Без всяких вариантов — здесь изображался знаменитый бой 'Тельмана' и 'Нью Худа'. Полотно собрало больше всего зрителей, но Мартин обошел ее стороной, усмехаясь в усы. Мальчишка-одуванчик намертво прилип к полотну, непрерывно перемещаясь, оглядывая то отдельные фрагменты, то все в целом, снова и снова что-то возбужденно повторяя спутнику. Старик кратко, с легкой улыбкой отвечал. Мартин перехватил его взгляд и прочел в них отражение собственного добродушного знания. Дед, несомненно, знал, что в том знаменитом побоище флотов Нового Мира и 'TF57' Соединенных Штатов броненосные гиганты не сближались более чем на десять километров, обмениваясь залпами с помощью артиллерийских радаров.
Они встретились взглядами и против воли одновременно улыбнулись, подобно старым знакомым, а затем разошлись.
Кто ты, думал Мартин. Пилот? Очень похоже. Военный моряк? Возможно. В любом случае — военный, причем не кабинетный. Еще минуту-другую он размышлял над предположением. А затем новые впечатления вытеснили все мысли о неожиданной встрече.
Мартин избегал больших полотен, собиравших толпы зрителей, его интересовали дальние углы и маленькие образцы. Большинство из них так же представляли официоз во множестве ипостасей, зеркальное отражение событий, хорошо знакомых Мартину по аналогам с другой стороны занавеса. Искусство условно и советское понимание пропаганды мало чем отличалось от хорошо знакомых Мартину родных образцов. Прямо голливудский 'Fire Wings', только нет прорыва 'Четырех D' и очень много 'Спирали Кудрявцева-Рунге'.
И все же время от времени, даже не редко, он находил крупицы настоящей истории. Маленькие зарисовки на вырванных тетрадных листках, вытертые карандашные наброски, поблекшие от времени скверные краски военных времен, смятые и трогательно разглаженные листы желтой бумаги... К чести организаторов, они старались выдержать примерно равные пропорции, и махрово-пропагандистские полотнища необъятных размеров соседствовали с настоящей 'окопной' живописью, зачастую неловкой и наивно-простой — помутневшими от времени зеркалами, отражавшими осколки прошлого.
За час с небольшим Мартин обошел почти всю выставку. Он увидел все, что хотел, и время не было потрачено зря. Оставалось только купить большой альбом репродукций, что продавались в киоске у входа и отправляться в гостиницу, предвкушая завтрашнюю боль в натруженных ногах. Толпа редела, время близилось к десяти — пора закрытия. Зрители тянулись к выходу, обмениваясь впечатлениями. Пользуясь моментом, Мартин на минуту присел на небольшой стульчик рядом с большой полуопущенной портьерой, собираясь с силами для последнего броска. Проходившая мимо служительница, суровая дама лет шестидесяти, неодобрительно нахмурилась, но ничего не сказав, прошла мимо, колыхнув портьеру. За ней обнаружился еще один зал, совсем маленький, с тремя или четырьмя стендами.
Ноги звали домой, долг и интерес подсказывали, что, коли уж пришел, глупо было бы не осмотреть все. С тихим незаметным вздохом Мартин встал и прошел в зальчик, уже не по зову сердца, но скорее по обязанности. Там не было никого, если не считать маленькой старушки-смотрительницы, дремлющей в углу за крошечной конторкой. И стенды с пятью акварелями на больших нестандартных листах.
Картины были... необычными. Это первое, что мог сказать Мартин. Так бывает у талантливых, но неопытных скульпторов — отдельные детали вырезаны отчетливо и выразительно, другие же — кое-как, торопливо и нестарательно. Так же и здесь — на одном и том же полотне соседствовали великолепная, тщательно прорисованная мозаика элементов, игра красок, тонкие переходы и в то же время вскользь затронутые абрисы, смазанные детали, непрорисованные намеки. Словно художник выполнял неприятную для себя обязанность заполнить полотно еще хоть чем-нибудь помимо основной композиции
Пока он пытался приспособиться к неровному, 'ломаному' стилю неизвестного живописца, старушка-смотрительница почувствовала интерес посетителя и покинула свой пост. Обычно Мартин не любил навязчивых советчиков, предпочитая постигать искусство самостоятельно, но здесь помощь была весьма к месту.
— Вам интересно? — с вежливой доброжелательностью спросила старушка.
Мартин кивнул. Он хорошо понимал по-русски, но не хотел показывать акцент. Собеседнице вполне хватило и этого жеста.
— Да, нечасто сюда заглядывают. Немногие... — с легкой грустью заметила она. — Не то, что... там!
Только очень пожилые и много повидавшие люди могут вложить в одно слово столько презрительного смысла. В слове, тоне, выражении лица, в почти незаметном жесте исчерпывающе отразилось все презрение, которое старушка испытывает к горе бесполезного хлама, заполонившего дворец в ущерб Истинному Искусству.
— Массовая культура. Кич!... — с глубокой скорбью продолжила она, и Мартин невольно улыбнулся. Услышать за тридевять земель от дома родной англицизм...
— Увы, увы, истинное искусство всегда скрыто в стороне от масскульта... Вы незнакомы с творчеством Трактора Ивановича?
Мартин неопределенно качнул головой, несколько теряясь. Что такое 'трактор' он знал, но каким боком тот относится к живописи — не понимал.
— Трактор Иванович Покойник... Необычно, верно? Наследие тех романтических времен. Тогда давали самые необычные имена. Но вы то должно быть знаете?
Она испытующе взглянула на него. Мартин в третий раз кивнул.
— Уникальный человек. Просто уникальный... природный самородок, талант. Какие встречаются раз в столетие, — она подошла вплотную к первому стенду и почти нежно провела вдоль рукой, буквально на волосок не касаясь бумаги, — Талант такой силы... Ему с ходу давалось то, что другие постигают годами. И никакого художественного образования, представляете! Никакого! Он мог бы стать величайшим. Но всю жизнь рисовал лишь для себя, для развлечения!
Она продолжала что-то говорить, горячо и страстно, обличая необязательную природу человека, променявшего лавры величайшего из великих на тернистый путь какой-то сугубо приземленной службы. Но Мартин слушал в пол-уха.
— ...к сожалению... большая часть утрачена... с точностью фотографа, ценнейшее свидетельство... только пятнадцать... и лучшие выставлены здесь...
Первые две картины он пропустил. Обычные бытовые сценки, какой-то натюрморт с милитаристским уклоном — полуразобранный пистолет среди морщинистых яблок и нечто похожее на ремонтный цех большого завода. Высоченные перекрытия, смутные очертания тяжелой техники, определенно военной.
Старушка предлагала насладиться авторским пониманием цвета и переходов оттенков черного, а Марин перешел к третьей. Картина была... неприятной... Какое-то помещение сугубо казенно вида было едва обозначено скупыми мазками. Кое-где из под неряшливых мазков проступали плохо замазанные карандашные линии. В забавном контрасте с общей небрежностью были две центральные фигуры — два человека в советской военной форме сороковых годов. Ставшие друг против друга на расстоянии вытянутой руки, сжав кулаки, будто готовые броситься друг на друга. Один — коренастый и широкий, с лицом круглым, как блин, коротким ежиком темных жестких волос и огромными залысинами. Его соперник был на голову выше, но очень худой, с узким и жестким лицом. Пара была бы комичной — 'толстый и тонкий' — если бы не великолепно переданная автором злоба и ненависть, отраженные в каждой черточке, в каждом схваченном кистью жесте. Это были враги и враги лютые.
Четвертый стенд надолго приковал внимание Мартина. Сама по себе картина ничего особого не представляла — что-то из уличных боев сороковых, таких он сегодня уже насмотрелся. Но здесь не было парадного героизма, флагов, противников, огня разрывов и трассеров. Какие то люди в грязных мундирах, пропыленных настолько, что нельзя понять принадлежность, разношерстный набор оружия, от советских СВТ до английских 'Бренов'. Они просто бежали вперед, без видимой цели и без противника. Но именно в простоте и безыскусности было что-то устрашающее. Солдаты на картине были, как будто намеренно обезличены, бежали куда-то и неизвестно зачем. Почти аллегория бессмысленности войны.
Еще что-то привлекало и одновременно царапало взгляд. Картина была словно... грязной, пропыленной. Покрытой тонким слоем полупрозрачной паутины, скрадывающей все детали, окрашивающей рисунок в однотонно-кирпичный цвет. Что-то очень знакомое... Мартин не сразу понял, но когда сообразил, догадка обожгла холодом воспоминания. Пыль. Это была пыль, переданная тончайшей работой кисти мастера. Всепроникающая, вездесущая, мельчайшая и едкая. Неизменный и проклятый спутник боев в городе и вообще в застройках... Он словно проникала в реальный мир, порошила глаза и оседала на одежде.
Ему стало немного не по себе. Слишком знакомо было безумное выражение лиц нарисованных солдат. Слишком знакома архитектура, пусть и в развалинах. И пыль. Надо было самому быть там и видеть ее, чтобы так мастерски передать в кисти. Протирать глаза, сплевывать с ненавистью, проклинать и откашливать из натруженных легких обожженных горячим дымом пожарищ. Мартину захотелось уйти.
Сбоку шевельнулась портьера, зашли еще двое запоздавших посетителей, все та же пара — старик и малыш. Совсем поздно, когда же мальчику спать — мелькнула мысль и пропала. Двое начали осмотр с противоположного конца короткого ряда. Старик коротко и без любопытства глянул на последнюю неосмотренную Мартином картину, шагнул к следующей. Замер, словно споткнувшись на ровном месте, и подался вперед с жадным вниманием...
Мартин прожил не короткую и не беззаботную жизнь, но редко когда ему доводилось видеть, чтобы человек менялся так стремительно и так страшно.
Старик стоял, в странной и неловкой позе, сгорбившись и склонившись вбок, искалеченная рука мелко и часто дергалась, словно хозяин пытался поднять ее, забыв об увечье. Другой он стиснул до побелевших костяшек руку мальчика, так, что малыш болезненно скривился, непонимающе глядя на спутника. Жилы на морщинистой шее напряглись и канатами проступили сквозь кожу. Но страшнее всего было лицо, бледное как у мертвеца. В нем не осталось ничего человеческого, лишь безграничная боль и страдание.
Мальчик что-то протестующее воскликнул, в страхе дернулся, стараясь освободиться. Старик вздрогнул, словно лишь сейчас увидел его, непонимающе глянул на него, потом на свою руку, все еще сжавшую лапку малыша мертвой хваткой. Судорога перекосила его лицо, стирая страшную маску. Он выпустил руку мальчика, неловко махнул, пошатываясь на нетвердых ногах, прислонился к стене. Внук отбежал, потирая ладонь, глядя на деда с испуганным недоумением.
Мартин и служительница практически одновременно сбросили оцепенение и бросились к конторке, он за стулом, она за графином. Старик слабо кивнул, присаживаясь. Взял стакан с водой. Крупные капли пота покрыли бледный восковой лоб. Рука, принявшая стакан все еще дрожала, он сделал несколько крупных глотков. Стекло едва слышно зазвенело о зубы. Старик плотно зажмурился, на кончиках ресниц заблестела влага.
Мальчик несмело подошел, слегка притронулся к искалеченной руке, что-то очень тихо сказал. Мартин разобрал только 'деда' и 'у тебя'. Ему стало очень неловко. Словно он украдкой подсмотрел скрытые подробности чьей то жизни. Непонятно было, что делать дальше, то ли вызывать помощь, то ли тихо уйти.
Служительница хлопотала над стариком, осевшим безвольной куклой на стульчике, мальчик гладил его по руке, что-то быстро и нежно повторяя. Мартин отступил, озираясь в поисках выхода, его взгляд упал на ту самую картину.
Когда-то он читал про живописца, который мог передавать тысячи оттенков черного. Сколько использовал неизвестный 'Трактор' он не знал, но вряд ли меньше. На картине был изображен тот краткий миг сумерек, когда солнце уже скрылось за горизонтом, но ночь еще не вступила в свои права. Призрачный свет заливал равнину, сплошь покрытую ровным ковром высокой травы, с едва угадывающейся дорогой. Скорее, широкой тропой. На ней, от края до края рисунка длинной вереницей выстроились машины — большие бесформенные кляксы. Угольно-черные, намеренно утрированные и бесформенные, некоторые тянули к небу тонкие струйки дыма. Кое-где мутно-зеленый покров травы пятнали выжженные участки. Конвой. Разгромленный, сожженный конвой.
На переднем плане стояла изображенная в профиль боевая машина, очень хорошо знакомая Мартину. Канадский зенитный 'Гризли', тщательно и точно прорисованный во всех деталях, одна гусеница перебита и вытянулась длинной лентой, все четыре ствола поставлены на максимальное возвышение. Матово-серая броня корпуса кое-где покрыта сериями оспинок — следы попаданий малокалиберной артиллерии, открытая башня была разворочена буквально в лохмотья, рваные листы металла развернулись как лепестки огромного цветка.
Слева от машины автор изобразил человека, единственного одушевленного объекта среди кладбища мертвой техники. Прислонившись к танку, человек стоял в пол-оборота к зрителю, ссутулившись и безвольно опустив руки — черное на сером. Ни деталей одежды, ни лица, ничего. Лишь силуэт, набросанный несколькими карандашно-тонкими мазками и так же заштрихованный. Он опустил голову и явно смотрел на что-то смутно угадывавшееся в траве, у гусеничной ленты.
Мартину и так было не по себе, сейчас же его пробрала дрожь. Настолько живо художник передал обреченность вереницы конвоя, мертвую неподвижность зенитного танка. Такой безнадежностью и отчаянием веяло от единственного персонажа... и в смутном предмете у его ног угадывалось что-то очень знакомое, то, что много раз видел каждый солдат.
Смутная догадка забрезжила в сознании Мартина. Однорукий пилот, сожженная череда машин, 'Гризли'... Британия, сорок четвертый. Он понял, кто перед ним.
Австралиец резко развернулся. Калека по-прежнему сидел, теперь крепко обнимая свободной рукой малыша, и тихо плакал, крепко прижимая к себе хрупкое тельце. Широкая костистая ладонь нежно гладила легкие, как пух, волосы, редкие крупные слезы оставляли влажные следы на старческих щеках.
Однорукий посмотрел на Мартина, их взгляды встретились.
— Карл? — тихо спросил по-немецки австралиец. — Харнье, неужели это ты?
Глава 1.
Голландия, август 1942 года
Было прохладно, словно кто-то на несколько дней перенес голландские равнины намного восточнее, куда-нибудь в далекую холодную Россию, где, говорят, снег бывает даже летом. К вечеру солнце немного прогрело воздух, но ветер с моря пригнал новую порцию воздушной влаги, и зябкая сырость повисла в воздухе густой пеленой, покрывая любую гладкую поверхность россыпью мельчайших капелек.
Несмотря на капризы погоды, на аэродроме было жарко, очень жарко. Впрочем, жарко было и на земле, и в воздухе. Но это была жара не температурного столбика, а сгоревшего пороха, отработанного топлива, перегретых моторов и яростного азарта, напополам с терпким страхом. Который день продолжались, отчаянные схватки союзных летчиков со спешно переброшенными на континент боевыми самолетами королевских ВВС.
Двухмоторный WB/S, недавно вернувшийся с очередного задания, стоял на летном поле, облепленный осматривающими его техниками как жук муравьями. Пикировщикам пока везло, встречи с истребителями были эпизодическими и сопровождались приемлемыми потерями. Слишком переменчива была линия фронта, особенно воздушного, и по чудесному стечению обстоятельств противник каждый раз оказывался на соседнем участке. Впрочем, эта удача радовала исключительно новичков, пилоты поопытнее хорошо знали, что за большую удачу слишком часто приходится расплачиваться е большими неприятностями.
