Поездка заняла немного времени, не более получаса, но вымотала посланника не меньше утомительного полета, не столько физическим неудобством, сколько нервным ожиданием.
Наконец, деревья неожиданно расступились, открывая асфальтовую тропинку, ведущую к высокому глухому забору. Автомобиль, не снижая скорости, пронеся по серой полосе, нырнул в узкие неприметные ворота и резко затормозил.
Ворота немедленно закрылись, новые люди с малиновыми околышами окружили машину, открыли двери, быстро осмотрели машину изнутри. Посланник невольно закрыл глаза и тут же снова открыл, перебарывая невольный приступ страха. Учитывая, что он привез и кого представлял, показывать эмоции и страх было категорически нельзя. Малейшее колебание и неуверенность были бы истолкованы однозначно и совершенно ненужным образом.
Крепче ухватив ручку чемоданчика, он решительно вылез из машины. Встречающие, пять или шесть человек, исчезли, как и появились, мгновенно и незаметно. Остался только один, лет под сорок, со знаками различия майора НКВД.
Если произойдет, то сейчас, отрешенно подумал посланник. Если это ловушка, покушение...
— Пройдемте. Вас скоро примут.
Сказано было на безупречном немецком. Почему-то именно этот факт мгновенно успокоил. Он осмотрелся.
Больше всего это место было похоже на дачу, точнее, на комплекс загородного отдыха. Отсюда он видел три или четыре уютных домика приятного бело-зеленого цвета, соединенных крытыми галереями, несколько очень незаметно вписанных в ландшафт подсобных строений. Большое трехэтажное здание темно-коричневого кирпича в отдалении, за густой порослью деревьев. Летом оно должно было быть покрытым плющом или еще какой-то разновидностью ползучих лиан, сейчас же казалось, будто на весь дом наброшена коричневая маскировочная сеть из переплетения голых побегов. Пустая спортивная площадка с деревянными скамейками, шведской стенкой. Все это смотрелось очень симпатично даже сейчас, в мартовской слякоти и, наверное, здесь было совсем хорошо летом.
Они прошли по дорожке выложенной плоскими камнями, извилисто петлявшей между серо-коричневыми кустами к ближайшему домику.
Обстановка внутри была совершенно спартанской — белые стены, крошечная прихожая, одна комната, две одинаковые двери на противоположных сторонах. Посередине комнаты стоял столик на изогнутых ножках, пара стульев. На столике разместились ваза с печеньем, графин с водой, простой граненый стакан и большие песочные часы.
— Вам нужен отдых? Бритье, еда? — спросил майор.
— Нет, время не ждет. Мне нужно лишь немного привести себя в порядок. — ответил посланник.
— У вас ровно полчаса.
Майор перевернул часы и вышел. Посланник немедленно проверил обе двери, за одной скрывалась туалетная комната, за другой небольшая спальня с простой железной кроватью, опрятно и красиво застеленной.
Ему хватило пяти минут на то, чтобы еще раз отдать долг природе, сжевать несколько печений и выпить стакан воды. Все остальное время он просто сидел на стуле, удобно уместив портфель на коленях, бездумно глядя как белый песок с ленивой неумолимостью перетекает из верхней колбы в нижнюю. Незадолго до окончания срока он встал, одернул пиджак, поправил манжеты. Мимоходом и про себя посетовал, что нет возможности принять душ.
Едва последние песчинки упали на белый конус в нижней колбе, майор вернулся.
— Следуйте за мной.
Куда они шли, посланник не запомнил совершенно, он полностью отрешился от реальности, повторяя про себя мельчайшие детали предстоящей миссии. В правой, слегка вспотевшей ладони — упругая рукоять ноши. В левой — металлическая твердость ключа.
— Прошу вас.
Словно щелкнула кнопка, и он включился в происходящее, едва ли не упершись носом в спину майора. Это была небольшая комната, сплошь обшитая деревом, довольно сильно вытянутая в длину и потому похожая на пенал. У дальнего конца, у большого, во всю стену окна, вокруг пустого круглого стола, в удобных плетеных стульях-креслах сидели шестеро.
Майор на месте повернулся к нему лицом, так, чтобы по-прежнему закрывать шестерку от посланника. На случай, если у меня все же адская машина, подумал тот. Он поднял правую руку. С должным почтением, не делая резких и настораживающих движений, чекист принял чемоданчик. Посланник вставил ключ в почти незаметную щель, повернул. Подождал пять секунд, ноша едва слышно щелкнула. Снова повернул, на это раз дважды, в противоположном направлении. Замок был открыт. Тем же ключом он освободил руку от цепи, и сам принял чемоданчик, открыл его, демонстрируя майору. Тот осторожно достал три кожаных посольских папки без тиснения и надписей, быстро проверил их, вернул посланнику. Захватил уже ненужный чемодан и покинул комнату.
Посланник остался один на один с хозяевами комнаты, дачи и страны. Он никогда не видел никого из них в живую, но узнал сразу всех.
Молотов, нарком иностранных дел. Маленков, глава правительства. Берия, руководитель разведки и главный куратор военного производства. Великанов, рулевой Госплана. Шапошников, начальник Генерального Штаба СССР.
И Сталин. Как обычно, в своем полувоенном френче, но против обыкновения без трубки.
Посланник еще успел мимолетно удивиться, почему нет Жукова. Предполагалось, что нарком обороны будет непременно, зато не будет Шапошникова. Надо полагать, слухи о его болезни были сильно преувеличены. Впрочем, возможно, вождь не считал возможным привлекать военных раньше времени.
Все шестеро молча сидели на своих местах, неотрывно глядя на посланника. Ни слова, ни жеста, ни звука, хотя бы полслова. Они просто ждали. И тогда он понял, что имел в виду Хейман, когда говорил об очень особенных людях. Здесь не было ни неформальной обстановки веселого и шумного бардака, характерного для заведения Хеймана даже в моменты самых жестоких кризисов, ни строгой доброжелательности совещаний у Шетцинга. Даже стандартный холодный ordnung государственной службы ГДР терялся и мерк в сравнении с атмосферой суровой немногословной требовательности, царящей в этом скромном помещении.
Но многолетние привычки, воля и заученный текст по-прежнему были при нем. Посланник напряг и расслабил все мышцы, глубоко вдохнул и резко выдохнул. Шагнул вперед и заговорил на хорошем русском. Вся речь заняла ровно десять с половиной минут.
— ...в мои полномочия не входит обсуждение этого вопроса и путей его разрешения, — закончил он. — Я должен передать ваше принципиальное согласие или отказ от участия в проекте. В случае отказа моя миссия будет немедленно забыта всеми без исключения участниками с нашей стороны. Я закончил.
Он незаметно перенес вес с ноги на ногу, зеркально-гладкий паркет чуть скрипнул. Стояла гробовая тишина. Хозяева кабинета так же молча и неподвижно сидели и внимательно рассматривали его. Наконец Сталин сказал, по-прежнему не отрывая взгляда от посланника:
— Ну что же, товарищи, мне кажется, суть вопроса изложена достаточно полно. Мы вас больше не задерживаем. Бумаги можете оставить здесь.
Посланник, чеканя шаг, прошел к столу, положил стопку папок и вышел.
— Интересная мысль, — задумчиво сказал Сталин. — Интересная...
— Товарищ Сталин, мне кажется, мысль безумная, — решительно сказал Великанов. — Просто безумная. Это какой-то авантюризм в квадрате и кубе!
Члены политбюро, словно по команде сбросили чары неподвижности, задвигались в своих креслах, заговорили.
— Товарищи...
Сталин предупреждающе поднял ладонь, одним легким движением создавая тишину и внимание.
— Нам привезли интересные мысли и интересное предложение. Возможно, они бредовые... Возможно... Не будем спешить и немного подумаем над ними. Я предлагаю разойтись и подумать, скажем, три дня. Затем соберемся и уже без спешки, на холодную голову обсудим его.
Глава 8.
В отличие от многих других авиационных частей немецкой Второй Воздушной, 'Грифоны' базировались только на бетонных аэродромах. Новомодное американское изобретение, заимствованное русскими, благодаря их торговым связям — металлические сетки, превращавшие дикое поле в аэродром в самые короткие сроки, прижилось и у немцев, но размещать на импровизированных площадках четырехмоторные бомбардировщики немецкие авиаторы опасались. И, в общем, правильно делали.
Молодой командир корабля Карл Харнье размашистой походкой направлялся к желтой 'девятке' с незатейливым рисунком из нескольких бомб, обозначающих количество боевых вылетов машины. Его с товарищами сразу готовили на 'Грифоны'. Таких, несмотря на выпуск военного времени с укороченными программами и усеченными часами гоняли по довоенным нормам, не экономя на топливе и теоретической подготовке. Потому, несмотря на самый малый из командиров экипажей боевой опыт в эскадрилье, Карл владел своим самолетом не хуже выпестованного войной аса.
Что главное в войне для бомбардировщика, особенно тяжелого бомбардировщика? Казалось бы, лети в строю, как на автобусе, сбросил бомбы по команде старшего группы и назад. Никаких виражей, стремительных атак от солнца, штурмовки на грани столкновения с землей. Но нет. У истребителя один мотор, а у тяжелого 'Грифона' — целых четыре, и винтов тоже четыре. А значит глаз да глаз за расходом горючего. Кто на последних каплях домой прилетает, а кому еще висеть над аэродромом в ожидании своей очереди или сразу к соседям. Да и строй держать нужно уметь. Чем лучше его держишь, тем плотнее совместный огонь бортового оружия всей группы, тем выше шансы вернуться домой. А будешь аутсайдером, так и вовсе спишут в замыкающие, а там все просто — лети, отстреливайся, пока патронов хватит, жди, пока очередной спитфайр пушечной очередью поставит точку в твоей летной карьере. А ведь есть еще бомбардирское искусство, когда штурман, глядя в хитрое устройство, рассчитывает параметры сброса бомб. И только попробуй отвернуть или отклонится от его указаний.
Но это лирика, а практика укладывалась в простую математику. На один вылет у тяжелых четырехмоторных приходилось до трех процентов потерь. Казалось бы, три машины из сотни — это немного. Но десять вылетов — тридцать процентов, потеря трети первоначального состава. Экипажам 'Грифонов' полагался отпуск после двух десятков вылетов, двадцать умножить на три равно шестьдесят.
— Эй! Харнье! Куда это ты вырядился?
Здоровяк Пинтер был на полголовы выше и в два раза наглее.
— Дай на твоей птичке покатаюсь!
Харнье развернулся, глядя наглецу в переносицу. За Пинтером стоял его экипаж, все как один — здоровенные лбы. Им бы самое место в пехоте, а не на самолете, пусть даже таком здоровом, как 'Грифон'.
— На своей катайся, — сумрачно ответил Карл.
Пинтер был достопримечательностью авиагруппы с приставкой 'анти'. Как он вообще попал в пилоты и почему до сих пор удерживался в дивизии 'Грифонов' было загадкой для всех. 'Тощий Пи' был более чем средним летчиком, зато с лихвой компенсировал это мерзким характером и какой-то запредельной, не иначе от дьявола способностью делать огромное количество мелких пакостей и не попадаться. Выбрать какую-нибудь жертву и по-мелкой отравлять ей жизнь было смыслом существования Пинтера, его хлебом и воздухом. Бить его было как-то несолидно, да и трудно технически, жаловаться начальству — бесполезно. Поговаривали о больших берлинских и марксштадских знакомствах и связях, благодаря которым невзрачный и противный персонаж пролез в авиацию и держался в ней до сих пор.
В последнюю неделю Пинтер цеплялся к Харнье и его машине. Было от чего, за своим агрегатом Карл следил как за отцовским наследством, гоняя техников и не гнушаясь самому лезть под железное брюхо в рабочем комбинезоне, а машина 'Пи' представляла собой жалкое зрелище — неопрятная, в потеках масла, жрущая бензин как свинья помои.
— Слышь, доходяга гамбургский, как со старшими разговариваешь? Сейчас по лбу получишь, хе-хе.
Руки Харнье сами сжались в кулаки. Стоявший в нескольких десятков метров командир эскадрильи не обратил на конфликт никакого внимания. Или не захотел обратить. Карл схватил противника за плечо, но был отброшен в сторону ударом в грудь. Вскочил, озираясь по сторонам в поисках чего потяжелее, благо там, где самолеты, всегда под рукой что-нибудь подходящее.
— Прекратить!
Резкий злой голос сразу погасил конфликт. Пинтер было, дернулся, но, увидев командира группы 'вундеров' — Остермана, сразу скис. Полковник был один, но перед его репутацией дрожали даже сторожевые собаки.
— Товарищ полковник, экипаж старшего лейтенанта Пинтера к полету готов! — решил не искать приключений 'Тощий Пи'.
Остерман осмотрелся, потом подошел к Пинтеру вплотную и неожиданно спросил:
— Хочешь, фокус покажу?
И пока тот недоуменно моргал, Остерман резко взмахнул левой рукой, щелкнув пальцами. А когда Пинтер и все прочие невольно проследили взглядами за левой, костистым кулаком правой резко ткнул толстяка под дых. 'Пи' сложился, было, пополам, с сипением выпуская воздух, совсем как проколотая надувная игрушка, но полковник ловко подхватил его за шиворот и придержал на ногах.
— Еще раз увижу у чужого самолета, глаз выколю, — внушительно пообещал Остерман, поднося вплотную к лицу Пинтера согнутый крючком указательный палец, затем разжал хватку. Пинтер мешком свалился под ноги и пополз подальше, пыхтя и страдая. Его команда поспешила восвояси, предпочитая не связываться.
Остерман пошевелил пальцами и повернулся к Харнье.
— Хороший фокус, верно? — жизнерадостно спросил он. — В Берлине у одного русского подсмотрел, давно, тот с головой не дружил, но драться умел. А я тебя что, отпускал? — возвысил он голос, обращаясь к отползающему Пинтеру. — Старший лейтенант, где ваш самолет?
Пинтер попытался что-то сказать, но, судя по всему, Остерман был в курсе ситуации в части лучше, чем ее непосредственный командир.
— Быстро пошел к своей машине! Вот белая 'тройка'. Прилетишь назад — заставлю драить языком, до чего машину довел, летун недоделанный...
Рык Остермана все еще звучал над полем, а Пинтера как ветром сдуло.
— Ну что, сынок, пошли. Как зовут?
— Карл, Карл Харнье, товарищ полковник.
-О! Я тоже Карл. Тесен мир.
Харнье закончил отряхиваться и пошел следом за Остерманом к своей машине.
— Развели походно-полевой бордель, — рассуждал вслух полковник, — самые дорогие машины всех военно-воздушных, а набирают разный сброд. И командир у вас такой же, распустил все и всех. Хорошо, что мы нынче соседи. Ничего, этот вопрос мы решим. Почему по инстанциям не сообщил о непорядке в части?
Харнье насупился.
— Жаловаться не по-мужски, — сказал он, наконец.
— Сынок, не по-мужски отливать сидя, — веско произнес Остерман. — А сообщать о нарушениях дисциплины — это правильно. Армия — это порядок, а порядок — это правила и дисциплина. По крайней мере, так считается.
Остерман улыбнулся каким-то своим мыслям и неожиданно спросил:
— Любишь летать?
— Люблю.
— Молодец. В хорошем состоянии машину держишь. Не то, что некоторые.
— Спасибо.
— 'Спасибо' потом скажешь, когда я вашего командира пущу по процедуре.
