Цугцванг для Мастерграда

Эти русские мальчики не меняются:

Война, революция, русская рулетка.

Умереть, пока не успел состариться,

В девятнадцатом, двадцатом,

Двадцать первом веке.

Слова из песни группы Зверобой.

Пролог

'Я — крысиный волк... Натуральный крысиный волк' — шагавший по руслу высохшего ручья человек, тощий, длинный и обманчиво неуклюжий, по имени Джеймс Вольф визгливо, на грани с истерикой, расхохотался.

Десяток крыс закрывали в ящике и не кормили. Через некоторое время оставалась одна, самая сильная и злобная крыса, которая выживала, съев всех остальных. Она значительно увеличивалась в размерах за счёт её диеты и могла питаться только другими крысами, никакой другой пищи она не воспринимала. Это и был 'крысиный волк'.

Левая рука его покоилась в кармане, а правой он размахивал, словно британский гвардеец, выбрасывая далеко вперед. Из-за плеча, над вещевым мешком торчал ствол автоматического карабина М-4 а на кожаном поясе — светло-коричневая кобура с никелированной застежкой.

Высохший ручей сворачивал в сторону и человек, по расщелине, промытой водой взобрался наверх и широким, хотя и усталым шагом направился дальше, все более и более углублялся в дикие места, населенные варварами-индейцами.

Он взошел на холм, более высокий, чем остальные, остановился там и бросил любопытный взгляд вокруг, ища каких-нибудь признаков присутствия людей. Календарная осень все больше вступала в свои права. Зеленая окраска прерии уступила место более темной одежде осени. Небо покрывали облака, они, громоздясь друг на друга, неслись с ужасающей быстротой и лишь иногда в их промежутках виднелся прежний, лазурный свод. И, ни единого следа присутствия человека.

Если кто-нибудь пару недель тому назад сказал ему, что он отправится в рискованное путешествие в поисках людей, Вольф рассмеялся такому дураку в лицо!

Когда в апреле 2011 г. то ли божьим промыслом, то ли в результате игр яйцеголовых (ироничное прозвище ученых в США) или еще какой чертовщины часть территории законсервированного стратегического авиакрыла с десятком пустых шахт и складом с сорока тремя законсервированными межконтинентальными ракетами шахтного базирования Minuteman III перенесло в неведомое, два десятка солдат и офицеров дежурной смены обслуживания и охраны страшно растерялись. Еще бы! Кроме двух десятков автоматических карабинов М-4 с неплохим запасом патронов, трех автомобилей 'Humvee' с полными баками, запаса продуктов почти на неделю и кучи бесполезного без электроэнергии хлама, у них ничего не осталось! Короче, парни едва не передрались. Спас всех Дик Чейни — первый лейтенант.

— Не может быть, чтобы здесь не было людей! — сказал он, — А где люди, там и еда и необходимые нам ресурсы!

Парни призадумались. В набравших в последние годы популярности блокбастерах о конце человеческой цивилизации выжившие хорошие парни добывали все необходимое, отбирая у плохих. Короче, через пятнадцать минут команда добытчиков из полутора десятка вооруженных джи-ай (американских солдат) отправилась на промысел, в прерию. Стойбище дикарей нашли уже к вечеру, когда парни успели изрядно приуныть.

Надежды полностью оправдались. Бравые джи-ай реквизировали половину туши бизона, но дикарям это не понравилось и пришлось нескольких, особенно наглых, пристрелить.

Экспедицию за припасами через несколько дней, когда мясо начало протухать, пришлось повторить. На этот раз парни из стойбища вместе с продуктами прихватили несколько дикарок, помоложе и посимпатичнее. Ну вы же понимаете. Двадцать парней не могут обходится долго без женского общества. Когда на следующей неделе джи-ай снова вернулись на знакомое место, то их ждало большое разочарование — индейцы сбежали, оставив после себя только следы поспешного бегства.

— Окей! — сказали парни найдем следующих дикарей. И нашли. Праздник жизни с обильным мясным питанием и наложницами-индианками продолжался даже когда закончилось дизельное топливо. Просто пришлось прочесывать местность по квадратам на собственных ногах, благо бумажные карты окрестностей базы нашлись.

Все изменилось, когда началась та чудесная пора, когда солнце в последний раз бросает на землю прощальные лучи и деревья, словно вспыхивая от них, загораются красной и жёлтой листвой — индейское лето. Сколько американцы не искали дикарей, но на пару дней пешего пути не осталось ни единого стойбища. В завершении всех несчастий сбежали индианки. Погоня потеряли следы на берегу узкой реки, несшей воды на юг.

Наступили тяжелые дни. Запасы и, самое главное, запасы еды, стремительно таяли. Американцы попробовали охотится, но и здесь им не везло. Парочка вилорогов (парнокопытное животное) не стоили даже тех патронов, которые на них потратили. Нависла угроза голода. Джи-ай ходили злые и раздраженные. Все это не могло не привести к взрыву. И он произошел!

Голодный Джеймс Вольф — сегодня за целый день ему досталась только банка консервированной фасоли — еду экономили, возвращался в караульном помещении-его теперь использовали для жилья.

Из открытого окна послышались гневные крики. По голосу угадал Дика Чейни. Прислушался — выясняли отношения.

Оглушительно бабахнул выстрел и из дверей, с безумными глазами выбежал первый лейтенант. На плече его багровело, расплываясь, мокрое пятно.

— Нападение на офицера! — крикнул он, хватаясь за кобуру.

'Бах, Бах!' — на его груди расплылись еще два пятна, пошатнувшись, он упал на землю.

Джеймс выхватил верную Beretta M9 и крадучись пробрался к окну.

'Бах!' — хлестанул выстрел из открытого окна. Он почувствовал, как с него слетела широкополая 'ковбойская' шляпа. Следующего выстрела он не допустил.

'Бах' — дернулся пистолет в его руках и изнутри караулки раздался крик боли...

Стрельба гремела до позднего вечера и в результате выжил сильнейший и хитрейший — Джеймс Вольф. Он переночевал ночь, в окружении трупов бывших сослуживцев — только вытащил тела из караулки, а утром, собрав все продовольствие и экипировавшись, направился на юг, к людям. Авось как-нибудь договорится с ними.

Он переходили вброд реки, пересекал равнины, подымался на возвышенности, спускался с них.

На третий день пути ровная поверхность прерии перешла в более неровную и разнообразную, включая леса и холмы и громадные долины, с роскошной растительностью Правда тут встречались те же обширные, пустынные пространства, а на исходе дня на зажженный им костер набрели охотники-индейцы.

Глава 1

Ловко поднырнув под направленный в шею жесткий, жалящий укол шпаги, девятнадцатилетний силезский дворянин — выходец из старинного славянского рода по имени Генрих, ударил навстречу. С противным капустным хрустом острое лезвие пронзило грудь мерзавца. Сигфрид фон Хохберг глухо вскрикнул, качнулся, выпуская из ослабевшей руки оружие. На миг два взгляда: один — полный ненависти и другой — смертельного ужаса, скрестились и фон Хохберг рухнул на спину. Из тела погребальным крестом торчала вырванная падением из руки Вильчека шпага, по белизне рубашки медленно и потому особенно страшно расплывалось багровое пятно. Упавший был недвижим.

Генрих Вильгельм Вильчек, с лихорадочно колотящимся сердцем, хотя по натуре своей он и не был чувствителен, отступил на шаг и застыл в ожидании. Это был высокий молодой человек с благородным, но бледным лицом. Длинные русые волосы, усы по мастерградской моде. Бледная кожа и аристократический вид юноши пользовались неизменным успехом у дам, что частенько мешало ему в жизни. Он всегда был безукоризненно одет и подтянут, предпочитая одеваться по-мастерградски. Вот и сейчас на нем были черные штаны из прочной ткани, называющиеся джинсы и белая рубашка с узорами по вороту. На плече краснело пятно.

Секунданты загомонили, закричали, бросились к упавшему — свидетелей дуэли кроме двух секундантов у фон Хохберга и одного у Вильчека, а также доктора, не было. Над построенном еще в одиннадцатом веке в готическом стиле собором Святой Марии Магдалины во Вроцлаве— славной столице Силезии, хмурилось предвечернее пасмурное небо. Над черепичной крышей собора метались галки. По небесной целине шли загрунтованные свинцовыми белилами вечера рваные облака, обещая скорую ночь. На бесплодном пустыре, с тыльной стороны примыкавшем к собору, желто-багровыми слитками лежали листья берез. Сентябрь заканчивался. Послышалось отдаленное конское ржание и металлический грохот — проезжала конка. Король Александр Петрович, в подражание великому отцу: императору Петру первому, был не чужд прогрессу и уже пара лет как по главным улицам города курсировала конка. Поговаривали, что скоро пустят и электрический трамвай, подобно Петербургу и Москве.

— Все кончено, — склонившийся над поверженным врач ошеломленно покачал головой и поднялся, — вы убили его. Удар точно в сердце.

— Нда... сударь, — злобно зыркнул на Вильчека второй секундант погибшего — графа Гитто фон Хохберга, — но берегитесь. С этого мгновения я не дам за вашу жизнь и пфеннига!

Победитель ответил вызывающим взглядом и, подойдя к убитому, вырвал из тела шпагу. Обтерев лезвие о вытащенный из кармана платок, брезгливо выкинул окровавленную тряпку, шпага отправилась в ножны.

То, что, свидетелями дуэли были люди благородные и посему не склонные к доносительству и, их доверенные слуги, ничего не значило. Слишком много было свидетелей ссоры на балу графов Гитто и связать гибель фон Хохберга от доброго удара шпагой с Вильчеком мог бы и дурак. А в полиции герцогства таковых не было.

Правая рука Вильчека прикоснулась к неглубокой ране на правом плече, скорее царапине, которую нанесла шпага противника.

Видит всемогущий бог, этот мерзавец сам добился этого! Сигфрид и его преступный папаша — главный интриган герцогства, погубили отца и ограбили меня. А еще он оскорбил — он должен был умереть, и Вильчек нисколько не жалел о том, что произошло!

Он вдруг понял, что чертовски одинок, и тянется это уже очень давно, с момента, когда узнал о смерти отца.

Вильчек почувствовал осторожное прикосновение к плечу и оглянулся. Позади стоял Бернард фон Притвиц: голова и бородка его были седы, однако глаза смотрели бодро, а голос был мощный, словно у парня. Это был, наверное, единственный, кому Вильчек мог доверять — старинный друг отца и его секундант.

— Бегите, молодой человек, — сказал он, — не искушайте бога. Вас спасло чудо, не требуйте двух чудес за один день.

Повелитель королевства Чехии, Силезии и Моравии Александр Петрович походил на великого отца не только любовью к техническим новинкам, но и крутостью и за шалость дуэли со смертельным исходом не жаловал. Уже несколько лет действовал принятый по инициативе еще его опекуна князя Бориса Петровича Шереметева силезским ландтаком закон, запрещающий под страхом большого тюремного срока дуэли. Но дело было даже не в этом. Отец Фон Хохберга был важной шишкой в земельном правительстве — министром финансов и одним из руководителей 'немецкой' партии среди силезского дворянства и его влияния было вполне достаточно, чтобы убийца его сына не дожил до суда.

Вильчек накинул плащ, поданные ему его слугой по имени Афанасий, хорошим, но иногда слишком занудным малым. Закутался, спрятав окровавленное плечо.

— Постойте, молодой человек, — остановил его фон Притвиц, — Я очень любил вашего покойного отца и хотел бы быть полезным его сыну. Полагаю, вы не богаты средствами. Позвольте предложить вам вексель Мастерградского банка. Его принимают без возражений все банки мира. Не обижайте старика!

— Пустяки сударь, но я от всей души благодарю вас! — гордо выпрямился Вильчек, всем своим видом показывая, что не нуждается в милостыне. Он, наверное, вызвал на дуэль любого, кто посмел бы предположить, что он не сможет купить Королевский дворец, — Вы и так сделали для меня столько, что я в неоплатном долгу перед вами, но я не нуждаюсь в средствах!

— Горд, как Вильчек! — негромко произнес фон Притвиц, — Вам еще понадобятся деньги, уж поверь старику!

Но молодой человек вновь отказался от помощи. Коротко поклонившись навстречу неприязненным, злым, сочувствующим взглядам, твердой поступью вышел через арку, ведущую на соседнюю улицу. В нем за километр можно было угадать настоящего дворянина.

— Да поможет вам бог, сынок, — перекрестила покрытая пигментными пятнами, но все еще твердая рука фон Притвица. Сына друга, которого он когда-то качал на коленях, он любил почти как собственного.

Через час Вильчек подошел к 'господскому' вагону 'московской' чугунки — так называли еще непривычные железнодорожные поезда жители славного королевства Чехии, Силезии и Моравии. Силезцы страшно гордились, что через их земли прошла первая в Европе железная дорога, позволявшая на следующий день добраться к прибалтийскому Гданьску. У входа с важным видом стоял пузатый, в роскошной голубой форме, вагоновожатый. Предъявив купленный билет, Вильчек поднялся по железным ступенькам в вагон.

За господином в отведенную вагоновожатым невеликую комнату зашел слуга. Положив кожаный сундук с хозяйским добром в шкаф, Афанасий осведомился, не желает ли господин Вильчек еще чего-нибудь и, получив отрицательный ответ, удалился в вагон для челяди.

Осмотрелся. Кожаный диван с высокой и даже на вид мягкой стенкой у одной стены, напротив окна с бархатными шторами по бокам, невеликий стол с незажженной мастерградской лампой, у другой стены шкаф до потолка с дорогой посудой и зеркалом мастерградской работы. Не плохо! Не хуже, чем на русской чугунке, но там лампа электрическая.

Устроился на мягком диване отведенной вагоновожатым невеликой комнатки. Закрыл дверь. Вокзальные шум, гам, стали почти не слышны, да и всепроникающий запах сгоревшего угля, казалась, стала не так докучать. Пережитые испытания изменили его, мало что оставив от прежнего Генриха Вильчека: шалопая, любителя блондинок и женского любимца. Усталый прижмур глаз, первая, жесткая морщина изменили его, словно он разом стал старше на добрый десяток лет.

Время от времени глаза его вспыхивали огнем, на губах мелькала горькая усмешка, а затем он снова, впадал в задумчивость.

Бежать, но куда? С одной стороны, вроде бы напрашивался путь в Российскую империю. Там были налаженные связи, приятели, но там оставались и Лопухины. К тому же в такой малости как выдача беглого преступника, император сыну отказывать не станет.

Значит или к французам, или за океан. В колонии. Так куда же направиться?

Пронзительно свистнуло, паровоз окутался паром и перрон вокзала, переполненный людьми разного облика и положения, пополз назад. Сначала редко, потом все чаще застучали колеса, убаюкивающе закачался вагон, и молодой человек невольно вспомнил как началась эта печальная история.

* * *

А все началось месяц тому назад.

Мажордом, важный и импозантный, как главный герой в концовке мастерградского фильма 'Москва слезам не верит', вышел на середину просторного зала, где на высоком потолке, украшенном позолотой, лепниной и росписью, резвились пухлые ангелочки, а вниз свисала, заливая все электрическими огнями, люстра уже не мастерградской, а российской работы гусевской хрустальной мануфактуры. Но все равно дальние углы зала терялись в полумраке. За огромными окнами с редкой сеткой переплета виднелась зелень деревьев. И темнеющая синева предосеннего, закатного неба.

Посох глухо ударил об пол, слуга провозгласил басом, достойным церковного певчего:

— Белый танец, дамы приглашают кавалеров!

Бал у графа Шувалова Ивана Максимовича старшего — не самое главное событие светской жизни славного города Петрограда — не столицы Российской империи, но, услады сердца ее государя Петра Великого. Но и на такой попасть небогатому студенту морского факультета знаменитого на всю Европу московского университета, да еще и обучающегося за королевский счет — большая удача! К тому же еще и иностранца, хотя и родовитого. Вильчек уже неделю как расстался со своей бывшей пассией — Анастасией Лопухиной и, по извечной мужской ветрености, успел утешиться и, пребывал в поиске новой возлюбленной. Не столь капризной как прежняя, чей род, несмотря на кратковременную опалу, снова возвысился, так как пребывал в родстве с императорским. Первая жена Петра Великого: Евдокия, до замужества Лопухина, подарила ему троих сыновей.

Со второго этажа, где расположился оркестр грянули звуки музыки, а оркестранты устало отложили инструменты в стороны. Блеснула позолотой трубы еще одна мастерградская придумка— граммофон. На квадратной коробке из красного дерева золотая накладка: на червленом поле белый единорог. Щит, увенчанный коронованным дворянским шлемом, поддерживают лев и гриф. Вещь сделана на заказ — дорогая и именная. В граммофон отправилась пластинка из шеллака. На обратном пути из Дальнего Востока корабли останавливались в индийских портах где этот ценный ресурс закупали в больших объемах.

Могучие звуки вальса поплыли над толпой, останавливая разговоры, а сердца заставляя мечтать о высоком, чистом.

Опираясь спиной в затянутые тканью стены, Вильчек стоял среди нескольких одноклассников, таких же беспечных шалопаев, как и он сам. Приятели успели выпить по паре бокалов весьма изрядного красного вина, которого в изобилии поставляли дружественные России королевства Греция и Болгария. Впрочем, и вина из недавно присоединенных к империи Армении тоже были весьма недурны. И потанцевать пару раз с прелестницами, коих на балу было преизрядно. Один из приятелей — земляк, германец по национальности, шепнул Генриху, что видел его бывшую, но сколько Вильчек не всматривался в густую толпу гостей, по которой шныряли лакеи с подносами, полными вина и закусок, так и не нашел ее.

Молодые люди говорили о женщинах и разговор этот был Вильчеку весьма интересен.

— Сударь, — присевшая перед ним в книксене девушка, в белоснежном бальном платье немного ниже грудей опоясанном широкою лентой и обнаженными плечами, была прелестна. Темноглазая и светловолосая, совсем молодая красавица. Ладная фигура, но совсем не хрупкая, полная силы и, одновременно, диковатой грации. Лицо немного простоватое, но милое, правильных очертаний, немного по-славянски скуластое. На точеной шейке алмазное колье, несомненно мастерградской или чрезвычайно похожей работы. Словом, это был его тип.

— Вы танцуете?

К величайшей удаче Генриха он недавно научился модному танцу, по которому сходил с ума высший свет Петрограда: вальсу и мог не ударить в грязь лицом. Давно прошли те времена, когда смущенный новичок, к тому же разговаривающий с заметным акцентом, умел танцевать только церемонные европейские танцы.

— Несомненно, сударыня, — сказал с легким акцентом, только добавляющим ему шарма и, изогнул руку, подавая ее прекрасной незнакомке.

Музыка закружила их в танце. Девушка не отводила горящего взгляда от лица партнера, а когда, словно невзначай, он слегка коснулся обнаженного плеча, ее тело вздрогнуло.

А вокруг все летели, кружась, такие-же молодые, светлые, заставляя сердце невольно сжиматься в предчувствии.

— Я Александра Шувалова, племянница хозяина, — едва слышно сказала девушка.

— Ну меня, вы должно быть знаете, — прошептал юноша в ответ.

— Ну кто же не знает дамского угодника из Силезии Генриха Вильчека!

Юноша слегка поперхнулся. Даже так?

— Ну что вы, слава моя слишком преувеличена!

На это девушка ответила лукавым взглядом. От танца она раскраснелась и выглядела еще краше.

Они кружились и кружились в танце, не замечая, как из глубины одного из коридоров за ними следят чьи-то недобрые глаза.

После танца Генрих проводил даму назад, они присели на диван, около серебряного самовара. Вильчек взял себе бокал вина, и они долго болтали, обо всем и, в то же время, ни о чем. Он с жаром рассказывал забавные эпизоды из жизни, перемежая их с выученными книжными анекдотами. Александра сидела прямо, сдержанно улыбалась, иногда хихикала, посматривая изредка то на свою полную красивую руку, легко лежавшую на круглой коленке, то на еще более красивую грудь. Рука поправляла бриллиантовое колье или складки изящного платья.

Мило улыбнувшись, девушка удалилась 'попудрить носик', а Вильчек, откинувшись на диван предался мечтам о новой знакомой. Никогда будущее не представлялось молодому человеку в столь розовом свете, как в эти мгновения, когда он смотрел на окружающее сквозь бокал кроваво-красного вина из недавно присоединенных империей армянских областей. Девушка была просто чудо, и с извечным мужским легкомыслием он был совершенно не против завязать новые отношения!

— Сударь, — услышал он громкий и немного нечленораздельный голос и поднял взгляд. Перед ним стоял молодой человек, лет двадцати, несмотря на несомненное опьянение, имел вид величественный, если не царственный. Лицо скорее приятное, сейчас слегка зарделось, глаза горели, — а не считаете ли вы совершенно бессовестным публично приставать к чужой невесте, — произнес он с жаром и слезой в голосе, потом немного замялся, — ну почти невесте.

— Сударь, с кем я имею честь говорить? — ледяным голосом обратился Генрих к непрошенному гостю.

— Его царского величества войск таможенной стражи лейтенант Чернышев. Честь имею! — молодой человек выпрямился и, попытался щелкнуть каблуками, но из-за опьянения это получилось почти карикатурно.

— Сударь, вы пьяны, пойдите прочь!

— Пьян... ну пьян, зато не похищаю чужих невест! — провозгласил Чернышев, покачнулся, потом закопался в кармане джинсов, — Ну, где они, я же помню, что ложил их. Черт!

На свет появился идеально отглаженный платок, а молодой человек закопался в кармане дальше.

— Друг мой, Алешка, что ты пристал к этому сударю? — на плечо Чернышева опустилась красивой формы ухоженная рука, незаметно подошедший молодой офицер был почти трезв.

— Ты представляешь, — с пьяным бешенством произнес Чернышев, — он похитил у меня Александру. И теперь, теперь я должен вызвать его на эту, как ее? А, дуэль! А перчатки не находятся, черт... — закончил он уже со слезой.

— Все, Алешка, пошли, еще нам дуэлей не хватало, — офицер решительно потащил приятеля прочь, невзирая на упрямые мольбы.

— А дуэль, а как же дуэль?

На полпути он остановился и обернулся на закаменевшего лицом Генриха:

— Извините, сударь, ради бога, Алешка слегка перепил, а тут еще и Шувалова вас на белый танец пригласила.

— Принято, — произнес Вильчек уже гораздо спокойнее и присел на диван.

Два голоса, один офицера, второй, обиженный и пьяный его приятеля, затихли в идущем из зала коридоре.

В это время Александра Шувалова приводила себя в порядок в дамской комнате.

Стукнула, открываясь дверь, зацокали женские каблучки.

— Ну что стерва, думаешь захомутала моего Генриха? А вот тебе!

Перед ней стояла Анастасия Лопухина, подсунув кукиш под нос сопернице.

Шувалова уперла ладони в крутые бедра.

— Ты почто лаешься, как Волочайка (древнерусское-распутная женщина)? — произнесла с вызовом, дыхнув на соперницу алкоголем.

— Дать бы тебе в морду по-мужицки, — мечтательно произнесла Лопухина и приняла ту же позу, — Коль смелая такая, дуэлировать со мной на шпагах не побоишься?

Прикусив губу, Шувалова некоторое время молчала, потом ответила с вызовом:

— Где и когда? С удовольствием, Волочайка, насажу тебя на шпагу!

Когда на следующий день Вильчек, после напряженного лекционного дня, вернулся домой. Вместе с русским слугой он занимал в доходном доме на Литейной две небольшие комнаты, опрятно убранные с остатками былой роскоши. Внимание привлекал портрет знатного человека в одежде времен сословного восстания 1621 года с орденом Золотого Руна на груди. Портрет имел с Вильчеком известное сходство, некоторые общие фамильные черты, указывавшие на то, что этот человек, был его предком. Слуга встретил юношу в крайнем волнении.

— Господин Вильчек, — произнес он, принимая хозяйскую шляпу и мокрый плащ. При всем своем великолепии, поражавшем впервые приехавших в империю иностранцев и провинциалов, Петроград хорошей погодой не блистал. Облака, тяжелые и темные, медленно наплывавшие с северо-запада, двигались неотвратимо, словно огромное стадо бизонов в американской прерии, к обеду завладели всем небом, скрыв голубизну. С неба закапали редкие и мелкие капли и, было понятно, что это надолго, как бы не до завтрашнего утра, — тут такое творится!

Афанасий всплеснул руками и, наткнувшись на вопросительный взгляд молодого хозяина, затараторил дальше. Вильчек не любил долгие хождения вокруг и около. Можно было и на оплеуху наткнуться.

— Молодая Лопухина, ну та... вы ее знаете, дуэлировала с графиней Шуваловой нонче утром. Так та ее проткнула. Как есть проткнула!

— Стоп, — Вильчек замер в прихожей, прикусив губу, — докладывай четко и раздельно. Откуда сие знаешь и не лжа ли это?

— Помилуйте, господин Вильчек! — вскричал слуга, — весь базар об этом только и толкует! Утром я ходил закупаться к вашему столу! Да и, — слуга метнулся в комнату, которую он делил с хозяином. Старый Вильчек был беден и на большие хоромы для сына при дороговизне Петрограда не тянул. Вошедшему следом хозяину протянул свежий номер 'Петроградских вестей' Все верно! На второй странице в рубрике светские новости черным по белому значилось, что означенные девицы в нарушение императорского указа дуэлировали а Лопухина с тяжелым ранением доставлена в первую градскую больницу, считавшуюся в городе лучшей.

К чести молодого человека, нужно сказать, что он, не раздумывая ни секунды, бросился в прихожую. Как оказалось, несмотря на расставание, Лопухина была ему далеко не безразлична.

Сопровождаемый истошным криком слуги:

— А ужин, господин Вильчек, ужин стынет! — накинул на плечи мокрый плащ, а на голову шляпу и выскочил из квартиры.

На улице он поймал извозчика, добираться как обычно на конке или новомодном электрическом трамвае, которым не брезговал пользоваться сам Петр Великий, времени и терпения не было.

Через полчаса Вильчек, весь бледный, придерживая рукой шпагу, ворвался в приемный покой больницы. Но всего чего он смог добиться от дежурного врача, это подтверждения, что девица Лопухина в больнице в тяжелом состоянии. Ей проведена операция, а остальное в руке божьей. А еще Вильчек узнал, где находится отдельная палата, куда стараниями родни поместили раненную девицу, но пропустить молодого человека он категорически отказался. Вильчек это вряд ли остановило, зато двое полицейских с многозначительным видом оттиравшиеся в приемном покое, заставили Вильчека, зло сжав губы, словно ошпаренному выскочить наружу.

Возвращаться домой, не увидев собственными глазами Лопухиной было решительно невозможно, и молодой человек решительным шагом двинулся вглубь больницы, где в платном 'господском' номере на втором этаже лежала девица. Между тем темнело. Предзакатные сумерки скрыли очертания предметов мутной пеленой. Еще немного и наступит ночь. На этот раз он поступил хитрее. Не стал ломиться через приемное отделение на первом этаже, а обошел здание с тыльной стороны. У прилегающей к палатам здания кочегарки на земле лежала лестница. Видимо фонарщика. Это была удача, которой грех было не воспользоваться. Прислонив его к стене, молодой человек ловко, как и пристало будущему моряку, начал взбираться, но на полпути замер, почти не дыша. Из открытой форточки окна палаты, где лежала Лопухина, раздавался громкий мужской голос.

— Эх, сестра, сестра, что же ты наделала... Всем ты пригожа и умом, и внешностью, а тут такое вычудила. Лишь бы выжила.

Второй мужской голос, чуть надтреснутый, произнес:

— Бледна как полотно... А врачи, врачи, что говорят?

— Плохо говорят, — ответил с озлобленностью первый мужчина, — говорят коли выживет, то это будет Божьим попущением!

Мужчины помолчали.

— Сестрица Евдокия супружницей Петра Алексеевича была, она мать наследника империи! Выше многих сильненьких мы при батюшке-царе сидели! А теперь родичей теряем из-за бабских свар. Сие стыд нам и урон чести. А все Шуваловы, Сашка их — змея подколодная!

— Пустое, это брат. Какие счеты к девке? Сказано же волос длинен, ум — короток! Вина всегда за мужиком! Сие Вильчек, вор немецкий, девкам головы задурил, к нему и спрос!

— Что судишь, брат, каков будет спрос рода Лопухиных к балахвостю (волокита)?

— Жизнь за жизнь, смерть за смерть!

— Согласен брат! Быть по сему!

Грохнула дверь, в палате наступило молчание. Ночь донесла далекие удары топора. И тяжко было на сердце безнадежном.

Он поднялся по лестнице и заглянул в окошко. Анастасия лежала на кровати с металлической спинкой, укрытая одеялом до подбородка, в палате одна. Посеревшее, утратившее прежний румянец лицо, ужасало, глаза закрыты. Из руки торчат трубки, уходящие в странного вида аппарат в углу.

— Эх, Настя, Настя, — вздохнул парень, потом смахнув непрошенную влагу в уголок глаза, спустился вниз.

А на следующий день он узнал, что Лопухина скончалась в больнице.

Новомодная забава — радиоточка была сравнительно дорога, но Вильчек, несмотря на стесненность средств — отец посылал от невеликих доходов, как раз в притык, чтобы прожить в недешевом Петрограде, мог себе позволить ее арендовать.

Самая массовая продукция мастерградского электротехнического завода — радиоточка, пользовалась неизменной популярностью среди богатых горожан Петрограда и Москвы — только два эти города в громадной Российской империи и были радиофицированы. Мастерград стремился к овладению полупроводниковыми технологиями и технологией массового создания вакуумных радиоламп. И если создать форвакуумные насосы получилось довольно быстро — их изготовили на базе электромеханических насосов, добавив в конструкцию азотные ловушки (жидкий азот), и пароструйный диффузионный насос, то начальный этап технологических исследований производства полупроводников затянулся. Лишь спустя десять лет специалисты электротехнической лаборатории сумели, используя метод Чохральского, открытый в их прошлой реальности еще в 1918 г и метод зонной плавки, изобретенный еще раньше, получить первые полупроводники, процент брака зашкаливал, но постепенно, по мере наработки опыта, брак почти исчез.

Помимо радиоточек, длинноволновых и средневолновых раций завод и электротехническая лаборатория при Академии выпускали вакуумные радиолампы и простейшие полупроводниковые элементы в виде транзисторов, диодов, светодиодов, лампы накаливания, ламповые телевизоры и многое, многое другое.

— А теперь светские новости, — послышалось из угла, где на тумбочке стояла коробка радио, — Девица Лопухина Анастасия, сегодня, не приходя в сознание, скончалась в первой градской больнице. В отношении графини Шуваловой полицией проводится доследование. И о погоде...

Дальше Вильчек уже не слушал. Невозможно описать, как известие ошеломило его. Растерянный и покрасневшей, он смотрел в пол и молчал. Лопухина ему нравилась. Ужасно нравилась, если уж говорить честно... А когда она его бросила, он, не переставая ее любить, начал еще и ненавидеть... страшный коктейль... И стоило ему только начать примиряться и забывать, как она вновь напомнила о себе. Таким вот страшным способом.

— Горе то какое, — услышал слова Афанасия, тот перекрестился. Он хотел еще что-то сказать, но Вильчек не позволил.

— Молчи! Молчи! — крикнул, замахиваясь на побледневшего слугу, — Ты не смеешь трепать своим языком ее имя!

Вильчек заперся в ванной комнате и почти полчаса не показывался оттуда. Когда вышел, глаза его были красными, а лицо угрюмо.

На следующее утро, то ли по наитию, то ли машинально, он засунул за пояс метательный нож. Его учитель фехтования, а старый Вильчек весьма щепетильно относился к воинскому воспитанию наследника, помимо владения шпагой, что обязательно для каждого дворянина, учил еще и метанию ножей и других предметов в чем его ученик немало преуспел.

День прошел как обычно в учебе, но Вильчек успел заметить, что отношение товарищей к нему изменилось. Нет, прямо его никто и ни в чем не обвинял, но и как прежде подойти на перерыве, завязать беседу, никто не спешил. Впрочем, и он, пребывая в меланхолии, не искал общества.

В подъезд доходного дома он зашел еще в худшем состоянии, чем в каком он был, отправляясь на учебу. К прежним мучениям присоединилось чувство отверженности, которое он ясно почувствовал в кругу прежних университетских приятелей.

Подойдя к двери квартиры, которую он снимал, постучал.

В свете газового фонаря — по императорскому указу ими в столице оборудовали все вновь построенные здания, боковым зрением увидел, что ближняя дверь на площадке справа вроде бы начала приоткрываться. И тут же посредине проема возник человек, револьвер в его руке смотрел черным зрачком в лоб Вильчека, а над ним белело пятно лица.

'Скрип' — начала открываться дверь квартиры Вильчека.

На миг, всего лишь на миг, взгляд убийцы вильнул в сторону, но это был шанс, какого упускать было нельзя. Стремительно присел на корточки, рвя из-за ремня нож. Дальнейшее происходило настолько быстро, что потом он так и не смог восстановить в памяти последовательность и подробности событий.

Выше головы цвинькнула пуля, звук выстрела был совсем негромкий, словно раздавили бычий пузырь.

Нож отправился в недолгий полет.

Там ойкнули, дверь захлопнулась.

Стоящий в проеме слуга застыл посередине в виде столба, с распростертыми руками и закинутою назад головою.

— Пистолет, — метнувшись в прихожую прошипел Вильчек, захлопывая за собой дверь и тут же повторил яростным шепотом, — Живо пистолет!

Через десяток секунд он выскочил на лестничную площадку. Прислушался, прижимаясь к стене. За дверью, где спрятался убийца, тихо.

Ударом ноги распахнул ее и прижался к стене. Через миг прыгнул внутрь и сразу же влево. Вскочил, щупая пространство стволом револьвера.

Стол, стул, открытое окно и пятно крови на полу. Он подбежал к окну, но увидел только мелькнувшую на повороте дома приземистую фигуру в простонародном армяке.

— Убег, — выдохнул с ненавистью.

Вильчек сидел, опершись локтями на стол, подперев руками буйную головушку, в которой прямо-таки скрипели и искрили от напряжения мозговые извилины, идеи и просто хаотические мысли.

Все укладывалось в догадку. Все. И даже не в догадку, а в подслушанный у постели умирающей Лопухиной разговор. Ему объявил тайную войну могущественный род.

И что теперь делать? Обратиться в полицию? А что предъявит им в качестве доказательства?

Подслушанный разговор, что якобы императорские родственники и, что важнее, родственники наследника престола, злоумышляют на его жизнь? Так Лопухины будут все отрицать и в свою очередь обвинят его в навете. А мало ли что может случиться с узником в тюрьме? Нет, оттуда уже не выйти. Значит выход один, бежать туда, где он будет играть на собственном поле, в Силезию. Отец поймет, не может не понять своего беспутного сына. Тем более, что из-за Рейна ощутимо попахивало войной. Франция, пережив ужасные заморозки, голод и революцию, уверенно претендовала на гегемонию над Европейским континентом и, единственный, кто мог этому помешать — русский медведь. Королевской армии были нужны подготовленные офицеры и, почти закончив морской факультет московского университета Вильчек, вполне мог претендовать на офицерский чин.

Еще через полчаса, сопровождаемый слугой с тяжелым баулом с вещами и учебниками, Вильчек вышел на улицу и остановил извозчика. Путь его вел на западный вокзал, откуда регулярно отправлялись дилижансы в направлении западной границы империи.

Через две недели Генрих Вильчек повернул на дорогу, ведущую к родовому поместью Климковице в южной части Опавского княжества, что рядом с славным городом Острава. Не прошло и часа, как впереди показалась остроконечная крыша из красной черепицы родного дома, издали похожего на небольшой замок, каковым он и служил в 15 веке, когда его построили предки. Со времени последнего посещения стены трехэтажного дома еще больше посерели, а слагающие его кирпичи приобрели зеленоватый оттенок старой меди, деревья вокруг разрослись. Те из них, что в детстве едва возвышались кронами над Генрихом, ныне стояли крепкие, густые, пышные, далеко бросая темную тень от налитых соками ветвей. Две маленькие башенки по краям дома, голубятня в вязах перед крыльцом и голуби, непрерывно летающие над крышами. Словно и не покидал отчего дома! Мечтательная улыбка расплывалась по его лицу — он припоминал восхитительные мгновения, пережитые в отчем доме. Детство всегда прекрасно!

Сняв перчатку, юноша незаметно провел по глазам, смахивая невольную слезу умиления.

— Вот и приехали! — оборачиваясь к Афанасию, воскликнул младший Вильчек и пришпорил коня.

Слуга, трусивший на спокойной и выносливой лошадке позади, вздохнул, украдкой перекрестился и последовал примеру господина.

Уже больше года Вильчек не видел отца. Письма смягчали, но не могли заменить ни общения с родителем, ни свидания с отчим домом. Впрочем, нельзя сказать, что молодой человек слишком страдал. Имея характер легкий и благородную внешность, он утешался в объятиях юных прелестниц.

Ему и раньше, после того как закончилось его домашнее обучение, отец пригласил наставника-иезуита, приходилось подолгу отсутствовать дома. Дальнейшее образование молодой дворянин получил в католической гимназии в Опаве. А когда на престол молодого королевства Чехии, Силезии и Моравии сел государь Александр Петрович Романов, несмотря на скудность средств, отец отправил единственного отпрыска получать наилучшее из возможных образование в московский университет.

Ворота в сад были отворены. Лошадь аллюром проскакала по аллее, смутно знакомый старик в лиловой вязаной куртке и в большом шерстяном колпаке, копавшийся с лопатой на клумбе, всплеснул руками, некоторое время смотрел вслед. Затем, бросив лопату, поспешил к воротам и выскользнул за них.

Подскакав к крыльцу, Вильчек отдал лошадь спрыгнувшему на землю слуге и, со всем пылом юности, взбежал, счастливо улыбаясь, по лестнице. Дверь была закрыта.

На стук дверь открыл широкоплечий, мускулистый крепыш, совершенно незнакомый молодому человеку, с кирпично-красным, будто налитым солнцем лицом, огненно-рыжими волосами и грубой челюстью. Глаза у него были ясно-голубые, руки короткие, толстые и заканчивались увесистыми кулаками. Словом, типичный разбойник. При виде молодого Вильчека его глаза на миг широко распахнулись, потом по физиономии промелькнула ухмылка.

Генрих попытался миновать его, но тот выставил руку, совершенно закрыв проход.

— Прочь с дороги! — вспылил Вильчек, хватаясь за эфес шпаги, — Я сын хозяина, Генрих Вильчек!

— Хозяин здесь Сигфрид фон Хохберг. А я его слуга, — в руках детины появился револьвер, дуло уставилось немигающим зрачком в лоб Генриха, — А в отношении прежних хозяев поместья хозяином указано, гнать взашей!

Из-за спины детины появилась еще двое, один вооруженный короткой саблей, второй с винтовкой, оба не менее бандитского вида.

— Уходите, господин хороший, — вновь произнес первый, — а то по нашим законам, ежели кто силой ворвется в чужой дом, то и пристрелить его можно!

Происходившая фантасмагория совершенно сбивала с толку. Генрих широко раскрыл глаза, потом обернулся. Вокруг знакомые с детства стены. А вот с этой яблони он рвал в детстве крупные и, как тогда казалось, столь сладкие плоды, что нет ничего вкуснее на свете.

— Да что ты такое говоришь? Позови отца, Каспара Вильчека!

— Дай мне господь терпения не пристрелить этого господина! — вскричал первый детина, — нет здесь вашего отца! Помер он!

— Что? — несмотря на растерянность, глаза молодого дворянина загорелись бешенством, что ты сказал Schwein (свинья по-немецки)?

Глаза негодяев, преграждавших путь Вильчеку в отчий дом, загорелись торжеством.

Афанасий, слуга, крепко схватил его за локоть, потащил за собой вниз, шагая быстро и широко. Он упирался, грозно поглядывая на негодяев, не пустивших его в собственный дом, когда хитрый слуга прошептал, щекоча ухо горячим дыханием:

— А если это происки Лопухиных? Господин Вильчек разве можно так, не разобравшись, кидаться в драку! Их же трое и двое с винтовками — убьют не за понюшку табака!

Эти слова, особенно упоминание Лопухиных умерили пыл молодого дворянина, и он дал спустить себя с крыльца и усадить на лошадь.

Сверху засмеялись грубыми голосами и это было столь обидно, что Вильчек едва не кинулся обратно. С огромным трудом Афанасию удалось вывести лошадей, которых он держал за уздечки, за ворота усадьбы.

Когда из непроницаемой зелени придорожных кустов, густо обсевших ведущую к поместью дорогу за поворотом, совершенно исключавшим наблюдение из замка, раздался надтреснутый, сипловаты голос, Генрих вздрогнул и натянул поводья:

— Господин Вильчек, постойте!

Голос показался Генриху странно знакомым.

Сморщенное от прожитых лет лицо в обрамлении седых бакенбард было невозможно не узнать.

— Бузибой! — выдохнул молодой Вильчек и спрыгнул с коня. Крепкие руки обхватили старческие плечи, — Ты ли это? Глазам своим не верю!

— Я, я, господин Вильчек, — по морщинам, густо избороздившим лицо, потекли слезы. Вильчек выпустил из объятий старого отцовского слугу, которого он помнил с детства.

— Бузибой, что здесь случилось и где отец? И кто эти странные люди? Они из России?

— Нет господин Вильчек. Тут такое случилось! — старик вытащил из кармана платок и нервным движением вытер лицо, — Вначале погиб ваш отец на охоте у старшего фон Хохберга, царство ему небесное. И, едва его похоронили, так в имение явились эти. Ганс и его прихвостни с приказом княжеского суда. Якобы ваш отец подарил имение фон Хохбергу младшему. Что тут только не творилось, пока вас не было! Копают какую-то шахту! Народы и этих... механизмов натащили цельную кучу.

— Что? — вскричал Вильчек, — хватая слугу за грудки. Бузибой покраснел, прохрипел что-то сдавлено.

— Отец умер? Это правда?

— Да, господин Вильчек, я очень сожалею.

Вильчек отвернулся, глаза защипало. После длительной паузы он произнес глухим от сдерживаемых слез голосом:

— Как это произошло?

Лицо молодого человека напоминало маску скорби. И внезапно старому слуге стало жалко до его слез.

— Никто ничего не знает, — произнес он тихо, — Кто мы такие, просто слуги. Но постойте, я знаю, кто может вам все рассказать. Фон Притвиц! Он был на той злополучной охоте рядом с вашим отцом. Он наверняка может что-то сказать!

— Спасибо, дружище! — рука Генриха хлопнула старика по плечу, а сам он взлетел на коня. До имения старого отцовского приятеля неменьше часа езды. Там он узнает все! Лишь бы тот был в имении!

Старый слуга смотрел вслед сыну своего старого хозяина, пока не по-юношески крупная фигура молодого дворянина на коне не скрылась вдали. Блеклые губы прошептали:

— Удачи тебе, мой мальчик, — сгорбившись, старик направился назад в имение.

Старый друг отца встретил Генриха в главной гостиной своего дома с распростертыми объятиями и со сконфуженным видом.

— Мой мальчик, — сказал он, что привело тебя в дом одинокого старика? Бернард Фон Притвиц прибеднялся. Ему недавно исполнилось сорок пять, но он был еще крепок, как стальной клинок. Он был лучшим другом отца... — Хотя, я догадываюсь, ты хочешь узнать, что произошло. До тебя не дошло мое письмо?

— Нет, — качнул головой Генрих, не отводя горящего взгляда от лица хозяина поместья.

— Тогда прочти вот это, — Фон Притвиц вытащил из кармана джинсовой рубашки — несмотря на возраст, он не чурался моды и пользовался успехом у окрестных фрау и протянул юноше не заклеенный конверт без адреса.

Внутри оказалось письмо.

'Здравствуй, мой мальчик'. — бегущий почерк был хорошо знаком, он узнал руку отца.

'Если ты читаешь это письмо, значит меня уже нет в живых. 15 августа произошел странный случай, подвигший меня на написание этого письма, хотя вы знаете, сын, что я не трус. Меня посетил младший фон Хохберг, вы его знаете, он старший сын министра финансов нашего княжества. Сначала разговор был вполне светским, но Amor tussisque non celantur (латинское выражение: Любовь и кашель не скроешь) он заговорил о продаже имения, но я категорически отказался. Фон Хохберг сначала повысил цену вдвое, а потом перешел к скрытым угрозам. Пришлось вышвырнуть мальчишку из дома. Напоследок, видимо не в силах совладать с охватившей его яростью, он пообещал, что поместье будет его, даже если ему придется убить всех Вильчеков. Не скрою, эта угроза меня взволновала. У семейства фон Хохберг дурная слава. Но, Dum spiro, spero. (латинское выражение: пока дышу, надеюсь), но я посчитал необходимым оставить это письмо у старого друга в верности и благородстве его я не сомневаюсь. На его честь вы можете положиться. За сим прощаюсь мой дорогой наследник и сын. В том, что вы не посрамите славы семьи Вильчек, я не сомневаюсь.

Ваш отец'.

— Что это значит? — воскликнул побледневший юноша, — что это значит? Вы можете мне объяснить?

Только сейчас через броню эмоциональной безразличности пробилось понимание. Отец мертв. Какое поместье, какая продажа? О чем это отец? Вильчек отвернулся, чтобы Фон Притвиц не видел заблестевшие в глазах слезы. Мать он не помнил, она умерла, когда ему едва исполнилось два года. Отец был строгим и, по мнению Вильчека, образцом дворянина. Он воспитывал сына с детского возраста, и несмотря на внешнюю холодность, заботился и любил. Генрих отвечал взаимностью, но очень редко говорил об этом. А теперь уже поздно.

'Ну и чего ты ревешь?' — всплыли в памяти слова отца. Со шпагами в руках они стояли во внутреннем дворе, а Генрих, сбросив защитную маску, глотал слезы. Тогда ему было десять лет. 'У меня ничего не получается!' А ну, не ной! — нахмурился отец. Разве слезы чем-то тебе помогут?' Генрих задумался, потом нехотя признал: 'Нет'. 'А что ты будешь делать если кто-нибудь унизит тебя, оскорбит?' От этих слов слезы на щеках мальчика высохли. 'Вижу, вижу, фамильная кровь в тебе еще сильна! Ан гард, мой мальчик, ан гард!

— Я найду и убью убийц отца. Найду и убью! — подумал Генрих, сжимая в руках листок.

Лицо у молодого человека было печальное и отстраненное. Фон Притвицу захотелось обнять его, погладить по голове, утешить, как раньше, когда тот был мальчишкой — сыном старинного друга. Молчание затягивалось. За окном набирал силу ветер, бился в стекло, однообразно тикали стрелки больших настенных часов в углу комнаты.

— Скажите, — нарушил молчание молодой Вильчек, — как погиб отец?

— Это странная история, мой мальчик... Он был приглашен на охоту в имение фон Хохберга младшего.

— Опять фон Хохберг! — в ярости вскричал Вильчек, рука до побелевших костяшек сжала эфес шпаги.

— Да фон Хохберг. Как мне говорил ваш покойный батюшка, его пригласили еще раз обсудить условия продажи имения. И там произошла странная история... Преследовали зайца. У вашего отца порвался крепежный ремень, и он упал на землю. Спасти его не смогли... — голос Фон Притвица осекся.

Вильчек подошел к окну, облокотился об подоконник. С высоты примерно третьего этажа ему открылся томительный закатный пейзаж — сиреневые сумерки, булыжная площадь перед домом и багровая полоса над далеким лесом. Рука упала с эфеса, лицо затряслось от тщетных попыток скрыть, совладать со своими эмоциями.

— Значит несчастный случай? — не оборачиваясь, произнес через некоторое время глухим голосом.

— По крайней мере так утверждает полиция, но есть одно обстоятельство, позволяющее сомневаться в этом утверждении.

— Какое? — Вильчек порывисто повернулся к старому другу отца. Глаза его засверкали.

— Вы помните слугу вашего батюшки старого Франца?

— Конечно!

— Так вот он первый подскакал к вашему отцу, когда тот упал с лошади и он утверждал, что крепежный ремень был подрезан и, стало быть, гибель вашего отца была не случайной!

— Так почему его показания не учтены полицией? — вскричал в порыве гнева Вильчек.

— Он пропал!

— Как?

— Исчез, пропал... На следующее утро коморка, где он ночевал оказалась пуста и больше никто его не видел.

— Фон Хохберг, — произнес Вильчек звенящим голосом и вновь отвернулся к окну, и свидетеля значит нет...

— А на следующий день после похорон Вильгельма в вашем имении появились судебные приставы. Якобы ваш отец отписал имение на младшего фон Хохберга.

— Вы видели эту дарственную? Я не могу поверить, чтобы отец в здравом уме и твердой памяти подарил постороннему человеку родовое имение!

— Я тоже этому не верю, но вы же знаете силу при дворе 'немецкой' партии? Нам, друзьям вашего отца, ничего не удалось добиться.

— Зачем, зачем они его погубили? — произнес Вильчек с горечью, — зачем им наше бедное имение?

— Уголь, а может серебро или золото... там уже неделю копаются рудознатцы.

— Да... земля Силезии богата... — молодой человек не договорил. Плечи вдруг задергались, странные корчи потрясали тело, он не сразу сообразил, что плачет, дергая головой, без слез, беззвучно, плачет по отцу, по собственной дурацкой судьбе, взвалившей ему все это на плечи.

Вильчек временно, как он надеялся, поселился в доме Фон Притвица. Нанятый адвокат подготовил заявление в Верховный суд княжества Силезии.

Обращение в суд обернулось фарсом. Главной причиной этого послужило засилье среди судейских 'немецкой' партии. Судьи не приняли к рассмотрению доводы отстаивавшего сторону Вильчека адвоката, указав, что нет фактов и свидетелей, подтверждающих, что падение с коня старого Вильчека было подстроено. Дарственная на родовое имение Вильчеков, представленная адвокатом противной стороны, нареканий не вызвала.

Вильчек проиграл.

Разъяренный, но не сломленный, он помчался в Прагу за правдой, но удалось попасть только на прием к бывшему опекуну короля, князю Шереметьеву. Но тот ограничился лишь выражением сочувствия, сказав, что гражданские дела находятся в ведении судов. Потом посетовал, что не может выйти за пределы предоставленных конституцией королевства рамок и на немецкое засилье. Намекнул, что его обидчик не простой человек, а один из глав 'немецкой' партии, с которым бесполезно тягаться на бюрократическом поле.

Надо сказать, что двор молодого короля Александра Петровича делился на три партии: 'немецкую', 'славянскую' и русскую, представленную приехавшими с юным королем русскими чиновниками и вельможами и, прежде всего, его воспитателем и опекуном князем Борисом Петровичем Шереметьевым. Последняя, несмотря на малочисленность, пользовалась при дворе и государстве не меньшим влиянием, чем две первые, состоящие из коренных жителей королевства.

В конце аудиенции вельможа устало произнес: 'Ты ищешь правду и не видишь выхода? — указывая на простую шпагу на боку просителя, — У тебя для этого есть шпага!'

Юноша побледнел, он понял, что князь намекнул на им самим и запрещенном праве дуэли. Момент истины, промелькнуло у него в голове. У него не осталось ни семьи, ни родового имущества. Зато остался выбор: идти дорогой чести или гнить словно мусор. Руками Вильчека князь желает устранить сына одного из лидеров 'немецкой' партии? Ну то же он не против того, чтобы в этом подыграть русским! Поклонившись вельможе, он покинул гостиную, где тот его принимал.

Вернувшегося в поместье Вильчека трудно было узнать. Вместо рассудительного и спокойного юноши объявился хищник, переполненный ненавистью к своим обидчикам и к немцам вообще.

* * *

Гостиная графов Гитто постепенно наполнялась. Традиционный бал у гостеприимных хозяев, блеск семейства которых после заката Священной Римской империи хотя и несколько поблек, но и ныне после образования королевства Чехии, Силезии и Моравии был самым ярким в южной Силезии. Приехала знать Опавского княжества, люди самые разнородные по возрастам и характерам, но одинаковые по положению. Юные дворяне могли посмотреть достойных невест, а девушки -потенциальных женихов и покрасоваться; мамаши — всласть обсудить многочисленные сплетни и слухи, а заодно приглядеться к потенциальным родственникам; а почтенные главы семейств — всласть попить пивка под очень неплохую закуску.

Вильчек шел полутемными комнатами, освещенными керосинками, висевшими на стенах, где сквозь незанавешенные окна виднелись серые силуэты сосен и на фоне темнеющего неба четко проступал переплет оконных рам. Звуки музыки становились все сильнее.

В парке Чаир распускаются розы,

В парке Чаир расцветает миндаль.

Снятся твои золотистые косы,

Снится веселая звонкая даль.

Зал оказался небольшим, уютным, освещенным лишь настольными лампами, но достаточно ярко, чтобы, если придет такая прихоть, не напрягая глаза читать 'Силезские ведомости' издаваемые ландтаком. Стоял запах воска, которым натирают мебель, тяжелую, из темного дерева, которая стояла здесь, наверное, лет сто уже, а то и больше и пыли. В углу играл оркестр, певец, закрыв глаза, пел с диким акцентом модную песню из далекого Мастерграда.

Графская чета встречала у дверей.

— Мы рады вас видеть... — граф важно и со значимостью кивнул. — Присоединяйтесь к нам.

Графиня промолчала, но не забыла одарить благосклонной улыбкой.

Церемонно раскланявшись, Вильчек прошел вглубь гостиной, где ожидали накрытые столы и светские развлечения.

— О, Генрих! — раздался знакомый голос.

Вильчек повернулся. Фон Белов — приятель детства пробивался сквозь толпу. Они обнялись. Неожиданно замер, почувствовав чей-то взгляд, в буквальном смысле прожигавший спину и решительно развернулся к его обладателю. И не ошибся...

С красным, как у рака, лицом, Сигфрид фон Хохберг не сводил с юноши глаз.

Вильчек, слегка наклонил голову. На губах появилась хищная улыбка, не предвещающая ничего хорошего и помахал рукой. Фон Хохберг отвернулся.

— Рассказывай Генрих, — сказал фон Белов, усаживая Вильчека за стол рядом с собой, — какими судьбами в нашей провинции после блестящего Петрограда. О столице русской империи рассказывают столько невероятного, что не знаешь, чему и верить! Ты там жил... Завидую белой завистью!

— Завидовать тут нечему друг мой... у меня умер отец, а точнее погиб...

— Так значит это правда? Прости, прости... до меня доходили слухи, но я, откровенно говоря, не верил. Твой отец был еще полон сил!

— Его убили... а потом ограбили меня — лишили наследства! — у Генриха гулко забухало сердце в груди.

Мало-помалу гул, разговоры утихли, все больше гостей прислушивались к разговору. Стихло треньканье музыкальных инструментов и стало слышно легкое шуршание развиваемых сквозняком богато шитых золотом плотных портьер на окнах.

— И кто, кто эти мерзавцы, кто так с тобой поступил? — вскричал в порыве гнева фон Белов.

— Эти мерзавцы молодой и старый фон Хохберги!

— Ну хватит! — среди полной тишины, воцарившейся в помещении раздался ледяной голос младшего из фон Хохбергов, — Я не намерен дальше выслушивать эти оскорбительные измышления!

— Ого, — Вильчек повернулся к говорившему и окинул его презрительным взглядом, — Никак и вы здесь, то-то я смотрю несет вонью предательства! И как вы намерены заставить меня молчать о вашем бесчестном поведении? Как вы привыкли, через продажный суд?

Фон Хохберг, с пламенеющим лицом, поднялся на ноги. От нижней челюсти, дрожа, перекатывались желваки.

— Сударь если бы не указ государя...

На лице Вильчека появилась издевательская ухмылка.

— Благородные люди решат вопрос чести, даже если этому будут препятствовать все указы всех государей мира!

Фон Хохберг закусил губу, алая струйка крови сбежала по подбородку. Лицо страшно исказилось. Он открыл рот, но так ничего и не произнес и почти бегом выскочил из гостиной.

Вильчек недолго пробыл на балу. Где-то через час он в сопровождении пожелавшего его сопроводить фон Белова отправился в поместье гостеприимного фон Притвица.

Всю ночь горели окна особняка старого друга покойного Вильчека и всю ночь во дворе толпились вооруженные крестьяне. Когда фон Притвиц узнал о намерении Вильчека спровоцировать своего обидчика на дуэль, он положил руку молодому человеку на плечо и заявил: Cave canem! (латинское выражение: Бойся собаки!) и распорядился вооружить живших в его поместье крестьян.

На следующее утро, едва хозяин поместья с молодым гостем сели завтракать, в столовую вбежал слуга фон Притвица с известием что прибыли секунданты фон Хохберга.

Глава 2

Роб Ван Свитен еще не знал, что следующим утром его тело, пронзенное в нескольких местах клинком убийцы, окровавленное и в одном исподнем, найдут в придорожной канаве при очередном обходе городские стражники, он наслаждался жизнью, молодостью и удачей. Ему двадцать пять, он недурен собою, дворянин и капитан корабля на службе в очень уважаемой и богатой голландской Ост-Индской компании. Поэтому он не удивился, когда прочитал письмо с приватным приглашением от посла Англии. Еще бы, он попал в число тех немногих счастливчиков, которых японские варвары допускали на свои закрытые от мира острова. В год всего пять голландских судов — остальные нации не допускались к торговле, приставали к берегам искусственного островка Дэдзимо соединенного мостом с островом Кюсю. И была эта торговля столь выгодна что многие, очень многие желали поучаствовать своими средствами в этом деле. Если нечто небольшое, что не стеснит грузы компании, но принесет большую прибыль хозяину товаров и Ван Свитену, то почему нет? Особенно если руководство не будет этого знать?

В гостиной было в стенных ярко горели мастерградские светильники, заставляя тьму пугливо прятаться за углом камина, позади книжного шкафа в углу и других укромных местах. Посол, сэр Уэрли, встретил молодого капитана с необычайным радушием. Гость и хозяин сидели вокруг маленького столика, каждый в прекрасном, мягком кресле. Перед ними стояла бутылка Бордо в серебряной вазе со льдом, в окружении тарелок с сыром и зеленью. Гость и хозяин отдали должное прекрасному вину и, наконец, приступили к главному.

— Дорогой Роб, вы позволите вас так называть?

— О, безусловно, сэр!

— Так вот дорогой Роб, вы отправляетесь на восток, в Японию?

— Ваши сведения совершенно точны, сэр, — с улыбкой произнес капитан глядя на собеседника через красное, как кровь вино в поднятом бокале, — А вино у вас божественное.

— Его посылает мне мой друг мсье Дюгем.

— А как же прошедшая война? Неужели она не сделала французов и англичан непримиримыми врагами?

— Пустое, — махнул рукой посол, по лицу пробежала гримаса, отчего шрам, пересекавший щеку от виска до уголка рта шевельнулся, словно живой. Говорили, что его он получил при усмирении бывших рабов-негров на Ямайке, — Я хочу попросить вас об одном одолжении, которое будет щедро оплачено.

— Хммм, звучит интересно. И что я должен сделать?

— Прозит! — посол поднял бокал прекрасного вина и немного пригубил, — Прекрасное вино. Вы знаете, когда на мир смотришь сквозь бокал прекрасного вина, он становится столь же прекрасен как вино и столь же кровав.

— Совершенно справедливо, сэр, но мы в Голландии, привыкли к деловому стилю переговоров. Итак, что я должен сделать?

— Ах молодость, молодость, вы все спешите... Но извольте. Вам надлежит... — посол сделал паузу, а капитан высоко вскинул брови: Надлежит? Не рано ли англичанин начал распоряжаться? — связаться с наемными убийцами Японии и за любые деньги, подчеркиваю, за любые, завербовать одного из них и вывести в Англию. За это вы лично получите скажем десять тысяч фунтов стерлингов.

Несколько секунд посол всматривался в побагровевшее лицо голландца. 'Мальчишка, — думал он, похоже откажется'

— Сэр, я глубоко ценю ваше расположение, но вынужден отказаться от столь заманчивого предложения.

— Вам мало? Назовите свою цену! — лицо англичанина с двумя подбородками, побагровело.

— Дело не в цене, сэр. — капитан поднялся из кресла. Во-первых, ваше поручение чрезвычайно трудно исполнить. Нас не пускают никуда за пределы острова Дэдзима и, самое главное мне не по нраву выполнение такого поручения. Оно противно дворянской чести.

Холодно попрощавшись, молодой человек вышел.

— Дурак, — хмуро произнес посол и одним махом забросил в луженую глотку, привычную к крепким напиткам и крепким выражениям, бытовавшим среди плантаторов английской Вест-Индии, остатки вина и позвонил в колокольчик. Бесшумно как тень, возник слуга с седыми бакенбардами. Посол приказал найти и позвать к нему сэра Титча.

Через десяток минут, когда порог переступил высокий, поджарый человек. Двигался он плавно, словно перетекал, а не шел на двух ногах. Широченные плечи, свободные быстрые движения говорили о том, что этот человек силен и ловок, а бесстрастный взгляд скорее подходил земноводному, чем существу с горячей кровью.

— Вы звали меня, сэр?

— Да, — англичанин ладонью поманил поближе.

* * *

Пробуждение было не самым приятным.

Вильчек открыл глаза.

— Проснулся мистер Вильчек? — произнес грубым голосом наклонившийся над Генрихом человек, чье лицо освещал мастерградский светильник на столе. Еще двое стояли у двери, но их лица тонули в тени, — Не шевелитесь мистер, а то я могу вас нечаянно зарезать.

Генрих ощутил холод металла на шее и скосил глаза. Ее касался острием морской нож.

Он узнал говорившего, это был матрос, которого капитан вчера приказал протянуть под килем. И он еще легко отделался! Капитан, все повадки которого говорили о прежней службе в Royal Navy (королевском флоте Англии), воспитывал экипаж привычно: с помощью девятихвостой кошки (особая плеть с девятью концами) и кулака. Не всем это нравилось, но и выбирать моряки не могли. Англия после злополучной войны с французами и распада Великобритании обеднела и перед простыми людьми был выбор или помирать от голода на берегу или терпеть матросскую долю.

— Что ты хочешь? — стараясь не шевелится произнес Генрих, — Деньги? Они в сундуке под койкой!

— Не торопитесь мистер, глядишь до ваших денег и не дойдет. Ну это, конечно если мы договоримся.

— Что ты хочешь, если тебе не нужны деньги? — произнес Генрих достаточно хладнокровно. Он успел понять, что по крайней мере немедленная смерть ему не грозит и, значит, еще побарахтаемся.

— Видишь ли мистер, экипажу надоел капитан и те гроши, которые мы получаем. Экипаж желает стать джентльменами удачи и в связи с этим я хочу вам кое-что предложить. Мы неплохие моряки, можем ворочать рулем и ставить паруса, но мы не умеем прокладывать курс, именно поэтому я с вами говорю, мистер. Я человек простой и скажу без уверток: как вы смотрите на то, чтобы занять место штурмана? Полагаю, это гораздо лучше, чем сплясать с конопляной тетушкой? Что скажите мистер?

— А откуда вы знаете, что я умею прокладывать курс?

— Мистер, мы простые моряки, но не дураки. По вам сразу видно, что в море вы отличный моряк. Новичок во время шторма смирно сидит в каюте, а не как вы бегает по палубе, да так ловко! К тому же вы учились на морском факультете московского университета!

— Черт возьми, а это откуда вы знаете?

— Вот, это все спесь ваша господская. Разве вы заметите какого-то рулевого? Это ведь так, просто приложение к рулю. А это, между прочим, такой же человек, как и вы. С ушами и разумом, и вполне способен понять ваш разговор с капитаном. Я достаточно ответил на ваш вопрос?

— А что будет с капитаном и офицерами?

На палубе выстрелили и раздались крики.

— Полагаю, что джентльмены нашей новой команды имеют к ним вопросы и судьба их не завидна. Как говорили римляне: каждый сам кузнец своего счастья. Но ближе к делу мистер. Вас должна интересовать собственная судьба. Да, да мистер, я не всегда был моряком. В молодости я был школяром и могу разговаривать так, что не отличишь от благородного. Но ближе к делу. Так каков будет ваш ответ мистер. Мы нашли своего штурмана или его придется еще искать?

Нож теснее прижался к шее. Звуки схватки на палубе стихли. Все — понял Вильчек.

'Умереть? Это легко... В сущности, вся наша жизнь — это просто путь к смерти. Жизнь не важна, важна честь. А если она еще у меня? Нда... В сущности, я такой же изгой, как и эти матросы. Стоит попасть в руки силезского правосудия и как минимум десять лет каторжных работ мне обеспечены, конечно если старый Хохберг не доберется раньше. Господи да я такой же как они...

Старый Хохберг, старый Хохберг. Мразь... Нет... даже на том свете у него не будет покоя если этот мерзавец будет жив'.

— Вы доверите мне прокладывать курс корабля? А если я выведу вас на рифы?

— Ну если вы не получите в бок от меня, то попадете в руки правосудия, но что-то мне подсказывает, что вы хотите встретится с ним не больше чем мы. Уж больно вы поспешно погрузились на наш корабль, да и плата за перевозку была немалая, но вы ее заплатили не торгуясь. Я прав?

Молодой человек несколько мгновений смотрел на матроса, потом выдохнул, так ничего и не ответив.

Матрос отрывисто захохотал, словно залаял.

— Я прав, — произнес с убежденность, — Так каков будет ваш ответ?

— Да.

'Вот я и докатился до судьбы морского разбойника. Господи, что бы сказал отец!'

* * *

За несколько лет до дуэли Вильчека с фон Хохбергом.

От удара в живот Джеймса Вольфа согнуло, но он не упал — не мог, вывернутые в лопатках, связанные над головою руки его были подтянуты к перекладине на потолке ремнем; из глотки вырвался звук, схожий с тем, какой издавали на ферме отца свиньи, когда специально приглашенный для этого дела забойщик бил их точно в сердце ножом.

Некоторое время тело раскачивалось, спутанные пряди длинных волос, мешаясь с бородой, закрывали лицо; обнаженное по пояс давно немытое тело его было в синяках. Грязные ноги, с судорожно вытянутыми пальцами едва касались земли.

Пахло сыростью, человеческой болью и испражнениями. Свет из зарешеченного окошка под потолком желто осветил паутину в углах камеры, мусор на каменном полу и стол напротив со стулом.

— Зачем, зачем вы меня бьете? — захлебнулся в крике узник, — Я же все вам сказал, ну не знаю я дороги на базу, не знаю! Я блуждал четверо суток пока не наткнулся на стойбище сиу! Я просто не знаю туда дороги! Почему вы мне не верите?

— Потому что ты белая обезьяна и падаль!

— Ну так убейте меня, убейте! — только не мучайте больше! — жилы надулись у него от натуги, голова упала на грудь.

Следователь, по виду типичный англичанин, дюжий, с квадратным лицом, только с высоким 'ирокезом' на голове, некоторое время глядел Джеймсу на плешь меж всклокоченных волос.

— Shit (дерьмо) ты белая мразь, столько лет прятался от нас, прятал расположение ракетной базы, да за это тебя не бить надо, тебя, fuck (твою мать) на кол посадить надо, ты понял, белая мразь?

— Что я вам сделал? Я никогда не делал ничего плохого индейцам. Я старый и больной человек, зачем вы меня мучите?

— Мы никогда больше, слышишь shit? — бешено закричал так похожий на белого индеец, — Мы никогда больше не дадим вам сделать с нами то, что вы делали раньше!

Во всем — в словах, в жестах, в интонациях, с которыми индеец обращался к узнику, сквозило презрение. И ненависть. Ну как же, ему, настоящему навахо приходится обращаться к... белому. То есть, к отбросу. К червяку. К пыли под ногами. Но вот так получилось, что приходится с таким... и как же это мерзко.

Следователь ударил в синие-землистый, ввалившийся живот узника. Джеймс ахнул, вопленно закричал, брызгая слюной.

— Я ни в чем не виноват!

Но тут удары посыпались градом, тело закрутило по камере.

Хлопнула дверь. Заговорили на повышенных тонах по-индейски. Узник поднял глаза.

Вновь вошедший был типичный индеец. Лицо цвета выжженной земли и волосы без ирокеза, отливали иссиню-черным. Глаза прищурены. Рот как трещина. Куда смотрят, непонятно. В одном жилете поверх пестрой рубашки.

Избивавший Джеймса индеец вскинул руки к потолку в протестующем жесте и пулей выскочил за дверь.

Новый следователь подошел вплотную к узнику. Жесткие, как клещи пальцы схватили несчастного за подбородок, повернули. Каждое движение этого навахо, так же, как и первого обликом ничуть не походившего на индейца, было исполнено твердой силой и уверенностью. Так обычно ведут себя люди у власти, выработавшие особую осанку, манеры и походку.

— Ну что, мистер Вольф, не солгал, в указанном тобой районе действительно нашли вашу базу. Хвалю.

В руке следователя мелькнул нож, одним движением перехватил веревку, удерживающие руки узника. Он бы рухнул если бы индеец не подхватил его и не помог сесть на стул. Сам уселся напротив за стол.

— Мистер Вольф, я уполномочен сделать вам предложение от которого вы не можете отказаться, — индеец помолчал, наблюдая за узником 'рыбьими', безэмоциональными глазами, нам нужны люди, которые смогут оживить вашу старую базу. Вы нам подходите. Как вы смотрите на то, чтобы поработать на нас? Если вы отработаете добросовестно, мы готовы предоставить вам звание почетного навахо. Что скажите мистер Вольф?

Узник ненавидел своих пленителей, ненавидел до судорог и боялся.

— А если я откажусь?

Губы следователя раздвинулись в 'волчьем' оскале.

— Тогда я уйду, а меня заменит коллега, который разговаривал с вами до меня. И он либо убедит вас поменять свое мнение или осуществит свои мечты. Он рассказывал вам свои садистские фантазии насчет кола в зад? Вы знаете, он настоящий маньяк. Иногда, — голос индейца приобрел почти доверительные интонации, — мне кажется, что когда он сажает людей на кол, он кончает, словно от женщины... Ну так каков будет ваш ответ?

Вольф не сомневался, что индеец самым хладнокровным образом использует его. И сцена с избиением всего лишь призвана расположить узника к 'доброму' следователю. Но такова се ля ви. Сам он в подобной ситуации тоже не маялся бы излишним гуманизмом. 'Beggars can't be choosers.' (нищие не выбирают).

— Да.

— Ну вот и отлично. Сейчас вас отправят в гостевой домик, вы отдохнете и, думаю на следующей неделе отправитесь на свою старую базу. Там вам предстоит много работы.

* * *

Лорд Дадли с силой потер нудно ноющую грудь. Чертова грудная жаба! Старость не радость... Ну ничего, вернется в Лондон, покажется доктору Постелю. Он человек знающий: пять лет обучался на врачебном факультете московского университета, это понимать надо! Не хуже докторов из проклятого Mastergrad! Если уж он не поможет, то остается надеяться только на Божью помощь. Все волнения, которые так вредны организму, все из-за них! Проклятые moskovits!

Порт города Гавра — главной базы французского флота на атлантическом побережье, был переполнен кораблями. Плеск волн и голоса морских птиц, непонятного происхождения трески, стуки и крики смешивались в знакомую каждому моряку какофонию порта. Частым лесом вздымались у причальных стен в хмурое, зимнее небо высокие мачты с паутиной снастей и трубы новомодных параходофрегатов, покачивались высокие, украшенные резьбой кормовые части. Почти до грязной, усеянной портовым мусором воды свисали полотнища флагов — французских, голландских, английских. Ветер с моря раскачивал пришвартованные к пирсам корабли и убогие рыбацкие суденышки.

На самый дальний причал, где у причальной стенки лагом (боком) стоял, покачиваясь на грязных волнах, пароходофрегат под английским флагом с странным названием: 'Айова', не пропускали вооруженные драгуны. Что было само по себе странно. Странным было и название корабля, не говоря уже о том, что в Гавре никогда не видели это судно, все это намекало, что не все так просто с кораблем.

Палуба его была густо заставлена деревянными коробами, выше человеческого роста. Лавируя между ними по узким проходам, по широкому трапу спускались на набережную пассажиры в совершенно обычной для нынешней Франции одежде — смеси моды времен короля-солнце и донельзя практичного стиля Mastergrad. Широкополые кожаные шляпы скрывали в тени их лица.

На набережной бывшие пассажиры строились в ровные ряды, изобличавшие в них людей военных. На беглый взгляд их было где-то около сотни.

Сэр Дадли поморщился, словно от зубной боли. Здесь даже море было другое: грязное, пропахшее гниющей рыбой и йодом, совершенно не походило на ласковые тропические воды вокруг Ямайки. Ах Ямайка, много солнца, много рома и полностью развязанные руки...

— Месье! — чопорно обратился к британцу молодой человек, стоявший рядом, в модного цвета зеленом фраке с черной каймой по отвороту — знаком траура по королю, — Вы полагаете, что не стоит подойти поближе и поздороваться с их предводителем? Не будет ли это знаком неуважения к нашим... — он помедлил, подбирая выражение, — гостям?

— Много будет чести! — Дадли снова потер грудь, там уже не ныло, а почти пекло, и он с тревогой подумал: 'Где, черт возьми, лекарство Постеля? Вроде у Джонса в карете?' — Еще лорд Дадли не бегал на поклон к чертовым краснокожим дикарям!

Между тем оцепление из драгун, их давно, с войны за испанское наследство, которую с легкой руки мастерградских русских называли Великой или мировой, использовали в качестве мобильной пехоты, расступилось. Внутрь оцепленного периметра въехали четыре дилижанса, остановились. Пассажиры начали грузится в них.

— Вы полагаете навахо дикарями? А как же их воздушные корабли? Разве народ, летающий в небесах, подобно Создателю, можно называть дикарями, к тому же...

— Не можно, а нужно! — перебил Дадли, — Владение машинами из будущего не делает из дикаря джентльмена. Как он был краснокожей образиной, так ей и остался!

— Вы полагаете, месье?

— Уверен, молодой человек, вы позволите старику вас так, по-простому, называть? — старик опять потер грудь. Душно что-то, словно воздуха не хватает...

— Безусловно месье!

— Тогда я попрошу об одной услуге. В моей карете сидит бездельник Джонс. Велите ему чтобы он бегом нес лекарство доктора Постеля. Уж не обессудьте, что прошу вас об услуге мне чего-то нехорошо.

— Почту за честь помочь вам, месье Дадли! — француз изобразил изящный поклон и быстрым шагом направился в сторону выхода из порта.

Прилетели чайки, с мерзкими криками закружились над высокой резной кормой пароходофрегата.

Старый лорд оглянулся, грудь пекло невыносимо и не хватало воздуха. Нужно присесть, присесть!

Дадли, словно какой-то портовый грузчик, сидел швартовочной тумбе. Перед мутным от боли глазами один за другим проехали дилижансы с пассажирами таинственного корабля.

Грузчики, с дружными криками, подкатили фургон крана с длинной стрелой спереди. Из трубы, посредине крыши, густо валили клубы черного дыма, растворяясь в хмурых небесах. Не прошло и пары минут как кран подхватил с палубы 'Айовы' ящик, он поплыл высоко над водой, коснулся земли сразу за набережной. В ящиках проделали долгий путь за океан почти сотня полуразобранных самолетов — большая часть имевшихся у навахо и, множество приспособлений и деталей для их ремонта, но англичанин уже не видел этого. Лорд Дадли, доверенное лицо королевы Англии Анны Стюарт, без мысли, без чувств, в отчаянной боли, заполнившей тело, свалился с тумбы на грязные камни.

Когда еще через несколько минут прибежал слуга Джонс, его хозяин лежал на пристани, немигающий взгляд не отрывался от разгружаемого пароходофрегата. Лорд был мертв, его черная душа улетела на суд к Творцу всего сущего.

* * *

Когда ювелир Авраам подошел к дому мистера Джексона, солнце садилось, наполовину скрывшись за зелено-серой громадой горы Марси — самой высокой в хребте Адирондак во владениях навахо. Улица была пустынна, все, кто хотел уже выразили свое соболезнование, но дверь была не закрыта. Он остановился перед домом, словно в нерешительности. На скулах заиграли желваки.

По правде говоря, прощаться с покойником не хотелось. Дрянной был человек, и Авраам однажды от него пострадал. Он до сих пор, когда вспоминал давний разговор с мистером Мижаквад, вздрагивал. Хотя по правде после этого пришлось повидать всякое. Иногда он даже удивлялся, почему еще жив? Нда... крепка иудейская порода, если он еще топчет этот мир, а столь много друзей и знакомых ушли... Он бы и сейчас не пришел, если бы не жена мистера Джексона. Достойная женщина, достойная. Право слово, и не поймешь, почему такое сокровище досталось негодяю! Так что не выразить свое соболезнование было совершенно невозможно, но посещение он перенес на как можно более позднее время.

Он зашел внутрь.

В доме сладко пахло ладаном и горько смертью. Смерть всегда трагедия, даже если под ее косу попадает мерзавец. Обязательно найдутся те, кто будет убиваться. Уже никого не было, только в спальне у закрытого гроба, все в черном, сидела вдова.

Стиснул зубы.

— Мое глубокое соболезнование.

Женщина на миг повернулась.

— А, это вы, давненько вы не заходили в наш дом, — произнесла вдова, нервно теребя подол платья и не подымая взгляд на мужчину.

'С тех самых пор, как Джонсон донес на меня' — подумал Авраам, но сказал совершенно другое.

— Так получилось, Сара, так получилось.

Взгляд женщины застыл, словно она хотела разглядеть в полутьме спальни нечто видимое только ей, быть может прошлую жизнь, в которой она была пусть не счастлива, но где все было стабильно и привычно.

Авраам опустил голову. Он уже собирался уйти, когда заметил, что гроб не только закрыт, но и щели между верхней крышкой и самим гробом залиты смолой. Кожа на лбу старого еврея сморщилась от удивления. Впервые он видел, чтобы прилагали столько усилий, чтобы изолировать мертвого от мира живых.

— Сара, простите Сара за мою неделикатность, — произнес изредка поглядывая на окаменевшее лицо собеседницы, — но почему гроб закрыт, что случилось с Джонсоном?

— Ах Авраам, я знаю, вы когда-то очень дружили с мужем... Когда-то... Он выполнял какой-то заказ навахо и случайно разбил реторту с ядовитым воздухом. Очень ядовитым воздухом. Он погиб на месте. А гроб выдали уже закрытый и наказали ни в коем случае его не открывать...

— Да... еще раз мои соболезнования. Если что понадобится, обращайтесь без стеснения.

Воздух, который ядовит... Что еще выдумали для убийства себе подобных дети Baal Davar (сатана в иудаизме)?

— Спасибо... — произнесла Сара, впервые за разговор поглядев собеседнику в глаза и заплакала. Так не плачут взрослые. Так плачут только дети. Чисто, светло и безнадежно. Она плакала, словно ребенок, которому безразличны доводы разума, которому просто надо, чтобы утреннее солнце обязательно улыбнулось и вернулось потерянное счастье...

Но он не знал, как утешить. Он еще немного постоял, глядя на рыдающую женщину и тихо вышел, претворив за собой дверь.

Глава 3

— Деда!

Эхо от звонкого девчоночьего голоса разнеслось над озером. Глава Мастерграда Маклаков Сергей Валерьевич обернулся. Внучка взобралась на огромный гранитный валун и приплясывала на нем, размахивая руками и пугая птиц. Ее желтая ветровка ярким пятном выделялась на стылом голубовато-сером фоне мерцающих на солнце волн. Маклаков остановился и помахал рукой в ответ.

— Вот егоза! Ну выкладывай Алексей Алексеевич, что случилось, не проведать же примчался на ночь глядя! — ворчливо произнес Маклаков и отвернулся от сбшника. Не торопясь, двинулся по выложенной бревнами дорожке вдоль берега, мимо красавец сосен, дальше. За ним гость. Зябкий ветер принес терпкий запах наливающихся соком яблок и вишен. Хотя последних было мало — климат в восемнадцатом веке другой и для них было холодно. Солнце уже садилось. Багровый глаз уходящего на покой дневного светила пронзал окружившие его тучи, подтверждая народной приметой объявленный метеостанцией прогноз погоды. Лето, если это можно было назвать летом было только по календарю — июнь 1711 года. С начала месяца то моросило, то просто было холодно и ветрено, так, что на хороший урожай пшеницы можно было не рассчитывать.

— Ты прав, Сергей Валерьевич, не проведать. Работа, будь она неладна. Пришло донесение от Трубочиста.

— Ну и как он там?

— Держится, но похоже устал. Надо забирать его.

— Сколько лет то он уже в Америке?

— Да поболее десяти, да и самому за сорок, не мальчик уже. Но я не об этом. У нас проблемы... Трубочист сообщает, что навахо продвинулись в создании отравляющих веществ. Похоже изготовили зарин, — наткнувшись на вопросительный взгляд градоначальника, произнес резковатым тоном, — это боевой газ нервно-паралитического действия.

— Так, — градоначальник остановился и повернулся к замершему сбшнику, с силой потер лоб, собираясь с мыслями, — С этого момента поподробнее.

— Деда, деда, смотри! -над берегом пронесся крик и потерялся над водной зыбью.

Маклаков поднял глаза. Виолетта успела спуститься с 'пьедестала' и вприпрыжку бежала к нему, неся что-то в сомкнутых лодочкой ладошках. Дедушка улыбнулся. Вот егоза! И сколько энергии! Неужели и у него в детстве было столько же?

В кой-то веки нашел свободные выходные между многочисленными делами градоначальника и вырвался с женой и внучкой на базу отдыха на берегу степного озера, славящегося синей глиной. Она, по уверениям жены, была страшно целебна для кожи лица и рук и ее ежегодно отправляли сотнями килограмм императрице Марии Алексеевне и модницам царского двора.

— Смотри дедушка! — внучка резко затормозила перед Маклаковым, чуть не врезавшись в дедушкины колени, и ткнула ему под нос находку: — Смотри, вся перламутровая внутри! Здорово, правда деда?

Дед с деланным энтузиазмом посмотрел на переливающийся всеми цветами радуги створку невзрачной раковины.

— Здорово, здорово, Виолеточка, побегай пока, мы тут с дядей пошепчемся немного.

— Йо-хо-хо! — издав звонкую пародию на боевой клич навахо, девочка, умчалась обратно. По узенькой спине смешно и задорно прыгали косички с крупными белыми бантами.

Маклаков молча слушал подробный рассказ о свойствах зарина и способах его применения. Только когда Смирновский закончил, с шумом выпустил воздух из легких и тут же судорожно вдохнул. До него только сейчас дошло, что все это время он слушал, затаив дыхание.

— Страшная штука, — произнес задумчиво и почесал подбородок с короткой щетиной, — а что говорят аналитики о возможности применения зарина?

— Есть несколько вариантов. По какому будут действовать навахо не известно. Могут применить в диверсионных целях в небольших количествах, но здесь эффект будет больше на публику. Могут в снарядах и авиабомбах, но и здесь против подготовленных войск эффект вряд ли будет большой. Помнишь, я докладывал, что навахо нашли законсервированные пустые шахты со складом межконтинентальных ракет?

— В Монтане? — Маклаков не отрывал настороженного взгляда от старого соратника. Сбшник кивнул, — ты же говорил, что ядерных бомб там нет?

— Ядерных зарядов там и правда нет, зато есть межконтинентальные ракеты. Так вот, аналитики считают, что на них возможна установка боеголовок с боевыми газами. А ракет там сорок три. Если даже не все сумеют реанимировать, общий вес залпа составит десятки тонн зарина.

Маклаков невольно вздрогнул. Неужели? Даже думать об этом не хотелось. Взгляд невольно нашел внучку. Виолетта присела на берегу, копала в песке лопаточкой. Она казалась так трогательно незащищенной. Маклакову до ломоты в висках захотелось защитить ее от войн, от крови, от всех ужасов восемнадцатого века.

— Что ты хочешь этим сказать? — спросил излишне резко. Кольнуло в сердце, потер грудь.

— Сергей Валерьевич, ты все сам понял. Аналитики считают, что наиболее вероятная цель — Мастерград.

— Мастерград... Может еще раз попытаться договориться? Как считаешь, это реально?

— Пока у власти Токэла и его клика, договариваться бесполезно. Зачем ему это когда все козыри у него? Аэродромная РЛС берет на двести километров, а боевой блок ракеты падает со скоростью шесть километров в секунду — мы даже вздрогнуть не успеем.

— Значит война с навахо... — мрачно сказал Маклаков.

— А она заканчивалась? — руководитель службы безопасности полковник Смирновский, криво ухмыльнулся, — Возможно получится организовать диверсию и уничтожить ракеты. А может и нет, слишком далеко. Надо обсудить и взвесить варианты.

— Хорошо, завтра на утро собирай Военный совет. Передашь в секретариат что я распорядился, — Смирновский кивнул. — Слушай, Алексей Алексеевич, а ты не знаешь у нас какие-нибудь противогазы остались?

— Да господь с тобою, Сергей Валерьевич все что было до Переноса давным-давно сгнило.

— Придется вызывать на Совет еще ректора академии и производственников. Пусть предлагают, как начать их производство.

— Ладно, Сергей Валерьевич, пошел я, дел еще много. Ты уж извини, что не дал отдохнуть, сам понимаешь...

— Да ладно, — мужчины пожали руки, — слушай, а Трубочист выдюжит еще?

— Придется, пока не закончим с ракетами, вытащить не получается.

Смирновский направился в сторону прятавшегося среди деревьев белоснежного здания дома отдыха-там ожидал его служебный автомобиль, а Маклаков долго провожал его взглядом, потом позвал внучку и направился вслед.

Майское солнце в зените, желтое, косматое, почти не грело едва успевшую подсохнуть землю — весна выдалась холодная и слякотная. Несмотря на это император все же решил ехать, хотя жена, чувствуя себя нехорошо, отговаривала от охоты: холодно, далеко и ничего интересного. К тому же и зверь зимнюю шкуру до конца не сменил на летнюю. Не охота, а смех один! А если Петруша хочет развлечься, так можно и бал собрать в Зимнем дворце или посмотреть новый фильм мастерградский. Зело чудесный и удивительный — фрейлины о нем все уши прожужжали! Но разве государь-батюшка станет кого слушать если вожжа зашла за хвост? Вроде все хорошо, и детишки радуют успехами, и жена любимая. И царство-государство приросло землицей изобильно и науки с промышленностью произрастают в нем на зависть всему миру, но пару раз в год поднимется жадная, лихая душа, неуспокоенная, голодная. И тогда перечить не моги! Побагровел от гнева. Велю и все! Царь я или не царь? Тьфу! Император! Императрица Мария Алексеевна вздохнула. За почти полтора десятилетия супружеской жизни она знала мужа лучше, чем он сам себя и понимала, когда можно настоять, а когда лучше не перечить. Но настояла, чтобы сопроводить мужа и, собралась на диво быстро.

Спустя час маленькая кавалькада из Петра, императрицы Марии, царского любимца князя Меньшикова и двух отделений царских телохранителей во главе с капитаном, свернула с дороги и углубилось по узкой тропинке, петлявшей между деревьев. Тишина сковала лес. Аж звенело в ушах от стеклянной пустоты. Чаща дышала прелью сырой и пресной. Серая ветошь неба, лес немой, сонный после долгой зимы... Всадники ехали медленно — дорога была тяжелая, грязная, плелась все больше по сплошному, темному лесу, голые ветви деревьев, издавая на ветру суровый, протяжный шум, почти полностью скрывали солнце.

Красиво очерченные губы императрицы сжались в нитку. Томительно было на душе — что-то болело и зудело, как заноза в сердце. К тому же она хотя и научилась верховой езде, но коня недолюбливала, предпочитая передвигаться на автомобиле из императорского гаража или, на крайний случай на карете. Но время шло, ничего не происходило, воздух был прохладен и свеж, звуки не таили ничего ужасного, и помаленьку женщина успокоилась, кони шагали бодро и браво, словно под настоящими драгунами.

Император молчал. Внезапный клекочущий и близкий крик ворона словно разбудил его от недолгой дремы. Поднял голову: вороненая, в черной синеве оперенья птица, поджав ноги, в беззвучном полете перемахнула тропинку. Неожиданно для самого себя сказал:

— Верно не ждет нас Митрич, будем сюрпризом! — и, встрепенувшись, хрипло хохотнул.

— Мин херц, — ответил Меньшиков, ехавший по узкой тропинке по правую руку, — как можно ему не ждать, когда служба его царская такая, во всякий день да ночь знать где какой зверь залег и стол для твоего Величества наготове держать! А наливочки какие у него! Анисовая, перцовая, калганная! А уж рябиновая — то просто сказка. Ажно до самого нутра пробирает!

— Все бы вам наливку сосать! — проворчала императрица, но больше для порядка, а не со зла, — Так бы и сказали, что выпить хотите, не пришлось бы по этой холодине черт знает куда трястись!

— Вот тут Мара ты не права. Эх ты! — в притворном возмущении Петр махнул рукой, тонкая ниточка усиков под носом дернулась, — Ну не могу я долго сидеть на одном месте, ну не могу! Душно мне, даже в Петрограде душно!

— Только много не пейте, — со вздохом сказала женщина, которой не знавшие ее истинного возраста давали не больше тридцати лет — положение обязывало блюсти внешний вид. И ухаживать за собой и спортом заниматься.

— Ну так ты, матушка на что! — с воодушевлением воскликнул Петр, — съездим поохотимся, а вечерком как водится за стол! А ежели много выпью, ты меня бери и в спаленку!

— Ага, — произнесла женщина, — много ты меня слушаешь, накушавшись наливки.

Император виновато глянул на супругу. Несмотря на прожитые годы он по-прежнему любил ее и почитал за преданнейшую из преданных.

Наконец деревья стали редеть, сквозь ветви выглянуло солнце, и они выехали на поляну, окруженную роскошными, вековыми соснами. Отсюда до охотничьего домика Митрича было рукой подать.

Иван Кайда, восхищенный его богатырскими статями император забрал его из министерства финансов в отряд своих телохранителей, дал шенкеля коню и выехал по левую руку от государя.

Краем глаза увидел некое стремительное движение спереди— слева и инстинктивно бросил пятерню вперед. Мгновенная боль прострелила руку.

Из запястья торчала крохотная стрелка. Когда учили на телохранителя, мастерградский инструктор рассказывал о духовых ружьях и стрелах, смазанных ядом.

Как Иван, то ли почуял, то ли увидел полет стрелки, было на грани с чудом, почти невозможно, и знали это только Господь Вседержатель, да покровители царские апостолы Петр и Павел.

Пахнуло опасностью, нет, не опасностью даже — смертью.

— Тревога! — во всю силу луженой глотки заорал Кайда, еще не успело эхо затихнуть между окружающих поляну сосен, как бросил коня вперед, закрывая императора собственным могучим телом. Одной рукой вырвал стрелку и бросил в карман, другой — выхватил пистолет.

Все дальнейшее происходило очень быстро!

— Ой! — взвизгнул женский голос.

Телохранители действовали по инструкции, твердо вбитой в мозг мастерградскими инструкторами. Несколько мгновений и окружили непроницаемым кольцом царственную чету, ощетинившись во все стороны пистолетами. Двое телохранителей сбросили Петра и его жену на землю. Под защитой конских крупов они будут в безопасности.

Едва заметно колыхнулась пушистая ветка пушистой ели на краю поляны.

— Огонь! — крикнул капитан, вытягивая в ту сторону пистолет.

— Бах, бах, бах! — оглушительно выстрелили пистолеты телохранителей, звонким эхом отдаваясь среди деревьев, дернулись потревоженные пулями пушистые ветви.

Несколько мгновений капитан императорских телохранителей выжидал, настороженно всматриваясь в чащу, но она молчала. Никаких звуков, свидетельствующих о том, что тати еще здесь. Ушли или прячутся и ждут момента для повторного нападения?

Приказал отделению Смирнова догнать и взять живьем татей, а Кайде и Гулакову осмотреть поляну по периметру.

Десяток телохранителей слетело с коней, словно волки за поживой, кинулись в направлении откуда стрелял тать. Миг и исчезли среди стволов, в потеках смолы.

Кайда шел следом, с каждой секундой силы словно вода из пробитого бурдюка, вытекали из него, могучее тело отказывалось слушаться.

Он вдруг понял, что падает, — спереди стремительно неслась на него лоснящаяся невпитанной влагой серая лесная земля, оружие выпало из обессилевших рук. Жесткий толчок при падании на миг вернул к действительности. Он увидел склонившееся над ним усатое лицо Гулакова и услышал словно сквозь толстую водную подушку крик: 'Императрица ранена!' Тело, всегда верно служившее, отказывалось подчиняться.

Десять телохранителей, десять волкодавов, натасканных в одиночку брать живыми вооруженного противника, безмолвно, объясняясь только жестами неслись по едва заметным ориентирам: здесь слегка отогнута в сторону веточка, неосторожно склонившаяся над лесной тропинкой, здесь крохотная капелька крови на земле, дальше слегка примята ссохшаяся, прошлогодняя трава.

Здесь были опытные бойцы, знающие без лишних слов, как действовать в экстремальной ситуации и отличные следопыты. Все отработано до автоматизма.

Тропинка бежала в сторону моря и становилась все шире; лес редел, и на конце его виднелась огромная поляна, окруженная со всех сторон густым, серым бором.

Обогнув последнее дерево, они увидели прихрамывающего человека, всего в черном, изо всех сил бегущего к морю. Видимо там его ожидало спасение.

Человек бежал быстро, но отделение элитных солдат Российской империи, еще быстрее. Вот уже до вора пятьдесят метров, двадцать.

Внезапно вор остановился, повернулся к преследователям. В прорезях скрывавшей лицо черной как ночь маски сверкнули глаза, высоко поднятая рука метнула нечто себе под ноги. Вспышка света была такой силы, что на миг ослепила бойцов, они замерли. Проморгались. На месте, где стоял вор, в стылое небо подымался дымный столб. Вора там не было.

— Господи, — не выдержал один из бойцов, — исчез аки нечистая сила!

— Значит и эту нечистую силу споймаем, да за ухо на свет божий вытащим, смотри робята, здесь он где-то! Не мог убечь!

— Круговая оборона! Наблюдать за окрестностями, — негромко сержант Смирнов. Бойцы, идущие в боевом порядке вторым и четвертым, попадали вправо, а первый и третий — влево. Отделение ощетинивалось оружием во все стороны, готовое дать отпор и, по команде, капельками ртути собраться в единое целое.

Из ножен за плечами Смирнова выскочила казачья шашка, каждый из его подчиненных был мастером работы с холодным оружием и отличным стрелком. Потыкал острием в постепенно редеющий дым. Он должен! Он не может. Не имеет права упустить вора, покушавшегося на государя! Сам себе этого не простит!

Как сумел отвести глаза, так, что добрый десяток умелых бойцов не сразу его заметили, Смирнов так и не понял. Вот только что вокруг была пустая поляна, но стояло ему повернуть голову, как метрах в десяти от него лежал небольшой пригорок, которого, он мог дать голову на отсечение! Раньше не было.

Левая рука взлетела вверх, подавая знак: внимание, указательный палец показал цель!

Десяток бойцов почти одновременно вскочил и побежал.

Видимо поняв, что одурачить не получилось, вор вскочил, в руках его блеснул слегка изогнутый меч, который он держал острием на противников, двумя руками. Застыл, словно превратился в статую.

Нет! Поединка не будет! Не достоин вор этого!

Смирнов вскинул пистолет.

'Бах!'

Правая рука упала вниз, но вор продолжал держать меч левой рукой, настороженно сверкали глаза, глядя на обходящих его по большому полукругу русских.

'Бах!'

И вторая рука упала, выпустила меч, упавший в прошлогоднюю траву.

'Банзай!' — крикнул вор. Весь как-то передернулся. Из открытого рта на землю выпало нечто красное, похожее на кусок мяса. Раскрылся рот, между губ торчал кровоточащий обрубок языка...

До охотничьего домика Митрича, бойцы донесли только хладный труп вора, оказавшегося азиятцем.

Императрица, крайне плохая, вместе с Кайдой уже находились там. Первую помощь им оказал капитан телохранителей — он обучался в Мастерграде на полевого врача, а в Петроград полетела радиограмма с описанием случившегося и приказом императорским медикам.

* * *

Старушка Европа, если посмотреть на мастерградскую карту мира — маленький полуостров на теле гиганта — Азии, редко жила в мире. Кто был этому виной? Рок? Злая воля правителей? Ни один натурфилософ или как их стали называть по мастерградскому образцу ученый не мог ответить на этот вопрос, но редкий год где-нибудь не шагали вздымая пыль с помнящих еще безжалостные римские легионы дорог, солдаты, не пылали деревни, не кричали насилуемые женщины и не штурмовали города. Вот и сейчас всего четыре года прошло после последней вспышки войны за Испанское наследство, как посол великой Франции, раскинувшейся от североитальянских герцогств и Гибралтара на юге, от Ла-Манша на севере до Рейна на Западе, запросил аудиенцию в Зимнем дворце Петрограда.

Император Петр, с потемневшим лицом и припухлыми, словно от слез глазами, выслушал объявление войны Францией и швырнул ноту в лицо отшатнувшегося посла. Потом поднялся во весь немалый рост и покинул Георгиевский зал.

В тот же день соединенная франко-испано-английская армия (120 тыс. человек) под командованием прославленного маршала Виллара начала переправу через Рейн.

На следующий день войну Венгрии объявила Австрия, но ее армия застряла на границе, натолкнувшись на венгерский гонвед (ополчение).

Германские города один за другим падали под ноги победоносной французской армии и в этом была немалая заслуга применения десятков самолетов, а не неуклюжих воздушных шаров с паровыми двигателями. Раз за разом пролетая над стенами городов они сбрасывали бомбы, делая пребывание солдат решительно невозможным. Потом опустевшие стены занимала хорошо обученная французская пехота. Поговаривали, хотя подтверждения этому не было, что пилотировали самолеты ужасные навахо из Америки, многочисленные и страшные слухи о которых уже давно распространились по старушке Европе.

'Трам-трам-трам, Трам-трам-трам, Тарарарарам!' — под барабанный бой, сверкая в лучах кроваво-красного солнца металлом штыков и сталью паровых повозок, армия двигалась на восток.

Соединенные армии королевств Чехии, Силезии, Моравии и Венгрии медленно пятились к Одеру. На помощь им спешила с юга армия герцогства Штирия и Крайна. Возглавляемые выходцами из России королевства Болгария, Сербское и Греческое колебались, выбирая будущего победителя.

Петр первый стягивал армию к Петрограду, чтобы оттуда выступить на помощь союзникам и родственникам а к колеблющимся союзникам на юге направились посланцы. Силой ли, увещеваниями ли, но принудить к исполнению взятых обязательств.

По железной дороге Мастерград — Москва по 'зеленой' дороге мчался состав. Человек из двадцать первого века без труда узнал бы в машинах, закрепленных на открытых платформах, БТР-70 и артиллерию. В помощь союзнику Мастерград щедро выделил усиленную мотострелковую роту, артиллерийскую батарею, медицинский пункт и взвод спецназа. Между Петроградом и городом попаданцев закурсировали дирижабли с перевозимыми в полевой лагерь русской армии самолетами и летчиками.

* * *

Император всероссийский Петр первый, в больничном халате поверх рубашки, стоял, возвышаясь на голову над лечащим врачом супруги из петроградского филиала мастерградской больницы, в десятке метров от дверей палаты. Он никак не мог заставить себя пройти дальше. Неистребимо пахло карболкой, сквозь окно в противоположном конце коридора видно хмурое весеннее небо. Знаменитые 'кошачьи' усики уныло обвисли, пергаментное от усталости и бессонницы лицо было мрачно.

Спросил, волнуясь:

— Доктор, как она, только правду, доктор!

— Ваше Величество, — врач отвел взгляд в сторону, — мы делаем все что в наших силах!

— Доктор, — рявкнул, хватая врача за грудки и тут же бросил опасливый взгляд на дверь палаты. Не дай бог разбудить Марию Алексеевну, продолжил шепотом, — не юли, говори правду!

— Ваше... — задушенно прохрипел побагровевший врач.

Император отпустил доктора, зачем-то разгладил полы его халата и отступил на шаг.

— Доктор, не томи, тошно мне, очень тошно.

— Ну знаете ли, — доктор был мастерградцем и поэтому не особо опасался монаршего гнева, но натолкнувшись на взгляд побитой собаки, смягчился, — хотите знать правду? Извольте! Состояние супруге вашей вначале удалось стабилизировать, но потом наступило ухудшение. Чудо уже Господнее что она до сих пор жива!

Император упер взгляд в пол, словно высматривал грязь на ковре, расстеленном в коридоре. Взгляд застыл, словно он хотел разглядеть там нечто видимое только ему, быть может прошлую жизнь, в которой он был счастлив.

— Значит, никакой надежды?

— Ну что вы, голубчик, — привычно подпустив в голос теплоты, произнес доктор, старая, но теплая и дружеская ладонь накрыла предплечье императора, — бывают и не такие чудеса лишь бы он, глаза доктора показали вверх, — восхотел.

Видимо вспомнив, кто перед ним, доктор торопливо убрал ладонь, но император, погруженный в невеселые мысли, не заметил фамильярности.

Глаза, слегка навыкат, с надеждой уставились в выцветшие — мастерградца:

— Думаете чудо помочь может?

— Несомненно Ваше величество, несомненно. Так вы зайдете к ней?

Несколько мгновений Петр молчал, словно не услышал вопроса, потом кивнул и, тяжело ступая словно на Голгофу, направился в палату жены.

Он осторожно, чтобы не разбудить если спит, заглянул в палату. Маша, бледная, глаза в черных подтечных кругах, спала или по крайней мере, лежала с закрытыми глазами. Из руки ее выходила прозрачная трубка к мастерградскому аппарату на подставке. Доктор объяснял, что он чистит кровь от яда.

Переступил порог палаты. 'Ладушка моя, как исхудала. Молится буду, всю ночь молится, чтобы ОН явил чудо'.

Мелко задрожали ресницы, глаза, затуманенные болезненной мукой, открылись.

— Петруша... ты здесь... а я вот видишь какая. Не смотри на меня, мне стыдно!.. Страшно. Думала внуков увижу, а оно вот оно как, — заговорила невнятно, будто давясь, — Ты прости меня Петруша, не любила я тебя поначалу, это потом, когда поняла тебя, твою душу...

— Я знаю Машенька, я знаю, ты молчи, ты только молчи, доктор сказал, что молчать тебе надо, отдыхать, сил набираться! — отвел взгляд от бледного лица.

— Чудак ты Петенька, когда я еще с тобой поговорю?.. Недолго мне осталось... Ты только детей береги, молю, детей сбереги, — и сморщилась, увидев горький отрицающий взмах руки мужа — Оставь! Ах, плохо мне, плохо... Доктора Петруша, доктора, быстрее, ну что же ты стоишь?..

Через миг императора вынесло из палаты, а вместо него забежал доктор, по коридору побежали врачи и медицинские сестры. Ни на кого не глядя, император, сгорбившись, спустился на первый этаж, где поджидали Меньшиков и телохранители.

— Вот оно как бывает, вот как... — шептали бледные губы.

Черный джип, один из последних оставшийся на ходу из далекого двадцать первого века, подаренный Мастерградом, мчался по вечерним улицам отрады сердца — Петрограда, за ним автомобиль с охраной. Дизельное топливо для царских автомобилей доставляли из-под Гурьева, где мастерградцы построили нефтеперерабатывающий завод. Его продукцию: дизельное топливо, керосин, бензин и масла везли по реке Урал в Мастерград, а часть отправляли Каспийским морем в Астрахань, затем корабли подымались Волгой до Казани и, уже оттуда, по железной дороге в Москву и Петроград.

Соленый балтийский ветер окончательно затянул непроглядными тучами небо. Отдаленно ворчало, погромыхивало. Зарницы небесные вырывали из полумрака улицы, трамваи и прохожих. Машенька умирала, но что городу до нее? Чувство беспомощности от невозможности, несмотря на всю императорскую власть, помочь любимому человеку, сводило с ума.

Плечи вдруг задергались, странные корчи потрясали тело, Петр не сразу сообразил, что плачет, дергая головой, без слез, беззвучно, плачет по Маше, по молодости, по предстоящей потере.

Всю ночью молился в дворцовой церкви, а под утро позвонили — отходит.

Император вбежал в палату. Опоздал. Машенька лежала, трогательная синяя жилка на тонкой шее, была недвижна, над заострившимся носом с потемневшими веснушками стыл блеск зрачков, в руках — образок.

Петр глядел на это лицо... И так было одиноко. Смертно стало жалко себя, покинутого...

Сгорбившись отошел к окну. Он стоял у окна, одинокий и несчастный, и слезы набегали на глаза и текли по щекам, застревая в мокрых, повисших усиках, но не было сил поднять руку и смахнуть.

В памяти всплыла Машенька, молодая, ужасно красивая и желанная, шестнадцать лет тому назад. По настоянию царицы Натальи Кирилловны, свадьбу провели по старорусским обычаям. Машенька в 'ста' одежках, начиная с легкой сорочки и чулок, заканчивая мантией, на легком меху. Пальцы унизали перстнями, а уши оттянули тяжелыми серьгами. Волосы причесали так туго, что не могла моргнуть, косу переплели разноцветными лентами, на голову одели высокий, в виде города, венец.

Когда наконец все закончилось, в спальню, провожаемые веселыми гостями, пришла совсем без сил, так что ничего у них в ту ночь не было. Но так хорошо, так славно было лежать и слышать тихое дыхание, чувствовать прижавшееся к спине жаркое, словно лава, девичье тело! Утром не выдержал, едва проснулся, взял свое...

— Когда-нибудь мы с тобой свидимся там, — тихо проговорил, глядя на мрачное небо, — Когда-нибудь...

Императрицу любили, ценили как заступницу народную и попечительницу школ, больниц и родильных домов и провожать ее собрался весь Петроград.

Похоронили с великой пышностью. Шли два гвардейских полка с орудиями и приспущенными знаменами. Гроб везли в колеснице цугом (шестнадцать коней). Позади шли, несмотря на войну, правители союзных царств и королевств, кроме далекого царства Чосон (Кореи) — был посол и мастерградский градоначальник Изюмов с представительной делегацией. За ними вся знать империи. Гроб опустили в яму, вырытую в Петропавловском соборе — самом большом в империи после Собора Святой Софии в Константинополе, очень похожем на главный храм Санкт-Петербурга из двадцать первого века и немедленно закрыли гранитной плитой с годами жизни 1678 — 1711.

Император был безутешен.

* * *

Посол при дворе императора Петра, Александр Воронков сидел за столом, помнящем еще первого мастерградского посла Александра Петелина. В смятении и сочувствии, читал донесение из Зимнего дворца.

'А вести при царском дворе такие: опосля приема министра Безопасности князя Ромодановского, император вышел в залу. Зело гневен был, чем перепугал весь императорский двор. Многажды кричал вельми громко, дескать ни в жисть не простит срамной девке Анне английской подлого убийства супружницы. Потом император изволил собственноручно телефонировать фельдмаршалу Шереметьеву. Зело спрашивал, как идет сбор войск и подготовка армии и флота к походу в Европу.

В тот же вечер император изволил запереться в личных покоях с князем Меньшиковым. В покои сии никто не допускался, однако сквозь двери слышимы были крики, зело пьяные и прочие шумства. По прохождении трех дней император изволил выйти из своих покоев. Он был трезв и вельми зол. Зело спрашивал, сколько войск уже прибыло к Петрограду и где подмога мастерградская.

За сим челом бьет тебе верный холоп твой Ивашка'.

Посол отложил бумагу в сторону, ближе к письменному прибору, пощипал седеющую бровь и задумчиво поерзал в роскошном кожаном кресле. Нажал кнопку на телефоне мастерградской работы.

— Анастасия Геннадьевна, — склонился над ним, — пригласи мне шифровальщика.

— Хорошо, Александр Данилыч, — проворковали из телефона, — может кофе принести? Я еще ватрушки вкусные испекла.

— Нет спасибо, ничего не надо, — вежливо ответил посол. Он был разведен и еще совсем не стар, а Анечка, всего пара лет как переступившая тридцатилетний рубеж, яростно штурмовала посла, желая завлечь его в семейное лоно. Намерения секретаря не были тайной для посла, но пока он успешно сопротивлялся.

Он откинулся в кресле, пальцы задумчиво забарабанили по столу.

— Вызывали? — открыв дверь, — поинтересовался мрачноватого вида мужчина с рябым лицом. Редкие волосы зачесаны назад, открывая обширные залысины.

— Да. Заходи, — махнув рукой, произнес посол. Потом дождался, когда дверь закроется и протянул мужчине письмо, — Зашифровать и отправить в Мастерград. С литерой 'Ф' (литера 'Ф' означала, что донесение предназначалось Службе Безопасности).

— Письмо как всегда? — вопросительно произнес шифровальщик.

— Уничтожить... — кивнул посол.

Когда за шифровальщиком закрылась дверь, пальцы снова забарабанили марш по столешнице. 'А чего собственно я теряю? Плюшки говоришь?' В воображении всплыло ухоженное, хорошо сохранившееся лицо для возраста за тридцать, слегка расплывшаяся фигура. Широко распахнутые, деланно наивные глаза.

Он вновь наклонился к телефону:

— Анастасия Геннадьевна, вы говорили о кофе с плюшками...

* * *

Прошло две недели.

Императорский телохранитель Иван Кайда, лежа на кровати, читал Петроградские ведомости — пристрастился к чтению он еще в армии. Было так хорошо вытянуться во весь рост и не чувствовать за собой никаких обязанностей и знать, что жизни твоей не грозит опасность и смерть снова промахнулась. Он испытывал такое ощущение, будто скинул старую оболочку и входил в иную, новую жизнь незапятнанно чистым.

Он выжил. Сложно сказать, что послужило причиной: богатырское здоровье, усилия врачей — лечили его в том же петроградском филиале мастерградской больницы, что и покойную императрицу или товарищи, вовремя наложившие жгут на руку, но Иван шел на поправку.

Тихую радость нарушила сильная головная боль, приступы не прекращались с момента ранения. Скривившись, отложил газету в сторону и взял припасенную пилюлю с прикроватной тумбочки, забросив в рот, запил водой, припасенной в стакане.

Была еще телесная слабость и мучили внезапные сильные боли, но он уже вставал с кровати и даже рисковал ненадолго выходить в коридор.

Дверь открылась, в нее заглянул, комкая в пальцах бороду цвета линялой заячьей шкурки, санитар.

— Царь, царь к тебе идет, готовься Иван, — произнес гудящим шепотом, глаза оббежали палату. Не найдя ничего неположенного, скрылся.

'Ну государь навестить решил. И чего тут удивительного? Чай не каждый день его от смертушки спасают!' Иван слез с кровати, встал возле койки. Худой, с воспаленными глазами; мелкая дрожь острых блестящих скул выдавала волнение.

Открылась дверь, в палату стремительно ворвался император, весь в черном. Толпа блестящих придворных позади, и густая волна одеколона надвинулись на Ивана.

— Вот он герой, — император положил ладони на плечи Ивана, — несколько мгновений выпуклые глаза всматривались в лицо, несколько раз поцеловал, — спасший жизнь царскую. Уж не взыщи, никак не мог раньше проведать.

Император отвел взгляд от бледного лица больного, произнес глухо, словно из-под воды.

— Жалую тебя за подвиг Георгием 1 степени, — орден второй и третьей у Ивана уже были. А первая степень автоматически давало наследственное дворянство и немалую — 10 000 рублей премию, — и графом тебя жалую и землей в Запорожской губернии.

Не глядя протянул руку назад, когда кто-то из придворных, вложил в нее орден, собственноручно повесил его на исхудавшую шею Кайды.

— Служу России и императору! — Иван покраснел. Воротник исподней рубахи, врезаясь в шею, выдавил белую полосу.

— Знаю, болеешь. Жалую бессрочный отпуск. Женись, детишек заведи. Государству российскому нужны такие как ты, сильные да верные. А как в силу войдешь, возвращайся... — произнес Петр, жмуря выпуклые глаза, — А вот у меня братец... Про Машеньку знаешь?

— Так точно, Ваше Величество.

— Вот так то братец, вот так то...

Император ушел, а Иван Кайда, бывший горожанин, бывший служащий внутренней стражи и Министерства финансов, бывший императорский телохранитель, а ныне граф и владелец немалого поместья и богач упал на койку. Зарылся головой в подушку, вздрагивая плечами, лежал несколько минут; нельзя было понять — плакал или смеялся, но встал с сухими, проясневшими глазами.

Глава 4

Самолет с французскими лилиями на крыльях выскочил из-за холмов внезапно, словно молния посреди ясного и жаркого дня.

Роту разведки, растянувшуюся по поселковой дороги, он застал буквально со 'спущенными штанами' да и средств борьбы с таким врагом, маневренным, малоразмерным и стремительным, в русской армии, форсированным маршем двигающейся к Рейну, где под ударами объединенной франко-испано-английской армады истекали кровью и пятились, пятились армии королевств Чехии, Силезии, Моравии и Венгрии, даже прибытие на фронт войск герцогства Штирия и Крайна не помогло переломить ситуацию. Превосходство французов в воздухе было решающим. не давало зацепиться за оборонительные позиции. Надежда была только на императорскую русскую армию и ее грозных союзников из Мастерграда. Поэтому русские дивизии, переброшенные морем из Петрограда в Гданьск, спешили изо всех сил, а в авангарде их шли разведчики.

— Воздух! Огонь! — хрипло крикнул командир роты разведчиков капитан Сидоров и выхватил из седельной кобуры настоящую мастерградскую винтовку, вскинул навстречу крылатому врагу. На них перевооружили роты разведки еще в прошлом году.

'Бах!' — передернул затвор, — Бах!' — новый выстрел. Спокойно, словно указкой, он чертил по небу стволом; нажимал на курок и плечи сухо и мелко вздрагивали.

За несколько кратких ударов сердца жужжание стремительно приближающегося самолета превратилось в вой мотора.

К этому времени вся рота, все восемьдесят один человек, из которых несколько носили гордое звание снайпер и обладали винтовками с хитрой приспособой, приближавшей врага, стреляли по самолету.

Самолет, словно коршун перед атакой, спикировал, небо разорвали огненные трассы пулеметных выстрелов, побежали вдоль строя бойцов.

Что-то ударило в ротного в грудь, он покачнулся и упал вниз лицом в клубящуюся темноту, мгновенно разверзшуюся перед его широко раскрывшимися, обезумевшими от боли глазами.

Самолет скрылся вдали, но было понятно, что он сейчас вернется. Лейтенант Пахоменко родом из подольских казаков — сын бывшего полковника Винницкого, увидел командира, лежащего на земле. Он широко раскинул руки и ветер лениво шевелил полу его распахнутого мундира; второй убитый пермяк Бурмаков лежал в редких придорожных кустах. Виден был только его темноволосый затылок, выброшенную вперед руку и круглые, белые, стертые шляпки гвоздей на подошвах сапог.

— Рота, слушай мою команду! — закричал, дав 'петуха' Пахоменко. Ему вдруг стало отчаянно страшно, не смерти — нет. Он боялся что матерые воины, которых было большинство в роте, не послушают молокососа, без году неделя из училища. Это было бы так стыдно — что хоть стреляйся! — Спешиться. Стрелять по самолету залпами по моей команде, Снайпера-вольным огнем!

Раскаленный добела, словно адская сковородка, круг солнца коснулся холмов на западе, самолет взмыл над ними, растаял в лучах. Это было плохо — когда вернется, солнце будет слепить.

Разведчики торопливо спешились, коноводы погнали лошадей в сторону, под прикрытие узкой и глубокой долины, прорытой ручьем. Рядовые и офицеры, придерживая шашки и, настороженно поглядывая на запад, поспешили к кустам, залегли. Снайпера отдельно.

Второй номер снайперского расчета: Иван Лопухин плюхнулся на землю рядом с первым.

— Готовься гад, — произнес тот клокочущим голосом, перезарядил винтовку и посмотрел на запад.

Послышался глухой и далекий, еле уловимый гул, не сильнее комариного. Гул нарастал, усиливался, в небе появился едва различимый в закатных лучах крестик французского самолета.

Летчик с бесстрастным лицом, в кабине самолета, прижал на шлемофоне кнопку микрофона:

— База, я кондор — 12. Атакую передовые отряды русских, — глаза сузились, не отрываясь от земли.

Разведчики, с винтовками в руках, встали на колено. Кровь лихорадочно стучала в венах. Еще чуть-чуть, еще немного! Лица напряженные, потные.

А если сейчас все? — подумал Лопухин и содрогнулся от мысли, что может погибнуть вот так, по-глупому, совсем по-глупому, не совершив в жизни ничего. Нет! Нет! Мы еще посмотрим, кто кого! И с этой секунды он по-другому воспринимал приближающуюся летучую смерть, будто не она властна над его жизнью, а сам он приобрел над ней силу. Пальцы сжались в каменно-крепкий кулак.

— Не торопиться, ждать пока тварь приблизиться! — выкрикнул лейтенант.

Снайпер поворачивал дуло винтовки, ведя самолет в прицеле.

'Бах!' — оглушительно и неожиданно, и еще раз, и еще!

Стволы винтовок бойцов поворачивались вслед за стремительно увеличивающимся самолетом.

— Приготовиться! Пли!

'Залп, Залп, залп!' — по дороге, по кустам поползла, вздымая пыль, струйка очереди, стремительно приближаясь к бойцам.

— Бей его, стерву! Бей окаема (древнерусское ругательство) !.. — лихорадочно дрожа, кричал Лопухин лихорадочно перезаряжая собственную винтовку. Нет, на этот раз первый номер не мог, не имел права промахнуться!

Снайпер словно окаменел, только руки его, железной крепости руки сельского кузнеца, слившись воедино с винтовкой, двигались, да прищуренные глаза, полыхавшие ненавистью, скользили впереди самолета, беря нужное упреждение.

'Бах!'

Желтый огонь смешался с желтизной окраски самолета и воздушная машина, еще миг тому назад казавшаяся неотвратимо всепобеждающим, стремительным демоном, задымила, потянула в сторону.

Пилот лихорадочно задергал рычаги, мотор сбился с ритма и заработал частыми рывками. Самолет задрожал в смертельной лихорадке, перестал слушаться. Из крыла вырвался густой, черный дым.

— Самолет подбит, база мой самолет подбит! — закричал летчик в микрофон.

— Мы подбили, мы подбили его! — заорали разведчики, вскакивая с колена, замахали руками.

В небе распустился белый купол парашюта.

— Догнать! — рявкнул лейтенант, — первый взвод догнать окаема! По коням!

Глухо охнула земля под множеством копыт. Через несколько секунд донесся глухой взрыв, в небо взвился колонной черный, жирный дым.

'Бах! Бах! Бах!' — зачастили винтовки. Еще через пять минут разведчики вернулись, на землю упал связанный по рукам и ногам летчик.

Его наскоро допросили, но летчик — с неподвижным лицом точно из красного дерева, отказался отвечать, лишь сообщил что его зовут Джо, и он подданный Франции. Несколько затрещин, щедро отвешенных пленному, его не разговорили и Пахоменко, принявший на себя временное командование ротой, отправил его под конвоем в штаб дивизии. Там и палач найдется если продолжит молчать.

Могилу для павших выкопали на краю дороги.

Вырубили две подходящие жердины, веревкой туго стянули накрест. На гладком белом затесе написали имена и фамилии павших: командира роты и двух бойцов. Помолчали, сняв фуражки, потом Пахоменко негромко скомандовал: 'По коням'. Трех раненных отправили в тыл вместе с конвоем летчика. Это были первые потери роты в войне.

Они проехали мимо чадящих обломков. Сбитый самолет воткнулся вертикально в землю, в десятке шагов от дороги, разбросав вокруг обломки фюзеляжа. В теплом воздухе неподвижно висел смешанный, горький запах горелого железа и выгоревшего земляного масла, называемого мастерградцами нефть, но и этот смердящий запах не в силах был заглушить нежнейшего, первозданного аромата цветущей весны.

На ночевку остановились в версте, или по-новому стилю в километре, дальше.

Жарко горел костер. На железном пруте над огнем висел большой котелок. Временный командир роты задумчиво смотрел на пламя.

Старшина Исаев, ветеран с седеющими усами, подошел.

— Разрешите присесть рядышком, Вашбродь?

— Не жалко, присядьте, — Пахоменко хлопнул рукой рядом по земле.

— Да... А день ныне страховитый был, ой, и страховитый! Как этот проклятущий самолет нас словно ястреб с небес выцеливал, а? Нда... Я закурю Вашбродь?

— Курите, не жалко.

Из кармана появилась потемневшая трубка, он зажег ее от мерцающей головни, окутался облаком сизого, сладко пахнущего дыма, и только проделав эти разнообразные, но настолько вытекающие друг из друга операции, что казались они одной фигурой сложного ритуального действа, произнес, глядя в сгущающуюся тьму за русским лагерем:

— Я ведь с ротным с турецкого похода, с Тыргу-Фрумос. Крепко тогда вломили гололобым. Ой крепко! Геройский был человек. , -помотал головой, — Ой геройский. Был у нас случай, напали гололобые ночью. Порезал меня тогда янычар. А он герой. Как есть их главному голову ссек. Потом Царьград брали вместе. За что и продвигали его по службе. Думал, до генерала дойдет. Уж больно башковитый был... Нда... А ведь начинал как мы... с простых солдат. Офицером вот стал, дворянином. Спаси за это господи императора нашего. Верных да честных как есть награждает! А жена у нашего капитана с самого Мастерграда — красавица. На сносях, а может и родила уже. Уважали его. Завсегда солдата понимал!

Старый солдат отвернулся, в глазах мелькнула, а может лейтенанту показалось, непрошенная слеза.

Косноязычная, несвязная, словно у пьяного, речь ветерана несказанно удивила и взволновала Пахоменко. Что это подеялось с ротным старшиной, всегда сдержанным на проявление чувств? На него это было непохоже, нет, совсем непохоже!

* * *

— Какой хороший мальчик! — сказала акушерка — усталая женщина средних лет с белоснежным колпаком на голове, — иди к мамочке, к мамочке!

Взгляд Анюты, урожденной Трофимовой, с трудом сфокусировался на красном, словно рак, неожиданно громко пищащем маленьком человечке, потом почувствовала, как на грудь опустилось крошечный теплый комочек и совсем рядом увидела мутный взгляд. Взгляд сына. В душе воцарился ни с чем не сравнимый покой.

Она погладила сына, как гладила бы цветок и улыбнулась сухими, искусанными губами.

И тогда нежное, доверчиво прильнувшее к ней существо стала для нее бесконечно дорого. Она шумно вздохнула, и в этом вздохе слились изумление и благоговейный восторг, граничащий с ужасом.

С мужем — Ильей Сидоровым, Аня познакомилась, когда тот три месяца стажировался при офицерском факультете мастерградской Академии. Молодой, блестящий гвардейский капитан ухаживал красиво и пришелся по сердцу девушке. У тому же он был финансово независим. Помимо офицерского жалования, кстати немалого, у него был пожалованный Петром Первым хутор на берегу Азовского моря с десятком арендаторов и мельницей. Для сироты — мать Мария Трофимов, после гибели мужа-пограничника еще в первый год после Переноса, так и не вышла замуж, посвятив всю себя детям, это был шанс на достойную жизнь. Жили небогато — зарплаты матери и небольшой пенсии, которую платила власть до совершеннолетия детей, хватало на весьма скромную жизнь.

После пышной свадьбы, которую провели в Мастерграде, Илья забрал молодую жену в Петроград, а когда запахло войной, отправил ее, уже беременную, вместе с доверенным слугой к родителям. В хутор на Азовском море.

'Назову его в честь отца — Сергеем. Тот то Илюшенька обрадуется сыну!'

Похоронка пришла в маленький хутор на берегу теплого моря через две недели.

* * *

Француз вывалился из облаков, Егор Петелин — старший сын знаменитого владивостокского губернатора, уже думал, что все неприятности закончились. Его на едва слушающейся руля машине, подловили, когда под крыльями гидросамолета заблестела серо-синяя полоса Рейна...

А получилось все так. Звено гидросамолетов, где ведомым летел лейтенант Петелин, перед рассветом вылетело на штурмовку вражеского полевого аэродрома на окраине города Страсбурга. Смелая вылазка прошла удачно. Противник не ожидал, что мастерградские летчики рискнут вылететь ночью и врага застали, что называется, со спущенными штанами. Четыре гидросамолета, неожиданно вынырнув из леса взмыли в обложенное тучами небо, светившееся предрассветной синевой, над летным полем, на котором рядами стояли украшенные лилиями самолеты. В небе, прикрывая, кружило звено мастерградской новинки — истребителей. Из раскрытых люков гидросамолетов убийственным градом понеслись к земле черные мячики бомб.

'Бах! Бах! Бах!' — очень резкий и сухой треск, будто кто-то неведомый яростно рвал многократно сложенную ткань.

Среди огненно-черных разрывов заметались по аэродрому темные фигурки людей, кое где появились языки пламени и дым. Пришедшие в себя экипажи начали под огнем выруливать на старт, а мастерградские самолеты делали все новые и новые заходы, навстречу огненным плетям проснувшейся ПВО врага.

Тяжкий удар сотряс самолет Петелина, тяжелый гидросамолет едва не свалился рядом с полыхающими постройками на окраине аэродрома. Машина с трудом слушалась руля.

— Командир. Я — Леопард, машина подбита. не слушается управления. Разрешите выход из боя... — прокричал Юрий в микрофон шлема.

— Леопард, — разрешаю. Ничего, справимся, — послышалось в наушниках, — Тяни к нашим. В крайнем случае садись в Рейн, разведчики подберут!

Под крылом самолета начался Рейн, когда Петелин в наушниках послышался ломкий голос стрелка-радиста:

— Юра, нас атакуют! Сзади!

Петелин оглянулся. В бескрайной небесной голубизне, под слоем облаков, напоминавших белую мыльную пену виднелся крестик.

Прибавил газу, пытаться уйти на виражах не стоило и пытаться — машина с трудом слушалась. Оставалось надеяться только на приближение к русским позициям, которые были в десятке километров восточнее Рейна и на стрелка-радиста, защищавшего заднюю полусферу.

Несмотря на все усилия самолет врага рос на глазах.

Радист-стрелок поймал самолет врага в паутинный крестик прицела, оба больших пальца чувствовали холодный металл гашеток. Француз стремительно приближался. Еще чуть-чуть...

Оба противника начали стрелять одновременно, когда были отчетливо видны фигуры летчиков под хрупкой защитой фонаря (прозрачная часть кабины), а расстояние уменьшилось метров до ста.

Точно серые пушистые веревки мелькнули справа от стрелка-радиста и тут же обожгло ногу. А вражеский самолет, отвернув как показалось — на расстоянии вытянутой руки, задымил. Сбоку от него 'расцвел' белоснежный цветок парашюта.

Мотор гидросамолета сбился с ритма и заработал частыми рывками. Все-таки подшиб! Петелин ощущал смертельную дрожь подраненной машины всем существом, словно это не агония изувеченного гидросамолета, а смертельная лихорадка, колотившая собственное тело. Что с мотором? Сколько продержится самолет в воздухе?

До заросшего лесом берега оставалось совсем немного, когда двигатель осекся и замолк, винты замерли. Ветер выл в высоте, пытался свернуть в сторону самолет — необычный звук, никогда не слышимый летчиком из-за клекота работающего мотора. Побледневший Петелин глянул на берег. Площадки, достаточной для посадки не видно. Значит будем садится на воду. Пользуясь высотой, он с трудом развернул аппарат параллельно реке, самолет, точно соскальзывая с крутой горы, стремительно понесся вниз. Внизу переливалась серыми волнами главная немецкая река, стремительно приближаясь.

Самолет тяжело плюхнулся в воду, подпрыгнул разок. Тяжело заколыхался под плеск волн.

Петелин, бледный, как облако, улыбался бескровными, зеленоватыми губами. Сел! Костлявая и на это раз промахнулась. Тяжело откинулся в кресле. Взгляд опустился вниз. У ног стремительно увеличивалась лужа — француз наделал дырок в герметичном корпусе.

— Черт! Михаил, ты как? — крикнул, обернувшись назад.

— Зацепило меня, нога...

— Вылезти сам сможешь?

— Попробую.

Петелин скинул парашют, одел спасательный жилет и прихватил сумку с авиационным носимым аварийным запасом.

Колпак поднялся вверх, летчик перевалил через борт, тяжело плюхнулся в воду. Пистолет и берцы тянут вниз, мокрый камуфляж стесняет движения, но ничего. Плыть можно. Петелин помог спуститься в воду радисту и, подталкивая его в спину, поплыл навстречу серой изломистой кайме, отполированной волнами гальки и песка.

Петелин, поддерживая под мышки Михаила, вылез на берег рядом с застрявшим на мели деревом. Вокруг черных, голых ветвей, течение гоняло бурые комья пены. Поднимался косматый диск солнца, день медленно разгорался, превозмогая утреннюю неопределенность, зыбкость на грани ночи и дня. Мир просыпался к новому дню, опасному, как встреча с одной рогатиной с отощавшим по весне и ярым медведем-шатуном.

— Ну вроде костлявая в очередной раз промахнулась, — произнес звенящим голосом Михаил, опускаясь на песок, — когда увидел француза, думал все, каюк тебе Мишка.

Петелин опустился на колено, развязал шнуровку берца, поднялся, одновременно переворачивая полусапог. Тонкая струйка воды полилась на грязный песок пляжа.

Когда он поднял взгляд, в десятке метров перед ним стоял человек в кожаной куртке, с лицом, загорелым и бесстрастным, словно у статуэтки божка, привезенной из далекой империи Цин. В правой руке его покачивался небольшой топорик, в левой, обратным хватом, охотничий нож.

'Мать твою, а ты откуда здесь?' — подумал Петелин, застыв на миг, — 'Да это же пилот сбитого француза!'

Спиной до боли ощутил он щиплющий холодок смерти.

— Вы умрете белые, — произнес неожиданный пришелец по-английски и в следующий момент топорик, кувыркаясь на лету, полетел в Петелина.

Мастерградец присел одновременно вырывая из кобуры пистолет. Но, видимо, недостаточно быстро — что-то нестерпимо горячее, острое обожгло левое плечо.

В руках оказался старый ПМ в целлофановом пакете. Срывая когти, сорвал его, передернул затвор, досылая патрон.

Рука метнулась вперед, когда до 'француза', летящего на русских с поднятым над головой ножом, была пара шагов.

'Бах!'

Пуля ударила человека в грудь, он пошатнулся.

'Бах!' — нож упал, а вслед за ним 'француз'. Он был мертв.

— Да мать твою! — выкрикнул хрипло Михаил, в руке его был старый, поцарапанный АПС.

Егор поднялся и посмотрел на левое плечо, глубокая царапина пересекала бицепс, но в принципе ничего страшного.

Задрожали руки. Но это не был испуг или растерянность. Слова товарища, и вовсе привели его в норму. Голова опять стала светлой, способной принимать быстрые и взвешенные решения.

Где-то через час на них наткнулся дозор разведчиков русской императорской армии.

Весна 1689 на засушливом юго-западе Северной Америки года была дружной и теплой. В горах стремительно таял снег, но испанские гранды, чьи асьенды орошались рекой в долинах возле устья реки Рио-Колорадо, что впадает в Тихий океан, недоумевали. Каррамба! Река обмелела весной в самый сезон полива, что за чертовщина?! Коррехидор (административная и судебная должность в испанских колониях) Альваро Суньиго-и-Гусман приказал провести молебен в костеле Рождества Девы Марии о даровании воды в реке и крестный ход. Но небеса не услышали мольбы паствы. Река продолжала мелеть. Тогда появилась предположение что это происки врага рода человеческого, науськанного индейскими шаманами, но те клялись, что ни они, ни духи предков ни при чем. Им и самим без воды плохо. А река продолжала мелеть.

Сеньор Альфонсо д`Авалос д`Арагона, вспомнив славные дни юности, которые он провел в мадридском университете Комплутенсе и знания, которые с таким трудом вколачивали в его занятую девицами и дуэлями голову седовласыми профессора, предположил, что возможно в верховьях произошло землетрясение и русло перегорожено? Его предположение было признано вполне разумным, коль выяснено что силы божественной и адской природы не замешены в обмелении реки. Через неделю большая экспедиция: сорок человек с целым караваном лошадей, нагруженных бочонками с порохом — предполагалось что по обнаружении завала его подорвут, отправилось к истоку реки.

Еще через две недели назад вернулось трое оборванных и изможденных голодранцев, в которых с трудом узнали бравых солдат испанской короны. По их словам в истоках реки поселились наглые пришельцы, не иначе как знающиеся с самим врагом Рода человеческого, иначе объяснить, каким образом пришельцы стреляют из мушкетонов столь часто, совершенно невозможно. А фантастические истории о самодвижущихся повозках и летающей карете испанские сеньоры сочли галлюцинациями из-за жаркой и очень сухой погоды. В новый поход для приведения наглых самозахватчиков под законную власть испанской короны, спасения их явно заблудших душ и возврата воды в Рио-Колорадо отправились все наличные силы: 3 пехотные роты с двумя орудиями. К вице-королю Новой Испании дону Хуану де Ортега-и-Мендоса послали гонца с оповещением обо всем произошедшем.

Так началась первая испано-навахская война.

Хотя историческая обида на англоамериканцев была и, племенной национализм цвел и пах, большинство навахо до Перенос воспринимало доморощенных нацистов как неадекватов за сходство их идеологии с нацизмом Гитлера. Все изменилось весной 1689 года. Перенос, неясные перспективы, паникеры визжали, что народу навахо конец и надо, пока не поздно, договариваться с европейскими колонистами: мексиканцы агитировали за испанцев, англо-американцы — естественно, за англичан. И вот тогда умеренным националистам пришлось блокироваться с нацистами, дабы не дать в Совете Вождей большинства пораженцам. Верховным вождем стал Петерсон — сын прежнего вождя старика Заха — популист и расист. Совет Вождей провозгласил создание государства Соединенных племен Америки, которое должно со временем объединить всех индейцев континента.

По Навахо-Нэйшн прокатилась волна погромов англоязычных белых. Были и жестокие убийства, и изнасилования туристов, оказавшихся на свою беду на территории навахо. Прежде всего тех, кого посчитали бесполезными: адвокатов, бизнесменов и офисного планктона. В то же время к испанцам и немногочисленным неграм исторических претензий не было. Их ограничили в правах, запретили иметь оружие, но в целом не притесняли. Все изменилось осенью 1689 года, когда, после отражения первого похода испанцев, последовало вторжение терций (полков), присланных вице-королем Новой Испании; на территорию Навахо-Нэйшн начались набеги науськанных испанцами дикарей. С учетом того, что у навахо была обширная территория с множеством небольших малолюдных поселений, оборонять их было трудно. Это на время приостановило вялотекущую гражданскую войну между кланами, вспыхнувшую на территории навахо. Первым результатом вторжения стала антибелая истерия, поддержанной полупьяными люмпенами. Испаноязычные стали такими же врагами как англоязычные американцы.

У попаданцев-навахо был аэропорт и какая-никакая авиация, частично самодельная. Истребление испанских терций и воздушный налет на донов с низовий Рио-Колорадо с бомбежкой, пара-тройка налетов на Мехико с бомбежкой дворца вице-короля помогли тому понять, что войну пора заканчивать. Дикари и войска были отозваны, начались переговоры о мире. Независимость навахо признали. В ходе переговоров испанцы уступили сперва фактически неподконтрольную прерию, а затем и Калифорнию на правах федератов с передачей им невоенной флотилии в калифорнийских гаванях. На этом война закончилась, а гражданская в Навахо-Нэйшн возобновилась с новой силой.

В ходе первой испанской войны и, сразу после ее окончания, ребром встал вопрос: Где брать патроны для оружия 21 века и ГСМ для техники? Среди навахо хватало людей с высшим образованием (среди них процент имевших высшее образование был выше чем в целом по США) и повидавших мир за пределами племенных границ. Было понятно, что сохранить технический уровень двадцать первого века не удастся, поэтому приняли решение о налаживании производства казнозарядных винтовок и пистолета Холла и, только потом вспомнили о винтовке Линднера. Они и пошли в массовое производство. Перевооружение шло весьма неспешно, но альтернативу ему не было. Исходная промышленная база, с которой навахо перенеслись в прошлое была гораздо слабее, чем у Мастерграда (оружие из двадцать первого века тоже использовалось — удалось наладить кустарную перезарядку патронов). Поэтому значительная часть мужчин-навахо и союзных им индейцев, вошедших в состав СПА вооружили трофейным и покупным гладкостволом. В мизерном количестве изготовлялась и, артиллерия уровня полевых трехдюймовок.

После трех лет вялотекущей гражданской войны — в основном набегов на вражеские деревни, она закончилась физическим истреблением немногочисленных фракций и кланов, желавших договариваться с испанцами и англичанами.

Мир — не вечен. Это понимали и испанцы, и навахо. И значит, нужен дополнительный козырь в рукаве. В калифорнийской долине основывается портовый городок на месте Сан-Франциско, куда перебазируются бывшие испанские суда. На автотранспорте удается доставить движки и детали приводов для переделки испанских парусников в парусно-моторные суда.

Испанцы узнали о трудностях с оружием, которым навахо побеждали их и, что те вооружаются более примитивным. К тому же вице-король дон Хуану де Ортега-и-Мендоса получил гневное письмо от испанского монарха за территориальные уступки и категорический приказ навести порядок на вверенных ему землях. Началась Вторая Испанская война. Склонили испанцев к новому миру даже не новые авианалеты на Мехико, свирепее прежних, а нападение парусно-моторных судов навахо с новыми невиданными по точности и расстоянию стрельбы орудиями на манильские галеоны с Филиппин. Это был удар 'под дых' — потеря связи с Филиппинами — это не только крупные убытки, но и реальная угроза потери всей испанской Ост-Индии, что было абсолютно неприемлемо. И, пока ожидалось решение Мадрида, вице-король вел имитационную 'странную' войну. В 1696-м мир заключили официально, уже от имени Мадрида. Навахо получили все испанские владения на месте будущих США, хотя и на правах федератов, а в Флориде — границу с английскими колониями. Дополнительным бонусом стало разрешение на караванный транзит грузов через Панамский перешеек.

Технический прогресс навахо-попаданцев не стоял на месте. Вначале восемнадцатого века они освоили производство нарезных орудий из тигельной стали с клиновым затвором, напоминавших знаменитую систему Армстронга. Полукустарным способом удалось изготовить тяжелые минометы и орудия больших калибров: 12 фунтов (120 мм). Было освоено производство паровых машин тройного расширения, что позволило достигнуть небывало высокой для начала 18 века производительности труда.

Правящая верхушка навахо, понимая, что ресурсов много, но они конечны, начало стремительную экспансию вовне. Облегчало ее то, что навахо были родственниками окружающих их племен хроноаборигенов — одного облика, одного языка и знающий племенные предания и, легендарных предков, о которых чужим не рассказывают.

Летом 1703 началась война с англичанами и французами. К осени 'Лягушатников' выгнали из устья Миссисипи. Там основывается порт в районе Нового Орлеана. Флотилию составили трофейные суда. К исходу 1705 года английских и французских колоний на территории Северной не осталось. Центром владений навахо на востоке стал город Нью-Йорк. За двадцать с лишним лет пропаганды националистических взглядов и весомые выгоды от нацизма для каждого навахо привели к образованию страшноватой реплики третьего рейха. С сегрегацией, концлагерями и рабами.

Основой связанности подвластных навахо территорий Северной Америки стали воинские лагеря, разросшиеся в небольшие, укрепленные города. Помимо центров обучения и 'переформатирования' юных детей природы: индейцев, они стали промышленными и аграрными центрами. Как правило в каждом из них располагалось по одной-две мануфактуры, работавших на местном сырье.

Глава 5

Мастерградские самолеты: две пары, пролетели высоко над передовой, дали полукруг над вражескими тылами и опять перемахнули линию боя. Линия фронта сверху напоминала детскую песочницу, на которую упали первые капли ливня. Залегшие цепи пехотинцев, неглубокие траншеи, позиции артиллеристов, окутанные белесым пороховым дымом, скопления конницы, земля изъедена оспенными пятнами ям. Над вражескими позициями вздыбилась и высоко поднялась стена дыма, смешанного с землей. Ее пронизывали огненные молнии разрывов. Каким игрушечным, каким нестрашным казался они сверху лейтенанту Егору Петелину, не верилось, что внизу смерть собирает обильную жатву.

Русская армия послужила острием копья, союзных сил, рвущихся на запад, чтобы отбросить французов за Рейн. А в авангарде ее, вместе с разведывательными подразделениями петровской армии, двигались мастерградцы, костяк сил их составила артиллерийская батарея и усиленная мотострелковая рота: 107 человек, 12 автоматов Калашникова, 95 магазинных винтовок, похожих на трехлинейку, но с сменным магазином, 9 БТР-70, 3 бронированных Урала и 6 минометов. Противопоставить броне БТР-70, оставшихся от 21 века и бронированным УРАЛов — переделкам мастерградских заводов, французам было нечего и первые, достаточно болезненные потери попаданцы понесли только от авианалета других попаданцев — навахо. Поэтому главной задачей летного отряда — мотодельтапланы и дирижабли не взяли в поход на Францию, стала разведка и прикрытие мотострелковой роты.

Машина была послушна Петелину он чувствовал ее всем существом. Радостно колотилось сердце; только шея чуть цепенела от знакомого холодка волнения. Неделю он боялся что ему, как безлошадному, еще долго сидеть в дежурных по аэродрому, но к счастью, худшие предчувствия не оправдались. Прошла всего неделя и очередной дирижабль привез запасной гидросамолет. Промышленность Мастерграда медленно, но верно перестраивалась на военные рельсы. Директор автотракторного завода выделил под производство самолетов цех экспериментальной продукции и грозился до конца года собрать не меньше десяти крылатых аппаратов, а на офицерском факультете мастерградской Академии набрали небольшую группу будущих пилотов. Город попаданцев настроился захватить в 'пятом' океане лидерство.

Петелин посмотрел вниз. А где же мотострелки? А! Вот и они!

Из яркой зелени лиственного леса один за другим выползали бронированные машины мастерградцев, похожие сверху на серо-зеленых жуков. Несколько суматошных ударов сердца и десяток БТР-70, развернувшись в линию, поползли на позиции французов. За ними — бронированные Уралы. Техника еще из двадцать первого века, но пережившая не один ремонт, нуждалась в замене. Конструкторское бюро автотракторного завода в инициативном порядке разработало боевую машину, похожую на БТР-70, только выше и с более вместительной башней. Защищенная противопульной броней с дополнительной защитой с передней проекции, машина, названная 'Уралец' оснащалась пулеметом и, дополнительно огнеметом или 76-мм орудием. Основной 'изюминкой' 'Уральца' были два двухтактных одноцилиндровых нефтяных двигателя калоризаторного типа, серийно изготовляемых моторным заводом, правда в отличие от прототипа он не умел плавать. Машина, изготовленная в одном экземпляре проходила приемочные испытания и имело все шансы пойти в серию.

Сквозь шум и звон, наполнявший наушники шлема, он услышал хриплый голос командира:

— Внимание! Я — 'Командир', я — 'Командир'. Справа французы!

Впереди Егор увидел блестящую черточку командирского самолета, черточка покачалась, что означало — делай как я. А дальше по небу стелилась тонкая дорожка пара. Петелин понял, что встретился с паровыми самолетами — с такими он еще не встречался в бою. Реплика паролета братьев Бесслер, с двухцилиндровым V— образным паровым двигателем, мощностью 150 л. с. — была вершиной достижений науки и техники навахо. Паролет имел множество преимуществ над аппаратами с двигателем внутреннего сгорания: мощность двигателя не зависела от высоты полета, что было вечной проблемой бензиновых и дизельных двигателей; двигатель работал почти бесшумно, что было неоценимым преимуществом с точки зрения незаметности самолета. А еще — простота конструкции, отсутствие необходимости в дорогостоящем топливе и маслах, большой ресурс...

'Ну что же, посмотрим, кто кого' — нахмурился Петелин.

Самолет Егора покачался, передавая команду ведомому и, оглянулся. Ведомый не отставал.

— Я — 'Командир', я — 'Командир', атакуем! — прозвенело в ларингофоне.

Егор крепко сжал зубы. Наконец первый бой с таким же как он летчиком!

Враг был близко — шли красиво, ровно, словно связанные между собой невидимыми нитями. Плоскости машин ослепительно сверкали на солнце. Немного ниже мастерградцев, в плотном строю — пара спереди и два сзади, расположились так, чтобы защищать хвост первой. Они постепенно снижались, явно готовясь проштурмовать бронетехнику мастерградцев.

Майор Довженко — заместитель командира летного отряда и один из самых опытных летчиков Мастерграда, начинавший еще на вертолетах, тянул самолеты не на врага, а 'под солнце', чтобы замаскировавшись в его ослепляющих лучах, подкрасться неожиданно.

Ветер был встречно-боковой, самолет сносило, и его все время приходилось подправлять.

Егор оглянулся, на фоне белоснежного облака был хорошо заметен 'крестик' самолета ведомого.

Довженко повел группу в атаку.

Кровь резко, толчком, ударила в голову.

Сейчас все не важно, все потом. Главное выполнить боевую задачу!

Он мысленно наметил противника. Действовал как на учениях, быстро, но без суеты: уменьшил ход винта и дал газ на форсированный режим. Понесся, стараясь держать его в крестике прицела. Он чувствовал себя гончей, учуявшей дичь.

Оглянулся. Ведомый немного позади и они парой устремились навстречу врагу.

Француз лег на левое крыло, сделал вираж и с набором высоты устремился навстречу. Петелин никогда не видел, чтобы вражеский самолет двигался так стремительно и изящно. Да и вражеских он видел всего несколько раз.

Похоже нарвался на аса. Ну держись, ас!

В эфире сумбур: хриплая сочная брань на русском перебивалась песней на чужом языке, зубовный скрежет смешивался с хрипом тяжелого дыхания.

Вражеский самолет стремительно подрастал, вплыл в крестик прицела, оба больших пальца уже лежали на холодном алюминии гашеток. Все ближе и ближе. Суммарная скорость сближения более тысячи километров в час. Прошли секунды и Егор Петелин открыл огонь, встречные трассы потянулись и к его самолету.

Самолет, чуть не врезавшись, проскочил вплотную над 'французом'. Рука нажала на ручку управления, самолет, подняв вверх нос, энергично закарабкался на вертикальную горку.

Теперь все зависело от выдержки и выносливости пилотов и самолета. Страшная перегрузка вжала в кресло, в глазах потемнело, но он упорно тянул вверх.

В верхней точке горки 'свалил' самолет на правое крыло. Мгновения и зрение восстановилось. А где враг?

Туша паролета ниже и впереди. Передвинул рукоятку РУД (рычаг управления двигателем). Несколько ударов сердца, и противник вполз в крестик прицела. На мгновение Егор увидел хвост француза и даже какое-то изображение на нем.

В упор нажал гашетки. Во все стороны полетели куски обшивки. Внезапно 'француз' исчез в буром облаке взрыва — очередь, похоже, попала в кассету с бомбами.

Самолет бросило в сторону, мимо пронесся ком огня. Повернулся.

На несколько секунд забыл обо всем. Первый подбитый им вражеский самолет! Взгляд юного пилота не отрывался от факела в небе.

Внезапно удары сотрясли самолет. Истребитель оказался в перевернутом положении. Он с трудом перевернул машина. В левом крыле зияла сквозная дыра, в правом — пули разворотили покрытие и на скорости самолет стремился перевернуться на спину.

Совладав с машиной и переведя ее в плоскостной полет, Егор осмотрел небо. Ведомый справа и позади висел под слоем облаков, похожих на белую мыльную пену. Пустынно, и только на горизонте видны черточки убегающих 'французов'. Он глянул на часы и поразился. Ему показалось, что бой продолжался, по крайней мере, минут десять и бензин должен быть на исходе. Часы показывали, что все заняло полторы минуты.

Боевая задача была выполнена, и майор Довженко приказал возвращаться на аэродром. Поверхность реки стремительно приближалась. Гидросамолет коснулся голубых, гривастых волн, несколько раз подпрыгнул на воде. Понесся по реке, хрипло ревя моторами, с каждым мгновением уменьшая бешенную скорость. Наконец повернул к пристани, спустя минуту несильно ткнулся в резиновые шины, волна перекатилась над деревянным помостом. Гул моторов, умолк, аппарат устало заколыхался под плеск волн. Летчик открыл фонарь кабины и скинул шлем. Хорошо! Легкий ветерок приятно овевал лицо. Накатила страшная усталость. Техник, мужчина под сорок, уже готовившийся, если бы не война к дембелю, подбежал, всплеснул руками при виде повреждений и, остановился, в мрачном недоумение глядя на самолет. А Петелин вспоминал тяжелый бой: собственные действия, очереди вражеских снарядов и первый сбитый враг.

— Чего такой мрачный, — с усилием оторвался от тяжелых воспоминаний, — все наши прилетели?

— Ага, — вздохнул техник и потер покрасневший нос.

— А чего такой мрачный, рисуй звездочку! Первую звездочку!

Несколько дней спустя, в окрестностях французского аэродрома за Рейном.

Часовой у шлагбаума, не обращая внимания на привычный шум авиационных двигателей, подремывал стоя, опершись о винтовку, в которой опытный взгляд без труда опознал бы реплику винтовки Холла обр. 1819 г.

— Спишь, каналья!? — прозвенел в ночи угрожающий крик.

Солдат вскинулся, глаза открылись и он, честное слово, едва не совершил детскую неожиданность и, вытянулся в струнку. Сон как рукой сняло. Капрал Мишель Леруа считался самым злобным среди капралов роты. Ему ничего не стоило избить до полусмерти провинившегося.

— Мerde! Ну я так и знал, что каналья Бриан снова спит на посту! — небольшой, но крепкий кулак поднялся к внушительному носу побледневшего рядового, в другой руке капрал держал дымно-горящий факел, разгоняющий ночную тьму, — А знаешь ли ты, каналья, что я могу с тобой за это сделать?

— Знаю, месье капрал, — сглотнув тягучую слюну, произнес горе-часовой негромким и обреченным тоном. Похоже экзекуции избежать не удастся.

— Так вот, — приблизив лицо к Бриану, так что едва не ткнулся ему в нос, многообещающе произнес капрал, — Я...

Он замолчал и повернулся к дороге. В привычный шум аэродрома вмешался какой-то другой звук, напоминающий глухие удары множества ног о землю. Через миг в едва пробивающемся сквозь плотные тучи свете замелькала колонна всадников.

— Что за черт, кто там тащится ночью? — капрал помедлил, потом бросил часовому с явным раздражением, — Иди разберись!

Француз с криком бросился наперерез колонне, размахивая руками. Но головной всадник и не подумал останавливаться, конь снес часового грудью.

Капрал был воином бывалым, через миг он вышел из ступора, попятился, лапая рукой кобуру с пистолетом системы Холла и с ужасом глядя на свернувшего к нему всадника.

На миг они: француз и русский — что это русский Мишель уже понял, встретились взглядом. Их глаз русского на него мертво, ненавидяще смотрела сама смерть. Наконец он вырвал пистолет из кобуры и в этот момент русский рубанул шашкой. Удар с длинным потягом развалил череп надвое. Мишель упал, топыря руки, словно поскользнувшись; глухо стукнули о землю половинки черепа. Конь прыгнул, всхрапнув, вынес русского к опустевшему шлагбауму, который один за другим перепрыгнули несколько всадников, потом двое спешились и подняли шлагбаум. Русские проникли на летное поле, рассыпались по нему.

Откуда-то издали выстрелили и тут-же забил колокол.

— Атакуйте! Марш! Марш! — отчаянно дал 'петуха' ломкий басок временного командира роты разведчиков. Бывшей капитана Сидорова, а ныне лейтенанта Пахоменко. В том, что его утвердят в должности ротного никто из его подчиненных не сомневался. Тем более, что задачу — обнаружить и атаковать аэродром, рота выполнила.

Когда противник настигает 'со снятыми штанами' — это страшно. И, конечно, растерянность, паника — все, спрессованное в мгновения.

Французские солдаты и летчики, те, кто не дежурил, еще только поднимались из постелей, когда на аэродром ворвалось почти сотня всадников. Четыре сотни копыт выбивали из земли глухой, непрерывный гул.

Сквозь режущий свист в ушах Пахоменко услышал хлопки далеких выстрелов. Первая пуля цвинькнула где-то высоко, тягучий свист ее потерялся среди громады поля. Свист пуль заставил склонить голову к шее коня, в ноздри ударил острый запах конского пота.

Грохнула граната, и стоящая в окопчике на краю поля 'зенитка' из трех спаренных автоматов-переделок из двадцатого века упала набок вместе с стрелком.

Зинь— зинь-зинь — совсем рядом с Пахоменко пролетела очередь ПВО-шной переделки. И тут же звонко ответили винтовки не менее чем отделения разведчиков, приведя к молчанию еще одну зенитку.

Порядок действий был определен заранее. Не менее взвод слетались к казармам и служебным постройкам, поспрыгивали. Трещали винтовки, едва слышно щелкали пневматические винтовки Жирардони (изобрел в 1779 г. австрийский механик Бартоломео Жирардони, они позволяли бесшумно и бездымно сделать в минуту до двадцати выстрелов.). Фыркнул огнемет, и из здания штаба послышался многоголосый ор, заглушающий заполошную стрельбу и крики дерущихся. Под конское ржание, грохот винтовок и людские крики у выходов мгновенно возник завал из бьющихся в агонии раненых и убитых людей.

Специально выделенная команда спешилась около самолетных стоянок. Несколько человек пробежались вдоль металлических и деревянных хвостов, в хлам разбивая первые стальной кувалдой и поджигая факелами вторые. Досталось и корпусам и даже металл двигателей из двадцать первого века и самопальные паровые движки не могли долго сопротивляться напору.

В кабине сложенного набок самолета добежавший-таки до своего самолета пилот лихорадочно пытался вытащить зажатую смятой стенкой кабины ногу. Из скомканного бака вытекал бензин, кругом все горело и взрывалось. Массивные тени всадников проносились взад-вперед, доламывая то, что в спешке или по недосмотру пропустили. Чьи-то грубые руки выдернули пилота из кабины, протащили десяток футов, бросили на землю. В затылок уперся ствол. Пилот скосил глаза. Совсем рядом, в паре футов, перебирала копытами лошадь и виднелись солдатские сапоги. До конца жизни пилот искренне возненавидел русских.

После разгрома аэродрома, разведчики, вместе с пленниками и богатыми трофеями: зенитками и образцами паровых двигателей навахо, ушли восток, где передовые бригады русских уже переправились через Рейн.

* * *

Начало войны между Францией, Англией, Испанией и примкнувшей к ним Австрией с одной стороны и союзом России с Мастерградом с союзными им королевствами Чехии, Силезии, Моравии и Венгрии и герцогством Штирия и Крайна произвело сильные волнение в народе Испании и спровоцировало народные возмущения в первых числах мая. Дополнительный импульс волнениям придали известия об отступлении соединенной армии, под управлением французов за Рейн. Было подавленная партизанская война полыхнула с новой силой. В течение десятка дней страна поднялась против французов. Во всех провинциях образовались правительственные хунты. Вооружённые жители становились в ряды армии, которая возросла до 130 тысяч человек. В июне 17011 г. в Витория-Гастейс — столице басков, организовалось повстанческое правительство — Верховная центральная правительственная хунта, действовавшая от имени Людовик XIV. Ее главной целью была организация и координация военного сопротивления французам, включая установление связей с русскими и их союзниками.

Генералу Хосе Франсиско Каррильо де Альборнос и Монтьель Эскивель и Гусман, герцогу и гранду, находившемуся с 20-тысячным испанским отрядом в Шлезвиг-Гольштейне, на берегу Северного моря, прятавшийся от французов в земле Басков Людовик XIV послал приказание возвратиться морем в Испанию. В Кадисе застрявшая там французская эскадра адмирала Рене Дюге-Труэн досталась повстанцам.

Испанские войска высадились под Гибралтаром и соединившись с гарнизонами южных крепостей и баской хунтой, направились на Мадрид. Французская армия (70 тысяч человек), прикрывая столицу, приготовилась дать бой превосходящим силам испанцев, весьма разбросанным, но поддерживаемым всеобщим восстанием. Битва произошла при Медина-дель-Рио-Секко. Перевес был на стороне испанцев. Первая французская дивизия отступила в Галисию, остальные — через Леон. Генерал Хосе Франсиско Каррильо де Альборнос и Монтьель Эскивель и Гусман, преследуя французов, занял Леон. Эта победа открыла дорогу в Мадрид королю Людовик XIV...

Вокруг Кантабрийские горы, что в Галисии, на северо-западе Испании; их вершины освещало солнце, провалы меж ними прятались в тенях, черные зевы пещер были как разверстые великанские пасти. Солнце в зените, желтое, грело, но не высушивало благодатную землю Галисии. Когда-то, отступая, здесь зацепился за горы и растаял гигантский ледник, и все, что он тащил с собой, небольшие камни и огромные глыбы, осело на землю, навалилось на нее миллионнотонным грузом, заставив где треснуть, где раздаться, где принять ледниковые воды и спрятать в земных глубинах. Это место былых борений льда и земли было изумительно красивым; горы — покрыты густыми лесами, в земле лежал металл и уголь и изредка встречались друзы горного хрусталя.

Густой горный лес тянулся на день конного пути. Рыжая лисица, ступая осторожно, подошла к кустам на обочине дороги, выглянула. Обычный лесной шум, никого. Желтые звериные глаза пробежались по вековым соснам на противоположной стороне дороги. Чуткий нос опустился к заячьим следам, пересекавшим ее. Ох, не к добру косой выбежал прогуляться! Внезапно уши лисицы встали торчком, а клыки угрожающе оскалились. Словно тень, так же бесшумно, как и вышла, рыжая хищница попятилась, исчезла среди роскошных горных сосен и елей.

Четверо tmerario (смельчак) из роты городской милиции города Ла-Гвардиа прятались за толстыми стволами деревьев в паре пасо (шаг — единица длины равная 1, 393 м) от дороги. Когда северная армия испанцев, преследуя французов, подступила к окрестностям города, командир роты городской милиции поручил отчаянному tmerario Матео Ловейро, успевшему за неполные тридцать лет побывать за океаном и повоевать, c тремя приятелями: Яго, Карлосу и Адольфо захватить языка. Смельчаки устроили засаду на горной дороге, которая, как они знали вела в штаб французской дивизии и где часто сновали гонцы.

Ждать пришлось недолго. Стремительный конский топот и всадник как вихрь промчался мимо разведчиков и умчался дальше.

— Cabron! (сукин сын) — вполголоса выругался Матео, стукнул кулаком по стволу дерева, — Эй, приятели, не зевайте! Так мы будем ловить француза или нет?

— Матео, — огрызнулся Яго, а почему ты сам не ловил?

— Я, — начал было Матео, но вовремя сообразил, что и сам сейчас не блистает и прикусил язык.

Когда мимо так же пронесся следующий француз, Матео сообразил, что шансы выполнить приказ, вместе с его авторитетом стремительно тают. Что делать? Если так будет продолжаться дальше — придется возвращаться в город не солоно хлебавши. Но нет, этому не бывать! Так никогда не было и не будет, чтобы Матео Ловейро попал впросак. И тут ему пришла великолепная идея и он самодовольно улыбнулся.

— Яго, надо достать поросенка!

— Поросенка? — удивленно поднял брови приятель, — ты голоден?

— Иди, иди, мальчишка и не обсуждай гениальные военные хитрости твоего командира!

Бурча под нос, что видал он такие военные хитрости и вообще они все рядовые, просто некоторым задавакам по большой ошибке командира роты поручили командовать, Яго поплелся в сторону деревни, которая виднелась в трехстах пасо ниже.

Через час вернулся обратно и притащил поросенка. Чтобы он не верещал, Яго пришлось связать ему рыло веревкой.

Матео разместил приятелей в десятке пасо вдоль дороги, а сам с поросенком спрятался у обочины.

И вот, наконец из-за поворота показался долгожданный гонец. Матео разрезал веревку на рыле поросенка и выпустил его на дорогу. После испытанных неудобств, поросенок с отчаянным хрюканьем бросился удирать во все лопатки. Гонец заметил его, остановился и, спрыгнув с коня, с криками бросился в погоню. Ну а испанцы за ним.

Они догнали француза, в короткой схватке обезоружили и, еще звезды не успели появиться на небе, как пленник вместе с сумкой, в которой оказался секретный приказ, очень помогший в обороне города, был доставлен в штаб.

Единственное, о чем жалел Матео Ловейро, что пока вязали гонца поросенок успел 'дезертировать'.

* * *

После того как победоносная армия испанцев под предводительством генерала Хосе Франсиско Каррильо де Альборнос и Монтьель Эскивель и Гусман без боя заняла Мадрид, в столицу триумфально вступил Людовик XIV. Первыми, на великолепных конях, прорысила конная гвардия Reales Guardias de Corps, за ними торжественно промаршировали пешие гвардейские терции: Spanish Royal Guard и Real Guardia de Alabarderos и Guardias Valonas, пышно разодетые полковники, на горячих конях, впереди. За ними, с великой пышностью, окруженный гремящими литаврщиками, ехал в золоченой карете король. Время от времени он улыбался заполнившей улице толпе, отчего та разражалась ликующими кликами и приветствиями своему повелителю. Следом двигались провинциальные терции, вынесшие основные тяготы компании и за это удостоенные чести участвовать в параде.

Королю простили все: и то, что он француз по происхождению и его колебания в поддержку хунты. Главное, что сейчас и здесь он с народом Испании. И теперь каждый, в ком билось горячее сердце испанца не раздумывая отдал бы за него жизнь!

Под контролем французской республики остались только приальпийские области Испании.

Франко-английская армия на Рейне находилась в двух группах: вспомогательная (25 тысяч), под командованием назначенца Учредительного национального собрания месье Гаркура, не имевшего доселе отношения к армии и всецело полагавшегося на советников — англичан, была расположена в Сааре, и вторая, под предводительством маршала Виллара (105 тысяч), у Страсбурга. Войска под его управлением отчаянно обороняли город и крепость Ландау, но сказалось почти полное уничтожение воздушных кораблей. 20 июля крепость сдалась. 22 июля соединенная армия союзников обложила Фрибург, который сдался 16 августа.

Армия венгерского королевства с союзниками из герцогства Штирия и Крайна, под руководством владыки венгров — Ференца II Ракоци, осадила бывшую столицу империи, сжавшуюся до собственно Австрии — блистательную, но в последнее время потускневшую Вену. На помощь осаждающим стремительным маршем двигались юго-восточные союзники русской империи: королевств Болгарии, Сербии и Греции. Осознав, что дальнейшее промедление не даст вовремя 'сесть в карету победителей' они объявили Франции, Австрии и Англии войну.

В итальянских провинциях французской республики подспудно закипало недовольство. Насильственное внедрение французского языка, преобладание в чиновничестве выходцев из Франции, заносчивых и часто малограмотных, не нравилось всем слоям североитальянского общество и вылилось в серию покушений на французских чиновников. 21 июля, во время театрального представления в Миланской Ла-скала в правительственную ложу проник разыскиваемый полицией бунтовщик Гвидо Кантелли и с криком: 'Да здравствует свободная Италия!' трижды ударил префекта в грудь кинжалом. Чиновник скончался на месте. Ворвавшиеся в ложу телохранители застрелили убийцу на месте.

Венецианская республика, под управлением Джованни II Корнера, с интересом присматривалась к событиям у соседей и, особенно на Одере и готовилась принять участие в схватке, концентрируя полки вблизи французской границы.

Глава 6

Медведь, вышедший на опушку, увидел глубоко вдавленные в почву лосинные следы, остановился. Понюхал, кривя черный нос, вкусно пахнущие следы. Тяжело и жадно задышал, двигая впалыми после зимней спячки боками, прислушался. Лося не слышно, вдали журчал ручей. Ветер качал, шуршал сухими травинками. Вверху скрипнуло сломанное первой грозой дерево, задевая повисшими ветвями ствол. Пригревшись на солнце, жужжали мухи и жуки.

Этот звук выделялся из привычного шума леса. Грязная, свалившаяся шерсть поднялась на загривке зверя. Он вытянул морду. Точно — люди. И много. На миг медведь застыл, вспоминая прошлогоднюю встречу и страшные палки в руках человеков, больно жалящие шкуру. Пожалуй, стоит поискать добычу полегче.

Медленно, удивительно бесшумно для многосоткилограммового тела ступая мягкими лапами, зверь направился вглубь леса...

Через пару минут, немного в стороне, ветки дерева шелохнулись, поднырнув под них неторопливо вышел на опушку невысокий человек, белый, в не новом, но вполне приличном камзоле. За плечами колыхался в такт шагам ствол кремниевого мушкета. Он услышал крик над головой и поднял голову. Птичий клин с печальными криками, словно прощаясь, летел по голубому-голубому, весеннему небу.

'Совсем как в Мастерграде, — подумал человек и печальная улыбка искривила губы, — Только у нас снег лежит в лесах до майских праздников'

А птицы, с печальными криками, все летели и летели на восток, совсем как там, бесконечно далеко, на уже полузабытой Родине. Годы, словно наждак, способны стереть даже самое дорогое, то, что, казалось, не отнимешь — воспоминания.

На скулах заиграли желваки.

Человек неторопливо пошел по опушке, с руками в карманах длинного камзола, дикому, совсем как на Урале, первозданному, с гигантами — деревьями, подпирающими небеса.

Рука отвела от лица ветку. Молодые, мокрые листочки тянулись к свету, теплу и небу. Сорвал листок, пальцы размяли пахнущий горечью и детством листок. Весна, подумал он.

— Мистер Одли, — послышался издалека крик, — Походный вождь приказал выступить через полчаса! Где вы, мистер Одли!?

Человек повернулся на звук и приложил ладони ко рту:

— Я здесь мистер Бутби! Иду!

В степи, сразу за кустами опушки, тянулась длинная колонна телег переселенцев; ветер доносил гул голосов, конское ржанье, перегуд колес. Еще дальше тянулись однообразные холмы, похожие друг на друга словно близнецы. Солнце, не по-весеннему жаркое, разило землю отвесно падающими лучами.

Мистер Одли прошел вдоль телег, на которых сидели женщины, дети и мужчины с неизменной скальповой прядью посреди голого черепа: роучем (головной убор на кожаной или костяной основе, вплетенный в волосы, украшенный шерстью, щетиной животных или перьями птиц). Немало было и белых неграждан. Навахо-нэйшен (землю навахо) в очередной раз посетила засуха и Совет вождей решил хватит! Пора переселяться в более благоприятные земли. На месте остался минимум людей — только для обслуживания заводов, шахт и гидроэлектростанции на искусственном озере Lake Powell. Окружающим народам и племенам это, мягко-говоря, не понравилось. Чтобы дать место для поселения десятков тысяч человек пришлось покинуть родные места слишком многим.

Немного дальше Одли увидел телегу с сухощавым белым человеком с умным лицом в черной сутане, немного за шестьдесят, хорошо помнящим мир еще до попадания навахо из двадцать первого века — патером Бертрандом.

На груди его, напротив сердца, горела желтым звезда с буквой А (assistant — помощник, англ.) — один из высших рангов для белокожего. Многие из вождей навахо принадлежали к протестантским церквям и, поэтому, церковных служителей не обижали. Ну почти... Священник восседал среди куч вещей, которые он, вместе с Одли, взял с собой на новое место.

При виде попутчика, патер оживился.

— Мистер Олди, я уже начал беспокоиться, чтобы вы не отстали, — громко сказал патер и хлопнул крепкой ладошкой по доске телеги, — Присаживайтесь. Присаживайтесь. Скоро уже тронемся. Говорят, в здешних местах до сих пор прячутся не принявшие власть навахо. Здесь опасно!

Олди устроился рядом, положил мушкет и достал из-под соломы кнут.

— Ничего страшного, у меня с собой оружие.

— Оружие... не все можно решить оружием. Но мы не договорили. Вы не ответили на мой вопрос, — мягко произнес патер. Наткнувшись на вопросительный взгляд, пояснил, — Перед привалом мы говорили о сущности власти.

— А... ну да, отвечу, — кивнул Олди, — Я считаю, что делает законной власть поддержка народа. И не важно из какого она источником, какова природа этой поддержки. Из наследственной власти монарха или выборная. Главное — что народ верит в ее законность и готов подчиняться.

— Народ, — задумчиво произнес патер, — А каков он народ? Народ — это крестьяне и безграмотные охотники? Это в конце концов даже наши, местные навахо? Поверьте, я даже среди перенесенных божьим повелением навахо из будущего, встречал таких, кому нельзя доверить бремя власти.

— И все же это единственный источник власти.

Телеги впереди тронулись, послышались гортанные крики возниц, защелкали кнуты, заблеяли испуганно овцы, собаки лаяли. Олди дождался, когда поедет ближайшая и щелкнул кнутом. Телега тронулась.

— Сказано было: 'Всякая душа да будет покорна высшим властям, ибо нет власти не от Бога' — наставительно подняв палец вверх, произнес священник.

— Это цитата, судя по вашему тону? Библия? — Олди перекрестился.

— Да, это Библия, апостол Петр, Послание к Римлянам. сын мой, — священник улыбнулся.

— Значит и власть навахо от бога и ей обязаны подчиняться? Даже при всей их жестокости к белым... да и к черным тоже?

— Вы интересный человек, мистер Олди. Если бы я не знал, что вы вчерашний трубочист, то подумал бы что у вас за плечами не меньше, чем New College.

— Что поделаешь, мы трубочисты народ философский. К тому же не забудьте, что я проучился полтора года в школе Райского поселка и помогаю сейчас избранным мастерам. В некоторых деликатных вопросах.

— Ну да, ну да, — священник проницательно улыбнулся, — Говорят там учат многому, о чем даже не догадывается никто за пределами поселка. Олди не ответил, тогда священник вздохнул и произнес задумчиво:

— Если Господь отдал навахо под управление все эти земли, то кто мы такие, чтобы сомневаться в Его воле?

— А вы не боитесь, что однажды люди усомнятся в том, что вы проповедуете? И решат, что им не нужен такой бог, который разрешает это, — палец ткнул в звезду негражданина на сутане священника, — и концлагеря? Да и свои, краснокожие, тоже недовольны. Слышали? Говорят, против навахо восстали ирокезы. Сила немалая... и, якобы, еще кто-то?

— Да... — задумчиво покачал головой патер, — Вы задаете непростые вопросы. Могу только сказать, что история навахо из двадцать первого века полна ужасов, за которые виноваты мы, белые. Быть может, в том и состоит божественная справедливость что в нашем мире он воздал нам сторицей. Ибо сказано: не мир пришел Я принести, но меч!

Так они проговорили, так и не переспорив друг друга до самого вечернего привала, где колонна переселенцев из Навахо-нэйшена встретилась с переселяющимися индейцами из народа пайютов. Слухи о недовольстве индейцев переселением и порядками в Соединенных племенах Америки подтвердились.

* * *

Стоял яркий безоблачный весенний день, какой бывает в самом конце мая, когда жарко, как летом. Солнце золотило темную зелень древних дубов и сосен. Безмолвный величественный лес, лежащий к востоку от горы Марси — самой высокой в хребте Адирондак во владениях навахо, отделяла от столицы узкая полоска обработанных и заселенных рабами — белыми земель. Лес — необъятное лесное пространство, исчерченное сетью рек и сверкающих зеркал прохладных озер, казалось безлюдным...

Ветви на краю поляны, через которую пролегала звериная тропа раздвинулись, в полутьме появилось белое пятно лица. Это был индеец пуэбло. Внимательно осмотрелся, иногда задерживая настороженный взгляд на завалах лесных стволов, потом бесшумно ступая по сухой и твердой земле, вышел на поляну. Одежда его была потрепана, но кремневый мушкет, который он держал в руке, был в полном порядке, а охотничий нож на поясе блистал остро отточенной сталью.

'Три дуба, сосна с расколотой верхушкой — то самое место. Значит дальше по тропе в получасе ходьбы охотничий домик вождей навахо'. Он обернулся, махнул призывно рукой и двинулся дальше по тропе. Один за другим еще пятеро пуэбло вышли на поляну.

Решение о переселении пуэбло, традиционно бывшие с навахо 'на ножах' восприняли со злобой. Вокруг родная земля, в которой лежали предки. Почему они должны отдать ее? И кто его знает, быть может, новые земли, в которые им предстояло переселиться, гораздо хуже, а то и вовсе не пригодны для жизни? Мало ли что говорят навахо! Да и сами навахо-попаданцы, откуда взялись? Странные они и совсем не зря среди пуэбло бродили слухи об их связях с Сатаной, хотя торговали с навахо, в том числе покупали оружие они с удовольствием. И в походах навахо молодежь племени поучаствовала — добыча, привезенная в родные становища, превысила все ожидания.

Но последней искрой стало убийство падре Алваро — весьма уважаемого, составившего букварь и письменность для пуэбло только за то, что тот отказался согласиться с тем, что навахо это избранный Господом народ, которому должны покориться все остальные. Терпение лопнуло.

После того как посланный навахо отряд союзных им племен разбил восставших пуэбло, они бежали на северо-восток, но часть мужчин осталась на месте. Мстить.

Шестеро воинов, словно бесшумные тени, крались среди широко и низко распростертых ветвей, то нагибаясь, то отстраняя их от себя по узкой тропинке, петлявшей между деревьев, закрывавших небо. Только изредка проглядывал брызжущий светом синий клочок. Чаща дышала перегретой землей и травяным духом. Надоедливо жужжали лесные мухи и жуки. Налетел ветер. Вверху скрипнуло сломанное грозой дерево, задевая повисшими ветвями ствол. Еще выше кроны деревьев подняли грозный шум. Люди шли осторожно, стараясь не производить шум.

Вначале он уловил запах дыма и жарящегося мяса. Потом деревья стали редеть, сквозь ветви выглянул раскаленный круг солнца, отсюда уже видно охотничий домик — большой деревянный дом с резной верандой, несколько хозяйственных построек, амбар с просевшей, крытой камышом крышей. В небе послышался свист машущих крыльев, громко каркнула настырная ворона.

'Добрались!' — подумал двигавшийся первым индеец и поднял руку, сигнализируя: у цели. Внимательно осмотрел двор, как будто рассчитывал увидеть там изготовившихся к бою врагов. Здесь, где они господствовали долгие годы, навахо чувствовали себя в безопасности. Он долго стоял, не то погрузившись в транс, не то вспоминая события, приведшие его и его соратников так далеко от родной земли.

Прости меня народ пуэбло...

Прости за то, что, когда эти демоны пришли в родные селения я был в торговой экспедиции в земли гуронов. И за то, что, когда воины пуэбло погибали, он не был рядом с ними.

Прости меня народ пуэбло...

Только эти слова и вертелись в его голове, когда на окраине превращенного в пепелище родного селения рыл неглубокие могилы, когда укладывал в них скрюченные тела родных и соседей.

Колодец, обыкновенный деревенский колодец. Полный трупов. Им перерезали горло ножами и сбрасывали вниз. Мальчиков, девочек, совсем малышей, стариков, женщин — без разницы.

Что-то изменилось в бесстрастной маске — лице воина. Если бы это не был индеец, можно было подумать, что он с трудом сдерживается от слез.

Потом, устав резать, демоны стали просто колоть и сбрасывать тела в колодец. Уже не всех мертвых, кто-то был ранен — даже у демонов силы не беспредельны. По положению тел он определил тех, кто умер уже там, в глубине, задохнулся под грузом наваленных сверху тел.

А те, кто убивал и приказывал убить его народ — живы. Возможно, они в этом домике. Но ему все равно. Эти, те... Какая разница?

У него ко всем навахо личные счеты.

Прости меня народ пуэбло...

Ветер раскачивал деревья и по зеленой лужайке и небольшому стожку подсыхающей травы перед домом скользили причудливые тени веток. Сверкали на солнце стекла окон. Из дома вышел навахо, зашел за угол, вскоре вернулся, на ходу застегивая штаны и что-то бормоча под нос.

Пуэбло долго изучал место будущего боя. В доме не меньше десяти воинов и две скво, молодые. Видимо взяли для утех и приготовления еды.

Воины все молодые. Никого старше сорока. И оружие у них лучше. То, которое навахо-попаданцы принесли из своего мира. Перевес серьезный. В любом другом случае и пробовать бы не стоило. Но не все решается оружием. Умение тоже значит многое.

Он отступил вглубь леса. После недолгого совета, воины обошли домик, далеко углубившись в лес, и вновь вышли к нему с другой стороны. Сюда смотрели глухие стены домика, а рядом стояли две самобеглые повозки, на которых приехали навахо. Одна побольше, другая поменьше на четыре сидения.

Воины-пуэбло опустились в густые заросли травы, окружавшие домик с тыла и почти полностью скрывающие забор из жердей.

Ползли медленно, стараясь не шуметь и не раскачивать жирные темно-зеленые стебли.

Один за другим перевалили через нижнюю жердину и скрылись в не менее густой траве, что за пределами усадьбы.

Осталось самое рискованное — преодолеть открытое место между оградой и амбарами. Не дай Авонавилон (великий дух) вздумается кому-нибудь из навахо как раз сейчас по нужде прогуляться. Но судя по интонациям голосов, они все в доме и ничего не замечают.

...Теперь — все. Пуэбло стояли по двое у обоих окон и у единственной двери.

Он опустился на корточки, на миг прижался плечом к нагретой солнцем стене. В руке появилась спиртовая зажигалка. Блеснул огонек, поджигая набросанную у двери солому.

Выпрямился и нацелил на дверь мушкет. Первое слово за ним.

Через десяток суматошных ударов сердца услышал визгливый женский крик, который перебил мужской голос. Он понял — все случится сейчас.

Дверь открылась. Навахо был пьян. Ошалелыми припухлыми глазами он посмотрел на пылающую солому, от которой начала обугливаться хорошо высушенная древесина двери, а дым, вонючий дым все больше проникал в домик. Повернул голову. На него смотрел черный зрачок мушкетного ствола, словно сама смерть.

Бах! — расцвел на конце ствола ярко-желтый мерцающий цветок. Свинцовая 'пилюля' шибанула навахо в грудь, его смело с дверного проема, как картонный манекен.

Пуэбло стремительно нагнулся, положил мушкет на землю — все равно перезарядить не успеет. Подхватил копье, нацелив жало на открытую дверь, прижался к деревянным стенам. быстро огляделся...

Товарищи застыли с мушкетами в руках так, что не выглянув в окно или дверной проем их не достать выстрелом.

Из дома послышались громкие мужские голоса и истеричные женские крики.

Потом несколько выстрелов, неприцельных, в сторону открытых дверей. В оконном проеме мелькнул силуэт, раздался одиночный выстрел, со звоном посыпалось стекло, и тут же еще грохнул мушкет.

Между тем пламя на крыльце разгоралось, едкий дым все больше наполнял дом.

Наконец в проходе показался человек с вскинутой к плечу винтовкой. Его глаза горели темным огнем, губы чуть раздвинулись, и белая полоска зубов сверкнула в черной бороде, словно у белого.

Резким движением воин-пуэбло воткнул жало копья в бок по самую крестовину. Навахо потрясенно захрипел, что-то рявкнул и медленно рухнул на землю.

Пуэбло вырвала копье из его тела.

'Бах! Бах!

'Тра-та-та!'

Следующий навахо, с яростно открытым ртом и, коротким мушкетом в руках, выскочил из наполненного дымом дверного проема через считанные мгновения.

Выстрел из мушкета и оружия навахо почти слились. И все же напарник успел раньше. Навахо скинуло со ступенек. Он лежал навзничь, повернув к врагам лицо с широко открытыми глазами, на котором застыло выражение легкого удивления, на рубахе стремительно расплывалось рубаха кровавое пятно. Однако за миг до того, прежде чем упокоиться навсегда, он успел выстрелить.

Рядом ворочался, стонал, прижимая окровавленные ладошку к боку, напарник. Мушкет упал на землю, другой рукой он судорожно дергал из ножен на поясе нож...

'Ааааа...' — с задыхающимся ревом, надсадно кашляя, выползли на четвереньках из двери две скво. Это были скво врага и пуэбло не сомневался. Два раза ударило жало копья, оборвав никчемные жизни.

Дым густо валил из двери. Даже если кто-нибудь остался внутри, они мертвы. Он оглянулся. Его напарник был мертв, еще один пуэбло, с пробитым горлом, блевал кровью — не жилец.

Пуэбло победили. Месть... Часть мести свершилась!

* * *

— Да... — старый ювелир тяжело вздохнул. Земляной пол несмотря на лето холодил босые ступни. Зябко поджал ноги. Свет едва проникал сквозь решетку под потолком полуподземной камеры: табуретка и грубая деревянная лежанка; из голых и мокрых стен, казалось, сочились слезы. Похоже терпение мистера Мижаквада — коменданта поселка 'нужных' людей, ученых и квалифицированных ремесленников на исходе. Так можно и вновь загреметь в лагерь перевоспитания. При одной только мысли об этом он содрогнулся. Перед внутренним взглядом вновь появились безжалостные надзиратели, тяжелая двенадцатичасовая работа, полуголодное существование и издевательства. И трупы, трупы, трупы узников.

Все что угодно, но только не это! Он стар, он просто сдохнет! Он не безбашенный русский, который даже в смерть утащил с собой своего мучителя...

И все несдержанность! Говорил же себе. Авраам — ты ювелир, тебе дают возможность творить. Ты сыт, у тебя есть хорошая кровать, чтобы уложить свои старые кости. Что тебе еще надо? Все твой язык... так они... он боязливо оглянулся, словно навахо могли услышать мысли. Таки они могут вообще его вырвать. Им главное, чтобы ты работал на них. А будет ли он немым или нет — им без разницы!

— Пи-пи, — услышал тихий писк из угла. Эта была мышка — коренная жительница камеры. Он прозвал ее Сара и даже делился с ней теми крохами, которые оставались от убогих обедов и ужинов, которые приносил плохо одетый, с грубым лицом, тюремщик. Еще тот, по приказу мистера Мижаквада порол обитателей поселка. Конечно, не всех, а тех, кто по мнению коменданта провинился перед властью навахо. Авраам не считал себя таким уж любителем животных, но после нескольких суток, проведенных в камере, невольно будешь рад любому собеседнику, даже такому, который не может тебе отвечать. Зато она замечательно слушала, посверкивая бусинками глаз из своего угла.

— Извини, Сарочка, — произнес ювелир, но до ужина, полагаю, еще часа два, но, когда принесут, я с тобой обязательно поделюсь. Так что будем жить!

Жить... На память пришли печальные события, приведшие его в эту камеру...

Неделю тому назад по коттеджам поселка пробежался посыльный с приказом ровно в полдень собраться всем около домика коменданта.

На небольшом пятачке, в окружении воинов с ружьями в руках, на коленях стояли оборванные индейцы. Лица, с кровоподтеками, были бесстрастны, взгляды опущены в землю, а на руках веревочные путы. Неизвестный Аврааму начальник-навахо стоял перед ними. Рядом, но немного позади — поселковый тюремщик. В руках крепко, до побелевших костяшек рук, зажат томагавк.

Окружавшая их толпа, под сумрачным небом с едва проглядывающим сквозь совершенно осенние тучи солнцем, угрюмо молчала, лишь изредка кто-нибудь бросал вполголоса реплику. Авраам, он стоял в первом ряду, с ужасом понял, что именно сейчас произойдет. Руки в старческих пигментных пятнах задрожали.

Начальник поднял руку и, дождавшись, когда наступит тишина, произнес речь о том, что эти взятые в плен изменники — пуэбло посмели сопротивляться Соединенным племенам Америки, за что справедливый суд приговорил их к публичной казни. И все жители поселка должны помнить, что они сладко едят и живут в комфортных условиях, но за измену их ждет такое же наказание. После, обернувшись к поселковому тюремщику, махнул.

Здоровенный, откормленный ворон, черный, как безлунная ночь, с карканьем закружил над толпой, словно над падалью.

Птичий крик оставался единственным звуком среди воцарившейся тишины. Время застыло. Тяжелый, липкий воздух застревал в груди, серые тучи, над головой, словно замкнули мир в маленькую коробочку, такую ненужную, незначащую.

Тюремщик подошел к крайнему из коленопреклоненных индейцев, остановился позади. Тот оставался недвижен, словно не о его жизни шла речь.

Авраам явственно услышал хриплое, словно у астматика, дыхание тюремщика. Обычно налитое нездоровой кровью лицо, довольно добродушное несмотря на профессию, было бледно. Украдкой перекрестился.

Поднял томагавк обеими руками над головой. Обернулся и наткнулся на взгляд начальника-навахо. Таким взглядом, наверное, можно заморозить целое озеро. Тюремщик поспешно отвернулся.

Шагнул. Пронзительно свистнул разрываемый воздух.

Из груди вылетел короткий выдох, тот самый неопределенный звук, который вырывается у мясника, топором разделывающего коровью тушу: ыых...

Остро отточенное острие томагавка ударило в затылок. Индеец мешком рухнул вперед, забился в конвульсиях, белая, сахарная кость на миг блеснула из кровавой раны на затылке. Несколько страшных мгновений. Затих.

— Молодец! — крикнул начальник-навахо, — Давай следующего.

Тюремщик затравлено обернулся на голос. Подошел к следующему пленному.

Авраам опустил глаза в землю. Он не мог. Физически не мог смотреть на казнь.

— Звери, боже, какие звери! — едва слышно прошептали губы. Словно сквозь вату доносились ужасные звуки. Он вернулся домой весь разбитый но вечером его вызвал к себе мистер Мижаквад — кто-то донес ему о неосторожных словах старого еврея и вот он загремел на десять суток в поселковую тюрьму.

Глава 7

Чуден Тихий океан в хорошую погоду — безбрежная ярко-синяя гладь, висящие над ней белые галочки птиц. С криками носились они над волнами, то стремительно опускаясь к волнам, то взмывая в небо с серебристой рыбешкой в клюве. Пароходофрегат 'Стригущий', приписанный к порту Владивосток, вошел в залив Аккеси, на северо-востоке острова Хоккайдо.

Молодой человек в полевой форме с тремя старшелейтенантскими звездочками на погонах — Алексей Ситдиков, на юте корабля (кормовая часть верхней палубы) опирался руками о высокий фальшборт и задумчиво смотрел вдаль. Вода изменила цвет, стала темно-синей, почти фиолетовой. Вдали, за стальной стеной фальшборта, сквозь редкую сетку уходящих вверх снастей виднелась зеленая, покрытая сочным, темно-зеленым лесом и гористая полоска берега — он то уходил чуть вниз, то поднимался вверх. Безветрие. Солнце садилось и было скрыто за бесформенной толщей облаков, зацепившейся за горы. Ветер стих еще в обед и желто-коричневое знамя — стяг Мастерграда, безвольно обвисло. Было тепло. А воздух, пропахший йодом и гниющими водорослями, отяжелел от влаги, застыл и давил почти физически.

Долгий морской путь окончен, — взглянув вперед, на берег, подумал Ситдиков. Он немного волновался. Первое самостоятельное задание после обороны Новоархангельска и, хотя она закончилась неудачей, его действия были признаны правильными. Тем важнее не оплошать и с честью выполнить новое — основать колонию на Хоккайдо, наладить дружеские связи с местными айнами и выгнать с острова японцев. Связь убийц императрицы Марии Алексеевны с японскими властями не доказана, но осадочек остался и, значит, нечего им делать на Хоккайдо, откуда можно блокировать порт Владивостока.

Берег неторопливо приближался.

— Товарищ старший лейтенант, — он обернулся и вопросительно посмотрел на матроса, переминающегося позади офицера, — капитан просит передать что из залива вышел корабль, похоже японский.

Алексей достал из футляра бинокль и приставил к глазам. Пошарил взглядом по приблизившемуся берегу. Ага. Вот и японцы. Корабль напоминал плавучий 'сундук' с бортами обшитыми толстыми досками. Мачты голые, вдоль бортов равномерно двигались весла. Японцы целеустремленно шли наперерез. Опустил бинокль и крикнул, не оборачиваясь:

— Боевая тревога. Капитана ко мне.

— Есть! — молодцевато ответил матрос. Алексей услышал грохот ботинок по палубе.

Прошли считанные секунды.

Запели, зарычали боцманские дудки. Не успели пронзительные и тревожные звуки затихнуть в безбрежной морской дали, как по палубе и трапам пронесся торопливый топот ног, экипаж занимал места по боевой тревоге. За спиной все гуще валил дым из трубы, абордажная команда с казаками занимала позиции на палубе, за ограждениями, а артиллеристы за бронированными щитами двух 76-мм скорострельных орудий, только с более длинным стволом по сравнению с сухопутным вариантом и на лафете тумбового типа. Сила грозная, уже не раз испытанная в сражениях. Пожалуй, только у навахо имелись аргументы против них. Но основные надежды Ситдиков возлагал на гранатометы мастерградского производства, похожие на знаменитые РПГ-2. Весь взвод в экспедицию не дали, но отделение — десять человек с одним пулеметом из переделанного автомата Калашникова и, двумя гранатометами, он захватил. А еще на корабле плыли полторы сотни бойцов из прощенных императором казаков во главе с атаманом Убыйконь, их ушедших к туркам и после взятия Константинополя явившимся с повинной. Условием прощения было — отправиться на верную службу в пределы российские, дальневосточные. Да еще с семьями, где любая казачка или новик (подросток) при нужде брали в руки винтовку да саблю, да полсотни мастеровых с детьми да женами, в большинстве плотников и корабелов, тоже не чуждых оружию. Да два расчета: минометный да 76-мм скорострельного полевого орудия.

Ситдиков оглянулся на суету позади, потом вновь поднял бинокль. Он имел четкие указания владивостокского губернатора Петелина — если японцы попробуют помешать экспедиции — уничтожать без жалости. Достаточно нам проблем от одних навахо!

Между тем японский корабль приближался и уже можно было различить в бинокль бойницы в бортах для стрельбы из луков и фитильных мушкетов.

— Звал, Алексей? — послышался густой бас капитана: Ивана Феофановича Мезенцева, из поморов.

Плававшего еще с легендой русского и мастерградского флота капитаном Сидоровым Иваном Петровичем. Потом учеба в мастерградской Академии, где он получил гражданство. Потом должность старшего помощника капитана и уже второй год командовал кораблем.

Ситдиков оглянулся.

Позади густобородый мужик лет сорока в морской форме из парусины, с отчаянными, окаянными глазами. Словом морской волк, поморский вариант, одинаково готовый и драться с врагом, и пробиваться через бурю и разносить кабак с глупцами, не уважающими русского матроса. Формально капитан до высадки поселенцев был подчинен Ситдикову, но разница в возрасте давала знать. Наедине они общались вполне демократично.

— Ну вот и торжественная встреча, — озабоченно произнес офицер и тут же крикнул в сторону, — Где переводчик, черт возьми? Когда нужен его всегда нет! — потом обратился к капитану, — Иван Феофанович, глуши машину, послушаем, что хотят эти...

— Ну глушить не будем, а самый малый ход я уже приказал, послушаем, уважем хозяев. Таковы правила.

— Правила... правила, — пренебрежительно повторил офицер, — Если правила не устраивают, их надо менять, так, кажется говорят или будут говорить наглосаксы?

— Иногда за это бьют пивными кружками... — рассудительно прогудел капитан.

— Трус не играет в хоккей! К тому же, да какие они хозяева? — пренебрежительно хмыкнул офицер, — так разбойнички, занявшие юг острова, да тиранящие местных айнов.

— Лично мне все же больше импонируют шахматы, — сказал капитан. — Спокойная игра — игра мудрецов, все чинно, благородно...

— Ага, — согласился Ситдиков, — особенно когда берешь доску и ею супостата по наглой роже!

— Изящно. И должно сработать, — коротко хохотнул капитан, а офицер обернулся и позвал к себе гранатометчика. Потом подошел Убыйконь в кирасе и встал рядом, гордо подбоченясь. Несмотря на смешную фамилию, вид он имел далеко не смешной. Худой, жилистый, с волчьим прищуром настоящего степного пирата. Никого и нечего он не боялся и покорился только императору, на собственной шкуре почувствовав тяжкую его руку. В молодости попал он в плен к туркам и определили его на галеру-каторгу, гребцом. Схитрил он тогда, притворно принял басурманскую веру, чем вошел в доверие турецкому аге, командовавшему судном. Стонали от него гребцы, несмотря на все гонения, не отрекавшиеся от веры. Выбрал Убыйконь момент, когда галера близко подошла к берегам, откуда было недалеко до Дона и освободил гребцов. Внезапным нападением христиане вырезали турок и подогнали галеру к берегу. После недолгих приключений бывшие рабы добрались до Дона а Убыйконь получил репутацию хитрого и везучего предводителя.

Экипаж и казаки прятались за стальным фальшбортом.

Между тем мастерградский корабль замедлился, а японский еще больше приблизился. Впечатление деревянного ящика на море, усилилось. Тем не менее, как знал Алексей, на этом недоразумении могло быть до сорока гребцов, тридцати солдат, один пушечный расчет и до тридцати аркебузиров. Ничего страшного, но и бдительность терять нельзя.

Еще через полчаса корабль японцев закачался на волнах примерно в трети кабельтова от остановившегося 'Стригущего'. На палубу важно вышел японец в шелковом кимоно и двумя мечами за поясом. Сопровождали его два латника с копьями в руках и двое с луками, выше роста самого стрелка.

Некоторое время длилось взаимное разглядывание потом японец без брони, видимо предводитель, неожиданно высоким голосом начал быстро говорить, энергично жестикулируя и показывая то на пароходофрегат, то на собственное судно. Язык жестов был у него развит даже лучше, чем у сицилийцев, но только один показался Алексею более-менее понятным — когда японец помахал рукой из стороны в сторону а потом энергично ткнул пальцем в пароходофрегат. Потом скрестил руки на груди и уставился вопросительным взглядом в русских.

— Ну-ну... — ворчливо сказал капитан, повернувшись к Ситдикову, — похоже хозяева нам не рады.

— Это их проблемы, — потихоньку наливаясь гневом, безэмоционально ответил Алексей, узкие глаза превратились в щелочки. Повернулся к переводчику, — чего самурайчик хочет?

— Товарищ старший лейтенант, не все понятно, говорит немного не так как в двадцать первом веке, но в основном понятно. Говорит, что это земля княжества Мацумаэ и требует уйти. Угрожает еще. Не уйдем если, они убьет нас.

— От бисов сын! — не выдержал Убыйконь, — не чапай лихо, доки воно тихе! (не трогай беду пока она тихая — укр.) Хотя смелый косоглазый, люблю таких! — атаман, сообразив, что сказал лишнее. закашлялся и бросил настороженный взгляд на Ситдикова, но то даже бровью не повел, продолжил, — даже рубить будет жаль.

— Скажи ему, — все тем же замороженным голосом произнес Ситдиков переводчику, — что эту землю привели в русское подданство казаки еще полвека назад и делать здесь японцам нечего. Пусть уходят, мы не возражаем. (Еще в семнадцатом веке казаки обложили данью айнов острова Хоккайдо. В это время японцев там еще не было).

Японец, выслушав перевод, что-то рявкнул и выхватил у одного из стрелков лук, вскинул. Миг и железный наконечник стрелы смотрел русским в лицо.

— Ложись! — крикнул Ситдиков, заученно поворачивая корпус и резко приседая.

'Шух' — стрела пролетела так близко, что казалось, он почувствовал кожей затылка ветерок.

— Ах ты мать твою поперек жопы ети! — громко выругался капитан и осторожно, так чтобы не высунуться из-под защиты стального фальшборта приподнялся. Торопливо отряхнул брюки, — Новые же, а из-за этого нехристя уже испачкал!

— Петров, — негромко произнес Ситдиков, обращаясь к гранатометчику, забрало опустить и уничтожить японцев.

— Есть! — молодцевато ответил солдат, сдвигая бронестекло вниз.

Распрямился, стрела противно вжикнула по кирасе. Гранатомет взлетел к плечу.

Выстрел.

Гранатомет дернулся в руках. Бойца окутало черное облако дыма.

Граната по крутой дуге ударила в палубу японского судна, рядом с стрелком-самураем.

Взрыв ударил оглушительно, горячая тугая волна ударила в лицо приподнявшегося над фальшбортом Ситдикова.

Во все стороны полетели, кружась, доски. Еще в течение нескольких секунд корабль в положении стойкого оловянного солдатика в один миг нырнул в море. На месте трагедии закружил водоворот: бешено крутилась куча мусора, и досок. Не спасся никто.

Русские поднялись.

— Бывает ты охотишься на медведя, а бывает медведь охотится на тебя, — произнес, покачав головой капитан. Ситдиков промолчал. После обороны Новоархангельска, где полегло столько достойных людей он не воспринимал враждебных туземцев за людей. Кровавые упыри, которых только уничтожать сколько хватит мочи. А мочи в себе он чувствовал немерено. К тому же на корабле была Миля, а он не допустит даже малейшую угрозу жизни жены. На новом месте девушка собиралась работать учительницей, благо казаки отправились в экспедицию с женами и детьми.

Корабль бросил якорь метрах в пятидесяти от белопенной линии прибоя, где дно стремительно поднималось вверх. Спустили две шлюпки. Ощетинившись стволами — место, как успели убедится не мирное, поплыли к берегу. Матросы и казаки, разбрызгивая еще по-летнему теплые брызги, выпрыгивали в воду и хватались за борта, стараясь оттащить судно подальше от линии прибоя. Ситдиков выпрыгнул одним из первых, ухнув в воду по пояс и едва не опрокинулся от обратной волны, схлынувшей с берега.

Выругался, с трудом выбрался по скользким булыжникам на берег.

— Давайте, братцы, немного уже осталось. На месте мы ...

До вечера на берег выгрузились пять с половиной сотен казаков с женами и казачатами да две сотни мастеровых с детьми да женами с вещами и живностью и мастерградский гарнизон: почти два десятка пехотинцев и артиллеристов. Утром будут выгружать остальное имущество: ящики с припасами и инструментами, в том числе два грузовика повышенной проходимости русской сборки с болиндерами с калильным зажиганием мастерградского производства и один легковой внедорожник. И много другого 'добра', включая газогенераторы, биореакторы и многое другое, необходимое для налаживания нормальной жизни.

Поселение ставили на берегу около впадавшей в залив безымянной речки, ее казаки обозвали Лиманкой, на песчаном холме — гектаров пятьдесят, ради сбережения от нередких в этих местах цунами. Дальше вглубь острова зеленел лес, карабкавшийся в горы. Трактор с ковшом, ревя двигателем на всю округу и распугивая зверей и птиц, копал ров, насыпая землю в вал с внутренней стороны. А казаки с мастеровыми, под смех и шуточки — все были рады окончанию морского перехода, ставили внутри охраняемого круга палатки для временного проживания, пока не соберут, как выражались казаки, 'курени' из готовых щитовых комплектов, привезенных с собой и, две вышки для сторожевых. В стороне вокруг костров суетились бабы — готовили ужин, галдела, носилась ребятня. У рва, в двух огороженных невысоким плетнем вольерах, беспорядочно перемещались овцы, кони и коровы, во втором тревожно орали гуси с утками и курами. Словом, полный бедлам.

Поселенцам предстояло по весне, когда с Владивостока придут новые корабли с поселенцами. основать две укрепленные деревни и посадить хлеб с картошкой и овощами, которую, распробовав в России, казаки очень даже одобряли в любом виде: и вареном и жареном в смальце и пареном виде. Предстояло построить порт с верфью для ремонта кораблей и развивать торговлю с аборигенами — айнами. Вначале меновую, а потом, как и везде в Российской империи — денежную. И самое главное выгнать с острова японцев.

К осени 1711 года на берегах Тихого океана, включая острова Рюкю, Цусиму, Гавайские острова и Алеутские, а также Желтороссию и остальные владения российской короны, проживало более двухсот тысяч переселенцев из России, большую часть привезли морским путем, остальные переселились из Сибири или родились здесь, на берегах Тихого океана. В одной только столице русского Дальнего Востока проживало пятнадцать тысяч человек. Большинство русские и примерно три тысячи крещеных аборигенов, в основном дауров и корейцев.

На закате солнца, когда над недалекой кромкой леса потихоньку отгорал закат и начало темнеть, колонисты собрались на площади, в центре безымянного поселения у единственного фанерного дома, который успели собрать до вечера. Стояла тишина, которую совсем не нарушали звериные и птичьи голоса и неуверенный стук топора невдалеке. Иногда в речке всплескивала большая рыба и по воде расходились быстро пропадающие круги.

Из толпы вышел Ситдиков и встал рядом с флагштоком, повернулся. Море людских лиц, мужики и бабы, взрослые и дети, люди смотрели на него пристально и с надеждой. В их глазах он олицетворял надежду на лучшую жизнь, на лучшее будущее детей.

Момент истины, мелькнуло в его голове. Ведь часто бывает, что человек, у которого появился шанс подняться на самый верх, считает, что все на мази и он на коне. А потом — раз! — и летит с той горки, на которую вроде как забрался и утвердился, вверх тормашками. Да еще и скатывается куда ближе к подножью, чем был в тот момент, когда только начал взбираться. А все потому, что недоработал, недодумал, не предусмотрел всего. Нет, он не допустит такого! С другой стороны он, башкир из рода яркей, но всю сознательную жизнь прожил в Мастерграде или там, куда его отправили служить. Мастерград стал ему настоящей Родиной, он клялся ей верно служить. И пока он жив, его обязанность — быть верным этому обету. Трудится и драться с полной отдачей сил, не думая о риске. Долг был для него категорией абсолютной, твердой основой душевного склада воина и защитника. А еще Мастерград дал ему Милу, и она ждала его ребенка.

Нашел взглядом ее бесконечно дорогое лицо, ласково улыбнулся.

Он вспомнил встречу с Сергеем Федоровичем — замом мэра по военным вопросам, начинавшем еще в полулегендарные времена первого мэра — Соловьева. Он специально прилетел в Владивосток, чтобы сформировать экспедицию на Хоккайдо.

— Вот что, старлей, — сказал тот после длительной беседы, во время которой выспросил у Алексея, наверное, все подробности его недолгой жизни, — это твой шанс, шанс по жизни высоко подняться. Ты понимаешь это?

Ситдиков наклонил голову, в глазах застыло напряженное выражение. Он ничего не ответил, он знал, что немигающие глаза сидящего перед ним старика и без того насквозь прочтут его мысли...

— Нарекаю остров Буяном! — сказал громко и четко.

'Буяном, Буяном, — откликнулось эхо, загуляло между палатками и не успело оно окончательно затихнуть вдали, в слившемся в неопределенную, серую массу лесу, как выкрикнул снова:

— В знак того, что отныне остров Буян совместное владение Мастерграда и Российской империи поднять флаги, — офицер отточенным движением вскинул руку в воинском приветствии к обрезу кепи.

Под торжественное молчание толпы желто-коричневое знамя Мастерграда вместе с бело-сине-красным стягом с золотым двуглавым орлом посередине, поднялись на верх флагштока, гордо забились на ветру.

— А почто Буян то? — послышалось из толпы.

— А буянит слишком много, — хитро сощурил башкирские глазки Ситдиков, оборачиваясь на голос, — то тайфуны, то землетрясения, но богат... вельми. Потому и Буян.

В толпе захохотали.

Следующие утро началось с раннего подъема. Сквозь сон он услышал удары и открыл глаза. Заполошно вскочил с кровати, ноги коснулись холодного пола — это помогло опомнится. А за окном зеленая кромка леса, и узоры света на полу, нарисованные восходящим солнцем. Прислушался. Слышался бой сторожевого колокола, крики и лай собак. Это означало, что поблизости враг.

Он схватил одежду со стула, сунул ногу в штанину. Жена — Миля завозилась, скрипнув пружинами в матрасе поверх самодельной кровати, откинула одеяло и села. Спросила испуганно:

— Что это? Что случилось?

— Не знаю, — отрывисто сказал Алексей, застегивая рубашку, — Тревога. Скорее всего подошли враги.

Миля вобрала голову в плечи и нервно оправила на себе розовую ночнушку.

— Ой, — сказала тихо.

— Все будет хорошо! — отрывисто сказал Алексей и поднял прислоненную к углу винтовку.

У двери на мгновение остановился и повернулся с Миле.

— Жди. Все будет хорошо! — нахмурился и выскочил в дверь.

Утро было великолепное; в воздухе прохладно; солнце еще не высоко поднялось над темно-зелеными горами. А русское поселение напоминало муравейник, в который озорной путник воткнул палку: суета, крики и беготня. Из палаток выскакивали казаки с оружием — владивостокский губернатор не поскупился, выделил новенькие мастерградские винтовки чем весьма обрадовал их новых владельцев. От единственного дома, от флагштока с вчера поднятыми флагами далеко бежали длинные тени. Только кот, лежащий на крыльце, был спокоен — ему были глубоко безразличны суета и беготня двуногих существ вокруг.

Казаки с мастеровыми и немногочисленные мастерградцы, застегивая на ходу одежду, с оружием в руках, бежали на вал, но странное дело никто не стрелял.

Бой? Значит бой. Вот только кто, японцы? Мало им потопленного корабля? Значит будет еще! Он не против. Нравилась ему ярость сражения. Когда кровь по жилам течет огнем, а сознание ясное и чистое и, во всем теле невероятная легкость и по плечу свернуть горы. Отсутствие страха и только жажда схватки. Возможно все это он получил в наследство от предков-кочевников, но такое наследство ему нравилось!

Поняв, что здесь никто не объяснит в чем причина тревоги, Алексей глубоко вздохнул и побежал к воротам. Там, пожалуй, было самое слабое место обороны — ямы под столбы, на которых держались ворота, только вчера залили цементом, и они не могли ни выдержать ударов тарана, ни — ядер. А пушки у японцев уже были.

Через минуту он стоял на верхнем бое перед проемом в вале, окружавшем русский поселок, в который выглядывало орудие. Казаки и мастеровые, выжидательно поглядывая на поле, тихо переговаривались.

— Ну что тут, казаки? — спросил он ближайшего казака по прозвищу Срачкороб — личности среди казаков популярной и почти легендарной. Прославился он 'шутками', порой такими, что объект 'шуток' мог и 'медвежьей' болезнью заболеть. За это многие его ненавидели, но были и те, кто заступался за него.

— Да вот, товарищу капитан, — огладив густые усы и первыми ниточками седины, ответил казак и ткнул заскорузлым пальцем в поле, подывитесь сами!

А там, метрах в трестах, постепенно густела толпа врагов. Он поднес к глазам бинокль. Изображение рывком приблизилось. В толпе в основном были лучники, но хватало и копейщиков. Но не это поразило Алексея. Все враги заросли густыми бородами, какие не бывают у японцев и у большинства дальневосточных аборигенов. Айны — понял он. А вот с ними сориться было нежелательно. Одной из задач, поставленных владивостокским губернатором Петелиным было установление дружеских связей и покровительство местным айнам. В этом должен был помочь переводчик айн с курильских островов, после крещения отзывавшийся на имя Иван. Он оглянулся, ну, где это чертов переводчик и остолбенел.

К нему подходила Миля. Маленького роста, худенькая. Ружье на ее плече, казалось непропорционально огромным, словно великан дал поносить ребенку свое оружие. На лице застыло самое решительное выражение.

— Тю! А баба что здесь робыт? — Повернувшись. удивленно уставился на молодую женщину Срачкороб и продолжил насмешливо, — бабское дело ребятишек растить да кашу мужу варить!

Казак горделиво расправил усы.

Алексей закаменел лицом.

Миля остановилась напротив и побледнела. Скинула ружье с плеча, одной рукой она держала его, а вторую уперла в бок. Сказала зло и решительно:

— А я не желаю дома сидеть, когда на нас нападают! Я этим ружьем, — она приподняло оружие, — на стрельбище на сто метров кладу три пули в яблоко. Так Алексей? — девушка грозно сверкнула глазами на мужа. Тот нехотя кивнул, — А как ты стреляешь казак?

Срачкороб открыл было рот, чтобы пошутить над глупой бабой, но последние слова женщины его так поразили, что он так и остался с открытым ртом. Слыхал он, что среди мастерградцев есть умелые стрелки, но собственными глазами таких не видел. А тут надо же этот чудесный стрелок еще и баба! И к тому же жена их капитана! Тут сто раз подумаешь, прежде чем перечить. Известное дело муж да жена — одна сатана!

— Вот и закрой рот, казак, не ровня ты мне с ружьем. Так что сам иди ребятишек растить да кашу варить. А я воевать пришла!

Рядом раздались обидные смешки, Срачкороб гневно сверкнул на насмешников взглядом, но те не унимались. Виданное ли дело, самого Срачкороба уели!

Алексей подошел к жене, наклонился к маленькому ушку, зашептал горячо и зло, но та только непримиримо топнула ножкой в сапоге совершенно детского размера и, не глядя на мужа подошла к валу. Ружье легло в земляную бойницу.

Алексею оставалось только развести руками. Ну не силой же принуждать своевольницу! Дома поговорим, — подумал он, прекрасно зная, что и дома вряд ли что получится. Обычно Миля была послушная и ласковая, но иногда в нее словно бес вселялся. Или по ее, или вообще никак!

Он вернулся на место, а на поле, где собирались айны, произошло изменение: двое айнов одетых явно богаче остальных, демонстративно положили луки на землю и, оставив только мечи, заткнутые за пояс, пошли к русской крепости.

— Где этот чертов переводчик в конце концов! — разозленным медведем взревел Алексей.

Наконец появился переводчик. К этому времени айны подошли к крепости и остановились в паре десятков шагов от закрытых ворот. Видно — ждут парламентеров от русских.

— Спроси, чего они хотят? — выкрикнул Алексей переводчику Ивану, раздувая ноздри, затем покосился на стоящую с каменным лицом жену с ружьем, в руках и, добавил гораздо тише, — а еще спроси кто это!

— Это большие люди местных утари (население поселка, где проживали айны) — вожди — ниспа по-нашему, — Иван огладил длинную бороду, которой очень гордился и тщательно ухаживал за ней и поднялся на вал. Закричал, обращаясь к ниспа. Те ответили. После недолгих переговоров повернулся к Алексею.

— Это, однако, ниспа местных поселков. Однако зовут их Атеруй и Танасягаси. Ругаются очень, говорят зачем пришли? Говорят, мы не звали вас!

— Не звали, не звали, — проворчал Алексей, — А нас не надо звать! Мы сами приходим!

Он послал за подарками, а когда их принесли, завизжали на петлях ворота, в щель вышел Алексей с атаманом Убыйконем и переводчиком.

Айны были не высоки ростом, в совершенно японских халатах, по крайней мере Алексей разницу не заметил и до глаз заросли буйной бородой, что было нехарактерно для жителей Дальнего Востока и скорее сближало айнов с европейцами.

Русские приблизились и один из айнов закричал, тыкая пальцем в Алексея.

— Он, однако говорит, что ты похож на сисам (так айны называли японцев) — перевел Иван.

— Переведи ему, что я не японец, я башкир и русский! — ответил Алексей. Дождавшись, когда переводчик закончит говорить, добавил, что жалует их подарками и достал два ножа в пластиковых ножнах с цветными вставками и с легким поклоном вручил вождям айнов. Те обрадовались словно дети: цокали языком, разглядывая ножны из непонятного материала, проверяли остроту ножей о ноготь.

Потом русские долго передавали айнам приветы от континентальных айнов и соплеменников с Курил и объясняли, что он здесь с целью оборонить их от японцев.

— Скажи им, что мы хотим купить у них эту землю, — Алексей обвел рукой окрестности крепости. Торговались долго, сошлись на цене: шесть ножей, таких же как подаренные и, два чугунных котелка. За эту цену русские получили землю на треть дня пешего хода — вполне достаточно для организации нескольких казачьих хуторов. Перед расставанием Алексей пригласил хозяев на пир честной в честь знакомства на следующий день.

Ближе к обеду на самодельных столах, наскоро сколоченных плотником и, расставленных в поле перед воротами крепости, стояли белоснежные тарелки, салатницы, соусницы и братины, идеальной формы, а на них чего только не было! И колбасы разных сортов, их айны долго не решались попробовать, но распробовав их было не оторвать от них! И тонко нарезанные пластинки розового сала и ветчины, в глубоких мысках влажно поблескивали соленья: зеленые пупырчатые соленые огурчики и красные помидоры, еще там была икра, черная и красная, нежный балык и в завершение гастрономического излишества стоял, распространяя умопомрачительный запах, горячий круглый ржаной хлеб. А еще там стояло то, без чего мужской пир непредставим: несколько литровых бутылок с настоящей мастерградской водкой. Гости попробовали ее с недоверием, но распробовав, нахваливали.

Вскоре гости, непривычные к крепким напиткам, были изрядно навеселе и первоначальную настороженность, словно рукой сняло. Они вовсю болтали с русскими и, что удивительно, переводчик совершенно не нужен был. Казаки спивали протяжную малороссийскую песню, айны подпевали им. Как водится, и гости и хозяева хвастались. Айны стреляли из луков, соревнуясь на меткость и дальность полета стрелы, но на фоне турецких лучников, которых казаки повидали немало, они не впечатлились. (Рекорд дальности установил турецкий султан Селим III на соревнованиях в Стамбуле в 1798 году — дальность его выстрела составила 889 м.).

Потом показывали силу сабельного удара. Для атамана Убыйконя казаки притащили деревянный чурбан, слегка выше человеческого роста и вкопали в землю. Вокруг столпились казаки и айны, вперемежку, оставив атаману только небольшую площадку для размаха. Убыйконь огладил пышные усы и вдруг, почти мгновенно, шашка, до того мирно покоившаяся на поясе оказалась высоко вскинутой к небу. Страшным, неуловимым для глаз движением, весь упав наперед, нанес быстрый удар.

Ситдиков услышал только, как пронзительно свистнул пластаемый воздух, и тотчас же верхняя половина чурбана глухо и тяжело шлепнулась на землю.

Столпившиеся айны трогали пальцем плоскость среза. Дивились — гладка, точно отполированная. Уважительно цокали языками.

А Убыйконь, удовлетворенный восхищением айнов, крутил ус и говорил с напускным равнодушием:

— Был у меня товарищ верный, звали его Бовтун, так он с одного удара перерубал и человека, и лошадь пополам, — заметив недоверчивые взгляды казаков, — перекрестился, вот те крест!

Но еще больше поразил айнов демонстрация возможностей огнестрельного оружия пришельцев. Когда один из казаков выстрелом играючи поразил летевшего высоко в небесах журавля, восторгу и удивлению их не было границ.

Вечером и гости, и хозяева разошлись, а кто не рассчитал собственные силы, помогли уйти товарищи.

Планам Алексея на ночь на примирение с Милей не суждено было сбыться. Здраво рассудив, что он порядком пьян, он не стал и пытаться.

На следующий день, поздним утром, Алексей встретился с вождями айнов — ниспа, в своем доме. Пришли они мрачные, с потухшими лицами, но после доброго штофа водки, закушенного колбасой, повеселели. Спорили, обсуждали до вечера, но расстались к всеобщему удовлетворению. Русские обещали защиту от японцев, за что те обязались поставлять безвозмездно продовольствие и по первому требованию выставлять воинов в поход. Земля острова Буяна была богата пушным зверем: горностаем, соболем, белкой, медведей и лисицей, чьи шкуры высоко ценились в Поднебесной. Все это русские будут обменивать на собственные товары и аборигенов...

Алексею предстояло множество славных дел, которые прославят его в русской истории. Стать первым губернатором острова Буяна; воевать и строить крепости и города, учить и торговать. Стать главой многочисленной, как мечтал, семьи. В следующем году выгнать японцев с острова и объединить его под русской властью. А Миле остаться в благодарной памяти айнов изобретательницей алфавита и первой Учительницей айнов. Им предстояли великие испытания и большое счастье, но это совсем другая история...

Глава 8

Главный порт русского Тихого океана — Владивосток не спал никогда. День, ночь — не важно.

На пристани всегда светло. Дуговые фонари, развешенные вдоль нее, вырывали из ночной тьмы железо и дерево контейнеров, грязно-белые горы тюков, мешков и бочек, бунты пиленного леса и многое другое, ждущее погрузки или, наоборот только-что разгруженные. Человеческие крики, оттенявшие плеск волн и голоса морских птиц, непонятные трески, стуки, гудки причудливо сплетались какофонию порта. Солидно попыхивая дымком, длинные 'руки' паровых портовых кранов осторожно несли над темно-синими волнами, над палубами, над дубовыми досками пристани, контейнера. Сновали с корабля на пристань и обратно грузчики. Столпотворение груженых и еще пустых подвод и автомобилей. У стенок стоял два десятка кораблей — лесом поднимались огромные мачты с паутиной снастей, покачивались высокие, кормовые части. Корабли в основном с бело-сине-красными флагами с золотым двуглавым орлом посередине, висящие почти до воды — русские и один голландский. Были и диковинных очертаний джонки из Китая, и Японии, и государства Чосон.

Город Владивосток с его портом стал базой колонизации и освоения прибрежных, тихоокеанских земель: от далеких Гавайских островов до Кадьяка и острова Рюкю и, немаловажно, тыловой базой снабжения эскадры, блокирующей захваченное навахо побережье Америки. Еженедельно десятки судов разгружались и загружались в порту, перевозя не только колонистов, но и товары: из России и Мастерграда: хлеб, древесину, меха, изделия из металла и механизмы, а назад щедрые дары Востока. Тысячи и тысячи тонн. Город и порт процветали, разрастаясь не по дням, а по часам.

Предутренние часы, когда на востоке набухает светлая полоса — предвестник солнца, а утренний воздух чист и прохладен и каждый вдох, наполненный им, дарит умиротворение, считается самым трудным для часовых. В сон клонит неумолимо. В этот час молодой казак Иван Трофимов, на сторожевой вышке, потер кулаками глаза, в которые словно песка насыпали и покосился на восток. Быстрей бы уже солнце взошло и, вместе с ним, придет смена. Молодой организм неудержимо клонило в сон, но он держался. Не зря сотник ставил его в пример другим новикам. Иван отличался обстоятельностью во всем и ответственностью. Если уж взялся за дело, все исполнит в точности!

На борту китайской джонки, стоявшей на якоре у входа в бухту, сверкнуло. Иван замер. Еще через миг послышался пронзительный свист, какой издавали мастерградские ракеты.

Темные силуэты промелькнули, ударили в пристань.

'Бам!' — над ней поднялся десяток огненно-дымных грибков.

Протяжно завыла собака, ее тут же перебил гневный мужской окрик.

На краткую секунду часовой застыл в виде столба, с распростертыми руками и закинутою назад головою. Вспышку страха залила лава гнева на себя самого. Ну!

— Вороги! — голос дал петуха, Иван схватил за привязанную к языку колокола веревку и изо всех сил зазвонил.

'Бам! Бам, Бам' — тревожные резкие звуки понеслись над портом, эхом вернулись от прибрежных сопок, чтобы окончательно затеряться посреди безбрежных просторов портовой акватории.

На китайской джонке вновь сверкнуло. Крылатые смерти летели с пронзительным свистом, и от этого свиста дикой болью взорвалась голова, во рту стало сухо...

'Бах! Бах! Бах!'

Одна ракета взорвалась совсем близко от вышки — в паре десятков метров. По лицу Ивана хлестнула упругая ударная волна, над пристанью поплыл тяжелый запах сгоревшей взрывчатки в смеси с вонью горящего дерева и ароматом цветущих яблонь.

Ноздри дрогнули, втягивая запах. Черт, откуда здесь яблоки? Он даже оглянулся, не переставая бить в колокол.

'Бам! Бам, Бам' — неслось над портом и акваторией.

Неожиданно чихнул и тут же судорожно закашлялся. Бурный приступ рвоты, согнул буквой 'зю'. Когда желудок опустел, разогнулся и вытер рукой побледневшие губы, с которых тянулась ниточка слюны. В голове стоял сплошной гул, словно кто-то от души саданул по колоколу, и тот отозвался звоном на одной тональности, который никак не желал утихать и продолжал гудеть, до зубной боли проникая в голову и порождая вибрацию, которая еще немного и разорвет череп.

Больше он не успел ничего сделать. Голова закружилась. Доски неожиданно приблизились.

Тело затряслось в страшной судороге, казалось, не было ни единой мышцы, которую бы не трясло. Болела не какая-нибудь часть тела, болело все, каждая мышца, каждая жилка, каждая косточка. И тогда он завыл. Завыл на одной ноте, сам страшась собственного воя и не в силах остановиться.

— Ы-ы-ы-ы!!!

'Бам!' — еще один огненно-дымный гриб поднялся над пирсами, выметнул в небо негустой дым — после дневного дождя доски были влажными и разгорались неохотно.

Над портом и примыкающей к нему набережной плыл тяжелый запах сгоревшей взрывчатки в смеси с вонью горящего дерева и цветущих яблонь.

'Банг!', 'Банг!', 'Банг!' — выметнули огни выстрелов бойницы форта номер 1, прикрывавшего вход в залив.

Огненный разрыв распустился над вражеской джонкой, скрыв на миг от глаз, а когда он рассеялся на поверхности осталось большое черное пятно и плавучий мусор. Не выжил никто. Звук взрыва — очень резкий и сухой треск, будто неведомый яростно рвал многократно сложенный брезент, отразился от сопок, эхом загулял над портом.

И обрушилась тишина на Владивосток и порт Золотого Рога, особенно противоестественная после воя летящих ракет.

Издали послышался нарастающий звук сирен. Яростно завывая, по набережной промчались две ярко-алые пожарный машины — мастерградцы не поскупились и прислали для оснащения огнеборцев форпоста на Дальнем Востоке машины собственной сборки, резко затормозили у доков. На землю горохом посыпались пожарные. На свет божий показались пожарные рукава, стремительно раскрутились, потолстели от несущейся по ним воды, через считанные секунды ствольщики (пожарный, непосредственно подающий воду (огнетушащие вещества) в очаг пожара) ударили струями по пылающим остаткам настила пирсов, зашипевшими словно растревоженная гадюка. Часть пожарных разбежалась вдоль пирсов — искать пострадавших.

Автомобиль выскочил из перекрестка центральной улицы Владивостока — Имперской и Новой Ордынки, на бешенной скорости подъехал к забору, ограждавшему территорию порта, одичало заскрипели тормоза. Едва автомобиль остановился, дверь настежь распахнулась и на дощатый тротуар, в расцвеченную пожаром на пристани, с мельтешением теней пожарных и вообще непонятных людей полутьму, в крик и бедлам, свойственный всем местам чрезвычайных ситуаций, выскочил Александр Петелин — губернатор и наместник Мастерградский.

У обреза воды стояли обе пожарные машины — все что было в городе. Свет фар выхватил из тьмы две кареты скорой помощи и длинный ряд человеческих тел перед ними.

'Черт! Что тут произошло?'

И закрутилось. Петелин остановил бегущего куда-то с глазами, как две плошки, казака и приказал собрать начальных людей к автомобилю, а сам отправился к медикам.

.

Спасательные работы закрутились по полной, но первым звоночком, насторожившим бывалого офицера, стало неожиданно большое число погибших, у которых не было на теле видимых ран, но он бы не придал этому значения, если бы не ветер, донесший помимо свежего, йодистого запаха моря и вони сгоревшего дерева, аромат цветущей яблони и тогда все стало на свои места. Месяца два тому назад Петелин получил секретный информационный бюллетень от заместителя главы Мастерграда по военным и внутренним делам. В числе прочих новостей там упоминалось, что навахо получили зарин — боевое отравляющее вещество нервно-паралитического действия и упоминалось о вероятности его применения. И тут он все понял.

До глубины души, до самых кончиков нервов пронизало чувство абсолютной беззащитности перед лицом чужой недоброй воли, как у распятого на пыточном столе, как у насекомого, приколотого булавочкой к картонке. И стало по-настоящему жутко. Как не было, пожалуй, никогда в жизни. Сильнейший ледяной озноб прокатился по телу, и спазм сжал горло. Оставшуюся часть ночи добровольцы-пожарные, в изолирующих противогазах, поставленных из Мастерграда, прочесывали в поисках отравленных прилегающий к порту район, казаки держали оцепление за пределами зараженной зоны а в медицинский пункт приносили все новых и новых погибших и пострадавших. Их было десятки.

Уже утром, когда расцвет бросил кровавую дорожку темно-синее море и пожарные доложили, что в зараженном районе больше никого нет, а землю, припортовые сооружения — все начали проливать раствором соды, он решился показаться умирающей от страха жене. Владивосток в чем-то все еще был большой деревней и слухи, самые чудовищные, распространялись в нем со скоростью южного тайфуна.

Он переступил порог дома, пошатнулся и упал на пол, забился в судорогах, безуспешно пытаясь вдохнуть воздух.

Поспешно прибежавший врач, учившийся профессии в Мастерграда, проверил реакцию зрачков на свет — она отсутствовала и объявил заплаканной жене, что наместник отравился зарином.

Следующее утро.

Время тянулось невыносимо медленно. Воздух настолько пропитался холодной, все проникающей сыростью, что казалось, еще одна капля и, он превратиться в сплошную, холодную воду — всю ночь продолжался, не переставая ни на минуту, мелкий, словно пыль дождь. Он застревал в груди, серые тучи нависли над головой, мир словно замкнулся в маленькую коробочку, такую ненужную, незначащую... Владивосток тонул в лужах, проезжая часть, где не было деревянной мостовой, превратилось в вязкую, липнущую ко всему субстанцию. Совсем еще юный русский форпост на Дальнем Востоке замер в горе. Никогда, никогда он не знал таких многочисленных жертв. На улице никого. Безветрие. Далекий собачий брех. 'Бам! Бам! Бам!' — заунывный колокольный бой со стороны единственного в городе собора Святого Петра и Павла, да стучали по деревянным мостовым копыта лошадей, тянущих телеги с покойниками на отпевание, а потом на погост.

Петелин дернул зарастающим кадыком и прислушался к себе. Вроде приступ тошноты, очередной приступ, прошел. Откинулся, расплылся слабой тушкой в носилках. Из горла вырвался тихий всхлип. Он посмотрел на жену, которая все ещё стояла неподвижно, сложив руки, как скорбный ангел. Из-под ресниц медленно выползли две большие слезы. Потом перевел потемневший взгляд дальше. На бетонных плитах, на носилках, несколько десятков отравившихся зарином. Стоны, кислый запах блевоты. Солнечный круг, едва пробивающийся сквозь серо-черную хмарь неба, уже приподнялся над сопками и осветил темную громаду причальной башни — ее совсем недавно поставили вместо временной и она, хотя и была меньше по размеру, чем мастерградская, по техническому оснащению ей не уступала. Рядом с башней, соединенная узкой кишкой переходной галереи, застыла громада дирижабля с надписью на боку: 'Победитель Урала' от него на поле городского аэропорта падала глубокая черная тень, едва-едва не доходя до конца взлетного поля. Сразу за ней, отделенные дощатой стеной, темнели двух-трехэтажные жилые здания и одноэтажные — складов. При всей неудачной истории аппаратов легче воздуха в двадцатом веке, дирижабли были единственным способом в приемлемые сроки доставить отравившихся в госпиталь.

После того, как в Мастерград пришла радиограмма об нападении с химическим оружием, оттуда уточнили состояние Петелина и категорически приказали вести всех, кто способен перенести дорогу, на лечение в город попаданцев и прежде всего владивостокского губернатора.

Наконец из открытой двери дирижабля крикнули:

— Загружайте больных!

Санитары, с мрачными и усталыми после бессонной ночи лицами, осторожно подняли носилки с Петелиным и, сопровождаемые плачем в голос Катюши, понесли к грузовому лифту причальной мачты. С тихим шелестом вознеслись к переходной галерее, откуда, быстрым шагом зашли в салон и, поставили носилки на 'козырном' месте у иллюминатора до пола.

— Ты потерпи барин, — сказал один из них, кряжистый, до бровей заросший рыжей бородой, похожий на старообрядца, — ужо в Мастергороде помогут тебе.

Петелин промолчал. Он не отрывал взгляда от согнувшейся в плаче женской фигуры.

Потоптавшись в нерешительности, отправились за следующим страдальцем. Последними поднялись медики — обихаживать больных.

Еще через десять минут, дирижабль, мерно тарахтя калоризаторными двигателями, стремительно взмыл над застывшими, мертвыми домишками Владивостока, растворился среди низких иссера-темных облаков.

Через двое суток Петелин увидел в иллюминаторе множество кубиков домов, дальше, ближе к центру сверкали на солнце крыши высоких пятиэтажных домов. В ясное небо вздымались дымы из множества длинных труб.

Ну вот я и дома... Сын, здесь младший сын... Алексей. При мысли о нем слабая улыбка пробежала по иссохшим губам с серой траурной каемочкой, и он вдруг почувствовал твердую уверенность — он выживет, он выживет несмотря ни на что! Ведь он нужен Катюше, сыновьям...

Внизу, на поросших пыльной травой плитах аэродрома ждали пять медицинских карет, несколько грузовиков и труповозка. Не все пережили полет.

Через пятнадцать минут колонна автомобилей, во главе с завывающей каретой скорой помощи, помчалась с Горки (район Мастерграда на возвышенности) вниз к больнице.

Через несколько дней, когда мучившие Петелина последствия отравления, судороги, тошнота и рвота, почти прекратились, дверь Вип-палаты, которую ему выделили в больнице, открылась. На пороге возник император Петр, простоволосый, огромный, с уныло обвисшими жесткими, щетинистыми усами, в любимом джинсовом костюме, из которого не вылезал, будучи в Мастерграде. Из-за спины выглядывал градоначальник Маклаков.

Петелин слабо улыбнулся. Боже, сколько же лет они не виделись? Да почитай с осени 1704 года, когда погибла Ольга и он написал рапорт о переводе из Москвы на Дальний Восток. Старший сын уже служит, молодец — старшего лейтенанта получил досрочно...

— Ну здравствуй дружище, — со вздохом произнес Петр и подошел вплотную к кровати, заполнив палату огромным телом почти полностью, так, что Маклакову пришлось теснится у дверей, в проем которых заглядывали еще какие-то люди, выпуклые глаза императора скользнули по лицу старого приятеля. Постарел, на висках седина, — Ну как себя чувствуешь? Сказывали, что навахцы тебя и людей владивостокских отравить хотели?

Маклаков щелкнул выключателем, под потолком загорелась люстра — было сумрачно, и за окном шел дождь. Климат по сравнению с далеким двадцать первым веком стал намного суровее — самый разгар малого ледникового периода, когда в иные зимы птицы на лету замерзали.

— Не родились Герр Питер еще те, кто меня сможет в гроб спровадить! — Петелин попытался приподняться, но старый друг мягким движением ладони остановил.

— Лежи, лежи — лекари говорят тебе рано еще вставать! — губы Петра крепко сжались, не глядя протянул руку на назад, и взял протянутый из дверей пакет, и поставил на прикроватную тумбочку. По палате разлился сильный аромат яблок и еще чего-то не менее вкусного, — Тут фрукты, овощи, какие лекари разрешили.

— Спасибо, — Петелин посмотрел в зрачки выпуклых глаз императора, они блестели гневно и ярко.

Царь с сомнением посмотрел на табуретку у кровати, такую маленькую по сравнению с ним, но все же присел.

Они долго смотрели друг на друга и внезапно лицо Петра — загорелое, обветренное и унылое — дрогнуло и на короткое мгновение стало мягче и словно моложе. За плечи притянул старого друга к себе и с небывало-ласковым выражением глаз, трижды, уколов жесткими усами, поцеловал в губы.

— Я очень рад нашей встрече, рад что ты жив... а вот моя... голубушка, — голос Петра дрогнул, он отвернулся.

— Я знаю Герр Питер, — Петелин положил руку поверх маленькой ладошки императора, он знал, что несмотря на размеры она отличалась необыкновенной силой и легко сминала медные монеты и гнула подковы, — Прими мои соболезнования. Хорошая была женщина.

— Да... — протянул царь, взгляд его затуманился, докладывают там британцев рука да навахцев... Я их за это во! — произнес с внезапной яростью в голосе, кулак сжался так, что костяшки побелели, — Поможешь?

Петелин наморщил лоб, кивнул.

— Намечается что-то серьезное?

Петр кивнул, ноздри короткого носа затрепетали, но ответил Маклаков.

— Принято решение следующим летом отправить совместную русско-мастерградскую военную экспедицию в Северную Америку. Навахо недоговороспособны и, значит, все решится на поле боя. Вчера на временном военном совете мы долго искали подходящую кандидатуру пока не остановились на вашей. Петр Алексеевич, — Маклаков посмотрел на царя. Тот кивнул, — Одобрил.

Петелин молча смотрел на высокопоставленных посетителей. 'Никогда и ничего не просите! Никогда и ничего в особенности у тех, кто сильнее вас. Сами предложат и сами все дадут!' — вспомнил слова Воланда из бессмертного романа 'Мастер и Маргарита'.

— Почему вы? — понял его мысли Маклаков, — Генералы Петра Алексеевича не владеют тактикой воздушного и мотострелкового боя, а полковник Иванов нужен здесь. Джунгары опять зашевелились, и Тауке-хана просит о помощи. А вы и опыт имеете в столкновениях с навахо и офицерский факультет Академии закончили с отличием, да и знают вас с лучшей стороны и в городе, и в Москве. Так как, согласен?

— Согласен, — решительно кивнул Алексей.

Царь поднялся, произнес громко, внятно:

— Жалуем тебя, подполковник Петелин Александр Иванович, за многие услуги российскому государству генерал-майором Российской империи и званием баронским, и имением в Новороссии...

Обернулся, с внезапной яростью в голосе приказал кому-то за дверью, невидимому:

— Пиши, чернильная душа, неровен час, забудешь!

Петелин на миг задохнулся от радости. Сбылась мечта... Он покрутил головой. Надо же...

— На обмывание звездочек пригласишь ли?

Петелин впервые за эти страшные дни открыто и радостно улыбнулся.

— Конечно, Герр Питер! Только выйду отсюда так и сразу! — произнес глядя в карие, искрящиеся глаза царя.

* * *

Город, на берегу морского залива, который глубоко вдавался в сушу и, благодаря этому был хорошо защищен от штормов, изнывал от летней жары. Злое летнее солнце пыталось выжечь все живое, даже слабого дуновения ветерка не пробегало по пустынным улицам, занесенным позавчерашним штормом песком близкой Аравийской пустыни. К тому же духота, толкотня, всюду раскалившаяся пыль и особенная летняя вонь, столь известная любому горожанину. В противовес этому на центральной площади пестрая сутолока базара. Кричали, зазывая покупателей, приказчики за крытыми прилавками. Не протолкнуться, а новые правоверные все подходили. Казалось, что здесь собрался весь город.

Хаджи Мохаммед ибн Рашид Аль Нахайян, тучный, в хлопковой кандуре (традиционной рубахе-платье, покрывавшей тело от шеи до лодыжек) с засаленными рукавами, богатом биште (традиционном арабском плаще) и туфлях на босу ногу — уважаемый в городе работорговец, вытер лоб тыльной стороной загорелой руки. Зной, что волнами отражался от утоптанной земли, делал мир вокруг пульсирующим. В тени тканевого навеса, укрепленного между двумя глиняными заборами — стояли, лежали, плакали или угрюмо молчали в прострации полуголые красавицы: белокожие европейки, страстные негритянки и стройные, как газель, черкешенки. Помощники громко расхваливали прелести товара и до хрипоты торговались с заинтересовавшимися правоверными.

— Пить, — произнес, не глядя, работорговец и протянул ладонь в сторону.

В руке появилась чашка прохладного щербета. Неторопливо выпил, меланхолично дергая кадыком, и отдал старому рабу Файзулле.

Жаль, вай как жаль, что в последнее время предложений купить раба стало намного меньше. А виноваты в этом проклятые арусу (русские), срази их Аллах, которые недавно построили крепость в узком месте Баб-эль-Мандебский пролива! Требуют, мыслимое ли дело!? Полностью прекратить работорговлю, срази их Аллах! Продажей и покупкой рабов жили деды, жили отцы, будем жить и мы! Из-за проклятых гяуров европейки стали редким товаром на рынках города, зато и дорогим. Так что в общем то на то и выходит, товара меньше, зато он дороже и прибыль не уменьшилась.

Неподалеку уличные циркачи устроили представление, добиваясь внимания и денег правоверных своим мастерством. И повсюду детский ор, и гвалт бесчисленных мальчишек смешивался с грубыми голосами мужчин и криком бесчисленных ишаков и таял между раскаленных глиняных стен.

В животе неожиданно забурчало. 'Пожалую не стоило утром пить козье молоко. Не зря показалось кисловатым' — рука с золотыми перстнями с самоцветами погладила надувшийся живот. Каждый из перстней, если его продать, хватило бы на год безбедной жизни какому-нибудь горшечнику или кузнецу.

С ближайшего минарета послышалось протяжное пение муэдзина, зовущего правоверных на полуденный намаз. Хаджи Мохаммед набожно огладил седеющую бороду и строго посмотрел на старого слугу. Файзулла понял все правильно и поспешно расстелил на земле коврик.

Он уже собирался встать на колени, чтобы провозгласить величие аллаха, когда внезапно что-то изменилось в мире. Какая-то тень на мгновение закрыла солнце. Он не сразу сообразил, что означали застывшие с вытаращенными глазами лица торговцев, повернутые в сторону моря.

Хаджи Мохаммед повернулся и на лице его изобразилось неописуемое удивление и страх. Помотал головой. По голубому, летнему небу летели, стремительно снижаясь, десяток белоснежных парусов, но не это было самое поразительное. Под парусами висела тарахтящая корзина, в которой сидел... не человек... Нет! Человеку не дано летать по небу! Аллах определил, что только птицы небесные могут летать и его доверенные ангелы. Правда доходили до Хаджи Мохаммеда слухи, что якобы гяуры, особенно арусу с помощью Сатаны научились летать, но он в них не верил. Мало ли что придумают базарные сплетники!

В тот же момент базарная толпа взорвалась и с дикими воплями начала разбегаться.

А может... а вдруг это происки Сатаны и к нему летят злобные джины? От этой мысли он содрогнулся и попятился, не сводя налитых ужасом глаз с стремительно приближающихся джинов. До них оставалось не больше сотни ба (сажень) когда в животе словно взорвалось, он выпустил в штаны вонючую струю и упал на землю, шустро пополз раком в сторону густого кустарника на краю площади.

'Бах! Бах! Бах!' — затрещали выстрелы, будто кто-то неведомый яростно рвал многократно сложенный брезент. И одновременно перед корзинами, где сидели джины расцвели ярко-желтый мерцающий цветки.

— О Аллах! — сдавленно ахнул телохранитель Хаджи Мохаммеда по имени Хасан и упал в пыль, кандура на груди окрасилась алым.

— А-а-а-а-а...

— Гу-у-у-у...

— А-я-я-а-а-а-а-а!..

Жалобные крики, стоны раненых и умирающих смешивались с треском выстрелов в дикую какофонию смерти.

Воробьем чиркнула пуля над головой, но Хаджи Мохаммед упрямо полз дальше.

— Ааааа! — вырывался крик-вой из его иссушенных зноем губ.

Шустро прополз мимо правоверного в изодранном кандуре, на земле. Тот невнятно хрипел, тело дергалось в предсмертной конвульсии, блестела на солнце бритая голова. Хаджи Мохаммед забился в кусты.

Перед глазами его разноцветными лоскутьями мелькали разрозненные сценки творившегося здесь Ада; он видел, как обезумевшие правоверные бежали прочь по усеянной телами земле, как падали, чтобы уже не подняться. Как городской стражник, стоя на коленях, выстрелил из пистолета по кому-то невидимому, потом вскинул руками и рухнул на землю. У кустов лежал с окровавленной головой молодой правоверный, разводя ногами, окунал голову в черную спекшуюся кровь, кровяные сосульки волос падали на лицо; как видно, отходил свое по земле...

Сколько продолжался этот Ад, Хаджи Мохаммед не мог сказать, но ему казалось, что бесконечно долго, пока чья-то рука не вцепилась в бишт на спине и не поставила на ноги. Он увидел смутно знакомого человека, явно не араба, а гяура в черной мешковатой одежде, закрывавшей все тело и, с обнаженным клинком в руке и почувствовал, как похолодели кончики пальцев. Зрачки выпуклых глаз гяура, над повязкой, прикрывавшей низ лица, блестели гневно и ярко. Через миг острие клинка уперлось в подключичную впадину Хаджи Мохаммеда.

— Так вот ты где. Фууу... Воняешь Ходжа, обдудонился?

— Ты кто? Джин или человек? — едва смог выдавить Хаджи Мохаммед. Отчаяние, злоба, трусость выдавили на его растерянном лице скупой пот. Никогда он не попадал в такое постыдное и, одновременно страшное положение.

— Это неважно, тебя Петр Ефимович, комендант Дальнего форпоста предупреждал заканчивать с работорговлей? А?

Сердце Хаджи Мохаммеда, пропустив очередной такт, забилось тяжело, словно с трудом перекачивая вдруг загустевшую и ставшую тяжелой, как ртуть, кровь, и горло перехватило внезапным спазмом.

— Так ты русский? — прошептал с трудом.

— Русский, — кивнул незнакомец, — а что Петр Ефимович обещал за неповиновение?

Хаджи Мохаммед промолчал. Он отлично помнил угрозу русского, но раньше не принимал ее всерьез и ограничился тем, что обзавелся двумя телохранителями, всюду его сопровождавшими.

Так и не дождавшись ответа, русский произнес:

— Смерть.

Хаджи Мохаммед готов был поклясться, что в голосе русского проскочили нотки презрения. И в глазах читалось нечто брезгливо снисходительное, словно он говорил даже не с рабом, а с каким-то грязным животным.

Русский вдруг, блеснув клинком высоко в воздухе, страшным, неуловимым для глаз движением, нанес быстрый удар. Хаджи Мохаммед услышал только, как пронзительно свистнул разрезанный воздух, и страшный удар в голову почти вырвал у него сознание. Он ощутил во рту горячую, соленую кровь и понял, что падает, — откуда-то сбоку, кружась, стремительно неслась на него утоптанная до каменного состояния земля. Потом только гул и черная пустота.

Толчком ботинка русский перевернул тело на спину. Готов — подумал он.

Через полчаса небольшой караван: бывшие рабыни на реквизированных ишаках в сопровождении русских, с автоматами наготове и с верблюдами, нагруженными мотопарапланами (парапланами с наспинной силовой установкой) отправился к ближайшим воротам города по пустынным улицам. Слух о произошедшем на базаре словно молния в единый миг облетел город, жители попрятались. Пройдя ворота Баб аль-Мактуб, отряд углубился в пустыню. Примерно в трех километрах их уже ожидали четыре бронированных грузовика и до полусотни бойцов — большая часть гарнизона Дальнего форпоста. Карательный рейд к работорговцам закончился.

* * *

В конце августе 1711 года из тяжелых дубовых дверей больницы вышел высокий, под метр девяносто, широкоплечий, мужчина в военной форме, с двумя большими звездами подполковника на погонах и бледным, как после тяжелой болезни, лицом. Его сопровождал молодой человек, ростом почти с Петелина, такой же широкоплечий с настолько похожими чертами доброго, по-юношески наивного лица, что в их родстве мог усомниться только слепой. В руке он держал немого потертый, кожаный чемодан, оббитый по углам железом. На площадке перед подъездом остановились. Александр поднял голову к небу. Не по-августовски жаркое солнце припекало; погода стояла почти летняя, что редкость после Переноса — в иные годы в конце лета по утрам лужи покрывались ломкой корочкой льда. Вздохнул. В легкие ворвался ни с чем не сравнимый утренний воздух Мастерграда: с едва уловимой ноткой прохлады, пахнущий лесами и, совсем немного конскими 'яблоками' и сгоревшим углем. Липы, которыми была засажена территория вокруг больницы, только начали желтеть; деловито гудели пчелы, не обращая внимания ни на гудки проезжавших по улице Советской машин, ни на дребезжанье и скрежет трамвая, ни на конское ржание.

— Пап, — сказал юноша, — ну может все-таки вызовем машину? Предлагал же Маклаков? Слаб ты еще после больницы!

— Глупости Леша, — отец отрицательно покачал головой, — Ничего мне не станется если пройдусь по городу. Сколько я здесь не был? — он задумчиво нахмурился, — да почитай годков пять! Пошли! — он провел пальцем по заслезившемуся глазу.

Сын незаметно вздохнул.

Придерживаясь рукой за перила, Петелин быстро спустился по ступенькам и, не оглядываясь, пошел по плотно укатанной щебенчатой дорожке мимо длинного здания больницы.

Больные в синих пижамах и гражданских футболках махали ему из окон руками, что-то кричали. Петелин на мгновение остановился и, в ответ помахал им рукой, но видно было, что стремился он как можно скорее уйти от этого большого серого здания и отворачивался от окон, чтобы скрыть волнение. Нахмурился и направился дальше, но дурное настроение рассеялось почти тотчас.

Медленно вышел на улицу Советскую.

Как же кругом хорошо!

Встречные женщины, в легких платьицах, казались ему настоящими красавицами, зелень деревьев поражала яркостью. Воздух был так прозрачен, что терялись перспективы, и казалось: протяни руку — и можно дотронуться до купола Храма Живоначальной Троицы, где когда-то отец Михаил, неформальный глава 'попаданческой' церкви, торжественно обвенчал его с Олей — первой женой, до серых стен пятиэтажек, в одной из которых он жил в лейтенантской молодости. По странной ассоциации вспомнилось о матери и сестре, оставшихся за барьером времени в двадцать первом веке. Ему показалось, что память, бессмертная и неотвратимая, вновь швыряет его туда, в эту бесконечную черную пропасть, заставляя опять, в сотый уже раз, пережить ощущения далекой и, казалось, давно забытой жизни до Переноса.

Как они там? Живы ли? Коротко вздохнув, он направился на остановку трамвая, чтобы забросить вещи в квартиру, выделенную Петелиным еще Маклаковым на свадьбу. Теперь в ней жил, пока учился в Академии, младший сын — Алексей.

Остановились перед зеброй перехода — на светофоре горел красный. По дороге, задребезжав на повороте, проехал полупустой трамвай под номером десять, шедший как раз к старому дому. Мимо промчался пустой грузовик.

Легковые автомобили с инжекторными двигателями давным-давно вышли из строя, зато с карбюраторными двигателями и дизелями, все еще встречались. Настоящими королями на городских улицах были автобусы и грузовики, названные соответственно 'Мастерок' и 'Вельский', собственного производства, серийно выпускавшиеся автотракторным заводом. Немалая часть их производства продавалась в Российскую империю. Двухтактному одноцилиндровому нефтяному двигателю калоризаторного типа, которым оснащали транспорт в первые годы после Переноса, пришли на смену двухтактные двигатели карбюраторного типа — их производство, после того, как подтянули металлообработку до уровня приблизительно 50-х годов двадцатого века, наладили на моторном заводе. Встречались и легковушки собственного производства марки 'Уралец': с частично фанерным корпусом и обилием пластиковых деталей, невзрачные на взгляд избалованного жителя двадцать первого века, они были предметом гордости мастерградцев. Живым олицетворением технического прогресса. Мелкосерийное производство легковушек наладил все тот же автотракторный завод. Лаборатория машиностроения в составе Академии непрерывно совершенствовала методы обработки деталей, изобретала все более совершенные присадки к топливу и смазки. Все это увеличивало первоначально невеликий ресурс двигателей внутреннего сгорания и паровиков собственного производства.

— Пап, а как там тетя Катя? — наткнувшись на недоумевающий взгляд отца, поспешно добавил, — Ну твоя... жена?

— А Катя... — улыбнулся отец, — Все хорошо, через три месяца у тебя родится сестренка. Просится лететь сюда, но я категорически запретил. Пусть ждет, когда родится и подрастет ребенок.

— Ага, — кивнул младший сын. Загорелся зеленый свет, но трамвай зазвенел, тронулся с остановки.

Они перешли через улицу. Ждать пришлось недолго. Через каких-то десять минут подошел новый трамвай.

Он много лет не был в Мастерграде — с гибели Оли и, знал об изменениях в городе только по газетам и аналитическим материалам, которые ему, как Владивостокскому губернатору, присылали регулярно. И вот он перед ним, разомлевший в последних летних деньках, забытый, но такой родной. Людей на улицах заметно больше, особенно на велосипедах и разного рода мопедах, зато легковые автомобили повстречались только несколько раз. Это напомнило ему Китай самого начала двадцать первого века. Что и говорить, люди стали жить заметно скромнее. Зато проблему с питьевой водой, которая была главной проблемой в первые годы после Переноса решили. Наладили обеззараживание воды хлором и очистку ее от примесей, заменили половину труб водопроводной сети на пластиковые и керамические. Это гарантировало бесперебойное снабжение горожан.

Через три остановки вышли у парка Победителей. Попахивало сгоревшим углем. Петелин невольно поморщился и оглянулся. Метрах в двухстах увидел высокую трубу котельной — их в городе было десять штук. Черный дым неторопливо рассеивался в безоблачном небе — гордости мастерградцев. Город стоял на широте Крыма, а благодаря близким горам, заставляющим 'подпрыгивать' тучи, облачные дни были редкостью.

— Ничо, папа, — с ноткой снисходительности сказал сын, заметив, что отец разглядывает дымящуюся трубу, — поживешь здесь, — привыкнешь. Ты еще не нюхал городской туман. Вот там — я понимаю... воняет. Глаза ест... — добавил шутливо.

Они пошли к до боли знакомому подъезду.

— Как же вы здесь живете, — на ходу спросил Петелин.

— Привыкли, — безразлично ответил сын, — говорят, что в будущем собираются нашу котельную на нефть перевести, но я сомневаюсь, что-то, на бензин и дизель не хватает, куда уж там на котельные!

Сын немного ошибался. Да планы реконструкции городских котельных существовали, но предполагалось перевести их не на сырую нефть, а на водно-угольное топливо. Экологично и сгорание топлива на 95%. В Академии с разработкой технологий билась целая лаборатория и, даже демонстратор был, но к реализации планов предполагалось приступить не ранее чем через пять лет.

Скрипнула, открываясь, дверь, он вошел в прихожую и остановился у входа. Сын поставил чемодан на пол, а сам, разувшись, ушел на кухню.

В показавшейся такой маленькой, после губернаторского особняка, квартире, мало что изменилось. Из прихожей был виден в комнате краюшек старой стенки из ДСП, еще мастерградского производства. Они с Олей приобрели ее еще в самом начале, когда расписались и их повенчал в Храме Живоначальной Троицы отец Михаил. Петелин вошел в комнату и провел рукой по гладкой полированной поверхности шкафа. Шкаф почти не изменился, а Оли нет... Уже почти семь лет. Застыл, вспоминая, спина ровная, словно проглотил метр. Сел на стул, помнивший еще Олю, и уткнулся лбом в сжатые в кулаки ладони. Он был похож на шарик, из которого выпустили воздух.

— Пап, — послышался голос сына из кухоньки, — кушать будешь?

— Нет сына, — деланно спокойно ответил Петелин и, лицо преобразилось. Это был уже не страдающий от потерь немолодой человек. Теперь это был тот, кто стал другом императора России, кто бил врагов России и Мастерграда, воевал в южных морях с пиратами и возводил в диких землях города, чью жизнь уже сейчас изучали школьники. Лицо ожесточилось, стало стальным, — Разве что чайку!

— Индийский заваривать или китайский?

— Индийский дерьмо, давай китайский!

Китай долгое время оставался монополистом чая на мировом рынке и держал технологии его производства в секрете. В Индии чай начали культивировать только в 19 веке, в мире Мастерграда — с семнадцатого века.

Они допивали чай с неплохим овсяным печеньем — его пекла приходящая домработница, она же кухарка Дарья, из старообрядцев. Деньги на ее услуги раз в год Алексею присылал отец. Оклад подполковника, а в армии Мастерграда высшим воинским званием был полковник, позволял безболезненно содержать целый штат прислуги из хроноаборигенов.

— Какие планы на сегодня? — поинтересовался сын, очередное печенье перемалывали крепкие зубы.

— На кладбище поедем, проведать хочу...

— Дядю Евдокимова?

— Его, сам то, когда на кладбище то был?

Сын смутился, а отец только укоризненно покачал головой.

Через пятнадцать минут они вышли из подъезда и, подождав десяток минут сели в новенький, блестящий на солнце лаком и краской, вагон трамвая.

Мерно стучали колеса на стыках рельс, так же мерно, убаюкивающее покачивался вагон. За окном мелькали городские пейзажи.

Низкие серые пятиэтажки, дворики, где они когда-то бродили с Олей, темные провалы проходных дворов. Но пейзаж вокруг выглядел иначе. Нет старого мясокомбината. На его месте стоит бетонная коробка нового комбината, знак того будущего, в которое никто не верил. Петелин находил накопившиеся за годы отличия, одно за другим, порой с любопытством, чаще — не придавая им значения. В воздухе смолянистый аромат дыма из печных труб и котельных и терпкий дух лошадиного навоза. Где-то вдалеке грохочут по булыжной мостовой колеса автомобилей, мелодично позвякивает конская упряжь. И. если закрыть глаза, кажется, будто вокруг прежний Мастерград, который тогда назывался совсем по-другому.

Он достал из кармана пачку сигарет, оглянулся на попутчиков. Черт! Как отвык ездить в общественном транспорте, дрогнувшими руками спрятал сигареты обратно. Замороженный взгляд не отрывался от окна, от только ему видных далей.

Скоро бетонные пятиэтажки закончились, потянулись пустынные улицы, которые даже и летом не так веселы, а, тем более, осенью. Они сделались еще глуше и уединеннее: фонари мелькали редко; пошли справные деревянные дома, некоторые и двухэтажные — их задешево рубили плотницкие артели, пришедшие во множестве из коренных русских земель, заборы; нигде ни души. Трамвай проехал мимо желтеющего увядшей травой берега по-осеннему потемневшей Вельки. У сверкавшего стеклом гигантского тепличного комплекса они вышли из трамвая.

На остановке толпа в странной смеси мастерградской и русской одежды, мужики все бородатые — сразу видно не граждане Мастерграда, негромко переговаривалась. В теплицах закончилась смена. Кто-то лузгал семечки — хотя в остальной Руси подсолнечник, в отличие от картофеля, был еще изрядной экзотикой, в Мастерграде он был изрядной прозой и многие из прибившихся к городу его полюбили.

Еще пять минут быстрого шага и отец и сын Петелины зашли на огороженную серыми бетонными плитами территорию городского кладбища. У входа стоял цветочный ларек. Петелин на минутку остановился, придирчиво осмотрел ассортимент из живых и искусственных цветов и венков. Взгляд остановился на букете белых роз — такие любила Оленька, их и купил у разговорчивой продавщицы в сером платочке.

Место последнего упокоения скорбно и торжественно. Безлюдно. Тишина такая, что аж в ушах звенит, нарушает ее только карканье ворон.

Он медленно шел по протоптанной годами узкой тропке, мимо желто-зеленой степной травы, между рядами могил, среди которых изредка вздымались каменные обелиски.

Несколько раз останавливался и оглядывался. Да... Разрослось кладбище — будь он проклят! — служба, дикие места, долгие отсутствие личной жизни. Служба... — опостылевшая до последней меры, до рвоты. Но кто если не он? Он, помнивший поколение прошедших последнюю Великую Войну и воспитанный на их заветах?

Он пытался отмахнулся от этих нелепых мыслей, но то ли погубленные годы, оставленные на службе, то ли товарищи, которые полегли за эти годы, то ли это место, где лежит один из них — но в душу въедалась тоска, хоть зареви в голос...

Петелин остановился в дальнем углу кладбища, когда показался серо-белый, знакомый обелиск и обернулся на мгновение: жук медленно плыл и гудел где-то возле него, точно сея тишину и успокоение. Подивился. Надо же! Осень, а эти еще летают!

Остановился у ухоженной могилой, на которой стоял гранитный обелиск с крестом и вделанной в него фарфоровой фотографией юноши с скорбными глазами. Ниже в граните выбиты годы жизни и лаконичная надпись: Евдокимов С. В.

Подошел сын, они постояли молча.

За могилой ухаживают, отметил Петелин про себя. Значит не зря каждый год выделяю на это деньги.

Букет лег в изголовье, степной ветер скорбно шуршал листьями.

— Царство тебе небесное Сережа, — сказал Петелин негромко. Слова показались нелепыми и донельзя фальшивыми.

Повернулся и с каким-то чувством облегчения и очищения направился на выход. Впереди ждала служба, впереди ждала жизнь впереди ждала трудная экспедиция в Америку.

Через месяц, когда закончился отпуск для реабилитации, он сел на рейсовый дирижабль сообщением Мастерград — Москва. Дел по организации экспедиции против навахо предстояло не много, а очень много!

Глава 9

Британская монархия — это традиции, традиции и еще раз традиции! В этом был уверены члены ее правящего класса. Пока британские традиции живы, рано или поздно, не смотря на все несчастья и измены, постигшие королевство, оно возродится более сильным и уверенным в себе! И поэтому ежегодная церемония открытия парламента шла в соответствии с строгим церемониалом, которого английская корона придерживалась больше столетия, еще со времен порохового заговора (1605 год — неудачная попытка покушения группы заговорщиков на жизнь английского короля Якова I) и в традиционном месте — Вестминстерском дворце. Чудесным образом, а, возможно, промыслом Господним здание не пострадало во время французской оккупации.

Накануне подвалы дворца обошли алебардщики с фонарями, но ожидаемо бочек с порохом, чтобы взорвать короля и все руководство Британии, не обнаружили.

После того, как нижняя палата прибыла во дворец и, встала на предписанные места, сэр Уэрли понял, что сейчас откроются двери и войдет королева. Дыхание у него перехватило и совсем не от ощутимого запаха гари. Вчера проклятые mastergradez снова бомбили с летучих кораблей порт и огонь бушевал, несмотря на все усилия пожарных, до утра. Совершенно не поэтому!

Да, он не внизу, среди тех, кто властвовал, а на галерее, на высоте второго этажа над залом, среди приглашенных, но и это величайшее достижение! Мог ли таком мечтать простой уорент-офицер из английской глубинки — на больший чин у батюшки не хватило средств (офицерские чины в английской армии можно было приобрести с 17 по 19 века)? Конечно, нет! Но прошло восемь лет, и он добился высочайшего положения — ныне он парламентский и финансовый секретарь Адмиралтейства, который отвечал за финансы своей достопочтенной организации — головокружительная карьера! А помогли ему в этом неизменная удача, смелость и поддержка покойного покровителя лорда Дадли. То ли еще будет! Он знает, он верит, что его карьера на пути служения короне будет головокружительной! А судьба Британии будет блистательной!

Двери распахнулись, в проеме показалась Анна Стюарт. Пэры, лорды и епископы, в парадных красных мантиях и париках, поднялись, приветствую королеву. Члены палаты общин и так стояли. Ни на кого не глядя, с каменным лицом, королева величественно прошествовала мимо застывших с алебардами в руках королевских йоменов (церемониальная стража) к трону. Четыре пажа несли алую королевскую мантию.

Поднялась по ступенькам и присела на трон.

Сэру Уэрли было трудно подобрать слова, чтобы передать собственные ощущения в этот момент. Потрясение? Благоговение? Желание жизнь отдать за свою королеву? Все вместе в странном смешении, где он не мог вычленить каждое чувство по отдельности.

Лорд-канцлер прошествовал к трону, поднявшись по ступенькам, вытащил из сумки, похожей на ранец, пергаментный свиток с речью и, опустившись на колено, подал его королеве. Поклонившись, спиной, — чтобы не поворачиваться спиной к Суверену, что может показаться неуважением, сошел назад по ступеням трона. Традиции превыше всего!

— Милорды и члены Палаты общин, — негромко произнесла королева, не отрывая взгляда от пергамента, но голос ее был прекрасно слышен в удивительно тишине, царившей в зале. Сердце сэра Уэрли сжималось от гордости за Англию и ее монархиню, — Приоритетом моего правительства является восстановление величия Великобритании и возвращение силой отторгнутых у королевства земель...

Больше она ничего не сказала. Просто не успела.

Едва заметно скрипнула дверь, через которую восшествовала королева, в зал заскочили несколько человек в форме стражи королевских йоменов со свертками в руках, последний быстро и ловко прикрыл двустворчатую дверь.

Королева подняла взгляд от пергамента и посмотрела на пришельцев удивленно, как будто проснувшись от необычного сна. Замолчала.

У сэра Уэрли возникло пронзительное ощущение, что вот-вот произойдет нечто страшное, непоправимое. От внезапного, иррационального страха, пульсирующего и ноющего, как зубная боль, дрогнула 'стальная' челюсть.

Рука упала на пояс, где обычно висела шпага, но сейчас ее не было на привычном месте. Он услышал звук открывающейся двери, той самой, через которую он зашел на галерею. Туда проникло еще несколько странных пришельцев и захлопнули за собой дверь.

Больше он не успел ни сделать что-либо, ни даже подумать.

Пришельцы уронили на пол свертки, прикрывавшие оружие. Странное оружие. По крайней мере сэр Уэрли, по долгу службы хорошо осведомленный о всех видах оружия на Земле, даже о тех, какие применяли проклятые mastergradez, о таких не знал. Нечто похожее на автоматы Калашникова, но совсем не они — со слишком длинными и толстыми стволами. Но, несомненно, что-то автоматическое.

Внезапно и резко, словно топор по натянутому канату, пришло понимание — это mastergradez. Светло-голубые глаза сэра Уэрли расширились.

— Кто вы такие?! — воскликнул Лорд-канцлер.

Это были его последние слова.

Mastergradez молча вскинули оружие.

Все дальнейшее происходило быстро, потрясающее быстро.

'Тртртрттртртртртр! Тртртрттртртртртр! Тртртрттртртртртр!' — едва слышно заворчали автоматы и в зале воцарился ад.

Крики убиваемых тягуче и хрипло летели под потолком люди заметались под шквальным огнем десятка автоматов:

— А-а-а-а-а...

— У-у-у-у!..

Хряск. Стук. Стон ...

Люди, падали как сбитые удачным броском кегли, десятками.

Сэр Уэрли взревел, глаза у него налились кровью. Кинулся к пришельцам. У него было только одно желание добраться до горла и душить! Душить! Душить!

Страшный удар в грудь на полпути едва не выбил из него дух. Он ощутил во рту горячий рассол крови и понял, что падает. Жестокий толчок при падении на секунду вернул его к действительности.

Он открыл глаза и увидел, как страшные пришельцы на миг прекратили огонь, пустые барабаны упали, а новые заняли их место.

И снова шквал огня:

'Тртртрттртртртртр! Тртртрттртртртртр! Тртртрттртртртртр!'

Они убили меня понял Уэрли, убили... ужас сжал, скомкал его душу, ужас что придется ответить за всех, кого предал, кого убил, кого пытал. А потом только черная пустота.

Еще дважды автоматчики меняли барабаны на полные, пока в зале не осталось никого стоящего на ногах.

На поле бойни груды изломанных, искалеченных тел, обрывки одежды, крики и стоны раненых, немой укор убитых и смертельно-бледная женщина на троне.

Один из пришельцев, уверенно ступая по красному от крови полу, подошел к ней.

— Запомни королева, — сказал по-английски и почти прижал к ее лбу дуло оружия, так что она почувствовала жар от него, — Женщин убивать нельзя! И второго предупреждения тебе не будет. Ты меня поняла? Если поняла кивни.

Пришелец отвел дуло в сторону. Мягко прошелестел автомат, пули в клочья разорвали оббивку трона над плечом женщины.

— Это тебе на долгую память!

Королева медленно, мелкими крошечными рывками, больше похожими на дрожание, опустила вниз подбородок. И рухнула в обморок.

Страшный пришелец презрительно дернул уголком рта и убрал автомат.

После чего мастерградцы вышли, аккуратно прикрыв двери. На все про все ушло минута от силы. Раз и все.

Большая часть правящей элиты Великобритании погибла. Впервые в истории кто-то взял и сурово покарал за то, что они излишне увлеклись кровавой переделкой мира... И как покарал! Демонстративно. Просто дерзко зашел в святая-святых королевства и покарал, не спрашивая на то никого. Эта новость для тех, кто случайно выжил была жуткой. Ломающей в голове старый мир... старое мировоззрение...

Еще через несколько дней в Шведское королевство прибыли парламентеры от туманного Альбиона с предложениями к русскому императору о мире.

* * *

В 'La belle France' (Прекрасной Франции) голод и, сопутствующие ему эпидемии и смерти, был далеко не редким гостем. Основной причиной его было несоответствие технической базы сельского хозяйства и возросшего населения. Еды элементарно не хватало. В 1708 году голод унес от 300 до 600 тысяч жизней, в 1709-1710 году его удалось избежать благодаря массовым поставкам зерна и картофеля из России, особенно из ее новых Малороссийских губерний.

К июню 1712 года собственное продовольствие в Французской республике почти закончилось, а импорт его по Средиземному морю блокировал соединенный русско-мастерградский флот, да и подвозить было нечего, так как раньше основным поставщиком продовольствия была воевавшая с Французской республикой Россия. Русская балтийская эскадра блокировала и подвоз зерна из Польши, к великому неудовольствию шведской короны.

Нельзя сказать, что продовольствие закончилось у всех. Крупные зерноторговцы придерживали остатки зерна и цены на продовольствие скакнули в разы и, несмотря на запрет правительства, вывозили его в Голландию и Британию, где цены были намного выше. Назревали события, схожие с голодом весны 1708 года. Недовольство усугубилось отступлением армии маршала Виллара на западный берег Рейна, восстанием Испании, выбившей французов в припиренейские области и волнениями в бывших североитальянских герцогствах. Голодной смертью умерли тысячи, в основном в городах, особенно в крупных, как Париж, так как у крестьян еще оставались запасы, особенно много погибших было среди детей и стариков. Еще сотни тысяч находились на грани гибели.

С целью обуздать голод Учредительным национальным собранием был принят закон: 'О справедливом распространении зерна'. В соответствии с ним были сформированы продотряды, отправившиеся в сельскую местность для принудительного выкупа продовольствия у селян. Деревня, в самых разных провинциях страны, вспыхнула бунтами. Их подавляли, но они немедленно вспыхивали в других местах. А в провинции Вандея восставшие сумели сформировать целую армию и захватить города Пуатье, Ла-Рош-сюр-Йон и Ле-Сабль-д'Олон. Для подавления восстания правительство отправило из Парижа целую армию в составе нескольких полков под командованием генерала Жан-Батист-Франсуа-Жозеф де Крой. Больше месяца продолжались бои, пока в Вандее не установилось кладбищенское спокойствие. Население сократилось не менее чем в два раза. Кто-то бежал от разъяренных солдат, не щадивших ни малого, ни старого, кто-то погиб. Целые деревни стояли опустевшие, без единого жителя.

Народ Парижа — рабочие, ремесленники, мелкие буржуа, все, кого власть и деньги имущие называли презрительно санкюлоты, не мог больше терпеть голод, нужду и притеснения. В трактирах и кабачках, на квартирах и рынках собирались рабочие, обсуждали события, читали воззвания.

По Парижу прокатился грозный клич: 'К оружию!' — воспользовавшись отсутствие в городе войск, вновь восстали санкюлоты и все повторилось. Восстание грозным заревом охватило город. Поджоги — десятки дымов вздымалось над столицей Франции. Перекликались сигнальные рожки, раздавался бой барабанов и ружейные выстрелы. На улицах валялись сотни трупов, дикие крики жертв раздавались отовсюду, пока не замирали в дымном воздухе.

И вновь стекающие в Сену ручьи потемнели от крови и людские тела поплыли по реке, а на окраинах города санкюлоты распрягали кареты, вырывали из земли деревья, выкатывали из погребов бочки и громоздили на узких улочках предместий булыжники, доски, мебель — строили баррикады. Не прошло и часа, как на окраинах выросло множество баррикад.

Столица перешла в руки восставших, провозгласивших Парижскую коммуну и обширный перечень реформ, включавший национализацию собственности у 'врагов народа', отмену армии — вместо нее предлагалось всеобщее вооружение народа и введение бесплатного начального образования.

Успевший сбежать из города глава Учредительного национального собрания фельдмаршал Бирон, Шарль Арман де Гонто дождался возвращения войск из Вандеи и приказал утихомирить Париж и не щадить никого.

Ранним утром, защитники баррикады в бедном предместье Сен-Марсель услышали мерный, тяжелый топот множества ног. Он неумолимо нарастал. В полутьме смутно мерцало освещенные отблеском факелов множество металлических нитей, тонких, как иглы. — штыки и дула ружей. Армия вступила в Париж.

Трое суток продолжался штурм столицы, а тут еще и переправившиеся через Рейн союзники: русские, мастерградцы, армии королевства Чехии, Силезии, Моравии и герцогства Штирия и Крайна, перешли в решительное наступление на столицу Эльзаса и осадили построенные еще знаменитым военным инженером Вобаном форты, прикрывавшие Страсбург.

Во время кровавого штурма французской столицы, продолжавшегося пять дней, погибли десятки тысяч, а остатки санкюлотов расстреляли по приказу главы Учредительного национального собрания у стены кладбища Пер-Лашез. Коммуна пала, столица Франции, не успевшая оправиться от последствий восстания мая 1710 года, лежала в руинах. В тот же день в расположение русской армии убыла делегация Учредительного национального собрания с мирными предложениями.

Переговоры, к которым присоединились делегация Англии и Австрии, длились две недели. За это время Страсбург пал, путь победоносной армии союзников вглубь Франции был открыт. Это и стало тем 'перышком', которое надломило спину гальскому 'петушку'. По условиям мирного договора Франция теряла прирейнские провинции, на территории которых создавалось независимое королевство Эльзас-Лотарингия, Испанское королевство получало независимость. Англия теряла Гибралтар, переходивший Испании, Норманнские острова и Бермудский архипелаг становились владением России, союзникам выплачивалась контрибуция полтора миллиона фунтов стерлингов. Австрия теряла в пользу Венгерского королевства и герцогства Штирия и Крайна окраинные, юго-восточные районы, населенные венграми и словенцами.

* * *

Люк распахнулся и выскочившего на палубу Вильчека на миг ослепил солнечный свет. Когда глаза немного привыкли и, он разлепил веки, то увидел безбрежную ярко-синюю гладь океана, над которой висели белоснежные горы облаков. Вдали, километрах в двух-трех, плыл галеон, с этого расстояния можно было различить высокую корму с резными украшениями и флагом с Бургундским крестом и мачты, с белоснежной громадой парусов — он то уходил немного вниз, то поднимался вверх в такт с волнами. На палубе — суматоха. Проклятия и рык командиров. Одни пираты, босые и полуголые, облепили реи и распускали верхние паруса. Артиллеристы прыгали в люки, спеша на пушечную палубу. А остальные поспешно разбирали оружие: новомодные револьверы — капитан не пожалел денег и теперь на вооружении абордажной команды было тридцать капсульных револьверов, сабли, палаши и жутковатого вида железные крючья.

— Догоняем испанца, — услышал хорошо знакомый голос за спиной — того самого матроса, а ныне капитана пиратского корабля больше года тому назад захватившего фрегат и сделавшего Вильчеку предложение, от которого тот не смог отказаться. Вильчек повернулся. Самозванный капитан — огромный, темнолицый и широкоплечий, с длинной бородой и врожденным чувством юмора, за те полтора года, которые фрегат, названный напыщенно 'Звезда морей', странствовал в районе Багамских островов почти не изменился, только теперь левый глаз закрывала черная повязка — от случайных ранений и даже смерти в многотрудном ремесле пирата не был застрахован никто.

— С божьей помощью, с божьей помощью, — ответил Вильчек и перекрестился. Как ни странно, пираты, не смотря на кровавый промысел, были очень религиозны. В начале восемнадцатого века даже самый отъявленный разбойник и пират верил глубоко и искренне и, либо собирался замолить когда-нибудь грехи, либо бил и грабил тех, кого считал нехристями. Они считали себя божьими воинами, а испанцев — порождением дьявола, которых не только можно, а нужно истреблять. В этом они видели свой христианский долг, а уж если во время этого богоугодного дела к рукам прилипнет некоторое количество эскудо (испанская золотая монета), тем лучше! Ведь должны же защитники веры содержать себя на земле в исправности?!

Генрих получил револьвер с длинным дулом и абордажную саблю — в узких кубриках корабля для работы с шпагой тесно, а вот абордажная сабля и матросский нож — самое то!

Ко всему привыкает человек, особенно молодой. Вильчек успел поучаствовать во множестве абордажей, закалится и очерстветь душой, но в отличие от большинства пиратов не спускал все 'заработанное' кровавым 'трудом' на кабаки и гулящих девок пиратской республики (англ. Republic of Pirates) — самопровозглашенная островная республика в Вест-Индии, существовавшая в Золотую эпоху пиратства) а копил средства, чтобы рано или поздно вернуться в Европу или, хотя бы в Россию. А испанец, хотя и был хорошо вооружен и был нелегкой добычей, зато куш, который с него можно взять с лихвой перекрывал риск и потери.

Через пару минут вдоль бортов выстроилось с полсотни пропахших запахами дерева, кожи и мужского пота вооруженных головорезов — капитан регулярно тренировал экипаж упражнениями с саблями, огнестрелом и пушками. Генрих присоединился к ним и стал во главе группы из пяти пиратов, которые, как и Вильчек, собирались подкопить деньжат и покончить с прибыльным, но таким рискованном ремеслом пирата. Позади встал верный Афанасий. Заросший до бровей густой бородой, в кожаной безрукавке на загорелое тело и просторных, новомодных штанах из плотной ткани, прозванных в Европе 'русскими', он совершенно не походил на себя прежнего, петроградского.

С каждой секундой расстояние между кораблями уменьшалось. На палубе галеона уже различались фигурки людей в кирасах и блестящих шлемах, а на корме резные украшения между черными дырами орудийных порталов.

Тонкая голубая дымка на носу 'Звезды морей', предупреждала: фитили зажжены, пушкари ждут у орудий.

На корме испанца распустились два огненных цветка, грохотнуло и в сотне метров перед носом пиратского фрегата плюхнулись ядра, взметнув вверх водяные столбы. Пираты встретили недолет испанцев криками и улюлюканьем.

— Эй, на баке, Роджерс! — услышал Генрих голос капитана. — Носовые орудия! Огонь! Пощекочи им задницу!

Грохнуло, фрегат качнулся на мелкой волне. На несколько секунд кислый вонючий дым окутал палубу, и сквозь его бело-серое марево Вильчек увидел высокие всплески по обе стороны испанца. Пираты заорали, заулюлюкали.

— Господи, — услышал Вильчек на русском и обернулся. Афанасий размашисто перекрестился, Генрих поймал его тоскливый взгляд и хлопнул по плечу.

— Ничего, бог не выдаст, свинья не съест! — ответил Вильчек однажды услышанной у мастерградского приятеля поговоркой, — Потерпи, еще пара испанцев и можно будет заканчивать с пиратским ремеслом! — Дай то бог, дай то бог! — выдохнул Афанасий и с тоской посмотрел на приближающийся корабль.

Ответные испанские ядра просвистели над фрегатом почти безвредно. Одно пробило парус на фок-мачте, другое пронеслось немного в стороне, и оба всплеснули воду далеко за кормой.

Пятьсот метров... четыреста... Более юркий и быстроходный пират, не сбавляя хода, начал отклоняться от незримой линии, соединявшей его с испанским судном, становясь на изготовку к стрельбе правым бортом.

Вслед за этим Вильчек услышал рявканье капитана:

— Эй, на пушечной палубе! Кровавый Боб! Бортом — огонь!

Под ногами громом рявкнули пятнадцать орудий, палубные доски застонали и вздыбились. Вильчека, не успевшего схватится за леера, отбросило на Афанасия, и они с чертыханьем полетели на палубу. Зато залп получился удачным. Ядра низко пролетели над палубой, десяток фигурок в блестящих кирасах разлетелись по палубе, многие лежали под грудами упавшего рангоута, большой парус на передней мачте порвался посредине и плескал по ветру наподобие бесформенного белого флага. Пиратский фрегат шел теперь за испанцем сзади и справа, на расстоянии едва сотни метров. Пушки испанца молчали — то ли экипаж еще не справился с ошеломлением, то ли угол обстрела был неудобным.

— Господин Вильчек, да слезьте же вы с меня! — прокряхтел, выбираясь из-под тяжелого тела хозяина Афанасий, — а вы стали гораздо тяжелее чем раньше. Еще чуть-чуть и вы бы раздавили меня!

— Извини Афанасий, — конфузливо ответил Вильчек, поднимаясь и, краем глаза увидел грозно смотрящего на него капитана. Краешек губы недовольно дернулся. Если бы не деньги. Деньги, проклятые деньги!

Корабли уже разделяло менее полусотни метров.

Капитан поднял к скрытым под густой бородой губам медный рупор и выкрикнул в него:

— Оружие к бою! Цельтесь получше, канальи, и чтобы ни одна пуля даром не пропала! Во имя Христа... По проклятым Dago (оскорбительное прозвище испанцев). Пали!

Залп из более чем полусотни ружей и револьверов с палубы и реев словно свинцовой косой прошелся по галеону, мертвые и раненные рушились на палубу. Не очень точный, но математика больших чисел была за пиратов. Ветер донес до Вильчека крики боли и ярости.

Ответный залп недружный и гораздо слабее, вырвал из строя пиратов пятерых мертвых и раненых.

'Пронесло!' — с облегчением выдохнул и оглянулся на свой отряд. Слава богу никто не пострадал!

— Заряжай! — выкрикнул капитан, стоявший теперь на квартердеке рядом с рулевыми.

Испанец, из-за сбитого паруса, терял ход, и 'Звезда морей' шла за его кормой постепенно догоняя жертву. Вдоль борта галеона выстроились испанцы, солнце сверкало на кирасах и шлемах с продольным гребнем и изогнутыми, точно крыша китайской пагоды, полями.

До темного смолистого борта, высотой в два человеческих роста, оставались считанные метры, когда капитан выкрикнул:

— Пали!

С бешено колотящимся сердцем Вильчек увидел нависающий над ним борт корабля и смуглые, усатые лица и угольные диски стволов, целящихся, казалось, прямо ему в сердце и вскинул вверх револьвер.

Два почти одновременных ружейных залпа обрушили свинцовый град на палубы кораблей; повсюду свистели пули, буравя воздух, с тяжелыми шлепками впивались в палубу и в людские тела. Кто-то охнул, кто-то захрипел предсмертно и рухнул навзничь, но усатых рож вверху заметно поубавилось.

'Звезда морей' навалилась на высокий борт испанца, к небу взметнулись крюки и кошки. Под разъяренный рык сотни глоток буйная, полуголая — большая часть только в широких кожаных штанах, орда сверху — с мачт и, снизу с палубы фрегата, ринулись на борт испанца.

Вильчек, ловкий, словно тигр, во главе импровизированного отряда, один из первых ворвался на палубу. Он услышал крик: 'Сант-Яго!' Полоска сверкающей стали устремилась к нему, но он парировал удар саблей и выстрелил в испанца.

. С невнятным звуком ноги его противника подкосились в коленях, и он медленно осел, завалившись на спину.

Десятки озверелых пиратов уже были на палубе и вокруг кипела яростная битва. Все смешалось. Бешенные глаза, оскаленные рты, блеск стали кирас и шпаг, яростный рев испанцев: 'Сант-Яго!' смешивался с разноголосым ревом пиратов, дробным грохотом выстрелов и полными боли криками со всех сторон. Испанцы дрались с отчаянием обреченных, но пираты медленно, но уверенно теснили их.

Перед Вильчеком возник испанец. Глаза его горели темным огнем. Белая полоска зубов сверкала в угольно-черной эспаньолке. Он шагнул вперед и стремительно ткнул шпагой.

Генрих отвел вправо удар сильной частью клинка и тут же со страшной силой рубанул противника по диагонали слева вверх.

Вокруг выстрелы, крики, проклятия, стоны и резкий, отрывистый лязг клинков.

Он увидел, как испанец, выпустив из ослабевшей руки шпагу, будто подрубленное дерево медленно рушился на окровавленную палубу, со странно перекосившимся ртом и мучительно зажмуренными глазами.

Но рефлексировать было некогда.

'Бах!' — выстрелил в упор в следующего.

Отбиваясь то саблей, то стреляя из револьвера, он миновал упавший рей, из-под которого выглядывали трупы испанских моряков и, неожиданно все кончилось. По крайней мере на палубе живых испанцев не осталось, но он успел увидеть, что несколько моряков успели заскочить в люк, ведущий в трюм.

Куда это они? Случаем не в крюйт-камеру (помещение для хранения пороха)?

Вильчек нашел взглядом Афанасия и махнул ему рукой. Дескать давай за мной и нырнул в люк. Грубые голоса пиратов стали глуше, Вильчек осторожно спускался вниз по лестнице, держась рукой за отполированный множеством ладоней поручень, а другой крепко сжимая револьвер. Спрыгнул на пол и осторожно пошел вперед. Позади услышал, как приземлился Афанасий. Света хватала, чтобы разглядеть ободранные доски стены и длинные ряды ящиков с обеих сторон прохода в несколько рядов, уходивших в постепенно сгущающийся мрак. Проход стал шире. Впереди, казалось, произошло какое-то движение, и он вскинул револьвер.

— А ну стой и брось револьвер, окаянник (злодей на древнерусском)! — услышал он женский голос на русском, показавшемся ему знакомым.

Явно электрический свет осветил решительное женское лицо. Лицо его подружки по Петрограду графини Александры Шуваловой...

Он увидел дуло направленного ему в лоб пистолета в руках девушки. Рядом с ней стоял коротыш, лет сорока пяти, абсолютно лысый и с аккуратной черной бородкой. В руке его сверкала мастерградская винтовка, еще двое — по виду слуги, но с жесткими лицами профессиональных военных, держали в руках такие же винтовки.

Генрих захлопал глазами, вглядываясь в светло-голубые, сейчас удивленно распахнутые глаза девушки. Рука с револьвером упала.

— Александра?.. — сказать, что он был удивлен — это ничего не сказать. Здесь, на краю света встретить свою петроградскую приятельницу было настоящим чудом! — графиня, мой бог. но как... как вы здесь оказались?!

Девушка опомнилась первой.

— Нет это я вас, сударь, хочу спросить. Как это понимать? — девушка опустила оружие и подойдя вплотную, посмотрела Генриху в глаза. Несмотря на то, что она на пол головы ниже молодого человека, но ухитрилась смотреть на него сверху вниз, — Сбежал из Петрограда, а потом и с своей Силезии! Я почему вас должна разыскивать по всему миру?

— Александра, так это он, тот из-за кого мы здесь оказались? — обратился коротыш к девушке опуская винтовку.

— Ах папенька! Он еще и с пиратами связался! — на миг Александра повернулась к отцу.

— Оставьте Александра, — неожиданно тихо и устало сказал Генрих. Он с трудом удержался, чтобы не вспылить, но потом подумал, что у девушки есть основания упрекать его, — С тех пор как я уехал из России произошло слишком многое... Думаете мне нравится пиратствовать и душегубничать? Просто есть ситуации, когда жизнь решает все за нас сама ...

— Охти, — услышал сзади голос Афанасия, — барышня Шувалова. Охти, да как же вы сюда попали то?

— Это долгая история, Афанасий, — девушка узнала слугу Генриха, — Опосля дуэли той злосчастной, Государь в гневе хотел выслать меня на вечное поселение в Сибирь, но батюшка упросил его о милости и вот он едет сюда Губернатором а я еду с ним. Так как же вы, сударь, из Силезии, оказались здесь, — девушка пальчиком ткнула в потемневшую стену корабля, потом снова повернулась к Генриху, — и в обществе пиратов?

Генрих кратко рассказал о своих злоключениях и, как он оказался в пиратской команде.

Девушка тронула его за руку и мягко улыбнулась.

— Вот оно как... помотала тебя судьбинушка. А я-то думала... Но для меня главное, сударь что я нашла тебя. Я прощаю тебя за то, что, не сказавшись, где ты и что ты, ты исчез из Петрограда. Лопухины на все бы пошли, чтобы отомстить.

Девушка весело улыбнулась, но эта улыбка показалась ему не такой уж мягкой, как первая.

— Столько поколений благородных предков, как у тебя, неужели не подсказали тебе, что держать девушку в неизвестности, просто жестока, что скажете, сударь!?

— Я... — начал было Генрих, ошеломленный таким необычным напором девушки.

Выражение ее лица внезапно изменилось. Александра размахнулась и — Генрих подумал, у него голова отвалится. В ушах у него звенело, коридор плыл перед глазами. Впечатление — словно огрели дубиной. Он никогда не думал, что хрупкая девушка может отвесить такую пощечину.

— Это, — произнесла громко, — за то, что не дал весточку, когда из своей Силезии сбег!

Александра смотрела настороженно и даже зло, если раздутые, трепещущие ноздри о чем-нибудь говорят. Девичье лицо было так близко, что Генрих мог коснуться ресниц губами, он почувствовал сладкий запах незнакомых духов, и хоть голова у него слегка закружилась, за короткие мгновения он прочел в бездонно синих глазах, что не безразличен. Впервые за долгие месяцы рядом человек, которому он дорог. По крайней мере он на это надеялся.

Громко сглотнул, чувствуя, как ком в горле стал больше.

Генрих поднял руку, Александра напряглась, но он просто потрогал щеку.

— Я... я вовсе даже не подумал, что я кому-то еще нужен. Прости, графиня Шувалова, — сказал растерянно — удивленно и слегка склонил голову.

Эта девушка, с которой он когда-то, немыслимо давно, целовался, вдруг стала так дорога ему, что за нее он был готов воевать с целым светом, с самой судьбой. И от этой мысли он почувствовал необыкновенную радость, почти восторг.

Они посмотрели друг на друга и одновременно расхохотались.

Вильчек, оставив русских с Афанасием, ему приказал никого не пускать, поднялся наверх. Трупы уже убрали и, только алые следы на досках палубы, да порванный шпангоут с парусом напоминали о недавней схватке. Свежий ветер, с правого борта, уже успел выдуть пороховую вонь, наполнив паруса; сине-зеленые морские волны, над которыми висели белые галочки птиц, сливались вдали с безоблачным бирюзовым небом.

— Право руля, — услышал еще издали довольный голос капитана.

Направился на голос, мимо охраняемых двумя пиратами группы окровавленных испанцев, сидящих с связанными руками на палубе, на квартердек.

— Ром и гром! Сударь, — басом заорал капитан, едва увидев Вильчека, — ты как никогда вовремя. Хэл нашел в капитанской каюте журнал и опись груза! Прочти, сударь, что проклятые Dago привезли папаше Штертебекеру, а то я смог разобрать только название и то, потому что оно крупными буквами!

Капитан сунул в руки Вильчека лист бумаги, исписанный крупным почерком на немецком языке, одном из трех, которыми силезец владел в совершенстве.

Один взгляд на опись заставил присвистнуть от удивления и радости.

— Клянусь Господом нашим, нам досталось поистине сокровище! — он повернул к капитану лист, но вовремя вспомнил, что тот почти безграмотный и громко произнес, — Судно везло груз китайского чая! Его столько, что хватит снабдить половину бывших английских колоний в Америке, — он помрачнел, — хотя туда мы его не доставим, пока русские блокируют побережье.

— Ром и гром! — громыхнул капитан, — Значит так, кораблик, если его привести в Лондон, будет стоить не менее десяти тысяч фунтов! Плюс груз, если найти хорошего покупателя — не менее двадцати тысяч! Якорь мне в бухту, сегодня определенно Господь наш за своих непутевых сыновей! — радостно взревел он и громко расхохотался.

— Кстати о русских, — не преминул воспользоваться хорошим настроением капитана Вильчек, — я в трюме нашел нескольких русских, пассажиров, важных лиц. Это граф Шувалов с дочкой. Я их знаю их еще с Петрограда, с учебы в московском университете. Это влиятельные люди и известны русскому царю лично. И он будет очень недоволен, если с ними что-нибудь случится.

'Чтоб мне сблевать ядовитой медузой! — подумал капитан и со скрипом почесал заросший буйной бородой подбородок, — Мне еще проблем с бешенными schismaticus не хватало!'

Русский флот безраздельно господствовал в омывающих Северную Америку морях, и даже самые 'отмороженные' пираты опасались появляться в тех водах. Были, знаете ли, преценденты, и крайне печальные для джентльменов удачи преценденты. Хотя в водах Вест-Индии русские почти не появлялись, но провоцировать их на месть не хотелось от слова совсем.

От хищной радости на лице не осталось и следа.

— Вот умеешь ты, сударь, настроение испортить! Ну и что мы с ними будем делать? Отпустить без выкупа? Команда обвинит нас в нечестной игре и воровстве, если мы их отпустим!

'Нас, — подумал Генрих, — он явно не желает связываться с русскими пленными. Это обнадеживает!'

— Есть предложение, которое устроит команду и не даст повода для ссоры с русским царем... — он остановился и многозначительно посмотрел на капитана.

Секунда или две, пока капитан не нарушил молчание, показались Генриху очень длинными.

— Ром и гром! — ответил капитан ровным голосом, не отрывая задумчивого взгляда от лица штурмана, — Папаше Штертебекер всегда знал, что с тобой не соскучишься. Говори, сударь, что задумал!

— Я готов внести некую сумму за свободу русских, конечно, если она будет в пределах разумного. Зато деньги будут сразу и не нужно опасаться мести русского царя и ждать полгода, пока их привезут из Russia. Что скажите капитан?

Капитан поцыкал языком, выцветшие серые глаза недоверчиво взглянули на Вильчека:

— Выручать людей, это конечно наш христианский долг, но выручать за собственные деньги... Зачем это тебе? Ты же хотел поднакопить деньжат и уехать в Европу?

— В том то и дело, капитан, в том то и дело! Мыслю я, что в безопасности буду только во владениях русского царя, а выручив его подданых, тем заслужу почет и благодарность и смогу никого не опасаться, — сказал Генрих как можно более нейтральным тоном, а сам подумал, да черт с ними деньгами, чтобы выручить Александру я бы и все отдал!

Покосившись, на рулевого, Папаша Штертебекер задумчиво сказал:

— Хочешь спрятаться у русских, — он снова поскреб заросший бородой подбородок, — Дело твое. На месте шкипера тебя заменит Рыжий Джо или Кривая Кочерыжка, но одно в толк не возьму, зачем тебе эти места? Говорят, холод там такой, что сам Сатана там бы мерз! — капитан набожно перекрестился и выжидательно посмотрел на Вильчека.

— О, капитан, слухи о русском морозе сильно преувеличены, поверьте человеку, два года прожившему в Петрограде. Климат там немногим отличается от Силезского... Скажем пятьдесят фунтов, вас устроит?

— Сколько? — крикнул в почти искреннем гневе капитан, наклоняясь массивным телом над Вильчеком, — пятьдесят фунтов за всех? Сударь вы смеетесь над нами, разрази меня гром! Это стоимость плохого раба, а не целого русского графа с дочкой, — он внезапно успокоился и выжидательно посмотрел исподлобья из-под густых бровей на юношу, — Ну скажем две тысячи фунтов. Это достойная цена за жизнь и свободу господина графа и его жены. Меньшую цену предлагать было бы для них просто оскорблением!

— Капитан, побойтесь Господа, — Вильчек скептически улыбнулся — на него крик и показной гнев папаши Штертебекера не произвел ни малейшего впечатления, — вы можете назначить и двадцать тысяч фунтов, но таких сумм у меня нет, так же, как и двух тысяч. Назначайте реальную цену. Ведь пароходофрегаты разозленных русских на хвосте нам не к чему?

Азартный торг продолжался минут двадцать пока не пришли к компромиссу, удовлетворившему обоих. Дома, на острове Нью-Провиденс, Вильчек выплатит в пиратскую казну сто фунтов — ровно половину того, что удалось скопить. Но он не жалел о деньгах.

Высокие договаривающиеся стороны расстались вполне довольные друг другом и сделкой, а граф Шувалов с дочкой и слуги остались в своих каютах на положении то ли почетных гостей, то ли заложников.

Ранним утром десятого дня пути Вильчек, сопровождавший Александру Шувалову на утреннем променаде, распахнул ведущий на палубу люк и замер — его ослепил солнечный свет. Некоторое время он напряженно моргал, держась за перила, и, прикрыв глаза ладонью. Когда глаза немного привыкли к свету, разлепил веки. Вокруг — искрящаяся сине-зеленая гладь океана, с висящими над ней белыми галочками птиц, а вдали, за невысокой стеной борта, сквозь редкую сетку снастей он увидел зеленый берег острова Нью-Провиденс — он то уходил чуть вниз, то поднимался вверх. 'Звезда морей', была почти дома, в пиратской республике, где не действовали законы Британии, которой остров формально принадлежал. Зато был свой 'губернатор' и действовал 'пиратский кодекс', а большинство населения составляли пираты.

В тот же вечер большинство экипажа отправилось в город Нассау, расслабиться на берегу после похода и спустить заработанные фунты в трактирах и на непотребных девок.

Утро следующего дня началось для населения острова с неподдельного удивления. Посреди бухты Нассау покачивалась опасная даже на вид громада ощетинившегося стволами орудий стального корабля с надписью по борту кириллицей: 'Маршал Жуков'. Немного дальше поднимались в небо огромные мачты с паутиной снастей, покачивались на волне корпуса пароходофрегатов и трехмачтовых парусных судов — клипперов. С палуб грозно смотрели в сторону Нассау орудия. Излишне говорить, что на кораблях гордо развевались бело-сине-красные флаги с золотым двуглавым орлом — русские императорские или желто-коричневые — Мастерграда.

С транспортов высадился десант гвардейских бригад и вскоре почти бескровно (несколько идиотов, попытавшихся оказать сопротивление, погибли) город оказался во власти русских.

В тот же день граф Шувалов с дочерью, после бурного, со слезами и взаимными клятвами в верности до гроба, прощания, уехали на русский крейсер. Разумеется ни о каком выкупе не могло быть и речи.

Главный русский начальник — генерал Петелин — о нем Генрих, за время учебы в Петрограде был немало наслышан, объявил, что отныне пиратский промысел воспрещается под страхом немедленной смерти, но пиратам будет сделано несколько предложений, которые, их безусловно заинтересуют.

На следующий день, утром, Петелин начал рабочий день, как обычно с просмотра документов в своем кабинете.

Он уже заканчивал, когда пронзительно зазвонил телефон, заставив недовольно поморщится.

— Слушаю, — нажал кнопку включения на телефоне с дисковым набором.

Выслушав вахтенного офицера, ненадолго задумался.

— Как вы говорите его зовут?

— Хорошо, — кивнул и закрыл наполовину разобранную папку, — я приму, проводите его ко мне.

Генрих Вильчек, когда-то блестящий выходец из аристократического силезского славянского рода, когда-то блестящий кавалер, о котором украдкой вздыхала половина петроградских девиц а ныне беглец и пиратский шкипер постучался в дверь, и услышав негромкое:

— Войдите.

Вильчек, безукоризненно одетый и, как всегда, подтянутый, твердой поступью переступил порог. На нем были мастерградские штаны и черная рубашка, скромно вышитая серебром. На груди сверкал значок московского университета. И только лицо, покрытое красноватым загаром указывало на его грехопадение.

Рассветное солнце заглядывало в кабинет через выходившие на кормовую часть палубы большие иллюминаторы, расцвечивая яркими бликами темно-каштановые доски паркета. Между иллюминаторами сплошь глухие шкафы, открытые полки с ровными рядами папок и книг, словно в библиотеке. В центре располагался старомодный письменный стол с несколькими телефонами и слоноподобным кожаным креслом, за которым склонил голову над бумагами хозяин кабинета. А за его спиной закрытая дверь. Спальня — понял Генрих.

Русский генерал поднял голову. Вид у него был уставший; бледное лицо с пожелтевшими выдающимися скулами, словно у человека, который совсем недавно тяжело болел. Волчий взгляд видевшего смерть и убивавшего человека проницательных, словно у молодого, глаз.

— Здравия желаю, господин генерал, — по-мастерградски слегка склонив голову и показав густую гриву тщательно промытых русых волос, произнес Генрих с легким акцентом и не без волнения. Слишком большие надежды он возлагал на визит, — позвольте представиться: Генрих Вильгельм Вильчек, силезский дворянин, обучался на морском факультете московского университета.

Петелин оперся локтем о стол и некоторое время смотрел испытывающим взглядом на молодого человека, заставив смутится.

— Хорошо говорите по-русски, господин Вильчек, — он откашлялся в платок, — Извините. Вы пришли ко мне, стало быть знаете кто я и представляться не буду. Присаживайтесь, вы не мой подчиненный, чтобы стоять перед мной, — произнес не без некоторой сухости и кивнул на приставной стул перед столом.

Молодой человек изящно склонил голову и уселся, а Петелин, сложил пальцы в замок и расположил их посреди бумаг.

— Итак, что вас привело ко мне, господин Вильчек, только кратко, мое время дорого — произнес после некоторого молчания.

— Господин генерал, я даже не знаю с чего начать, — я...

— Я в курсе превратностей вашей жизни — граф Шувалов меня с ними познакомил, так же как рассказал о вашей услуге ему, его дочери и государю императору, так что оставим это. Чтобы бы вы хотели себе в награду?

Вильчек, заметил тонкую улыбку, скользнувшую по губам мастерградца.

Он уже было открыл рот, как услышал шум за дверью спальни и голос, несомненно женский, показавшийся ему знакомым. А откуда на военном корабле женщина? Разве что графиня Шувалова? Она? И в спальне генерала? Да может ли такое быть? Да он забыл графиню, почти забыл. Что ей бедный изгнанник? Но когда они встретились при столь драматических обстоятельствах, чувства вновь вспыхнули как раздутые из-под золы угли.

У Вильчека потемнело в глазах. Он вспомнил данные ему клятвы за время путешествия на 'Звезде морей', неужели она перепрыгнула в постель генерала? Насмеялась над доверием и чувствами? В груди потянуло холодом. Острое и щемящее чувство жалости к самому себе едва не заставило вскочить.

Спокойно Генрих, спокойно, не факт, что там графиня! Лицо его превратилось в маску, но генерал, казалось, не обратил на это внимания.

— Я хотел бы не награду а шанс начать новую жизнь. Поступить на службу в российскую армию, — произнес хриплым от волнения голосом Вильчек а сам лихорадочно прислушивался. Но из-под двери больше не раздавалось ни звука, — С собой я могу привести не менее пяти обстрелянных и проверенных человек.

Он посмотрел в глаза генералу, но тот глядел все так же твердо и спокойно. Ну не может так вести себя человек, вот только что соблазнивший чужую невесту. Или он сам дьявол! Генрихом овладели сомнения.

— Пять, это хорошо, но мало, господин Вильчек, для вашего происхождения и образования. Послушайте, что бы вы сказали о патенте временного лейтенанта в вооруженных силах Российской империи? Вы сможете набрать роту?

— Господин генерал... — смущенно произнес Вильчек, прислушиваясь — из спальни по-прежнему не доносилось ни звука и только это сдерживало его от бурной вспышки, — Какую по численности? Мастерградскую, или европейскую (в восемнадцатом веке численность роты могла достигать нескольких сотен человек)?

Петелин опять откашлялся и заинтересованно посмотрел на молодого человека.

— А какую сможете?

Вильчек слегка поджал губы и несколько мгновений смотрел в бледное лицо с седеющими, аккуратно подстриженными усами, потом продолжил спокойным, размеренным голосом, так не соответствующим содержанию его речи:

— Меня знают в среде пиратов, думаю, если ваши условия заинтересуют, пойдут многие, — он немного помедлил и бросил проницательный взгляд на Петелина, — тем более, что я так понимаю, пиратов больше на Багамах не будет?

'Если она изменила... вызову генерала на дуэль, клянусь честью, вызову! И будь что будет!'

— Пираты, — повторил генерал, — Пираты на Багамах, — словно пробуя это сочетание на вкус, — Нет, вы не ошиблись, господин Вильчек, их здесь больше не будет. А условия... условия простые. Солдатское довольствие, доля в трофеях и, конечно, прощения Императора. А после войны с навахо на выбор или продолжать службу или поселенцем с выходным пособием на границу с индейцами, — он замолчал.

Вильчек несколько мгновений сохранял прежнюю позу, ожидая продолжения и прислушиваясь к посторонним звукам:

— Я думаю, что смогу собрать человек двести...

— Неплохо, господин Вильчек, неплохо... но прежде я хотел бы взглянуть на ваши документы. Они у вас с собой? Граф Шувалов дал вам, конечно, превосходные рекомендации... Но все же...

Вильчек покраснел.

— Да, господин генерал!

Протянул силезский паспорт, благоразумно им сохраненный и, справку о пройденном курсе обучения с печатью университета.

Петелин внимательно изучил бумаги и передавая их обратно, произнес:

— Изрядно... и курс тактической подготовки сухопутных войск на 'отлично', молодец, — он замолчал, уперев в собеседника проницательный взгляд.

— Пустяки, господин генерал, — слегка хвастливо ответил Петелин и положил документы обратно в карман, — у меня еще есть опыт управления парусным кораблем. Владею силезским, русским, немецким и латинским.

— Преизрядно... Ну коли так, прошу вас направиться в отдел кадров. Подойдете к вахтенному офицеру, он вас направит, До скорого свидания, молодой человек.

Генриху ничего не оставалось, как подняться, кивком простившись и, бросив последний взгляд на дверь спальни, где таилась некая особа, вышел из кабинета.

Обуреваемый мрачными мыслями поднялся по лестнице на палубу и на миг застыл, ослепленный ярким солнечным светом после полутьмы внутренних коридоров. Прикрыл лицо ладонью.

— Милый друг Генрих, ладно ли все? — услышал встревоженный голос Александры Шуваловой.

Открыв слезящиеся глаза, захлопал ими. Точно Санька. И до того она красивая: брови стрелами, ресницы мохнатенькие, светлые шелковистые волосы собраны в косу — в руку толщиной, до пояса, румянец — как на яблочке наливном, что аж в груди кольнуло. А кто же был в спальне у генерала?

— Все хорошо... — он посмотрел в блестящие, словно антрацитовые глазки, — А как ты тут появилась? Я...

— Мне батюшка сказал, что ты Александру Ивановичу челом бил, вот я и прибежала. Чаю, просился в армию, как договаривались? — девушка наклонила голову и подождала несколько мгновений, пальчик притронулся к мочке, там где сияла сережка с крупным бриллиантом.

— Александр Иванович? — подозрения с новой силой вспыхнули в душе Вильчека, ноздри породистого носа чуть раздулись.

— Графиня, — нерешительно начал, теребя ткань рубашки, — а расскажи мне не ты ли была у генерала в спальне, когда я имел аудиенцию у него?

— Что? — Александра закинула голову, глядя Вильчеку в лицо и сверля синими, потемневшими глазами, полными сначала недоумения а потом гнева, — Да как смеешь ты со мной разговаривать как с блудницей? — заговорила жестко и зло, глаза сощурились на миг. Александра размахнулась и Генрих, уже ожидавший нечто подобное, нырнул под удар.

— Вот так мне, за то, что я ради тебя полмира проехала? — горько усмехнулась девушка, — И не ищи меня более!

Было слышно, как у нее часто-часто стукало сердце. Развернувшись, побежала по палубе, цокая по металлу каблучками туфелек. Под растерянным взглядом молодого человека скрылась за трубой.

Ему бы побежать следом, упасть на колени, вымаливая прощение, а он, словно завороженный, направился к вахтенному офицеру а потом, сопровождаемый молоденьким матросом, попал в строевую часть. Вместе с капитаном третьего ранга там трудились две женщины, лет тридцати. Увидев их, он встал как вкопанный и, только и смог сказать себе: 'Боже, какой я дурак!'

Прошло десять дней и Вильчек, официально расставшийся с пиратами, набрал в роту последних пять человек до штатной численности 205 солдат и офицеров. Каждый из наемников подписал контракт с генералом Петелиным, как представителем императора Петра на Бермудских островах. После этого рота получила оружие — мастерградские винтовки, разработанные на основе берданки номер 2, 1870 года и несколько усовершенствованных пневматических винтовок, созданных на основе знаменитой винтовки Жирардони и Вильчек приступил к обучению наемников: от правил ухода за оружием и стрельб до тактики.

Кроме Вильчека еще десять бывших предводителей пиратов получили предложение сформировать наемные роты и сводный полк, который возглавил мастерградец — майор Овченков Павел Петрович. Вместе с ним перешли еще почти полтора десятка отчаянных головорезов.

Помириться с Александрой — она вместе с отцом оставалась на Нью-Провиденсе только за день до отплытия флота к североамериканским берегам, зато прощание было жарким и девушка обещала дождаться своего героя.

На следующее утро эскадра, во главе с грозным красавцем 'Маршалом Жуковым', один за другим вышли из бухты.

Ветер гнал волны вдаль, словно стараясь убежать от идущих крейсерским ходом кораблей. Походный порядок объединенной русско-мастерградской эскадры включал три колонны кораблей. В центре гигантским железным айсбергом резал волны ощетинившийся стволами орудий крейсер 'Маршалом Жуковым'. Правыми и левыми мателотами, во главе колонн шли русские пароходофрегаты 'Стригущий' и 'Стремительный'. За ними еще два десятка параходофрегатов и, последними, двигались гиганты клипера с десантной партией и припасами, необходимым для военных действий.

Глава 10

Морской берег в районе Нью-Йорка.

Мистер Олди остановил коня между двумя холмами и, до рези в глазах, до слез напрягаясь, всматривался вперед. Ничего и никого там не было — голая, полого спускающаяся к морю равнина, залитая лунным светом, угольные тени от камней и кустов. Резкий силуэт вышки и более ничего.

Конь под ним дергал головой, беспокойно стриг ушами.

Высоко над горизонтом большая и круглая желтая луна, вокруг нее колюче и тревожно мерцали крупные белые звезды; волнами набегали сонные звуки прибоя. Отовсюду плыли холодные запахи ночи и моря. Недалеко спал приморский городок, но ни одно окно не светилось и, Олди скорее угадывал его местоположение.

Тронул коленями теплые бока коня и тот неторопливой рысцой двинулся вперед и, проехав совсем немного, остановил и бесшумно соскочил на землю. Ехать на коне дальше — опасно. Тот, на вышке, может услышать топот копыт, далеко разносящийся в ночной тиши. Бросил поводья. Конь хорошо выдрессирован — далеко не уйдет.

На скулах заиграли желваки. Он не имеет право на ошибку, впрочем, как и всегда.

Из кармана появился пистолет с заранее прикрученным глушителем.

Вначале он подкрадывался, пригнувшись в три погибели, а потом ползком, замирая при каждом подозрительном звуке — все же на вышке кто-то из союзных навахо индейцев, прирожденных лесных или степных охотников. Малейший шум и срисует и задание считай провалено. Но и он не пальцем сделан — полугодовой курс мастерградского спецназа, не считая профильной подготовки — это не кот чихнул!

В десятке метров вышка и темный силуэт наверху. Ну, помолясь, начнем, мистер Олди, который не был не только Олди, но и вообще англичанином, вскинул пистолет.

'Чпок' — звук не громче чем у вылетевшей из бутылки шампанского пробки. Тяжелая пистолетная пуля шибанула индейца в спину, с мягким шлепком он рухнул вниз, на землю. Тело несколько мгновений трепыхалось в предсмертных конвульсиях. Затихло.

Взобрался на вышку. Сверил время на часах-луковицах — пора и, вытащил фонарик. В сторону моря вспыхнул луч и через несколько секунд погас. И еще раз длинный сигнал, потом короткий. Через несколько секунд повторил сигналы. Все, остается только ждать.

... Память, бессмертная и неотвратимая, вновь напомнила о родных местах: изъезженная машинами и конскими копытами дорога посреди бурой, выгоревшей травы, часовенка на развилке; за ней — колышется волнами степь и рощицы напоминали островки посреди водной глади. Приморский, заокеанский пейзаж был бесконечно далек от родных южноуральских, но чем-то неуловимым напомнил дом, родные места. Места, воспоминания о которых рвали сердце.

'Сколько я не был на Родине? — подумал он, — Почти девять лет. Девять долгих лет. Сколько лет здесь живу, а все равно не могу привыкнуть, тоска какая-то, безнадежность, мрак'.

Черт я даже думаю уже по-английски...

Ветер с моря вместе с густым запахом гниющих водорослей донес чистый серебряный звук, похожий на далекий сигнал трубы.

Олди бесшумно спустился на землю и подошел к кромке прибоя. Рука нырнула в карман и крепко обхватила рукоять пистолета — мало ли что! Береженого бог бережет а не береженого конвой стережет!

Предрассветная мгла сгустилась в узкий и низкий силуэт. Парусная лодка, с убранными парусами бесшумно скользила на веслах к берегу, приобретая все более четкие очертания.

Прогремела цепь, шумно плюхнулся в темную воду небольшой якорь, на борту зашевелились фигуры в полузабытых мешковатых костюмах мастерградской армии. Один их пришельцев спрыгнул вниз, осторожно ступая по воде резиновыми сапогами, вышел на берег и подошел к мистеру Олди.

— Командир наемной роты лейтенант Вильчек, — произнес по-русски, лихо приложил ладонь к кепке в воинском приветствии и добавил с вопросительной интонацией и едва уловимым акцентом, — Андрей Степанович?

— Он самый, — подтвердил Олди, вытаскивая руку из кармана и протягивая пришельцу, — Ватрушка Андрей Степанович.

— Рад знакомству, господин Ватрушка, — пожимая ладонь, ответил Вильчек, — Я так понимаю, патрулей индейцев поблизости нет?

— Уже нет, — скупо улыбнулся Андрей Степанович и подумал: ну вот и закончилась моя командировка.

Вильчек обернулся к лодке:

— Ханс, ты с своей тройкой занять позицию на холме справа, — по-немецки произнес Вильчек и ткнул рукой в направлении холма справа, — Ты Морис слева, исполнять!

Шестеро солдат молча спрыгнули в воду, высоко подымая над головой винтовки, выбрались на берег и, разделившись, поспешили на позиции.

— Генрих, — произнес Вильчек, передавай на 'Маршала Жукова' сигнал: Три зеленых свистка.

— Да мой лейтенант, — ответили с лодки охрипшим голосом.

— Закурите? — повернулся к Ватрушке офицер.

— Сигареты, сигареты есть? А то трубка достала, во — Андрей Степанович провел ребром ладони по кадыку.

— Угощайтесь, — улыбнулся офицер и протянул вытянутую из кармана пачку.

Закурили.

Из предрассветной тьмы появилось больше десятка лодок, с едва слышным плеском весел подошли к берегу. Десятки солдат в мастерградской броне поспрыгивали в воду, высоко поднимая винтовки, по пояс в воде, побрели на берег.

Огромные корабли — красавцы: клипера и параходофрегаты, неторопливо подошли к берегу, свежий ветер туго раздувал громады когда-то белоснежных парусов, развевал желто-коричневый флаг Мастерграда и бело-сине-красный России. Долгий — многие недели, путь большей части мастерградского и русского флота из Петрограда закончился!

Загрохотали якорные цепи, поползли по мачтам и реям матросы, убирая паруса. На воду спустили шлюпки.

Непрерывный поток шлюпок доставлял на берег солдат и припасы.

Петелин не стал высаживаться на берег в первых рядах как, наверное, поступил бы раньше. Генерал спешащий, перефразируя известную пословицу двадцать первого века, вызывает панику и, он дождался рассвета.

Тихо рокоча двигателем — болиндером, лодка приближалась к покрытому утренним сумраком берегу, красный свет восходящего солнца едва-едва раскрасил восток и лег на прибрежные холмы.

У пенистой кромки прибоя лодка зашуршала о камни, четверо матросов спрыгнули и, по пояс в воде, схватили лодку за борта, потащили вперед. Подальше от воды белели палатки, редели в полутьме огоньки костров в топках полевых кухонь — готовили обед. На холмах, перекрывавших проход к берегу и, между ними, горели костры, порывистый ветер изгибал клубы дыма к земле.

Генерал Петелин дождался когда нос ткнется в галечный берег пляжа и соскочил на землю, где его ожидал командующий авангардом сил вторжения.

— Господин генерал, — заученным жестом бросил ладонь к обрезу фуражки полковник Иванов сорокалетний, поджарый, жилистый, усатый, с физиономией классического армейского сапога, каковым он много лет и являлся, дослужившись от однодворца (социальный слой, возникший при расширении юго-восточных границ Русского государства и состоявший из военизированных землевладельцев, живших на окраинах государства и нёсших охрану пограничья) до полковника и командира первого батальона преображенского полка, — докладываю...

— Полно, Александр Данилович! — произнес Петелина тихим баском, рука опустилась на плечо полковника, прерывая, — Не тянись, чай не на плацу! Рассказывай что у вас, какие успехи?

— Устройство лагеря, Александр Иванович, — полковник принял предложенный командиром стиль общения, — заканчиваем. На вершинах для наблюдателей и пулеметчиков вырыты окопы полного профиля, — он по очереди ткнул пальцем в оба холма, закрывавших путь к побережью и лагерю, — Приступили к обустройству ротных опорным пунктам, а саперы к укладке колючей проволоки и минных полей... но есть кое-что, что я немедля должен доложить тебе и, не здесь, — полковник понизил голос, — прошу в штабной блиндаж.

— Показывай, — коротко ответил Петелин и, придерживая рукой фуражку, отправился вслед за полковником мимо палаток, разделенных широкими проходами. Позади шли телохранители — император приказал, чтобы не меньше двух повсюду сопровождали командующего.

В штабном блиндаже прошли в дальнюю комнату — для совещаний.

Порывом ветра от открывшейся двери качнуло лампу 'Летучая мышь'; она ярко освещала то одну, то другую стену из исходящих свежей смолой сосен. На ближайшей — висела карт окрестностей. Точно такая же лампа стояла на длинном — во всю длину комнаты, столе. Петелин уселся во главе стола и, поджав губы, вопросительно посмотрел на присевшего рядом полковника.

— Ну рассказывай, Александр Данилович, что тут у тебя такого секретного?

— Лучше, Александр Иванович, я позову того, кто раскрыл всю эту историю, не возражаешь послушать из первых рук?

Петелин, с видом настороженным и хмурым, кивнул, а полковник обернулся и негромко крикнул:

— Лейтенант Вильчек! Заходи.

— Разрешите? — дверь приоткрылась и в проеме появилась уже знакомая Петелину физиономия бывшего пирата, за которого так хлопотал граф Шувалов. Вроде бы у того были отношения с его единственной дочкой.

— Заходи, лейтенант! — закашлялся, на миг отвернулся, промокнул губы платком.

Вильчек остановился напротив стола.

— Господин генерал! Лейтенант Вильчек по вашему приказанию прибыл.

— Здравствуйте господин лейтенант. Ну вот другое дело — бравый лейтенант, не то, что раньше.

Рассказывайте — господин полковник сказал, что вы можете мне доложить некую историю.

— Так точно! — снова вытянулся Вильчек, — Я командовал передовой группой, высадившейся на побережье. Во время высадки обнаружен труп дозорного. В ходе разведки окружающей местности моя рота наткнулась на шалаш с индейцем. Завязался бой и живым его взять не удалось. При осмотре шалаша было обнаружено три спальных места и привязанная лошадь. Лейтенант Вильчек доклад закончил!

Лицо Петелина приобрело задумчивое выражение. Поднял глаза к потолку и зашевелил губами, потом произнес усталым, слегка хриплым голосом, обращаясь к полковнику Иванову:

— Значит, считаешь что был третий, который о двуконь спешит в Нью-Йорк?

Иванов сожалеюще развел руками:

— Так ты, Александр Иванович, и сам так решил.

— До Нью-Йорка километров пятьдесят, — задумчиво сказал Петелин, — один конский переход. Стало быть завтра там знать будут о десанте. Сутки на сборы и еще сутки, пока конница будет здесь, — как считаешь, Александр Данилович?

Он слегка поджал губы и бросил острый взгляд на полковника, сидевшего с самым невозмутимым видом.

— Я мыслю так же, только с конницей ты поспешил. Никак не меньше двух дней им добираться, а то лошадей запалят и припасы никак раньше не подвести. С дорогами здесь совсем плохо.

— Четыре дня... успеем оборудовать позиции?

— И не сомневайся Александр Иванович. Успеем!

Всего на берег сошли почти пятьсот мастерградцев: две мотострелковые роты, минометная и артиллерийская батареи а так же почти весь летный отряд со средствами усиления, почти десять тысяч человек императорской гвардии при полусотне орудий и, наемные роты из бывших пиратов — почти полторы тысячи отчаянных головорезов.

Через четверо суток дежурный мотодельтаплан обнаружил в двух десятках километров от позиций передовые конные отряды армии навахо. Всего почти сорок тысяч человек при десятке орудий и минометов и полусотне автомобилей — всех, кого губернатор Нью-Йорка сумел экстренно собрать, чтобы скинуть в море наглых снежков. К этому времени русские закончили строительство двух полос обороны с окопами полного профиля, прикрытыми по фронту колючей проволокой и минными полями. Бронированные Уралы и БТР замерли в укрытиях. А в тылу армии покачивался на волнах грозный 'Маршал Жукова' с восьмью морскими 152-мм орудиями 35 калибра в бронированных башнях и десяток пароходофрегатов.

Солнце уже опускалось в недалекий лес, бросая не?сколько лучей, которые, прорезывались огненной полосой через деревья, ярко обливая золотом верхушки сосен, когда с борта авиаматки 'Непобедимый' один за другим спустили четыре гидросамолета. Добрая половина лагеря, столпилась на побережье, наблюдая как пилоты залазят в кабины.

Громко затарахтели моторы, самолеты, легко касаясь темно-синих, размашисто исписанных белыми зигзагами пены волн, понеслись вперед, с каждым мгновением увеличивая скорость.

Тяжело оторвались от воды и, сделали круг над лагерем, набирая высоту. Опасаться им было некого — авиация навахо вместе с летчиками сгорела в воздушных схватках в далекой Европе, осталась лежать раздавленным хламом на аэродроме на французской стороне Рейна. Взять новых летчиков и, самое главное исправные двигатели для новых самолетов, навахо было негде.

Краешек солнца поднялся над миром. В единый миг нарисовался и берег и корабли на якорях и просыпающийся лагерь с свежими оборонительными позициями и потемневшее море. Свежий ветер играл бурунами, которые словно седые вихры покрывали безбрежный простор. Солнце было огромным и красным, какое бывает, когда лучи прибиваются сквозь тучи. В то утро оно показалась Вильчеку невероятно большим. Оно напоминало вершину вулкана во разгар извержения.

Старый пират — он исполнял обязанности командира взвода, чем невероятно гордился произнес задумчиво.

— Какое солнце красное, видать бой будет нелегким — верная примета.

Вильчек никогда не был суеверным, но предсказание, особенно в такую минуту, смутило молодого командира роты и ему стоило огромных усилий не думать о нем.

Едва окончательно рассвело, летчики повторили визит вежливости и еще раз до обеда — видимо их визиты и стали причиной того, что индейцы выбрались из лагеря ближе к обеду.

В отчаянном, предельном усилии, теряя по дороге немногую, оставшуюся после Переноса технику и паровые новоделы, боевой дух и целые отряды, навахо рвались к русскому лагерю. Так бывает: плевать на потери — только вперед! Довольно часто, — это приносило победу. Только иногда она оказывалась Пирровой.

План губернатора Нью-Йорка был прост как овечье блеяние. Пользуясь многократным численным перевесом смять русский десант. Сбросить его в море.

Но с этими чертовыми русским все было не так: здесь Пирровой могло стать еще и поражение. Существовала огромная разница между избиением индейцев, у которых почти не было огнестрельного оружия или английский поселенцев и солдат, вооруженных устаревшим, по сравнению с навахо оружием — и противником, вооруженным лучше и с приличным боевым опытом да и с настроением держаться до конца.

На следующий день, под регулярными бомбежками мастерградской авиации армия навахо приблизилась на расстояние десяти километров и ожили орудия 'Маршалла Жукова'.

Потом в дело подключились мастерградские артиллеристы и, когда орда навахо уже была видна наблюдателям, затаившимся в окопах на вершинах холмов, в дело вступила артиллерия русских гвардейцев. Одновременно стреляла полусотня орудий, если не считать флотскую артиллерию.

Выстрелы слились в сплошной ревущий гул. Лавина металла, несущаяся над головой, ощущалась физически, вызывая желание пригнуться, спрятаться, словно это по тебе, а не по далекой армии навахо стреляют... Над вражескими отрядами вздыбилась земля и высоко поднялась стена дыма, смешанного с землей и огненными смерчами разрывов. Она как бы зависла в воздухе и оставалась стоять на всем протяжении артиллерийской атаки.

Генрих со своей ротой оборонялся в первой линии траншей как раз между холмами. Место опасное — по нему, скорее всего придется главный удар навахо, но он был не в претензии. Во-первых жалование выдали на месяц вперед, да и в самом опасном месте можно проявить себя! Ведь не для того, чтобы сидеть в тылу, он завербовался к русским!

Длинные шеренги индейцев стали видны уже не только наблюдателям на холмах. Они тянулись вдоль горизонта, заполняя всю равнину к западу от побережья от долины неширокой реки севернее до гряды холмов южнее. Их было почти сорок тысяч, поджарых и смуглых воинов с роучем на голове и винтовками Линднера в руках. Малая часть с трофейным оружием и только попаданцы-навахо с оружием из двадцать первого века.

Над ними в голубом небе вспыхивали частые, молочные дымки шрапнельных разрывов.

Залп, залп и снова залп.

Окровавленные бойцы рушились на степную траву, выли от боли. Целые отряды рушились на землю, словно трава под косою, но слишком хорошо навахо выдрессировала пехоту из молодежи индейских племен. Шеренги поспешно смыкались. С великолепным презрением к смерти, прямо по трупам погибших и телам раненых они все так же размеренно маршировали.

На вражеской стороне затрубили трубачи, тревожно забухали барабаны, передавая войскам приказ. Пехота остановилась, в ее строе появились разрывы. В них показались отряды кавалерии, возглавляемые внедорожниками, экзотического вида, достойных Безумного Макса.

Следом выскочили из строя пехоты, напротив места, где залегла рота Вильчека орудийные упряжки, с ходу развернулись, — снялись передки, подскакали упряжки с зелеными зарядными ящиками. На землю соскочили артиллеристы, заучено засуетились у пушек. Зарядили, отскочили — двое к колесам, третий наклонился над казенной частью ствола.

Орудия навахо громыхнули. Пронзительный, разрывающий душу страхом свист; на русских позициях, оглушая и слепя, поднялись огненные султаны дыма и грязи.

Появились первые убитые и раненые. А как же наши? — подумал Вильчек, поправляя на голове каску и обернулся назад, где за второй линией окопов стояли артиллеристы.

В тот же миг разъяренно рявкнули русские орудия, нащупывая, выискивая врага, заплясали огненно-черные вспышки разрывов.

Между тем автомобили навахо, во главе конных отрядов приблизились на расстояние прямого выстрела (наибольшая прицельная дальность, при стрельбе на которую средняя траектория не поднимается выше высоты данной цели). Остановились и развернулись кормой на манер тачанок Гражданской войны, затрещало несколько пулеметов. Рядом с ними начали вставать огненно-черные столбы разрывов — несколько русских орудий попытались по подавить подвижные огневые точки.

Далеко за ними, не обращая внимания на шрапнельные разрывы, ежесекундно вырывающие из толпы десятки человек, бежала огромная масса людей и их крик, превращался в какой-то страшный, утробный, протяжный звук: 'А-А-А!!!', разносившийся по полю боя.

— Огонь, — перекрикивая грохот орудийной стрельбы, приказал Вильчек и его приказ повторили сержанты.

Вскинул винтовку к плечу, ловя в прицел индейца на коне. Выстрелил.

Частый, сухой треск выстрелов вокруг. И в тот же миг начали стрелять из окопов всей первой линии.

Враги падали сотнями, но перли вперед словно обезумевшие берсеркеры.

Откуда-то с флангов загрохотали пулеметы: тра-та-та!

Горят чадным пламенем 'тачанки' навахо, но индейцы не унимаются. Разметав гранатами проволочные заграждения, конники хлынули на минное поле.

Взрывы, взрывы, обезумевшие кони поднимались на задние копыта, сбрасывая всадников или опрокидываясь. Мертвые рушились на землю; лошадь тащила мертвого индейца, нога его застряла в стремени, и лошадь несла, мотая избитое оголенное тело по полю. Исчезла в грохоте разрыва мины. И все это под плотным обстрелом русских солдат.

Затрещали ответные выстрелы.

Всадники заколебались, еще одно усилие и они помчатся назад, но тут их догнала перешедшая на бег пехота. Часть всадников, чьи лошади понесли, прорвалась сквозь пехоту, остальных она захлестнула, потащила с собой. С флангов с змеиным шуршанием протянулись огненные росчерки выстрелов огнеметов. Заметались живые факелы. Никогда еще Вильчек не слышал такого истошного, пробирающего до глубин души, нечеловеческого воя и дикого ржания лошадей.

Артиллерия и своя и, вражеская, прекратили огонь, слишком велик риск 'дружеского' огня.

И все же... и все же не упавшие индейцы продолжали нестись вперед и Вильчек понял — еще полминуты и они просто сметут своей массой роту — им оставалась только добежать до траншей, чтобы решить исход боя. Ведь защищаться от врага, который атакует тебя, находясь выше, а ты в траншее, очень сложно. Вильчек выскочил из траншеи, тонко пропела пуля, повыше головы.

— В атаку, вперед! — дал петуха голос — рукопашные схватки были ему не в новинку, но сейчас горло сдавливала ответственность за две сотни доверивших жизнь подчиненных.

Наемники с ревом поднялись, устремились навстречу индейцам. Краем глаза он увидел, как поднялись остальные роты наемников и гвардейские батальоны. Где-то посредине две толпы столкнулись.

В единый миг бой разделился на сотни и тысячи индивидуальных схваток.

Вой, крик, богохульства висели над полем боя, выстрелы в упор, когда видны глаза врага, мелькание оружия от винтовок с игольчатыми штыками до копий и привычных бывшим пиратам абордажных сабель.

Вот Жан-Пьер, с двумя клинками в руках, правым отбил штык индейца в сторону и тут же левым полоснул по шее, сверху вниз. Захрипев перерезанным горлом, индеец, рухнул.

А навстречу Вильчеку стремительно приближался индеец с копьем в руках. Лицо перекошенное, жуткое, по подбородку слюна тянется.

Глаза залил оранжевый свет ненависти. Время в один миг застыло, потекло вязкой патокой.

Индеец с разбегу выбросил копье вперед, целясь в живот.

Почти машинально Вильчек развернулся на каблуках, пропуская удар мимо, рука схватила древко, дергая на себя. Индеец провалился.

Разворот. Спина индейца перед глазами. Окованный железом приклад полетел навстречу. Удар, совпавший с выпадом левой ногой в затылок.

Глухой треск, словно ударили по хорошо просушенному дереву. Индеец рухнул, словно подкошенный.

Еще несколько схваток, из которых Вильчек вышел победителем и противник неожиданно закончился. Он увидел спины бегущих индейцев. Слишком страшна была ярость бывших пиратов и русских гвардейцев, слишком хороши они в рукопашной. Завертел головой в поисках врага и своих.

Вильчек услышал резкие звуки, сигнал вернуться на исходные позиции, раскатились над полем боя. Они плыли в наполненном гарью и дымом воздухе пока наемники не начали останавливаться а откуда-то издали не откликнулось звонкое эхо.

Беспорядочно стреляя, индейцы бежали, давили друг друга в узостях проходов в колючей проволоке. Тысячные толпы убегали.

Вильчек с сожалением посмотрел на убегающих и громко крикнул:

— Отходим!

Заманчиво было попытаться на 'плечах' бегущих ворваться в лагерь индейцев, но в нем еще оставалось не менее двадцати тысяч воинов — больше чем весь русский десант. Риск генерал Петелин посчитал неприемлемым. Гораздо рациональнее встретить врага на заранее подготовленных и пристреленных позициях.

Бывшие пираты, недовольно ворча, отступили, а по индейцам вновь заработала русская артиллерия.

Рота потеряла пятнадцать человек убитыми и еще тридцать четыре получили ранения.

До вечера закапывали погибших индейцев и восстанавливали минные поля и заграждение из колючей проволоки.

На следующее утро Вильчек увидел десяток дымовых столбов со стороны лагеря индейцев.

* * *

Привычно клацнул, медленно опустившись, фонарь (прозрачная часть кабины, защищающая экипаж от встречного ветра, погодных условий и шума), отсекая от шума прибоя. Петелин Егор поерзал в кресле, устраиваясь поудобнее и поправляя шелковый шарф на шее, произнес в микрофон:

— 'Центральный', я — Леопард', разрешите вылет.

— 'Леопард, я— Центральный', — разрешаю. Ветер попутный, два метра в секунду. Курс двести семьдесят, набор высоты до трехсот метров, — прозвучал в наушниках летного шлема слегка простуженный голос капитана Иваницкого, руководителя полетов.

— Принял, конец связи.

Сосредоточился, готовясь к привычной работе. Противодействие авиации не ожидалось — навахо потеряли самолеты еще во время европейской авантюры и, построить новые не могли. В крайнем случае по мнению военных аналитиков максимальное количество самолетов, которое навахо могли изготовить: от пяти до десяти единиц. Изготовить корпуса и механику для них не представляло проблему — загвоздка была в двигателях. В отличие от Мастерграда выше парового двигателя они не поднялись а запасы из двадцать первого века пригодных для установки на самолеты двигателей закончились, или почти закончились.

Взгляд еще раз придирчиво оббежал циферблаты приборной доски — вроде все нормально.

— От винта!

Через полминуты он увидел лодку правее самолета с техником.

— Есть от винта! — прозвучал голос в шлемофоне.

Мотор фыркнул, дрогнули, басовито загудели винты, в единый миг превратившись в прозрачные круги.

Петелин привычно передвинул вперед ручку управления двигателем.

Гидросамолет, с каждой секундой ускоряясь, хрипло ревя моторами над крыльями, заскользил по воде, с каждым мгновением увеличивая скорость. Стремительно промелькнул в километре справа ощетинившийся орудиями серый силуэт 'Маршала Жукова'. Несколько мгновений безумной гонки и уже внизу покачивается из стороны в сторону плоское море с таким же плоским куском побережья.

Рука аккуратно отклонила ручку управления, нога, выжала правую педаль. Гидросамолет послушно накренил плоскость, разворачиваясь по направлению к загадочным дымам.

Вот и передовая. Рябая, изъязвленная снарядами земля, длинные линии траншей. Каким игрушечным, маленьким и странным кажется все это сверху! Не верилось, что там, внизу, все горело в дыму и копоти, и гуляла, собирая обильную жатву по измученной земле, смерть.

Самолет пролетел над передовой, дымы вдали стремительно увеличивались. Егор увидел, как по яркой зелени поля неторопливо ползет десяток самых натуральных танков, похожих сверху на неповоротливых сереньких жучков, в окружении десятка машин поменьше и удивленно присвистнул.

Когда экспедиционный корпус готовился к броску через океан, летчиков инструктировали о военно-технических возможностях навахо, в том числе упомянули, что противник произвел несколько десятков танков. Необычной была их силовая установка — вместо двигателей внутреннего сгорания, производство которых так и не сумели освоить, использовали два паровых двигателя тройного расширения с керосиновым нагревом котла. Танк оснащали пулеметом, переделанным из штурмовой винтовки М-16 и стальным нарезным орудием с клиновым затвором. Словом для восемнадцатого века настоящая вундерваффе.

Егор дал круг над танками, постепенно снижаясь чтобы получше разглядеть это технологическое чудо и увидел красные искорки на остановившихся машинах, сопровождавших танки. Да его обстреливают — понял он и, похоже из пулеметов. Это может быть опасным!

Самолет плавно потянуло вверх, в синеву неба, закружился на недоступной для самодельных пулеметов высоте.

Сквозь шум и звон, наполнявший наушники шлема, Егор услышал голос капитана Иваницкого:

— 'Леопард', я 'Центральный' — что наблюдаете?

— 'Центральный', я 'Леопард', — вижу группу танков в сопровождении автомобилей с зенитными пулеметами, всего... — Егор прищурился, пересчитывая, — десять танков!

— 'Леопард' — доложите координаты противника, повторяю, доложите координаты противника!

— Принято. Примерно, — Егор оглянулся назад, — в восьми километрах от побережья, вытащил из планшета карту. Повертев, определился с местом, — Цель бронегруппа: х=12850, у=43420.

— Принято, 'Леопард', корректируйте огонь артиллерии.

— Принято!

Через минуту услышал:

— Выстрел! — несколько мгновений и огненно-дымный цветок артиллерийского разрыва расцвел на пути танков, земля вскипела, оставив оспину воронки. Так их!

— Недолет юг 300, восток 250, — доложил Егор.

Вновь рядом с танками распустился огненный цветок разрыва, но снова неточно, Егору пришлось еще несколько раз корректировать артиллеристов 'Маршала Жукова' пока совсем рядом с крайним слева танком не вырос бурый столб огня, перевернув его. Танк чадно задымил, показались языки пламени.

— Цель накрыта!

Самолет, накренил плоскость, разворачиваясь на новый круг. Егор увидел как между танками поднялись черные столбы разрывов — крейсер стрелял полными залпами. И еще и еще!

Все чаще месили поле черные вспышки разрывов. Через несколько минут на изуродованной земле замерло пять танков. Остальные попятились назад.

Белоснежный крестик гидросамолета висел над избиваемой бронегруппой пока она не удалилась за пределы дальности артиллерийского огня. Безнаказанными ушло трое экипажей.

День прошел спокойно.

На следующее утро вылетевший на разведку гидросамолет обнаружил, что лагерь навахо пуст, а другой разведчик доложил, что в Нью-Йорке многочисленные пожары, которые никто не тушит, дороги перекрыты баррикадами и похоже идет бой.

* * *

Молнией распространились по Нью-Йорку слухи о том, что пришельцы из-за океана разбили непобедимых навахо, город забурлил словно котел, поставленный на огонь. Народ Нью-Йорка — рабочие, ремесленники, мелкие торговцы — все, кто зарабатывал собственным трудом, не мог больше терпеть голод, нужду и притеснения индейцев, считавших себя выше белых.

Город напоминал пороховой склад — искры, чтобы грянул взрыв.

Лейтер открыл дверь любимой харчевни 'Серый мул' и переступил порог, что стояло в старом предместье, набитом белой нищетой, голодной и злой, словно муравейник. Едкие клубы дыма от очага, подымались к до черноты прокопченным деревянным балкам на потолке, прятали от нескромных взглядов завсегдатаев в углах зала. В этот вечер было довольно многолюдно. Между массивными столами, — поднять только вдвоем, с блюдами в руках ловко скользили служанки, то уворачиваясь от пьяных рук, то позволяя загулявшим посетителям охлопать свои достоинства. В воздухе — симфония запахов средневекового общепита: запах горелого мяса и прогоревших углей смешался с ароматами дешевого пойла и еще чем-то кислого, вроде немецкой тушеной капусты. В дальнем углу, отбивая такт ударами пивных кружек, двое, по виду трапперы, пьяными голосами пели:

Эй, в звоны бей,

молчать не смей,

пусть барабан гремит:

ведь лучшая из королев

над Англией царит.

Лейтера заметили. Завсегдатаи его уважали и, хотя в последнее время дела были не очень, впрочем как и у большинства горожан, да и о грешках— не совсем честная игра в кости и пара трупов за спиной, кое-кто знал а остальные догадывались, его ценили за веселый нрав и умение поднять настроение даже закоренелому нытику.

— О Лейтер! — услышал голос из глубины и повернул широкое, плоское и бледное лицо к окликнувшему, — старина, подваливай к нам! Что думаешь, старина, пора надрать задницы проклятым навахо или еще подождать?

— Да у вас тут прямо сборище заговорщиков, друзья! — он хорошо знал двух приятелей, собравшихся за столом. Постарше, широкоплечий, мускулистый крепыш с кирпично-красным, налитым солнцем лицом, огненно-рыжими волосами и коричневыми веснушками вокруг носа — Эдвард Галлахер — ирландец по национальности, служил до прихода навахо в полиции. Сейчас перебивался случайными заработками. Руки у него были короткие, толстые и заканчивались увесистыми кулаками. Второй, коротыш сорока пяти лет, абсолютно лысый, до глаз заросший черной бородкой, хороший уличный боец и нешуточный ценитель молодых девиц, промышлял охранником в борделе тетушки О'Коннел.

Лейтер уселся за небогатый стол с двумя кружками пива и копченой рыбой на грубой глиняной тарелке и, не закончив улыбаться:

— Вот только бы знать, джентльмены, кто здесь бегает к навахо...

Наступила тишина. Все взгляды обратились к гостю, а Лейтер, ничуть не смутившись, сделал наивные глаза.

— Да какая разница, — вдруг произнес с досадой Галлахер, не поднимая глаз от трубки, которую сосредоточенно набивал, — если индейцев в городе, считая и баб и детей, не больше нескольких тысяч. Нас двести человек и у всех есть мушкет или хотя бы пистолет. Выйдем на улицу, за нами пойдут все.

Он поднял взгляд:

— Лейтер, не смотри на меня чистым взглядом невинной девственницы. У тебя все на морде аршинными буквами написано.

Двое вышибал на всякий случай подтянулись к шумному столику, держа наизготовку короткие дубинки, залитые внутри свинцом и обшитые снаружи толстой свиной кожей и в нерешительности замерли. Город бурлил и идти против этого всеобщего стремления было чревато неприятностями, вплоть до смертельных.

— Одно дело знать и готовиться... — произнес Лейтер, — Не даром говорится: Господь помогает тем, кто сам себе помогает. Будем ждать, дождемся, что навахо вернуться в город. Сейчас или никогда! — от возбуждения вытащил нож и в полной тишине жахнул им в стол. Клинок наполовину ушел в толстую дубовую плаху, — Ну, что скажите, джентльмены?

Все вскочили. Небывалое воодушевление охватило посетителей харчевни. Одни хватались за оружие, другие орали изо всех сил; у О'Коннела лысина покрылась каплями пота.

Лейтер властно поднял руку и вскоре восстановилась тишина, столь полная, что стали слышны уличные звуки: ржание коней и скрип телег, смешавшиеся с гулом голосов.

— Никогда эти земли, которые сам Господь отдал во владение избранного народа не претерпевали такие бедствия! Он! — Лейтер вытянул руку вверх и закричал неистово, — заповедал нам построить Град на Холме, убежищем для избранного народа, но исчадия Преисподние — индейцы, нарушили Его замысел! Джентльмены! Вы надежда избранного народа и на вас обращен взор самого Господа нашего! Так выйдем же на улицы и выгоним с нашей земли исчадия Преисподние! Бей краснокожих! Бей, кто верен нашему Господу!

В тот же миг блеснули пистолеты и мушкеты а у кого их не было потрясали ножами, даже вышибалы, поддавшись всеобщему неистовству вскинули к прокопченному потолку дубинки. Люди, теснясь, толкаясь, окружили Лейтера.

— Веди нас! Бей индейцев! — крики заполнили зал до отказа.

— На улицу, бей индейцев! — крикнул заводила в пылу.

Еще через миг, теснясь и давя друг друга, люди кинулись в дверь. По улицам и площадям к центру города, где проживали захватчики— индейцы, двинулась постепенно густеющая толпа. Тут были рабочие: каменщики, плотники, маляры и кустари, были трапперы и мелкие торговцы. И у каждого в руках оружие: винтовки и мушкеты, пистолеты и сабли. И гремел по Нью-Йорку грозный клич: 'К оружию!' и 'Месть!'

Гнев и жажда мщения раздували восстание, как ветер раздувает огонь.

По дороге толпа разгромила оружейную фабрику на Стоун-стрит и несколько оружейных лавок. Арсенал восставших пополнился сотнями ружей, пистолетов и сабель. Купцы спешно запирали лавки. Трусы прятались а смелые присоединялись к восставшим.

Еще через полчаса они подошли к центральному кварталу. Как ураган, ворвались на площади и улицы: ружейные и пистолетные выстрелы, пошли в ход сабли и ножи. Немногие мужчины-индейцы, оставшиеся в городе, ничего не смогли сделать при преимуществе восставших один к десяти и схватка перешла в резню.

Повстанцы, удовлетворяя желание мести, бросились на индейцев, в ужасе метавшихся по улицам: рубили, кололи, сбрасывали с крыш высоких зданий; малюток отрывали от грудей матерей и рубили саблями, женщин мучили. Несколько сотен мужчин, женщин, детей, заперлись в бывшей англиканской кирхе, которую индейцы забрали себе. К дверям подкатили захваченную пушку, двери были взорваны, восставшие проникли в кирху и превратили ее в бойню. Трупы убитых тысячами валялись по городу, ручьи крови текли по мостовой.

Вечером молнией пролетел слух, что армия навахо направилась с побережья назад, в Нью-Йорк.

На улицах предместий рабочие, ремесленники, мелкие лавочники распрягали кареты, вырывали деревья, выкатывали бочки из погребов, громоздили на мостовой булыжники, доски, мебель — словом, строили баррикады. Всю ночь перекликались сигнальные рожки, слышался бой барабанов, раздавались ружейные выстрелы. К утру на окраинах выросло множество баррикад, за которыми скрывались защитники города.

В обед защитники баррикады, перекрывавшей улицу Стоун-стрит, обстреляли конных индейцев — это несомненно была разведка. Стало понятно, что еще до вечера армия навахо подойдет к городу. Совет командиров, взявший на себя управление обороной и жизнью города постановил: встретить навахо на улицах города а там, глядишь и русские подтянуться.

До вечера навахо так и не подошли к городу. Узнав о печальной участи оставшихся в Нью-Йорке индейцев и что русская армия поспешила за ними и, опасаясь быть зажатыми между повстанцами и русскими, индейцы начали отступать вглубь материка.

Весть о поражении 'непобедимых' навахо в несколько недель облетела североамериканский континент. Созданный навахскими 'сверхчеловеками' пестрый конгломерат из племен и белых поселенцев на востоке континента затрясло словно а припадке. Ободренные поражением врагов, вновь восстали пуэбло. Их поддержали несколько родственных племен.

* * *

Отец Сергея Трофимова, тоже Сергей. погиб в далеком 1689 год от случайной стрелы на границе Мастерграда. К сожалению, даже абсолютное техническое превосходство бессильно против случайности и, когда Сергей вырос, иного пути, как идти в армию, он не желал. Он просто должен был посвятить себя делу, которое не закончил отец! Отслужив стандартный контракт в мотострелковом батальоне, перевелся в взвод спецназа. Он считал себя бывалым воином, но поначалу пришлось тяжело — требования в взводе на порядок выше чем в мотострелках и, учили на совесть. Владеть рукопашным боем и драться дубиной, саблей, шестом и просто проволокой — оказалось, что с ней можно проделать с противником просто невероятные вещи! Мастерски владеть всеми видами огнестрельного оружия, начиная от средневековых карамультуков (длинноствольные фитильные ружья азиатских народов) до гранатомета и миномета, учили минному делу и водить все виды мастерградской техники, уметь объездить дикого коня — всем этим должен был мастерски владеть спецназовец...

В сражении с армией спецназ не участвовал — слишком ценными они были специалистами и использовать их полевом сражении было сродни тому, чтобы использовать микроскоп в качестве молотка. У спецназа собственная задача — одна из главнейших в этой операции.

В десяти километрах от города Нью-Йорка нашлась подходящая площадка для организации временного аэродрома для дирижаблей. На вторые сутки, которые армия использовала для отдыха и приведения себя в порядок в безоблачном небе появилась едва заметная точка, она росла и вскоре можно было видеть вытянутый мешок новейшего дирижабля мастерградской постройки с надписью на борту кириллицей 'Александр Невский' — в память о погибшем в Америке экипаже. Неторопливо вращая лопастями винтов и, тихо грохоча двигателями. подплыл к полевому лагерю, под дружные крики ожидавших людей, на землю полетели причальные канаты. Дружно навалились, еще через несколько минут аппарат прочно заякорили, началась срочная погрузка — имущества с собой спецназ брал много и, прежде всего оружие и машины.

Прежде всего 'вечную' классику — автоматы Калашникова, с оптикой, с магазинами, соединенными специальной приспособой парами — их распихали по карманам загрузки. Пистолеты. Пистолеты занимают место в кобуре, запасные обоймы прячутся в разгрузку. На дугах четырех джипов укрепили пулеметы, мастерградского производства. Ну и конечно с собой классика — три гранатомета с зарядами, ящик наступательных гранат и, несколько ящиков с взрывчаткой и детонаторами с огнепроводными шнурами — все уже местного, мастерградского производства.

Еще через час экипаж дирижабля закрепил джипы на грузовой палубе, последними поднялись на борт спецназовцы.

Канаты втянули на борт и дирижабль взял курс на северо-запад, а лагерь продолжил собираться в дальний поход. К сердцу империи навахо.

Полет проходил гладко, как и положено если его хорошо спланировали штабные и не вмешался зловредный божок Авось (славянский бог удачи). В это раз он покровительствовал своим детям. Вечер, ночь, весь день и следующую ночь 'Александр Невский' мчался на крейсерской скорости на высоте двух километров.

Сергей Трофимов вышел на прогулочную галерею, в уголок, оборудованный для курящих, разминая сигарету, хотя не единожды зарекался до завтрака не курить, но предстояло ДЕЛО и, вибрирующие нервы требовали законную порцию никотина. И замер, настолько неожиданно прекрасный открывался вид внизу. Еще горела ледяной драгоценностью в безоблачном небе Венера, но на востоке, высоко в небе, уже вспыхнули зажженные зарей тонкие прозрачные облака и, уже достаточно рассвело. Бесконечная зеленая равнина, леса, леса, медленно плыли навстречу, их прочеркивают голубые ленты рек — простором и покоем веяло от этой земли. Тишина — все спят кроме экипажа, только свист ветра и мерный, негромкий шум моторов. Да полно — разве могло здесь завестись инфернальное зло, с которым сражались деды?

И брызнул живительный свет, озаряя землю. Мир проснулся. Новый день пришел на равнины Северной Америки. Знать бы еще для кого он станет последним?

Он простоял так, наверное, не меньше получаса, ни о чем специально не думая и, вдыхая сигаретный дым, когда открылась дверь. На галерею вышел взводный — капитан Филатов, высокий, массивный, что было совсем нехарактерно для спецназовцев, предпочитавших невысоких, но жилистых. Остановился напротив замкомвзвода.

— Сергеич, подымай людей, капитан предупредил, через сорок минут останавливаемся.

Трофимов молча кивнул — в спецназе были собственные представления о дисциплине, не всегда соответствующие уставу и, когда подчиненные отсутствовали, командир и заместитель были на 'ты'

Вошедший бортинженер объявил о десятиминутной готовности к посадке. И точно, в ушах ощутимо закладывало — дирижабль снижался. Взвод, одетый и, с снаряжением, уже ожидал у транспортных люков.

На землю упали канаты. Десяток темно-зеленых силуэтов шустро спустились, словно заправские ниндзя. Гулкие удары кувалд, забивающих в землю костыли. Едва слышно заработала лебедка, дирижабль повис в нескольких метрах от земли.

Еще через десяток минут на землю опустились джипы, бойцы расположились в открытой кабине а колонна автомобилей двинулись на северо-запад, к разделяющей гряду холмов седловине. А дирижабль поднялся вверх, здесь он будет ожидать бойцов, изредка подруливая еще двое суток...

Прерия приняла машины в зеленые объятия и высокая трава скрыла их совершенно. И с сотни метров не заметишь, разве что услышишь негромкий рык моторов. Весь центр североамериканского континента в 18 веке был девственной, зеленой пустыней и только редкие племена индейцев: шайеннов, кроу, черноногих, ассинибойнов, гровантров и сиу, кочевали по бескрайним просторам. Монтана не составляла исключение. Европейцы в истории Мастерграда появились на его территории только в 40 — х восемнадцатого века. Но теперь, в связи с падением Великобритании и, захватом навахо ее колоний, в ближайшее время их появление в Монтане очень сомнительно.

Между тем солнце поднялось высоко в безоблачном небе. Бойцы негромко беседовали. Разговаривали обо всем, кроме предстоящего задания — плохая примета. А в приметы спецназ верил свято!

Вокруг простирался скучный, до ужаса однообразный пейзаж. Да и не могло быть иного на этой бесплодной, каменистой почве, по которой ехали ехали легко, словно по проезжей дороге — колеса не оставляли никаких следов на высохшей траве; воздух был наполнен тысячами птичьих свистов; неподвижно висели в небе ястребы, распластав крылья и устремив глаза вниз, в поисках добычи.

Запыленная колонна машин ехала весь день; тянулись бесконечные и безымянные холмы, кое-где с рощицами посреди бескрайней равнины.

Дважды останавливались чтобы пропустить необъятные стада бизонов.

На привалах зажигали бездымный костер, прикрыв его от обнаружения щитами — противника поблизости быть не должно, но привычка — вторая натура. На боевом задании соблюдать все меры маскировки. И на десятки, если не на сотни километров вокруг ни одной человеческой души, ни одного живого огня. Кроме вот этого, перед глазами.

На последний привал остановились, когда алый от пыли в воздухе край солнца коснулся земли, там и встали остановились, заночевав в машинах.

Пронзительный трезвон наручных часов вырвал Трофимова из объятий сна. Выглянул наружу: темно, солнце еще не встало и даже горизонт не заалел. Сквозь окно видны смутные очертания трех других джипов, дальше все расплывалось в темно-синей мгле, терялось. Зашевелились бойцы на соседних сидениях.

Потянулся и открыл дверь. Воздух чист и прохладен.

— Артем, — позвал хриплым со сна голосом.

— Да, Сергееич, — негромко ответили из тьмы, через пару секунд у машины материализовался часовой в костюме 'Леший' (костюм с нашитой по всех поверхностях костюма бахромой из нити).

— Время, — натолкнувшись на вопросительный взгляд, ответил Трофимов и протяжно зевнул, — буди взводного и остальных.

Утренние процедуры, бритье. Завтрак проходит в тишине, напряжение висело в воздухе, все сосредоточенны и настроены на предстоящее дело.

Нагрузились по полной, помимо обычного снаряжения разведчика у каждого, включая взводного, в рюкзаке квадратные бруски взрывчатки или средства взрывания.

— Товарищ капитан, сводная группа к маршу готова.

— Принял, проверить экипировку.

Так, автомат, пистолет, нож разведчика, фляжка... ну и рюкзак — все на месте.

Нестройные ответы: готов, готов, готов.

— Принял!

— Попрыгали! — ели слышный шум прыжков тяжелых тел — один только рюкзак за сорок килограмм.

— Боевой порядок цепочка. За мной, бегом — марш!

Оставив автомобили на одного из водителей, двинулись волчьим скоком к цели — ракетной базе. Сто метров с тяжелым рюкзаком, весом под сорок килограмм, бегом, потом шагом, потом цикл повторялся.

Трофимов двигался в голове цепочки — впереди только дозор и привычно пел про себя:

Хорошо живет на свете Вини-Пух и не важно, чем он занят, если он худеть не станет.

А ведь он худеть не станет, никогда!

В плотной, словно придавленной тьмой тишине, отчетливо слышался монотонный стук ботинок и тяжелое дыхание разведчиков...

На военные городки Трофимов насмотрелся достаточно — этого добра и в России с Мастерградом хватало. Поросшая молодыми деревьями развилкой дорог. Дальше, за лишенной растительности полосой земли, проступали на фоне серовато-сизого, предутреннего неба покрытые толстой коростой ржавчины ворота. По периметру бетонный забор с натянутой сверху колючей проволокой; дальше темнели караульные вышки. Буквально в километре то, что рассматривал на аэрофотоснимках — непосредственно ракетная база.

Капитан поднял руку замахал к себе ладонью — сигнал 'Сюда' и, сразу же махнул ладонью вниз (пригнись). Бойцы собрались к командиру.

— Петров, Убийконь, Киртянов снять часовых на вышках, сигнал выполнения — гусиный крик и, вернуться на место, — прошептал напряженным голосом. Троица жестами показали: 'Понял'. В руках появились пистолеты, с уже навинченными глушителями, производившиеся оружейниками Мастерграда поштучно. Внешне они напоминали знаменитые пистолеты 'Гюрза' России 21 века.

Бойцы, в черно-зеленых комбинезонах, немного мешковатых, чтобы не привлечь взгляда четкими очертаниями, кое-где усеянных черными лентами-лохмашками, в капюшонах, покрытых такими же маскировочными нашивками, бесшумно переместились между деревьев метров на тридцать вперед. На опушке замерли черными кустами.

Тишина...

Скользнули, чутко вслушиваясь в тьму, к серизне стен. Растворились на ее фоне.

Капитан еще раз огляделся, пытаясь прокачать возможные опасности. Вполне возможно на стенах или за ними есть неприятные сюрпризы вроде мин или, хотя-бы связок пустых консервных банок... Но не отступать же?

В зачерствевшую душу проникла мысль — это очередная кровь на твоих руках.

'Стоп, — одернул себя, выкидывая из сознания интеллигентские бредни, — Это просто работа ради безопасности Мастерграда, это свято...'

Один за другим трижды раздались птичьи крики а еще через несколько минут бойцы вернулись.

— Пошли, — приказал жестом штатным саперам взвода — гадские сюрпризы были не исключены, совершенно не исключены.

Две бесшумные, призрачные фигуры, осторожно прощупывая путь щупами, скользнули к стенке высотой за два метра. Слились с ней. Миг и один стал спиной к стене, сплетя перед грудью пальцы ступенькой. Второй беззвучно приземлился на гребне. Едва слышный во тьме скрежет перекусываемой проволоки. Перемахнули на ту сторону.

Еще через пару минут негромко скрипнув, ворота приоткрылись, в проеме показался один из бойцов. Махнул рукой.

Разведчики, рванули к воротам — привычно волчьей цепочкой, след в след. Нырнули на территорию...

Прижались к крайним деревьям и увидели здания спящей казармы, в два этажа и, освещенные мерцающей в глубине 'Летучей мышью' окна караулки.

Двое спецназовцев взобрались на вышки. Пулеметы — самое оно — прикрывать отход. Еще две двойки свернули к казарме и караульному помещению. Установив напротив дверей мастерградские аналоги МОН — 50 (противопехотная осколочная мина направленного поражения), заняли позиции в полусотни метров с обоих сторон здания. Конечно, все окна не проконтролируешь, но что имеем, то имеем.

Основная группа рванула дальше к складу с законсервированными межконтинентальными ракетами шахтного базирования Minuteman III.

Цель — невысокий холмик в трех сотнях шагов перед которым нарезал круги парный патруль — его снял штатный снайпер взвода. Все— бегом! По пути сделали 'контроль' часовых — война оно дело такое — без жалости!

Вход в замаскированный под холм склад закрывала взрывостойкая стальные ворота. Вот беда! Но слава богу вскрывать замки умеет любой боец взвода, но лучше всех Трофимов.

— Сергей, давай, — кивнул в сторону двери взводный.

Трофимов вытащил из кармана разгрузки отмычки, несколько минут возни.

Потянул за ручку, завизжали ржавые петли. Из проема потянуло запахом бетонного погреба. Видна уходящая по 'предбаннику вниз дорога, как на плане, дальше все терялось во тьме.

Обернулся к взводному.

— Дело мастера боится! Дорога открыта, товарищ капитан! — прошептал довольным голосом.

Филатов хлопнул его по плечу и первым скользнул в темноту, один их спецназовцев залег у входа охранять вход...

Через полчаса группа выскочила наружу.

Спецназовцы подбегали к воротам, когда со стороны караулки утробно прошипело, Трофимов краем глаза увидел, как из окна, рассыпая искры, метнулась полоса угольного дыма, огненный клубок, вертясь штопором, влепился в землю в десятке шагов перед группой. В ушах у Трофимова еще стояло шипенье 'гранаты', но его мгновенно перекрыло громыхание, между воротами и группой вспучилось пронзительно-желтое, ослепительное облако, жаркий порыв ветра ударил в лицо и бежавший впереди капитан замер, нелепым комком рухнул на землю.

Трофимов рухнул на землю.

Автоматные очереди с вышек по окнам, стекла неслышно взорвались, осыпались, завторили автоматы оставленных в засаде у караулки и казармы бойцов.

Над головой тонко цвиркнули пули — но основное внимание нападающие уделили пулеметчикам на вышке. Пулемет в такой ситуации господствует в бою как Рэмбо среди рахитиков...

Трофимов оглянулся. Его архаровцы вроде бы все целы, вот только капитан... Что с ним? Лишь бы живой... Не каркай! Так... преодолеть открытое пространство лихим марш-броском — не вариант. Сколько еще у навахо гранатометов, кто его знает?

— Петров, Убийконь, — гаркнул немного приподнявшись, — хватайте капитана, остальные по-пластунски вперед к воротам!

Ползком добрались к воротам. Толкнули створку, Трофимов аккуратно выглянул в проем. Ни шевеления и ничего подозрительного.

'Бах' — грохотнуло со стороны складов, Эхо загуляло между казармой и караулкой. Не успело оно затихнуть как огненный цветок расцвел у дверей казармы:

'Бах!'

За воротами Трофимов приподнялся и, первым делом метнулся к взводному. В четырех местах продырявлен куртка, в окровавленных отверстиях видно тело; бескровные губы скорбно, недоуменно кривились, взгляд застыл. Мертв. Бесповоротно мертв. Ну надо же — подумал даже с какой-то растерянностью. Через что только не прошел, а тут подловила костлявая...

Трофимов, сняв с руки боевую перчатку, осторожно закрыл застывшие, мертвые глаза.

'Засадники' у казармы и караулки отходили под прикрытием плотного огня с вышек и от ворот, последними, останавливаясь на каждой площадке и огрызаясь несколькими очередями, чтобы атакующие не решили, будто они заснули, в темпе слетели с вышек пулеметчики. Подхватив тело капитана рванули к лесу волчьей цепочкой, след в след.

Через десяток минут бега остановились и обработали следы убойной для собак смесью кайенской смесью (Вызывает ожог органов дыхания и слизистых оболочек (глаза, пасть) у животных, против которых применяется) Собачьего лая они так ни разу и не услышали, но ритуал есть ритуал, и выполнять его следует неукоснительно — заранее не знаешь, когда это тебе пригодится, а посему отступать от него не следует.

Утро наступало серое, пасмурное, словно и не было вчера солнечного вечера и ясного заката.

Через два часа они достигли места ночевки и, погрузившись на машины, направились к месту где их возвращения ожидал дирижабль 'Александр Невский'.

Глава 11

Оставив на берегу океана тет-де-пон (предмостная позиция, оборонительная позиция, создаваемая с целью прикрытия (обороны) мостовой переправы) гвардейский батальон с артиллерийской батареей, русская армия, далеко раскинув по сторонам щупальца кавалерийских отрядов, медленно — таща за собой бесчисленные обозы, двинулась на северо-запад, к хребту Адирондак, где пряталась столица навахо город Свободы.

Громко гикали конюхи, пылили по проселочным дорогам шины автомобилей, дымили на ходу кухни, тянулись запыленные, бесконечные колонны пехоты и наемников.

На ночном привале, между костров наигрывали гармошки, неугомонная пехота развлекалась песнями, а утром вновь неторопливо топала навстречу врагу. Армия походила на некий гигантский механизм с каждым шагом приближающийся к цели.

Петелин получил радиограмму на второй день марша, перед вечерним привалом. Прочитал первый раз — руки задрожали. Шумели сосны, закат в кровь окрасив траву и тучи на горизонте, умирал. Гонец, из мастерградцев, доставивший его, держал под уздцы коня, косившего лиловым глазом на штабную машину. Шумно текли мимо солдатские колонны, мерно покачивались над головами игольчатые штыки. Шагах в пятидесяти громко бамкнуло и автомобиль, тащивший орудие остановился. Матерно выругались. Петелин не обернулся — письмо трепыхалось от ветра в побелевшей руке.

Еще раз впился глазами в текст радиограммы.

Друг мой, Александр!

Объявляю тебе, что зело доволен одержанной тобою викторией. В честь нее сто орудий палили в Петрограде и огненную потеху запускали в небо. А тебе друг мой, за твою усердие в служении государству русскому, жалую звание фельдмаршала.

Петр.

— Когда пришла радиограмма? — спросил Петелин.

Офицер, не выпуская узды, подошел на шаг.

— Вчера, товарищ фельдмаршал.

— Вчера, — повторил задумчиво Петелин, — Надо же: Газпром, мечты сбываются...

— Простите? — немного обескураженным тоном произнес гонец.

— Не берите в голову. — устало произнес Петелин, — это так, из моей юности.

Последние городки и фермы белых поселенцев закончились, и армия вошла в дикие земли бескрайней североамериканской прерии. Зной стоял над землей, где люди брели по плечи в траве. И ни единой живой души — только бесконечные стада бизонов да силуэты воздушных хищников, высматривающих в траве добычу.

Закат был багров, словно кровь, и бывалые солдаты предрекли — предстоит битва. Ночью поднялся сильный ветер с востока. Звезды затянуло. Отдаленно ворчало, погромыхивало. В непроглядных тучах блистали молнии, на миг озаряя прерии — заросшую потемневшей травой равнину и холмы на горизонте, но дождь так и не пошел.

На третий день пути, едва армия тронулась в путь, как конные разведчики привезли весть: впереди войско навахо. Остановились, задвигались тяжелые боевые повозки, напоминающие знаменитые гуситские, их поставили в круг и соединили железными цепями; на высоких бортах, усиливая защиту, ослепительно сияли на солнце стальные щиты. Без орудий не разобьешь! В узких промежутках между возами выглядывали дула стальных орудий, рядом застыли суровые, усатые пушкари, в броне.

Из-за ближайшего холма, заросшего лесом, в клубах пыли появилась конная орда: тысячи, тысячи и тысячи. Много, очень много. Перед внутренним взглядом новика (новобранца) Савелия — окровавленные тела мертвых воинов-индейцев. Неужели и он будет так лежать, никому не нужный и забытый?

Савелий почувствовал, как свежий ветер холодит тело — страх ледяной рукой сжал горло.

— Без приказа не стрелять, — пробежал ротный командир и, для внушительности, погрозил кулаком.

— Ты паря не бойся, главное, — откашлявшись, произнес сосед справа, старый, опытный солдат уже лет десять тянувший солдатскую лямку, — ворог он сам тебя боится, ты-то за щитом стоишь а он голой грудью на твои пули идет. Думаешь ему не страшно? Вот! — ветеран ткнул указательным пальцем в небо, — А лучше делай как я. Представь, что это не индейские людишки, а самая что ни на есть татарва, коя на Русь идет грабить и убивать народ христианский. Я вот как представлю, так такая во мне злость начинает бурлить, что ничего не страшно. Голыми руками бы рвал на части нехристей... Уразумел ли?

— Уразумел, дядька Степан... попробую...

Новоявленный фельдмаршал Александр Петелин, взобравшись на разборную вышку, установленную саперами в центре русского расположения, разглядывал в бинокль индейцев на конях, злые лица раскрашены в цвета войны, с ирокезами, конские хвосты на копьях, среди конников несколько паровых автомобилей с дымовой трубой. Конные кучки индейцев съезжались и разъезжались. Это была передовая часть армии навахо.

Пошли. Поднялась пыль. Петелин обернулся, бинокль упал, повис на кожаном ремешке:

— Огонь!

Горнист вскинул к сияющим небесам горн, и тревожные резкие звуки, сигнал: 'Огонь!' взмыл над русским лагерем. Они плыли в прозрачном воздухе, пока над равниной не заревели орудия. Только тогда горнист опустил горн и замер.

Выстрелы слились в сплошной ревущий гул. А несущаяся над головой лавина металла ощущалась физически, вызывая желание пригнуться, словно они были направлены на тебя... В расположении вражеской армии вздыбилась земля и высоко поднялась стена дыма, смешанного с землей, пронизанная огненными смерчами разрывов.

Стреляли минут десять... Когда осела поднятая взрывами земля и, развеялся дым, на равнине бились сотни лошадей, стонали раненные и лежали в крови погибшие — никак не меньше тысячи человек. Индейцы исчезли с поля боя. В лагере задымили походные кухни, раненных — их было не больше десятка обихаживали доктора медицинско-санитарного батальона и медицинского пункта мастерградского батальона. После обеда армия вновь тронулась в путь к столице навахо — городу Свободы.

* * *

Какого черта Егор Петелин зашел в забегаловку на окраине Нью-Йорка под вывеской 'Серый мул', он сам до конца не понимал. Возможно скука а, возможно, смутное желание набить кому-нибудь, попавшемуся под горячую руку, морду. Союзники... черт их побери. Таких союзников и врагов не надо. Недаром в двадцать первом веке здесь был самый центр империи толерантности, насилия и зла под названием Соединенные Штаты Америки. В любом случае он переступил порог харчевни и огляделся. На очаге медленно вертелась, исходя соком, туша кабана, дым подымался вверх, чтобы исчезнуть между до черноты прокопченных деревянных балок. За столами множество плохо одетых 'джентльменов' — белая беднота. Кабатчик, за стойкой, протирал сомнительной свежести полотенцем стеклянный стакан, вместительностью никак не меньше полулитра. За спиной, на полках, десяток запыленных бутылок.

Найдя взглядом столик, за которым сидел только один человек — сухощавый, костистый, Петелин подошел к столу и, проверив платком чистоту, уселся на лавку.

Человек напротив поднял голову, и Петелин увидел взгляд, в котором мелькнуло раздражение.

— Я не приглашал вас за свой стол, — произнес человек по-немецки бесцветным тоном. (германцев в бывших североамериканских колониях Великобритании было как бы не больше, чем англоговорящих)

— Я что-то не видел за столом таблички, что эта ваша собственность, уважаемый, герр — уж не знаю, как вас звать, — ответил Петелин, отвечая на том же языке.

— Вы здесь впервые, — утвердительным тоном произнес человек, — так вот запомните, этот стол мой и только мой, а тем, кто это не понимает... — он замолчал, уперев угрожающий взгляд в закаменевшее лицо Петелина.

И? — поднял бровь Петелин, — договаривайте, герр собственник стола.

— Я даю трепку, — прорычал человек.

— Трепку? — переспросил Петелин, чуть наклонив голову. Набить наглецу морду — да запросто! — а сможете?

Человек презрительно скривил губы и посмотрел в сторону кабатчика, тот, наклонившись над стойкой, нашептывал двум крепким вышибалам с деревянными дубинками в руках, косясь на разгорающийся скандал.

— Не здесь, выйдем на улицу, — рыкнул наглец, вскакивая с лавки и, навис над столом.

— Ну айда выйдем, посмотрим на твою трепку— произнес по-русски Петелин во весь голос и поднялся, а драчун, широко распахнув глаза, рухнул на место. Застыл с каменным лицом.

— Вы русский? — произнес, не отрывая взгляда от лица Петелина по-русски с едва заметным акцентом.

— Русский, русский, — с заметным раздражением ответил Петелин, — А что это меняет?

Лицо драчуна расплылось в виноватой улыбке.

— Все меняет, дорогой вы мой. Все! — он вскочил и наклонил голову, — Прошу меня извинить за невольный конфуз — я подумал было, когда вы отозвались по-немецки, что вы из этих, — кивнул в сторону наблюдавших за ссорой посетителей и продолжил, — Позвольте представиться: лейтенант Вильчек. Генрих Вильчек, силезский дворянин и командир наемной роты. А еще недавний студиоз петроградского филиала московского университета. Позвольте, чтобы загладить мою невольную ошибку, заказать вам ужин.

Драться на дуэли, вроде бы и со своими и даже где-то с земляком — Егор Петелин пару лет жил в Петрограде... было как-то неправильно. Опустился на лавку.

— Извинения приняты!

Вильчек вдруг раскатисто захохотал, тут же обернулся к ближайшей служанке, поманил.

— Тащи все лучшее, что у вас есть на двоих! — произнес решительным и напористым голосом, когда служанка подошла, — и, повернулся к Вильчеку, — виски или пиво? Предупреждаю, пиво у них сущее дерьмо!

— Тогда виски, — кивнул Петелин. К тому же пиво он недолюбливал. Виски, конечно, по сравнению с водкой и коньяком мастерградской выделки — дерьмо, но где взять благородные напитки в такой вонючей дыре как Нью-Йорк?

— Неси, да только хорошее, а то смотри мне! — громко подвел итог Вильчек и хлопнул, придавая ускорение, служанку по упругому заду. Притворно взвизгнув, девушка умчалась, провожаемая взглядами обоих молодых людей, на кухню, — А вас как, сударь, звать-величать?

— Егор, Егор Петелин, старший лейтенант военно-воздушного флота Мастерграда, — и протянул руку, Вильчек предварительно с сомнением взглянув на свою ладонь, осторожно пожал, потом до него дошла фамилия.

— Петелин? — кожа на его лбу сморщилась от удивления, — а генерал Петелин вам, сударь, кто?

— Отец, только он не генерал уже. Император Петр за приморское сражение пожаловал его фельдмаршалом.

— Поздравляю, искренне, от всей души поздравляю! Разговаривал я с вашим батюшкой дважды. Помог он мне не скрою, так что обязан я ему многим... А здесь то вы как? — сменил он тему, — Нас вот, грешных оставили при посольстве, охранять его, а вам летчикам сам бог велел на передовой быть. Аки ангелам божьим над землей летать и врага оттуда разить! — на стол опустилась бутылка и два стакана. На это раз служанка, фыркнув, увернулась от хлопка по приятным мужскому глазу округлостям.

— Ну где-то так и есть, только половина нашего отряда на передовой, а половина отдыхает, — Петелин неопределенно покрутил ладонью, — скоро, похоже уже скоро будем на передовой... — он замолчал, явно не желая развивать тему. Вильчек удивленно приподнял брови — армия то удалилась на пару сотен километров и как это летчики собираются вскоре появиться на передовой? Но, не настаивал. Военная тайна — есть военная тайна!

— Понятно, — на свет появился матросский нож, не раз бывавший в рукопашных, отковырнул пробку. В душном воздухе забегаловки появился отчетливый запах спиртного.

— Сейчас мы с вами выпьем за разъяснение нашего конфуза и за сотрудничество и дружбу всех войск российских! — Вильчек воткнул нож в столешницу и разлил виски по кружкам.

— Дружбу, — проворчал Петелин, поднимая кружку.

— Да вы не сердитесь, клянусь честью, местный сброд, как вы, мастерградцы, говорите — достал. Пришлось кое-кого поучить хорошим манерам. А тут смотрю ко мне за стол садится... без спроса. Ну и что мне было думать. А? Вот и погорячился... Ну это ладно, главное, что все вовремя выяснилось! Ну, господин летчик, за дружбу всех войск российских!

Цокнули стаканы...

Когда глубоким вечером Петелин и Вильчек вышли на улицу, друзьями их еще нельзя было назвать, но добрыми приятелями — безусловно.

Глава 12

Русская армия встала лагерем, не доходя пары сотен километров от столицы навахо, на берегу безымянной реки. В тот же день саперные роты гвардейской бригады приступили к обустройству полевого аэродрома для дирижаблей: тарахтели трактора, расчищая площадку, а саперы монтировали на земле из привезенных с собой деталей причальную башню, высотой почти пятнадцать метров.

Через три дня в голубое небо фаллическим символом вонзалась причальная башня, а самолеты — все десять бортов летного отряда мастерградцев, покачивались у причала, на берегу речки. Авиаотряд вновь получил ту же цель, что и во время закончившегося катастрофой рейда двух новейших дирижабля мастерградской постройки: 'Александр Невский' и 'Иосиф Сталин' на столицу навахо, город Свободы, два года тому назад — разбомбить его и тем самым уничтожить изрядную часть промышленности индейцев и большую часть их верхушки. Только в этот раз с гораздо большими шансами на успех. Почти все самолеты, которыми располагали навахо, были уничтожены в Европе, а строительство новых вряд ли было возможно — навахо не производили двигатели внутреннего сгорания, а запас пригодных для этого артефактов из двадцать первого века, был исчерпан или почти исчерпан. К тому же на этот раз рейд пройдет в сопровождении гидросамолетов, которые будут истребительным прикрытием неуклюжих гигантов-дирижаблей.

Подготовка заняла неделю, за это время три дирижабля 'Александр Невский' и 'Иосиф Сталин' — названные так в честь погибших аппаратов и новейший 'Иван Грозный' совершили несколько рейсов, перевозя зажигательные и 'вакуумные' бомбы из приморской базы флота на полевой аэродром. Индейцы вели себя довольно пассивно, хотя их разведывательные группы так и кружили вокруг лагеря и расположение нельзя было покинуть без риска попасть им в лапы.

Вечером последнего дня перед началом воздушной операции, когда закат в кровь окрасив траву, умирал, лагерь затих. Одни только часовые бдили.

Утро, прохладное, светлое и сверкающее, Егор Петелин встретил в кабине своего верного самолета.

Спал он тревожно, и снился ему отец, такой, какой он был после отравления зарином: смертельно бледный, с иссохшими губами с траурной каемкой. Он о чем-то просил, умолял, но, проснувшись, Егор так и не смог вспомнить, что именно. Потом долго не мог заснуть, уставясь в звонкую тьму палатки усталыми глазами. Снова задремал под утро. На это раз сон был хороший. Приснилась невеста — Настя. Она сидела на лодке, плывущий по течению Вельки; он увидел приподнятое летнее платьице, березово-белые бесстыдно раскинутые ноги, опущенные в речную воду, ладная такая, тоненькая, словно тростинка. Он секунду смотрел, чувствуя, как сохнет во рту и в чугунном звоне пухнет голова.

Загородившись ладошкой от солнца, другой поманила. С разбега Егор кинулся в реку. Прохлада воды. Колючие мурашки побежали по коже, а он, все сильнее руками, ногами, подплывал все ближе, ближе и видел уже, как ветер трепал светлые пряди ее волос, как алмазами сверкали капли воды на белоснежно коже девичьих ног...

На этом он проснулся, радостный, просветленный. Все у него будет хорошо. Сейчас он был уверен в этом! Долго лежал с открытыми глазами, наблюдая как потихоньку светлеет за тонкой преградой брезента, пока в палатку не заглянул будить дневальный...

Ревели прогреваемые моторы, запахи масла и бензина смешивались с илистым запахом реки. На настиле причала нетерпеливо переминался механик.

— Первая группа, взлет разрешаю, — услышал сквозь шум помех голос руководителя полетов.

— Вас понял! — отрапортовал хрипло, вслушиваясь в ровный гул мотора — он уже достаточно прогрелся, посмотрел еще раз на приборы — в норме.

В небо вонзились три красные ракеты и Егор, поддав газу и чисто автоматически проверив работу элеронов, устремил гидросамолет вперед. Аппарат, с каждым мгновением ускоряясь и подпрыгивая по речной ряби, поплыл вперед. Рядом разгонялся самолет приятеля и ведомого — лейтенанта Овечкина; лицо в кожаной рамке шлема пылало красными пятнами. Мелькнули палатки роты аэродромного обеспечения, речка слилась в единую мутно-синюю ленту, несколькими мгновениями спустя легкая вибрация движения по волнам исчезла — машина плавно вонзилась в грязное облачное небо. А внизу, покачивалась из стороны в сторону плоская земля.

Короткая злая судорога на миг искривила губы. Держитесь, навахо! Долг — платежом страшен.

Он волновался. На войне боятся все, здесь главное, не позволить страху взять верх над собой. Страх — естественное чувство для нормального человека, но трус — это не тот, кто боится, а тот, кто от страха бежит. К постоянной опасности на войне привыкаешь, свыкаешься с мыслью, что тебя могут убить. А еще его заботило другое — не подвести товарищей и выполнить боевое задание, а еще: проверили ли оружейники пулеметы?

Самолет Егора с 'приклеившимся' к хвосту самолетом Овечкина закружили вокруг неподвижно зависших в воздухе громадин дирижаблей, каждый из которых мог поднять по несколько тонн бомб. А когда за ними пристроились еще четыре пары гидросамолетов, армада направилась на крейсерской скорости дирижаблей, на безопасной для обстрела из стрелкового оружия высоте двух километров, на северо-запад. Внизу расстилалась однообразная и бесконечная зеленовато-серая равнина Северной Америки.

Он уже думал, что воздушная операция станет легкой прогулкой к ничего не подозревающему противнику, когда сквозь шум помех услышал голос подполковника Чеслова — командира летного отряда:

— Внимание! Я — 'Главный', я — 'Главный'. Впереди самолеты навахо!

На горизонте что-то мелькнуло, какие-то скользящие вдоль земли точки. Присмотрелся. Точно. Впереди с десяток аппаратов немного ниже русской армады.

Оглянулся: ведомый висел сразу позади, почти не отрываясь. Молодец!

— Держись, Валерка! — крикнул ему.

— Держусь, — услышал ответ из хаоса, треска и шума помех.

— Внимание! Я — 'Главный', я — 'Главный'. Не пропустить самолеты противника к дирижаблям — прозвенело в наушниках.

Все обострилось до предела — зрение, слух, мысль.

Группа парами, но соблюдая сомкнутый строй, повернула наперехват самолетам навахо.

Шли они навстречу тем же строгим строем, что и мастерградские самолеты: лесенкой, парами так, что каждая следующая защищала хвост предыдущей.

Мастерградские самолеты были выше где-то на километр. Пользуясь этим, подполковник Чеслов скомандовал атаку.

Егор наметил противника и, не теряя из виду свои и вражеские самолеты, несся на него, словно скользил с горки, стараясь держать врага в крестике прицела. Самолеты сближались со скоростью почти семьсот километров в час. Прищуренные глаза летчика горели огнем.

Еще миг и из крыльев самолета вырвутся свинцовые струи, но враг попался опытный. В последний момент увильнул из-под удара и огненные линии пулевых трас бессильно хлестанули пустоту, и Егор проскочил вражеский строй.

Вокруг медленно дрейфующих по ветру на запад дирижаблей началась сутолока. Оба строя самолетов распались на сражающиеся отдельно пары, навахо пытались прорваться к дирижаблям, русские не пускали их.

Самолеты кружили, старались поймать противника в перекрестия прицелов, зайти в хвост или атаковать сбоку.

В эфире — ядреная брань идущего в атаку смешивалась с скрежетом зубов и воплем ужаса подбитого, русская речь — с звуками гортанного языка навахо.

— Я горю! — услышал вопль ведомого. Егор оглянулся. Позади самолета ведомого полз черный траурный дым, — Ааааа! — услышал новый вопль ведомого. Его самолет вильнул навстречу, лоб в лоб, самолету навахо.

Огненно-черный шар вспух на месте столкновения.

Черт! Черт! Черт!

Егор развернулся и увидел немного пониже гидросамолет, за которым полз черный траурный дым и догоняющего его сверху, строча из пулемета, навахо. Времени на раздумья не было — сам погибай, а товарища выручай! Бросил самолет вниз, рука сдвинула рукоятку РУД (рукоятку управления двигателем) до упора вперед. Самолет, увлекаемый силой тяжести, помноженной на мощь двигателя, камнем рухнул навстречу навахо, огненные пунктиры пулевых трас сошлись на кабине самолета противника.

Он успел заметить налитыми кровью глазами, как, казалось, в нескольких метрах от кабины, самолет навахо, секунду назад казавшийся неотвратимо мощным, стремительным демоном, окутался дымным облаком взрыва и нырнул вниз.

С трудом выровняв самолет, огляделся. Небо кругом чистое, только несколько самолетов навахо, прижавшись к земле, уходили на запад.

Больше никто не пытался их остановить.

Скоро внизу замелькали аккуратные дома, двух-трехэтажные, между ровных, как по ниточке, улиц — вот она столица навахо! Двое дирижаблей повисли над центром, а третий, в окружении шустрых самолетов, на высоте километр, а пролетел через весь город.

Впереди показалась главная цель — аэродром. Егор хорошо видел с высоты как заметались по зеленому полю аэродрома темные фигурки людей и машин и даже несколько повозок, и как пришедшие в себя летчики начали выруливать на старт.

Поздно, поздно, слишком поздно! С момента организации полевого аэродрома, который дал возможность прикрыть в полете дирижабли, столица навахо обречена...

Летающий гигант поравнялся с целью, завис — опасаться ему было нечего — ПВО у навахо отсутствовало как класс. Воздушные винты закрутились в обратную сторону, компенсирую инерцию движения и небольшой встречный ветер. Из-под брюха дирижабля стремительно рухнула вниз черная точка бомбы.

Несколько томительных мгновений и бомба коснулась земли длинным штырем, взорвалась мутным и плотным облаком. Еще несколько тревожных секунд. В середине облака вспышкой сварки сверкнула искра и тут же вспухла колоссальных размеров огненным нарывом. Накрыла строения, идущие на старт самолеты, стремительно расширилась дальше. Еще через две секунды ГРОМЫХНУЛО, самолеты тряхнуло, а на месте взрыва в небо поднялся черный гриб.

Авиационной бомбе объемного взрыва снаряжалась пять тоннами окиси этилена, что эквивалентно двадцати тоннам тротила. А радиус гарантированного поражения — 100 м. Дирижабль был способен одновременно поднять до трех таких тонн, что позволяло гарантированно поразить площадь до 200000 квадратных метров — вполне сравнимо с взрывом сверхмалого ядерного боеприпасов.

* * *

Бывший ювелир по имени Авраам, бывший ценный специалист, хотя и белый, что по мнению навахо делало его неполноценным, а ныне заключенный под номером 10272 с, устало вздохнул — день только начинался, а старая спина уже совсем деревянная и ноет и, наклонился над лопатой. Чертов черенок опять соскочил!

В тот же миг краем глаза увидел ослепительно яркую вспышку. Он не успел даже подумать, что это? И, только начал распрямляться, когда пришел грохот. Даже не так — ГРОХОТ! Казалось его издавала сама земля, которой наскучило терпеть весь тот ужас, который творили навахо в американских колониях, и она решила локально, здесь и сейчас, провести репетицию Апокалипсиса.

По лицу хлестануло, словно наотмашь ударил грозный мистер Мижаквад — комендант их поселка, Авраам с размаху шлепнулся на задницу.

Поднял полный вселенской печали иудейского народа взгляд и увидел вдалеке толстый столб черного дыма. Медленно, почти незаметно, в безмолвии затихшей природы, рос страшный гриб.

Никто, ни заключенные, ни двое охранников не удержались на ногах.

Боже, подумал он, что это? А блеклые губы прошептали:

— Произведу закат солнца в полдень и омрачу землю среди светлого дня. (книга пророка Амоса) и сам не услышал слов.

Вокруг стояла абсолютная тишина. Не кричали птицы, не шумел ветер и, не было слышно вообще никаких звуков. Очень не хотелось в это верить, но я, кажется, оглох... Странно, что других повреждений нет. Или так только кажется?

Земля содрогнулась, он машинально развернулся. Котлован заволокла пыль, но сквозь ее завесу он увидел странный предмет. Из земли, примерно на четыре фунта, торчал предмет отдаленно напоминающий арбалетный болт, только увеличенный в сотню раз: металлическая труба диаметром несколько футов заканчивалась неким подобием оперения. Словно кто-то с небес метнул его в землю. И он мог поклясться, что только что странного предмета здесь не было.

И в тот же миг звуки ворвались в мир. Он услышал испуганные крики заключенных на английском и гортанные возгласы навахо. Что-то заставило его поднять взгляд.

По безоблачному небу, в версте, а то и более над землей, плыла рыбообразная туша серого цвета. Слухи, о том, что московиты — враги навахо используют воздушные корабли, давно ходили среди белого населения и Авраам сразу понял, что это.

Он поднялся. Заключенные, вокруг выпавшего из летучего корабля предмета, молча на него смотрели.

Один из них, с лицом, покрытым потом, вдруг закричал:

— Бежим, иначе все погибнем!

Это словно стало сигналом. Все: и заключенные, и охранники, отталкивая друг друга, кинулись навстречу свободе. Чтобы не наткнуться на что-нибудь в пыли, он выбросил вперед руку. Споткнулся и перекатился через бревно, больно ударившись коленом. Вскочил уже босой, растеряв колодки, и ногам стало нестерпимо больно на заваливших котлован камнях. Сквозь пыль ревели сирены.

Сзади услышал крики, гулко ударил выстрел, но Авраам уже выскочил из котлована. Снаружи пыли в воздухе было меньше и можно было оглядеться. Впереди в трех шагах было последнее препятствие — деревянная стена, а дальше, будто ничего в целом мире не произошло, безмятежно утопали в зелени улицы, пламенели под солнцем черепичные крыши домов, а дальше призывно темнела хвойная чаща леса. И только толстый столб черного дыма в пригородах перед лесом, говорил о том, что перед ним не морок.

Он прыгнул со стены вниз, удачно — только немного отбил пятки. Кто-то разбивался, кто-то кричал от боли в переломанных ногах, но все новые и новые узники прыгали вниз.

Вскочил и, слегка прихрамывая, побежал по улице между чистенькими коттеджами, за невысокими деревянными заборами, похожими, словно близнецы — здесь проживала элита навахо.

А вдали гремел адский грохот взрывов. И все новые дымные столбы поднимались ввысь.

Замелькали пострадавшие кварталы: некоторые дома, без крыш, еще дымились. Он бежал, перепрыгивая через битое стекло — оно покрывало проезжую часть и тротуары, словно неведомый злой волшебник принес в город целые груды льдинок. Летали хлопья сажи и ощутимо, до першения в горле, пахло горелым. Горелым мясом. Растения, щедро посыпанные пеплом, обугленной стерней торчали из некогда изумрудных газонов; всюду поваленные деревья, перекрывавшие проход толстыми стволами.

Обугленные, кремированные тела взрослых, высохшие до размеров маленьких детей, куски рук и ног, валялись на обочинах.

Возле брошенной телеги, еще дымящейся — изящная женская туфелька, а по тротуару протянулись кровавые следы — кто-то тащил раненого или убитого...

И чем ближе Авраам приближался к окраинам, тем более кошмарные вещи, в которые просто невозможно поверить, видел.

Впереди, за крутым косогором, разукрашенном полевыми цветами, начинался лес. Дальше и выше простирались горы.

На миг остановился, переводя дыхание. Ветер донес крики и захлебистый лай, в нескольких местах выстрелили. Кажется, начиналась погоня — его шансы убывали, но он уже не мог отказаться от желания сбежать. Рукавом оборванной рубахи смахнул заливавший глаза пот и побежал по каменистому склону горы вверх, а издали все слышался лай собак. Бежать было тяжело — сказывался возраст.

На середине косогора оглянулся — собачий лай, кажется, уже доносился с окраины.

Подъем становился все круче, меж черных камней шумно бурлил горный ручей. Пробежал по воде, надеясь обмануть собак, хрипя, еле выбрался на берег по скользким камням.

Едва не заскользил вниз, в последний момент вжавшись в камни.

Забежал под сень первых елок и словно из него выдернули стержень. Сердце молотом стучало об ребра, в глазах мелькали искры. Все его существо умоляло безжалостный разум остановиться, но собачий лай приближался. Показалось, что тварь совсем рядом.

Всхлипывая, глотая воздух, пробежал еще несколько шагов, качаясь из стороны в сторону.

Собака, судя по звукам, приближалась.

Все больше не могу!

Остановился, и прижавшись спиной к стволу дерева, обернулся. В полсотни метров позади, мелькая в траве спиной с рыжими подпалинами, по следам мчался матерый пес. Позади, петляя по траве, змеей тянулся длинный ременный повод.

Собака увидела жертву, залилась громче, злее, изо всех сил устремилась вверх.

Это был точный и сильный прыжок, но узник успел упереть ей руки в грудь. Они упали и покатились по склону, вминая траву в каменистую землю. Все должно было быстро закончится, но Авраам, падая успел схватить собаку за ошейник и оттянуть его от себя. Два зверя: человек и собака с первобытной яростью сражались за жизнь.

Собака тянулась оскаленной пастью к горлу человека, а тот старался ее задушить.

Авраам почувствовал на боках боль от когтей пса, с треском разорвалась одежда.

Собака была чертовски сильна, и узник понял, что долго не выдержит. В последнем усилии ударил коленом ей в бок, что-то хрустнуло, собака отчаянно рванулась и выскользнула из рук.

Авраам сжался в ожидании нового нападения, но собака, не отрывая злобного взгляда от человека и, часто и сипло дыша, не пыталась напасть.

Горели натертые ошейником ладони, узник почти дикими глазами смотрел на собаку.

Через минуту Авраам понял, что у собаки что-то с задними лапами. Тогда он поднялся на ноги и, пошатываясь, побрел вверх. Собака залаяла от бессильной ярости, немного проползла и остановилась.

Через десять дней на патруль русской армии вышел усталый и изможденный беглец из города Свободы, назвавший себя Авраамом. После допроса, когда мастерградские сбшники убедились, что он именно тот, за кого себя выдает, беглеца направили поправить силы в полевой госпиталь.

Когда в городе Свободы пожары отбушевали, к пепелищу полетел на разведку гидросамолет, он долго кружил над предгорьями, фотографируя последствия бомбардировки вакуумными бомбами.

Город был разрушен до основания. Между несколькими десятками воронок, по краям которых лежали завалы из кирпича и глыб расколотого бетона, слепо таращились чернотой оконных проемов полуразрушенные, закопченные здания. В городе Свободы если кто и уцелел — это были единицы. Экономическая мощь Соединенных племен Америки была подорвана и, самое главное погибли десятки тысяч навахо: уникальные специалисты и просто образованные люди, верхушка управленческой элиты.

Государство индейцев превратилось в некое подобие глупой курицы, которой отрубили голов. Она еще бегает по двору, еще хлопают крылья, а управлять телом уже некому.

Вести о гибели города Свободы достигли самых удаленных уголков Северной Америки и к восстанию пуэбло и родственных им народов присоединилось большинство индейских племен и белое население колоний.

Глава 13

Все обстоятельства трагедии впоследствии расследовала мастерградская прокуратура, но ясная и непротиворечивая картина так и не сложилась. А дело было так.

Переночевав в передовом форпосте русских войск, всего в двадцати километрах от погибшего города Свободы, фельдмаршал Петелин выехал с небольшой колонной из двух автомобилей-вездеходов, с пулеметами, в сопровождении взвода русских драгун — разведчиков, в основной лагерь. И надо было так случиться, что приблизительно на полпути его автомобиль заглох и, сколько водитель не пытался вновь завести двигатель, усилия были тщетны. Время чтобы успеть затемно добраться было безнадежно потеряно в попытках ремонта и Петелин, приказав сообщить по рации о задержке и направить навстречу из лагеря драгунскую роту, распорядился становиться на ночевку.

— А может... Здесь недалеко есть охотничья заимка, — Петелин обернулся на заднее сидение к адъютанту, в руках у него была карта — пятисотка (в одном сантиметре 500 м).

— Дай — протянул руку. Расстелил у себя на коленях.

И действительно в паре километров северо-восточнее стояла охотничья заимка.

Петелин распорядился бросить машину, сняв с нее все ценное. Спустя полчаса, когда день уже умирал, а закат раскрасил в алое запад, лес начал редеть, и машины остановились у въезда на обширную поляну.

Не дальше, чем в трехстах шагах серели высокие деревянные стены, над ними торчали потемневшие от времени и зимних непогод камышовые крыши.

Несколько минут Петелин рассматривал хижины в бинокль. Ничего подозрительного, только в небе, кружилась, громко каркая, черная воронья стая.

Не к добру — нахмурился Петелин. Он не был суеверен, но приметы все же примечал. Так... на всякий случай.

Трое разведчиков — драгун, спешились и, держа оружие наизготовку, осторожно приблизились к стене, один перелез через них и открыл ворота. Один за другим разведчики исчезли из виду и грянул столь отчаянный и злобный собачий лай, что Петелин поневоле еще больше насторожился, но вскоре ветер донес визгливый женский крик. Разведчики спустя несколько минут вышли за ворота. В доме, если убогую хижину можно было назвать домом, обнаружили только престарелую скво и Петелин приказал заезжать во двор и обустраиваться на ночевку.

На внеочередном сеансе связи с штабом, передали, где остановился кортеж фельдмаршала, а оттуда подтвердили выход утром драгунской роты.

Поужинали, разогрев на костре консервы и, солониной, спать легли рано. Часовые у дверей и у машины, остались оберегать сон.

Гулкий выстрел вырвал Петелина из сна и, через миг. еще один. Приподнялся на локте.

Во дворе грянул столь отчаянный и злобный собачий лай, какой он еще не слышал. И новый гулкий выстрел. И еще, и еще! Сработали инстинкты бывалого воина — еще ничего не соображая он сбросил на пол шкуру, игравшую роль одеяла, вслед за ним кинулся щучкой, успел подставить ладони, чтобы не ушибиться об пол.

Вовремя — в следующее мгновение вышибло стекло, осколки, воя и жужжа, пролетели над самым полом, врезаясь в противоположную стену, звонко рассыпались по полу. Сердце бешено и привычно застучало. Ну, ни хера себе переночевали...

Разноголосица выстрелов.

'Что за черт, — изумился Петелин. Неужели засада? Или диверсанты, черт!?

Не вставая, протянул руку под груду относительно чистых звериных шкур, служивших подушкой, вытащил кобуру. В неярком свете луны блеснул воронением верный ПМ (пистолет Макарова), оглянулся и увидел белые пятна лиц — адъютанта, майора Поляковского и радиста-мастерградца — они спали с ним в одной комнате.

В руках офицеры сжимали пистолеты, радист — автомат Калашникова — молодые, но бывалые, черти...

Ффу-у — высоко над головой пролетела пуля.

— В ружье!!!

На улице, совсем рядом, завизжала собака, словно от невыносимой боли, что-то звонко разбилось и гулко гремели выстрелы. Отсвет близкого пожара, проник в узкую амбразуру окна. Из соседней комнаты, где ночевали драгуны — ни звука. Странно... Неужели?

Приподнялся на колено, осторожно выглянул в щерившееся зубчатыми осколками окно, одновременно взводя пистолет.

Вспышки выстрелов рвали ночь в клочья. Пылала крыша одной из хозяйственных построек, бросая огненные блики на забор, около которого мельтешили тени. Кто-то закричал в предсмертной муке. Обернулся.

— Селягинов, — страшным шепотом приказал адъютанту, — проверь, что с конвоем.

Тот кивнул и вскочил, но Петелин рванул его за плечо, пригибая к полу.

— Дурак, ползком! Поймаешь шальную пулю!

Адъютант, извиваясь ящерицей, пополз, исчез за бесшумно распахнувшейся дверью.

Петелин пригнулся, чтобы не быть целью для нападавших и, обернувшись к майору Поляковскому приказал злым шепотом.

— Неси пулемет! Занимай позицию у окна.

— А? — голос майора дрогнул, блеснули в полутьме зубы и, закивал с очумелым видом, — Да-да.

Шустро, несмотря на грузную фигуру штабного сидельца, пополз в угол, где в кожаном кофре вместе с документами и картами лежал снятый с брошенного автомобиля пулемет.

'Ффу-у, Ффу-у', — тонко пропели над головой пули.

Хлопнула дверь. Петелин обернулся и увидел в дверном проеме мальчишку-адъютанта. В неверном свете пожара его лицо казалось чудовищной маской.

— Что?

— Они... они мертвы!

— Что?! — лицо у Петелина окаменело, — повернулся к радисту приказал страшным шепотом, — Связь! Мне нужна связь! Живо!

Выпрямился и метнулся к адъютанту, застывшему, пригнувшись, в дверном проеме. На полпути остановился и нагнулся над своей офицерской сумкой. Тускло блеснул фонарик с бронзовым корпусом, дрожащий световой зайчик выхватил круг потемневшей соломы на полу, пополз дальше.

Влетел в дверь, оттолкнув в сторону адъютанта, с фонариком в одной руке и пистолетом в другой. Замер. Световой луч выхватил из тьмы тело гренадера — еще совсем молодого парня. Осветил лицо. Из стиснутых зубов черным глянцевитым бруском торчал пухлый, мясистый язык. Мертв, безусловно мертв хотя никаких видимых травм на теле.

Побледнел. Сердце, пропустив очередной такт, забилось тяжело, словно с трудом перекачивая загустевшую и ставшую тяжелой, словно ртуть, кровь, и горло перехватило внезапным спазмом. Он даже удивился этим забытым ощущениям.

'Тра-та, та', — гулко загрохотал пулемет позади, замолк. На улице больше не стреляли. Часовой мертв или ранен, понял Петелин.

Луч перебежал на следующее тело с погонами сержанта — замкомвзвода. Над широко раскрытым ртом, в котором белели зубы, понуро висели густые черные усы, на отбеленном смертью лице хмурились в смелом разлете седеющие брови. А дальше еще тела и ни единого шевеления.

Господи... да их отравили!

Луч перебежал дальше.

Белокурая голова — совсем мальчишка. Оранжевые, тронутые синевой губы скорбно, недоуменно кривились.

Лицо задергалось от бессильного гнева, он почувствовал боль в руке и опустил взгляд. Ладонь до побелевших костяшек сжала фонарь.

Это хозяйка, точно хозяйка. Сука! Кишки вырву! Метнулся в прикрытую шкурой вместо двери, комнатенку.

Луч выхватил из тьмы убогую деревянную лежанку, сверкнули стеклянные бусы поверх истертых мехов. Никого! Выругался матерно.

Снова загрохотал пулемет и Петелин бросился обратно.

Майор застыл немного сбоку от окна с просунутым в него дулом пулемета, на миг оглянулся на стук шагов. Петелин увидел бледное, словно маска, лицо, страшно блестели белки. Около него, прижался к стене с автоматом в руках, мальчишка-адъютант. Радист, в углу, склонился над рацией.

На улице больше не стреляли, но беготня усиливалась, звучали резкие команды. Насколько он мог оценить, неведомые напавшие готовились к штурму.

— Ну что там? — яростным шепотом спросил Петелин.

— Молчат, товарищ фельдмаршал, — почему-то ответил адъютант, а майор закаменел спиной.

— Ждем, — Петелин повернулся к радисту и спросил быстро, — что с связью?

— Связь налажена, товарищ фельдмаршал!

— Передавай наши координаты. Нападение. Срочно выслать помощь, срочно!

— Есть! — кивнул радист, забубнил в микрофон рации.

— Господин фельдмаршал! — донесся из разбитого окна голос по-русски с легким акцентом, — Говорит командир спецгруппы Серые волки второй лейтенант Ривера. Вы окружены и сопротивление бесполезно. Сдавайтесь! Мы гарантируем вам и вашим спутникам жизнь и достойное вашего положения обращение. Даю пять минут на размышление и начинаю штурм. Тогда — смерть!

В плен хотят взять... козырь получить для торговли! А вот хрен вам! Выкуси!

— Товарищ фельдмаршал, — услышал почему-то извиняющийся голос радиста и повернул лицо, — лагерь передает, что направляют группу спецназа, ориентировочное время прибытия — один час! Раньше никак не получается.

В следующее мгновение он увидел боковым зрением стремительное движение и когда повернул голову, то увидел майора, прижавшегося спиной к стене с другой стороны окна. Дуло пистолета в его руке нацелилось на Петелина.

'Бам' — глухо ударил об пол прикладом пулемет.

— Не шевелитесь, товарищ фельдмаршал, — тусклым голосом сказал майор. В прищуренных глазах, в суровой скобке рта, в подбородке, злобно выдвинутом вперед, — во всем чувствовалась решимость; он готов был стрелять, — а то мне придется вас убить, а навахо, боюсь, тогда не выполнят обещания, — майор скосил взгляд на адъютанта, — тебя, Селягинов, это тоже касается. Ты мне вообще не нужен.

— Изволь объясниться, — сказал Петелин звенящим от ярости голосом, краем глаза отслеживая обстановку за окном. Пять минут они такие... если поймут, что осажденные передрались — закончатся в любой момент, — пока рожа целая. Это ты нас предал?

— Нет, не я, — осклабился майор, — Просто я не фанатик и хочу жить, а зная вас, фельдмаршал, я не верю, что вы сдадитесь..., так что отдайте мне ваш пистолет, только медленно.

Он протянул руку. Петелин не шевелился.

— Ну? — произнес с металлом в голосе майор, — Или вам прострелить ногу?

— Трус, чмошный трус! — презрительно скривился Петелин, протягивая пистолет стволом назад. В тот самый миг, когда майор уже касался кончиками пальцев пистолета, фельдмаршал словно ненароком выпустил рукоять. Прием для фраеров, но майор купился и невольно проводил падение взглядом.

Петелин разогнувшейся пружиной ушел влево, успев в падении ударить носком тяжелого ботинка по руке, так что пистолет полетел в сторону. Майор, совсем было поверивший, что сумеет обезоружить Петелина, застыл в нелепейшей позе, пытаясь сохранить равновесие.

Петелин сходу ушел в кувырок, через миг еще помнившая тепло руки майора рукоять пистолета сжимала его рука.

Повернулся и встретился взглядом с разгибающимся майором, подхватившим с пола фельдмаршальский пистолет.

'Бах!'

'Бах!'

Оба выстрела почти слились. И все же Петелин успел первым. Пуля ударила майора в лоб и на пол рухнуло уже мертвое тело. Он лежал навзничь, повернув к Петелину белое лица с широко открытыми глазами, на котором застыло выражение легкого удивления, а между ними и чуть выше червонел еще один, незапланированный природой, 'глаз'.

Петелин, не сдержавшись, выругался вслух, — Угроза смерти не повод сдаться! — глаза его были сухи, губы крепко сжаты.

Подошел к окну и поднял пулемет. Осмотрел. Слава богу, вроде все цело. Довольно долго молчал, глядя на адъютанта каким-то оценивающим взглядом — от него сейчас зависело слишком многое.

— Селягинов, — произнес звенящим от ярости голосом, — держишь заднюю дверь! Отвечаешь за нее головой!

— Есть! — привычно крикнул адъютант. Подхватив автомат устроился сбоку от открытой двери.

Несмотря на всю отчаянность положения, Петелин был зол. Даже не зол, а в ярости. В холодной ярости, которая гонит человека на ощетинившийся штыками вражеский строй, не застилая при этом глаза и не отключая голову. Как уже случалось в его жизни, он приготовился драться не на жизнь, а на смерть — потому что ничего другого ему не оставалось. Его судьба — это судьба профессионального военного, который априори согласен... должен быть согласен на смерть ради Отечества. Именно так, с большой буквы — Отечества и вариант с пленением, который даст индейцам шансы поторговаться он не рассматривал. А шансы продержаться... пусть минимальный, но есть. Что же... потанцуем...

Прошло еще десяток минут. Мальчишка-адъютант ворочался, стонал, прижимая ладошку к груди в углу, рубаха его быстро темнела от крови. Петелина тоже зацепило — алое пятно расплывалось на плече. Радист с автоматом в руках лежал напротив двери — его единственного еще не зацепило. Кажется.

'Черт... не продержимся... неужели все? — Петелин покосился на кобуру с пистолетом, — последний аргумент. В плен попадать нельзя категорически и уходить, не прихватив с собой как можно больше врагов — тоже. И что, выходит выход единственный?' На миг стало так жалко себя. Ведь только сбылись заветные мечтания — он получил фельдмаршала, только родилась дочка, а приходится уходить. Воспоминание о дочери, которую он еще даже не видел вызвало в нем такое острое и щемящее чувство потерянности, жалости к самому себе, что он скрипнул зубами и, не давая себе передумать повернулся к радисту.

— Вызывай наших.

— Есть! — радист вскочил и, пригибаясь, чтобы не попасть под шальную пулю, перебежал в угол, к рации, забубнил в микрофон, — 'Центр', я 'Восход-6'. Я — 'Восход-6'. Прием!

Посмотрел в окно. В ярком свете полыхающих хозяйственных построек, снова замельтешили тени.

'Так-так-так-так-так!' — На конце пулеметного ствола расцвел ярко-желтый мерцающий цветок, в тарахтящем грохоте очереди сдавленный чей-то вопль почти не слышны.

Петелин спрятался обратно под защиту стены и посмотрел на радиста.

— Ну что там?

— Есть связь, товарищ фельдмаршал.

Петелин вздохнул устало.

— Передавай мой приказ... — он немного помедлил, — Приказываю, вызываю огонь на себя. На себя!..

* * *

Старший лейтенант Егор Петелин пребывал в дурном настроении с самого пробуждения. Снам верить, так и дела не делать — гласит старинная мудрость. И большая часть того, что снится, и в самом деле не стоит того, чтоб ломать себе над этим голову, — обрывки и осколки пережитого, нередко совершенно случайного, но что продолжает жить своей призрачной, обособленной жизнью в какой-нибудь из захламленных кладовок мозга.

Сон, дурной сон, пришел под утро, видимо в последние минуты перед подъемом и запомнился так четко, что его можно было счесть дурным предзнаменованием. 'Определенно, что-то сегодня произойдет, — мрачно думал Егор, привычно защелкивая замки ремней кресла пилота. Что-то должно случиться просто обязательно!'

Снился сон, что будто идет облава и выслеживают его, Егора Петелина. Он долго бежал по улицам мрачного вечернего города, пока не скрылся в заброшенном пустом доме. В тишине грохотали кованные сапоги, постепенно приближаясь. Егор вытащил оружие. Он не задастся без боя! Темный со света силуэт преследователя показался в проеме двери. Гулко в пустом помещении грянул выстрел, и Егор увидел, как преследователь валится назад, назад и вбок. Подбежал к нему и увидел лицо... это отец. Его собственный отец! Егор рухнул на колени. Спасти, только спасти! Затормошил.

Увидел, как лицо отца жутко изменилось, тело поплыло, просачиваясь сквозь каменный пол, словно вода сквозь дырявый мешок. Несколько мгновений он хватал расползающуюся плоть, пока не осталось и следа отцовского тела. И тогда он закричал. Страшно закричал.

В общем на боевое дежурство заступил невыспавшийся и злой. А тут еще радист-стрелок, с веселым фырканьем, вздумал делится амурными приключениями в Нью-Йорке.

Егор тоскливо возвел очи горе, обдумывая, как отшить разговорчивого напарника, но тут сквозь шипение радиопомех и болтовню радиста-стрелка прорвался голос руководителя полетов:

— Внимание! Я — 'Центральный', я — 'Центральный'. 'Леопард', на взлет!

— Центральный! Принял. Выполняю, — хрипло отрапортовал летчик.

— От винта.

— Контакт!

— Есть контакт!

Грозно зарокотал мотор, лопасти превратились в полупрозрачный круг. Дрогнули, ожили стрелки приборов. Пилот вслушался в вой моторов, бросил взгляд на приборы — в норме так что никаких происшествий быть недолжно...

Светлеющее утреннее небо прочертили три красные ракеты — сигнал на взлет.

Егор Петелин отпустил гашетку тормозов и надавил на педаль газа, самолет, сначала медленно пополз вперед. Чисто автоматически проверив работу элеронов, подал газу и самолет резво побежал, набирая скорость и оставляя за собой хвост пыли.

Огни сигнальных фонарей полевой взлетно-посадочной полосы стремительно рванули навстречу, превратились в две сверкающие полосы; мелькнули строения у края полевого аэродрома, несколькими мгновениями спустя вибрация, сопровождавшая разгон, прекратилась — самолет плавно потянуло вверх, к светлеющему небу. Ну, держитесь, индейцы! Егор Петелин летит к вам в гости!

...Руки действовали самостоятельно, почти без участия головы: штурвал на себя и потом чуть вправо, щелкнул тумблером, открывающим клапаны воздухозаборника двигателя, пальцы привычно опустились на штурвал... Земля резко ушла вниз, под брюхом самолета пронеслись деревья.

В наушниках прозвучал голос руководителя полетов. Передав координаты цели, приказал уничтожить лесной домик, около которого идет бой.

Летчик подтвердил приказ. Рука аккуратно отклонила ручку управления, нога выжала правую педаль. Гидросамолет послушно накренил плоскость, разворачиваясь.

Самолет мчался на запад, одновременно набирая высоту — так будет легче обнаружить цель.

Внизу проносились леса, леса, напоминающие сверху бесконечное темно-зеленое море, перемежаемые заросшими лесом холмами. Огонек на горизонте — не мог быть ничем иным кроме цели.

Самолет, точно соскальзывая с крутой горы, понесся вниз. Вот и цель.

Распахнулись люки. Черные капли авиационных бомб убийственным градом понеслись к земле стремительно вырастая в размерах.

Полыхнули красные взметы в полутьме рассвета. 'Бах! Бах! Бах!' — протяжно загремело. Казалось, раскалывается на части сама земля. Стена дыма, смешанного с огнем и землей, поднялась над лесом.

Только через полчаса, после возращения на аэродром, Егор узнал кого бомбил.

Побледневший, он сидел в пилотском кресле своего самолета. Странный болезненный взгляд не отрывался от леса, начинающегося сразу за взлетным полем; периодически губы дрожали, словно пытались что-то проговорить или спросить. И одна только надежда, что случилось чудо, и отец выжил, давала сил продолжать дежурить.

А вечером вернулась в лагерь группа спецназа с телами погибших драгун, офицеров штаба и отца... Не выжил никто.

Тем же вечером Егор, с лицом отрешенным и бледным, с пухлой сумкой через плечо, в которой периодически что-то позвякивало, 'деревянной' походкой прошел в дальний угол лагеря, где стояли наемники и нырнул в палатку Генриху Вильчеку. Молодые люди сдружились, словно провели совместно не считанные недели, а знали друг друга с детства.

До утра из палатки раздавались то пьяные возгласы, то перебор гитарных струн и песни, старинные казачьи и мастерградские — Вильчек неплохо владел гитарой и пел. Утром, появился гарнизонный караул. По приказу генерала Чирикова — командира гвардейской бригады, он, как старший по званию, возложил на себя обязанности командующего экспедиционными силами, молодых людей арестовали. Приговор был неожиданно мягким — сутки ареста. Генерал Чириков, 'славившийся' крутостью нрава не смог отказать сыну покойного фельдмаршала в праве присутствовать на похоронах отца.

Накрыло его ночью. Приснился сон с отцом. Егор еще совсем маленький идет, схватив отцовскую ладонь, в кино. Отец был в хорошем настроении шутил, рассказывал о чем-то и Егору было хорошо.

В этот момент он проснулся и открыл глаза. Лунный свет, пробивался через узкое оконце и рисовал на земляном полу переплет решетки; на соседнем топчане тихо сопел дружище Генрих И тут он вдруг понял — что отца больше нет. Что он навсегда покинул его. Никогда они больше не встретятся, никогда он не увидит его улыбку и виноват в этом он. Егор. Это он убил самого родного после матери человека.

— Почему? Почему? — беззвучно прошептали губы, — Боже, почему ты сделал меня отцеубийцей? Почему? — он почувствовал, как глаза стало щипать и повторил: — Почему?

Утром друзья переступили порог гауптвахты.

На маленьком кладбище, на территории русского лагеря, некуда яблоку упасть — собрались все свободные от службы.

Фельдмаршала хоронили с воинским церемониалом. 'Дын-дырыдын, Дын-дырыдын' — впереди скорбного шествия шел десяток барабанщиков, палочки летали в искусных руках: 'Дын-дырыдын, Дын-дырыдын'. Торжественный и грустный марш гремел посреди окутанной покрывалом горя толпы. Солдаты: ветераны и новички молча глядели на того, кто привел их к трудной победе. Их привел, а сам не уберегся.

Шел гвардейский полк с приспущенными знаменами, с пушками. Следом мастерградские мотострелки в пешем строю. За простым дубовым гробом, его несли старшие офицеры армии, в том числе генерал Чириков, следом — подушки с имперскими и мастерградским наградами.

За ними все офицеры армии и среди них Егор. Застывший взгляд не отрывался от гроба отца. Смерть... Если ты родился, то когда-нибудь умрешь. Это железное правило природы, но от руки сына... сердце рвалось на части от боли.

Отпевал батюшка Даниил. Бывший солдат, прошедший весь Азовский поход, только потом принял духовный сан и стал полковым священником. За это, а еще за то, что не искал 'теплого' местечка, его уважали и солдаты, и офицеры.

Несколько раз задумчивый взгляд отца Даниила останавливался на лице младшего Петелина, все душевные силы которого уходили на то, чтобы казаться невозмутимым.

Отпевание закончилось. Затрещали барабаны, наклонились знамена, ударили пушки, взметая белые клубы и гроб медленно опустился в свежую яму.

Утренний ветер скорбно шуршал степными травами над свежим земляным холмиком. Егор, глубоко задумался перед крестом из дуба, крепкого и тяжелого, на котором свинцового цвета краской тускло блестела надпись: Александр Петелин, ниже годы жизни.

— Сын мой, вы верующий? — негромкий голос позади вырвал из задумчивости. Егор обернулся и увидел отца Даниила, смотревшего на него со сложным выражением — с сочувствием, и будто бы с печалью, и с непонятным сожалением. И он еще не был уверен, что определил все чувства священника.

— Да, — отворачивая взгляд произнес Егор и подумал — что этому попу надо? И так хоть стреляйся.

— Я знаю, — словно прочитал мысли молодого человека священник и вздохнул, — тяжело тебе. Но таков ваш крест и таков крест вашего батюшки. Он сознательно вызвал огонь на себя и, тем самым, предотвратил опасности для русского воинства.

— Крест... тусклым голосом произнес Егор, упорно пряча взгляд от священника, — Крест... тяжел... не по плечу мне такой крест... знать, что собственными руками убил отца — неожиданно для себя сказал Егор.

— Вы ошибаетесь, сын мой. Господь каждому дает крест по силам его. Значит и вы сможете. А вы, сын мой, утешьтесь. Ваш отец уже на небесах и наблюдает за вами.

В общем, Егор многое рассказал священнику. И как жить не хотелось после того, как узнал, кого разбомбил и, как хотел сбежать из лагеря чтобы найти навахо и перебить столько, сколько сможет. Зачем открылся? Он не знал, что-то подсказывало, что поступал правильно. Священник не перебивал, просто слушал, а после того, как Егор закончил, сказал:

— Да... не я вам, сын мой, отпускаю грехи, грехи отпускает Господь наш Всемогущий, и не я вам судья, а он. Вы, сын мой, мне сейчас не исповедовались, а просто поделились накипевшим в душе, поэтому скажу вам и как священник, и как мирянин.

Он улыбнулся ласково и продолжил:

— И сказано было: нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих. Ваш отец был настоящим воином и судьба его — это судьба защитника... он не мог поступить по-другому. И то, что вы выполнили свой воинский долг и приказ вашего батюшки — в том нет греха на вас. А что невинные души забрали в том числе отцовскую... Господь простит вас, ибо принадлежите вы к воинству Христову, православному и не было умысла у вас. Зайдите ко мне как-нибудь, дам вам книги почитать занимательные. И помните, крест освященный должен быть при вас всегда... ну и автомат тоже. Принесите оружие, я освящу его.

И нее терзайте себя, все мы не праведники, просто живите и все. Придете, когда сможете, исповедаю вас, сын мой и, назначу посильное покаяние...

Впервые за последние дни, ложась в спальник, Егор разделся. За брезентовой преградой сначала нерешительно постукивали дождевые капли, торопливая дробь в какой-то момент захлебнулась, и на лагерь и окрестности лег ровный шелестящий гул вертикально падающих струй воды. Он спал так, словно ничего не произошло. Под утро приснились мать и отец, молодые и счастливые. 'Снам верить, так и дела не делать' ... Известная, старинная мудрость. Проснувшись, долго лежал вспоминая сон, но от него остались только обрывки и осколки, а еще ощущение добра и отцовского благословения. Он понял, не разумом — сердцем, что его больше нет. Что он навсегда покинул его и смирился этим.

Знавшие Егора отметили его мрачный вид, но взгляд стальных серых глаз снова стал строгим и внимательным. Чувства притупились, кроме тех, разумеется, что потребны в 'работе'. И он 'работал', потому что война для офицера — это прежде всего работа. Тяжелая, грязная и смертельно опасная, но профессионал делает, что должно, и получается это у него, как надо. Оттого он и профессионал.

* * *

Катерина Петелина прижимала голенькое тельце дочки к себе и с легкой грустью смотрела, как старательно сосет малышка грудь.

Закрыла глаза и вспомнила мужнины ласки. Он тоже, бывало, играл, прикасаясь губами к ее соскам и втягивая их в рот. Грудь небольшая, упругая. Налитая... Как он там, соколик мой ясный? Она почувствовала, что глаза вот-вот увлажнятся. Ослабли нервы. И некому снять с нее давящую тяжесть.

Посмотрела на часы. Пожалуй будя. Перекармливать тоже плохо.

— Охти мне! Ну будя, будя доча...

Осторожно вытащила из маленького ротика напрягшийся сосок. На порозовевших губах доченьки осталась капля, похожая на растопленное масло ...

Накрыло ее ночью. Приснился муж, они беседовали, шутили, смеялись и все было хорошо и, вдруг, она понял — его больше нет. Что он навсегда покину ее. И в тот же миг проснулась.

В комнате одиноко горел ночник, желтым светом освещая стол и часть пола вокруг. Все остальное тонуло в чернильной тьме.

Несколько минут лежала неподвижно, изо всех сил стискивая зубы и давя стон боли от раны в сердце.

— Почему? — Прошептала и почувствовала, как глаза стала щипать и повторила: — почему? Почему он? Боже, зачем это? Что я делала неправильного, что ты его забрал?

Больно!.. Под лопаткой будто воткнули сверло и включили дрель. Та крутит неспешно, и тупое сверло елозит по телу, пытаясь прогрызть кость.

Время подходило к завтраку, когда кормилица, с девочкой в руках, беспокойно агукавшей, прошла по безлюдным переходам и лестницам наверх. У дверцы с искусно вырезанными сценами из далекой Индии — слонами и диковинными, длиннорогими быками, осторожно постучалась. Девочку ночью кормила она, а днем — барыня, как по старой привычке дворня называла Екатерину Петелину.

Кормилица потопталась, потом удивленно сморщила курносый носик. Барыня в такое время давно уже не спала.

Осторожно толкнула дверь.

— Барыня? — в ярком утреннем свете, из широкого, по мастерградской моде окна увидела хозяйку в постели. Бледное лицо с заострившимися чертами. Глаза закрыты, — Барыня? — шепотом повторила кормилица, — все ли по здорову?

Она уже знала, понимала, что с барыней, которую дворня любила, все плохо. Вскрикнула и закрылась руками. Ребенку предались эмоции кормилицы, широко открывая беззубый ротик, девочка расплакалась. Кормилица изо всех сил побежала в дворецкую с криком, что барыне плохо.

Прибыл доктор и после недолгого осмотра вышел к толпившейся перед крыльцом дворне. Оглядел горящие надеждой бородатые лица мужиков и женские, под платочками.

— Сожалею, но медицина бессильна. Инфаркт миокарда, — наткнувшись на непонимающие взгляды, добавил, — 'грудная жаба'.

Толпа молчала, не понимая, а точнее не желая понимать.

— Умерла ваша хозяйка...

Дурной, разноголосый бабий крик, — Молоденькая какая. Да на кого ты нас оставила! — оглушил. Мужики, с суровыми лицами, поскидывали шапки.

* * *

Мы Петр Первый Император и Самодержец Всероссийский и прочая, и прочая и прочая.

Объявляем, понеже всем ведомо есть, какие услуги оказал престолу Нашему покойный барон Петелин, фельдмаршал российский, коий доблестно не пощадил живота своего на службе Нашей, то жалуем его и семью его графом и дворцом в любимом граде нашем Петрограде по адресу: улица Финляндка дом 5.

Тако же объявляем всем верным подданым Нашим, что супруга фельдмаршальская, представилась, оставив младенца женского пола, но и в Святом писании указано Нам Господом Нашим, что: Делая добро, да не унываем, ибо в свое время пожнем, если не ослабеем, посему следуя Господним поучениям, объявляем всем верноподданным Нашим что берем оного младенца под покровительство Наше и жалуем пенсион до совершеннолетия оного младенца две тысячи рублей золотом в год и десять тысяч рублей золотом на приданное.

Петр 1

* * *

На американском континенте продолжалась война всех со всеми, первобытные леса и прерии кипели кровавыми схватками между бывшими подданными Соединенных племен Америки, осознавшими, что теперь каждый сам за себя.

По прогнозу Службы Безопасности Мастерграда хорошие шансы на создание собственных государств имели сиу, апачи, чероки, семинолы, могавки и ряд других, на атлантическом побережье бывшие английские колонии. Центрами 'кристаллизации' протогосударств индейцев стали бывшие воинские лагеря, где навахо обучали индейскую молодежь военному делу, а также земледелию и передовым технологиям. Каждый из этих городков были для окружающих районов промышленными и аграрными центрами и как правило в них было по одной-две мануфактуры, производивших из местного сырья продукцию и множество ремесленников-белых, переселенных навахо.

А бывшие повелители Соединенных племен Америки — навахо-попаданцев, то район хребта Адирондак они сумели удержать под контролем, обезлюдившие после переселения большинства навахо владения в их 'историческом' районе на юго-западе: Навахо-нэйшен, завоевал племенной союз апачей. Судьба завоеванных осталась русским неизвестной, но судя по ожесточенности столкновений между индейскими группировками, она была незавидной. Навахо сполна заплатили за свои грехи.

Русско-мастерградская армия выдвинулась к побережью. Пережидая сезон штормов, удивительно мягкую осень 1712 года русские провели в укрепленном лагере на берегу Атлантического океана в двадцати километрах от Нью-Йорка, что позволило солдатам и офицерам изредка посещать город со всеми его манящими удовольствиями, а горожанам серьезно поправить финансы. В ноябре победоносная армия погрузилась на корабли экспедиционного флота и за пять дней до нового года высадилась в празднично разукрашенном к встрече Петрограде...

На третий день празднования заморской виктории Егор Петелин, в парадной форме и, его лучший приятель Генрих Вильчек переминались с ноги на ногу — морозец чувствительный и глядели на двухэтажный царский дворец. Император, они дожидались его, еще не выходил.

Летом известие, что мстительные Лопухины окончательно исчерпали лимит императорского терпения и всей семьей отправились осваивать Дальний Восток, в Желтороссию, переплыла океан и Генрих, рассудив, что опасаться теперь некого, зато связи в Петрограде позволят устроить собственную судьбу, решил отправиться в Россию. К тому же прекрасная графиня Шувалова... отношения с ней решительно шли к помолвке, да и граф — ее отец не был против. У зятя кое-какой капиталец был, а остальное... Служи и за царем не пропадет. А парень грамотный и перспективный — не пропадет с ним дочка.

Окна небольшого дворца — Петр любил все компактное и миниатюрное: здания, женщин, машины, ярко горели электрическими огнями, по фасаду переливались разноцветные гирлянды. Эффектное зрелище, полностью отвечавшее представлениям подданых о том, где должен проживать император. В прозрачном, морозном воздухе плыли торжественные звуки вальса — играл невидимый оркестр.

Пронзительный 'змеиный' свист. Егор вздрогнул и стремительно развернулся. В глубине Летнего сада бешено завертелись огненные колеса, с шипением роняя алые искры на снег. По каменным дорожкам, освещенных опять же электрическими огнями, мимо деревьев с китайскими фонариками на голых ветках, мимо смутно белевших в ночи мраморных статуй, чинно прохаживались празднично разодетые дамы и кавалеры. Слышен дразнящий женский смех. С берега Двины с грохотом взлетали в ночное небо салюты, на миг расцвечивая все красным, белым или зеленым.

— Так вот ты где! — Егор услышал смутно знакомый голос и стремительно развернулся. Император Петр, высоченный и простоволосый, в накинутой на плечи незастегнутой бараньей шубе, стремительно шагая и раскинув руки, приближался. Тонкие усики на круглом лице стояли дыбом. За ним спешили Меньшиков и два дюжих телохранителя. Вильчек — до этого видел императора издали и не был представлен, учтиво склонил голову. Егор последовал его примеру.

Подошел, сграбастал в объятия, Егор уткнулся носом в грудь императора. От него пахло табаком и совсем малость алкоголем.

Отодвинул на расстояние вытянутых рук, покрутил головой, рассматривая слегка выпуклыми глазами, в которых отразились вспышки фейерверка.

— Ну здравствуй, здравствуй граф Петелин. Прими мои соболезнования, Царствие небесное родителю твоему, — император размашисто перекрестился, рука вновь легла на плечо смущенного юноши, — Надо же, одно лицо — вылитый Сашка в молодости... хотя нет... нос явно мамкин. Оленьки. Говори, говори, если в чем нужда. Для сына столь доблестного воина ужо растораюсь!

— Государь, позволь забрать сестру... не видел я ее еще.

Руки Петра упали. В свете разлетающегося в черноте неба алыми искрами фейерверка увидел гневно и ярко горящие круглые глаза царя, усики встали дыбом.

— Брезгуешь моими милостями?

Под гневным взглядом императора всероссийского Петелин вытянулся в струнку, глаза его были сухи, а губы крепко сжаты.

— Государь, разве семья моя не доказала свою преданность тебе и России? Я сам бился за Россию в Европе и в Америке, и никто не может меня в чем-либо упрекнуть в пренебрежении своим долгом.

Взгляд царя смягчился, переместился на застывшего с каменным лицом Вильчека, следом опять на Егора.

— То ведомо мне, славно бился, не посрамил и достоен своего батюшки. Ладно, забирай сестру, но она остается на моем попечении и пенсии. Понял ли?

— Вот за то спасибо, государь, — склонил голову Егор и приложил ладонь к сердцу, — И в мыслях не было перечить.

— А ты кто таков, почему не знаю? — император повернулся к Вильчека и ткнул в его сторону пальцем.

— Позвольте отрекомендоваться, Государь, — ответил с едва заметным акцентом Генрих и наклонил голову, — силезский дворянин Генрих Вильгельм Вильчек. Служил вам, Ваше Величество в американском походе по патенту временного лейтенанта командиром наемной роты. Учился в Петрограде, в филиале московского университета... Правда не доучился немного и имею намерение подать прошение сдать выпускные экзамены в особом порядке и продолжить служить Вашему Величеству, — закончил немного сконфужено.

— Вильчек? — озадачился император, круглая голова склонилась к плечу, — Что-то я о тебе уже слышал.

Генрих слегка побледнел, но вид имел все такой же решительный. Сзади к Петру подступил Меньшиков, зашептал, склонившись к уху.

— Воины добрые, да с образованием, мне нужны. Но будешь мне девок, портить, лейтенант, накажу! — погрозил пальцем император, но в голосе его не было строгости, а глаза скорее смеялись.

— Как можно, государь, невеста у меня есть — Графиня Александра Шувалова. Не нужен мне кто более.

— То добро. Придешь завтра в Военное министерство, я распоряжусь...

Вильчек получил назначение в Измайловский полк, чему был очень рад. А Егор Петелин через неделю, вылетел на рейсовом дирижабле с сестрой и ее нянечкой в Мастерград.

Эпилог

Почти четверть века, а точнее 23 года — прошло после чудесного Попадания Мастерграда в конец 17 века, в эпоху юного Петра Первого. Много это или мало? Судите сами.

Мир изменился. И изменился необратимо. С помощью друга и союзника — Мастерграда, отсталое, по меркам 'просвещенной' Европы Московское царство, притаившееся на диких восточных окраинах Европы и мало кому интересное, превратилось в гигантскую империю. Приросла Западной и Центральной Украиной, Прибалтикой, землями бывшего Дикого Поля, Восточной Фракией с Царьградом с узкой пятидесятикилометровой полосой азиатского берега, Ионией, христианскими районами Сирии и Ливана, Арменией, Трапезундом и Крымом. На Дальнем Востоке Желтороссией, колониями в Северной Америке и на Тихом океане. Смягчено крепостное право и восстановлен Юрьев день, в империи появились островки высокотехнологичного для восемнадцатого века производства, завязанные на поставки из Мастерграда. Восточную Европу контролировали союзные Россию королевства и царства, во главе их стояли ближайшие родственники императора Петра или всем обязанные ему аристократы.

А исторические враги России, наоборот, потеряли все. Некогда могучая 'владычества' морей Великобритания потерпела несколько унизительных поражений и распалась на собственно Англию, Шотландию, Ирландию и, потеряв часть заокеанских колоний, превратилось в третьеразрядное государство. Франция лишилась территориальных приобретений Людовика XIV, прозванного современниками королем — солнце и, перенапрягшись, утратила претензии на гегемонию в Европе. Просуществовавшая семь веков Священная Римская империя германской нации погибла в горниле сражений. На противоположной стороне Атлантического океана распалась империя индейцев навахо-попаданцев и Северная Америка на годы, если не на десятилетия погрузилась в междоусобные войны.

Герои этого повествования — и первый градоначальник Соловьев и Александр Петелин и его первая жена — Оля Петелина (Соловьева), Марья Романова и многие другие или умерли или удалились от дел. Что поделаешь: всем рожденным предстоит уйти... На их место пришли новые герои: Егор Петелин, Генрих Вильчек, Миля и Алексей Ситдиков — им предстоит вести этот мир дальше, в будущее.

Стал ли мир справедливее и лучше? Это смотря с чьей точки зрения смотреть. Для остатков британской, австрийской и французской аристократии и финансистов — безусловно нет. Слишком многое они потеряли. Но одно известно точно — мир никогда не узнает англосаксонского доминирования. И не будет геноцида народов Африки, Австралии и Северной Америки и хищнической эксплуатации Индии. Не будет опиумных войн с Китаем. Не будет ЛГБТ+ и массовой западной 'культурки'.

Человек, общество в целом, чтобы остаться собой, должны непрерывно карабкаться вверх по ступеням эволюции. А стоит только остановится. Решить, что все достиг, замереть в самодовольстве и заскользишь вниз, словно по горке к низшему, звериному. И с приходом Мастерграда у мира появился шанс...