им не везло. Парочка вилорогов (парнокопытное животное) не стоили даже тех патронов, которые на них потратили. Нависла угроза голода. Джи-ай ходили злые и раздраженные. Все это не могло не привести к взрыву. И он произошел!

Голодный Джеймс Вольф — сегодня за целый день ему досталась только банка консервированной фасоли — еду экономили, возвращался в караульном помещении-его теперь использовали для жилья.

Из открытого окна послышались гневные крики. По голосу угадал Дика Чейни. Прислушался — выясняли отношения.

Оглушительно бабахнул выстрел и из дверей, с безумными глазами выбежал первый лейтенант. На плече его багровело, расплываясь, мокрое пятно.

— Нападение на офицера! — крикнул он, хватаясь за кобуру.

'Бах, Бах!' — на его груди расплылись еще два пятна, пошатнувшись, он упал на землю.

Джеймс выхватил верную Beretta M9 и крадучись пробрался к окну.

'Бах!' — хлестанул выстрел из открытого окна. Он почувствовал, как с него слетела широкополая 'ковбойская' шляпа. Следующего выстрела он не допустил.

'Бах' — дернулся пистолет в его руках и изнутри караулки раздался крик боли...

Стрельба гремела до позднего вечера и в результате выжил сильнейший и хитрейший — Джеймс Вольф. Он переночевал ночь, в окружении трупов бывших сослуживцев — только вытащил тела из караулки, а утром, собрав все продовольствие и экипировавшись, направился на юг, к людям. Авось как-нибудь договорится с ними.

Он переходили вброд реки, пересекал равнины, подымался на возвышенности, спускался с них.

На третий день пути ровная поверхность прерии перешла в более неровную и разнообразную, включая леса и холмы и громадные долины, с роскошной растительностью Правда тут встречались те же обширные, пустынные пространства, а на исходе дня на зажженный им костер набрели охотники-индейцы.

Глава 1

Ловко поднырнув под направленный в шею жесткий, жалящий укол шпаги, девятнадцатилетний силезский дворянин — выходец из старинного славянского рода по имени Генрих, ударил навстречу. С противным капустным хрустом острое лезвие пронзило грудь мерзавца. Сигфрид фон Хохберг глухо вскрикнул, качнулся, выпуская из ослабевшей руки оружие. На миг два взгляда: один — полный ненависти и другой — смертельного ужаса, скрестились и фон Хохберг рухнул на спину. Из тела погребальным крестом торчала вырванная падением из руки Вильчека шпага, по белизне рубашки медленно и потому особенно страшно расплывалось багровое пятно. Упавший был недвижим.

Генрих Вильгельм Вильчек, с лихорадочно колотящимся сердцем, хотя по натуре своей он и не был чувствителен, отступил на шаг и застыл в ожидании. Это был высокий молодой человек с благородным, но бледным лицом. Длинные русые волосы, усы по мастерградской моде. Бледная кожа и аристократический вид юноши пользовались неизменным успехом у дам, что частенько мешало ему в жизни. Он всегда был безукоризненно одет и подтянут, предпочитая одеваться по-мастерградски. Вот и сейчас на нем были черные штаны из прочной ткани, называющиеся джинсы и белая рубашка с узорами по вороту. На плече краснело пятно.

Секунданты загомонили, закричали, бросились к упавшему — свидетелей дуэли кроме двух секундантов у фон Хохберга и одного у Вильчека, а также доктора, не было. Над построенном еще в одиннадцатом веке в готическом стиле собором Святой Марии Магдалины во Вроцлаве— славной столице Силезии, хмурилось предвечернее пасмурное небо. Над черепичной крышей собора метались галки. По небесной целине шли загрунтованные свинцовыми белилами вечера рваные облака, обещая скорую ночь. На бесплодном пустыре, с тыльной стороны примыкавшем к собору, желто-багровыми слитками лежали листья берез. Сентябрь заканчивался. Послышалось отдаленное конское ржание и металлический грохот — проезжала конка. Король Александр Петрович, в подражание великому отцу: императору Петру первому, был не чужд прогрессу и уже пара лет как по главным улицам города курсировала конка. Поговаривали, что скоро пустят и электрический трамвай, подобно Петербургу и Москве.

— Все кончено, — склонившийся над поверженным врач ошеломленно покачал головой и поднялся, — вы убили его. Удар точно в сердце.

— Нда... сударь, — злобно зыркнул на Вильчека второй секундант погибшего — графа Гитто фон Хохберга, — но берегитесь. С этого мгновения я не дам за вашу жизнь и пфеннига!

Победитель ответил вызывающим взглядом и, подойдя к убитому, вырвал из тела шпагу. Обтерев лезвие о вытащенный из кармана платок, брезгливо выкинул окровавленную тряпку, шпага отправилась в ножны.

То, что, свидетелями дуэли были люди благородные и посему не склонные к доносительству и, их доверенные слуги, ничего не значило. Слишком много было свидетелей ссоры на балу графов Гитто и связать гибель фон Хохберга от доброго удара шпагой с Вильчеком мог бы и дурак. А в полиции герцогства таковых не было.

Правая рука Вильчека прикоснулась к неглубокой ране на правом плече, скорее царапине, которую нанесла шпага противника.

Видит всемогущий бог, этот мерзавец сам добился этого! Сигфрид и его преступный папаша — главный интриган герцогства, погубили отца и ограбили меня. А еще он оскорбил — он должен был умереть, и Вильчек нисколько не жалел о том, что произошло!

Он вдруг понял, что чертовски одинок, и тянется это уже очень давно, с момента, когда узнал о смерти отца.

Вильчек почувствовал осторожное прикосновение к плечу и оглянулся. Позади стоял Бернард фон Притвиц: голова и бородка его были седы, однако глаза смотрели бодро, а голос был мощный, словно у парня. Это был, наверное, единственный, кому Вильчек мог доверять — старинный друг отца и его секундант.

— Бегите, молодой человек, — сказал он, — не искушайте бога. Вас спасло чудо, не требуйте двух чудес за один день.

Повелитель королевства Чехии, Силезии и Моравии Александр Петрович походил на великого отца не только любовью к техническим новинкам, но и крутостью и за шалость дуэли со смертельным исходом не жаловал. Уже несколько лет действовал принятый по инициативе еще его опекуна князя Бориса Петровича Шереметева силезским ландтаком закон, запрещающий под страхом большого тюремного срока дуэли. Но дело было даже не в этом. Отец Фон Хохберга был важной шишкой в земельном правительстве — министром финансов и одним из руководителей 'немецкой' партии среди силезского дворянства и его влияния было вполне достаточно, чтобы убийца его сына не дожил до суда.

Вильчек накинул плащ, поданные ему его слугой по имени Афанасий, хорошим, но иногда слишком занудным малым. Закутался, спрятав окровавленное плечо.

— Постойте, молодой человек, — остановил его фон Притвиц, — Я очень любил вашего покойного отца и хотел бы быть полезным его сыну. Полагаю, вы не богаты средствами. Позвольте предложить вам вексель Мастерградского банка. Его принимают без возражений все банки мира. Не обижайте старика!

— Пустяки сударь, но я от всей души благодарю вас! — гордо выпрямился Вильчек, всем своим видом показывая, что не нуждается в милостыне. Он, наверное, вызвал на дуэль любого, кто посмел бы предположить, что он не сможет купить Королевский дворец, — Вы и так сделали для меня столько, что я в неоплатном долгу перед вами, но я не нуждаюсь в средствах!

— Горд, как Вильчек! — негромко произнес фон Притвиц, — Вам еще понадобятся деньги, уж поверь старику!

Но молодой человек вновь отказался от помощи. Коротко поклонившись навстречу неприязненным, злым, сочувствующим взглядам, твердой поступью вышел через арку, ведущую на соседнюю улицу. В нем за километр можно было угадать настоящего дворянина.

— Да поможет вам бог, сынок, — перекрестила покрытая пигментными пятнами, но все еще твердая рука фон Притвица. Сына друга, которого он когда-то качал на коленях, он любил почти как собственного.

Через час Вильчек подошел к 'господскому' вагону 'московской' чугунки — так называли еще непривычные железнодорожные поезда жители славного королевства Чехии, Силезии и Моравии. Силезцы страшно гордились, что через их земли прошла первая в Европе железная дорога, позволявшая на следующий день добраться к прибалтийскому Гданьску. У входа с важным видом стоял пузатый, в роскошной голубой форме, вагоновожатый. Предъявив купленный билет, Вильчек поднялся по железным ступенькам в вагон.

За господином в отведенную вагоновожатым невеликую комнату зашел слуга. Положив кожаный сундук с хозяйским добром в шкаф, Афанасий осведомился, не желает ли господин Вильчек еще чего-нибудь и, получив отрицательный ответ, удалился в вагон для челяди.

Осмотрелся. Кожаный диван с высокой и даже на вид мягкой стенкой у одной стены, напротив окна с бархатными шторами по бокам, невеликий стол с незажженной мастерградской лампой, у другой стены шкаф до потолка с дорогой посудой и зеркалом мастерградской работы. Не плохо! Не хуже, чем на русской чугунке, но там лампа электрическая.

Устроился на мягком диване отведенной вагоновожатым невеликой комнатки. Закрыл дверь. Вокзальные шум, гам, стали почти не слышны, да и всепроникающий запах сгоревшего угля, казалась, стала не так докучать. Пережитые испытания изменили его, мало что оставив от прежнего Генриха Вильчека: шалопая, любителя блондинок и женского любимца. Усталый прижмур глаз, первая, жесткая морщина изменили его, словно он разом стал старше на добрый десяток лет.

Время от времени глаза его вспыхивали огнем, на губах мелькала горькая усмешка, а затем он снова, впадал в задумчивость.

Бежать, но куда? С одной стороны, вроде бы напрашивался путь в Российскую империю. Там были налаженные связи, приятели, но там оставались и Лопухины. К тому же в такой малости как выдача беглого преступника, император сыну отказывать не станет.

Значит или к французам, или за океан. В колонии. Так куда же направиться?

Пронзительно свистнуло, паровоз окутался паром и перрон вокзала, переполненный людьми разного облика и положения, пополз назад. Сначала редко, потом все чаще застучали колеса, убаюкивающе закачался вагон, и молодой человек невольно вспомнил как началась эта печальная история.

* * *

А все началось месяц тому назад.

Мажордом, важный и импозантный, как главный герой в концовке мастерградского фильма 'Москва слезам не верит', вышел на середину просторного зала, где на высоком потолке, украшенном позолотой, лепниной и росписью, резвились пухлые ангелочки, а вниз свисала, заливая все электрическими огнями, люстра уже не мастерградской, а российской работы гусевской хрустальной мануфактуры. Но все равно дальние углы зала терялись в полумраке. За огромными окнами с редкой сеткой переплета виднелась зелень деревьев. И темнеющая синева предосеннего, закатного неба.