Он еще раз окинул взглядом окрестности. Президент принял русского посланника не в Белом Доме, и не в каком-нибудь официальном здании, но в своей личной резиденции. На широкой и открытой веранде, окруженной тесным строем кипарисов. Василевский был привычен к советскому стилю политических совещаний вдали от шума и посторонних глаз — на дачах и закрытых точках. Но для американцев и персонально Ходсона это было нехарактерно. В живописных частных уголках решали, как правило, вопросы бизнеса, а не официальной политики.
— Благодарю вас, господин президент, ваш чай просто великолепен, — осторожно начал он.
Ходсон широко и искренне улыбнулся, излучая счастье и удовольствие от полученной похвалы.
— Признаться, при каждой встрече я удивляюсь вашему радушию и гостеприимству, — продолжил зондаж Василевский. — Но сегодня вы просто шокировали меня. Еще утром я мерз в самолете, — на этом месте его непритворно передернуло, — Теперь же мы ведем беседу в этой обители покоя и уюта...
Он закончил предложение многозначительной паузой. Следовало выяснить, что скрывалось за встречей один на один вдали от всяческого официоза.
— Стремление укрыться от суеты большого города, мой друг, всего лишь тяга к покою, естественная для человека в моем возрасте, — добродушно и бесхитростно ответил Ходсон, но в его близоруко прищуренных глазах прыгали веселые чертики, а в морщинках у уголков рта таилась улыбка. Опытному Василевскому это сказало многое. Ни тени эмоции не могло проскользнуть вовне помимо желания президента. На мгновение Александру Михайловичу захотелось отбросить в сторону все тонкости и хитросплетения дипломатического этикета и завести предельно откровенный разговор. Но только на мгновение.
— Да, тяжкая ноша государственного деятеля зачастую утомляет даже лучших из нас...
Нет, подумал он, ну как все-таки хорошо, что у меня оказались способности к изучению иностранных языков. Теперь можно вести разговор совершенно на равных, свободно ориентируясь во всех тонкостях и игре слов английского языка.
— Итак, что составит предмет нашего разговора сегодня? — спросил Ходсон, сделав глоток и внимательно гладя на Василевского поверх чашки, исходящей ароматным паром.
А вот теперь наступил самый важный момент. Василевский уже не один год трудился на дипломатическом поприще, он был умен и успешен. Но сейчас чувствовал себя идущим по тончайшему льду.
— Я бы хотел побеседовать об Англии...
Он замолчал, давая возможность Ходсону принять либо отвергнуть тему.
— Да, старая добрая Англия, — подхватил президент, — это весьма достойный повод для разговора. Но какой из аспектов интересует вас больше всего?..
Тема была принята и принята достаточно благосклонно, теперь уже президент сделал многозначительную паузу. Они перебрасывались словами как шариками, сделанными из тончайшего стекла, осторожно отправляя собеседнику скупые, тщательно продуманные фразы, и не менее осторожно принимая ответные. Со стороны их диалог мог показаться ни к чему не обязывающим разговором двух старых добрых друзей, но только со стороны. Здесь не было ни одного лишнего движения, ни одного слова, которое не было бы тщательно измерено, взвешено и только после этого — произнесено.
— Нежелание англичан примириться с неизбежностью весьма огорчает нас всех. Это неразумно и недальновидно.
— Всегда тяжело признать свои ошибки и принять их последствия. Прямой взгляд в лицо действительности — удел сильных.
— К сожалению, фактическое положение англичане не в полной мере соответствует их притязаниям.
— Друг мой, кто может объективно оценить соответствие желаемого и действительного?.. Только Всевышний, а он весьма скуп на общение с нами, детьми Его.
— Быть может, быть может... Однако, бывают времена, когда даже невооруженный взгляд позволяет оценить суть вещей, не говоря уже о более ... специфических средствах.
— Не буду спорить, отсюда, из-за океана, видно гораздо хуже, нежели вам и вашим немецким друзьям. Строго говоря, отчасти я склонен согласиться с вами. Британский лев переживает не самые лучшие времена...
Улыбка, это было самое сложное. Она должна была быть легкой как взмах крыльев бабочки, но при этом зримой, полностью и исчерпывающе отражать все тончайшие оттенки мысли хозяина, но при этом быть абсолютно естественной в каждый момент.
— Мы стремились всеми силами решить вопрос к всеобщему благу. Но, увы, наши старания раз за разом разбиваются о ... некритическое восприятие английских лидеров.
— При некотором желании их можно понять, — дипломатично заметил Ходсон.
— Это факт, и ваше замечание справедливо. Но хотел бы отметить, что наши действия преследовали своей целью лишь защиту наших исконных интересов и самозащиту. Если же нам и приходилось иногда превышать разумную меру, то исключительно из опасения и отсутствия опыта.
— Быть может, быть может... Это дискуссионный вопрос, но опять таки мы здесь можем быть недостаточно осведомлены о далеких событиях.
— Наилучшим образом о наших намерениях свидетельствуют наши последние предложения и действия. И мы, и немецкие товарищи хотели бы завершить этот неприятный и разорительный конфликт. По многим причинам. Война — тормоз прогресса, экономики и торговли. Тот, кто воюет, вынужден экономить, и не может позволить себе все, что считает необходимым в потребных количествах...
— Да, это весомый довод в пользу скорейшего завершения вашего конфликта. Александр, — доверительно склонился президент к Василевскому, — скажу вам откровенно и конфиденциально, мы так же приложили немало сил, стремясь убедить британских коллег в бесперспективности их упорства. Но, к сожалению, безуспешно. Их трезвый взгляд туманит горечь поражения и, что более значимо, потери, которые вы им причинили.
— Нам кажется, что это пагубнее заблуждение уже неискоренимо. Более того, оно уверенно прогрессирует. Возьмем хотя бы последние угрозы господина Черчилля...
— Не сомневаюсь, что это доставляет вам много неудобств, — согласился Ходсон.
Боже, дай мне сил, я в тебя не верю, но если ты есть, дай мне силы пройти по этому лезвию, взмолился Александр Михайлович. Ничего не сказать прямо, но не упустить ни одной малости. Не назвать ни одной вещи своим именем, но получить совершенно однозначный ответ.
..а ведь сейчас я мог быть уже заместителем начальника генерального Штаба...
— Мы находимся в достаточно неловком положении. С одной стороны, мы готовы к мирному разрешению, разумеется, с учетом нового баланса сил, коль скоро он имеет место быть. Но, учитывая последовательное неприятие английской стороной всех наших инициатив, нам приходится учитывать и менее благостный вариант...
Чай почти остыл, Василевский пил, не чувствуя вкуса. Легкий ветерок холодил лицо, очень кстати, не позволяя собраться мельчайшим капелькам пота. Слово было сказано.
— Да, нам тоже приходится учитывать такую возможность, — сказал, наконец, после довольно продолжительного молчания президент. — И хотя эти события происходят вдали от нас, нам объективно необходимо выработать некое... отношение к ним.
Василевский устал держать улыбку и спрятал секундную гримасу в чашке, сделав очередной глоток. Получилось очень естественно — смена выражения с безмятежно-улыбчивого на сосредоточено-внимательное.
— Мы сожалеем по поводу развернувшейся за океаном войны, — ровно и монотонно заговорил президент, — хотя эти события происходят далеко от нас, они нарушают законы божеские и человеческие, противореча природе и морали. Мы равно осуждаем все стороны конфликта. Потому, что в подобного рода ситуациях практически невозможно указать однозначного виновного и зачинателя. Разумеется, мы были бы совершенно не рады дальнейшему развитию ваших... разногласий. Более того, это было бы совершенно неприемлемо. Но, к сожалению, Соединенные Штаты лишены возможности каким либо образом повлиять на ситуацию. Мы скорбим о печальной участи народов Европы, которые никак не обретут покой и мирное процветание. И надеемся, что вы сможете своими силами разрешить все разногласия.
— Ваши слова вселяют в меня надежду, господин президент, — сказал Василевский, — однако, зачастую мысли лидера слишком глубоки, чтобы их смысл и дальновидность могли оценить его советники и помощники. Насколько они разделяют ваши идеалы?
— Америка — демократическая страна, с давними традициями свободы мысли и действия. Но наша сила заключается в умении сочетать свободу и необходимую самодисциплину. Не скрою, далеко не все мои коллеги разделяют мои... идеалы. Но я приложу все старания, чтобы уделом моей страны стал мир и торговля, а не война и разрушение. И я отнюдь не одинок в этом стремлении. Свободный мир, в котором свободные люди свободно продают и покупают — вот наша цель, и мы посильно будем стремиться к ней.
— Ваши намерения вызывают у меня чувство глубокого уважения. Не будете ли вы против, если я донесу вашу принципиальную позицию до внимания моих советских коллег?
— Нисколько. Разумеется, при условии, что это откровение не станет достоянием широкой общественности. Сказанное в тиши и покое, в дружеской беседе за чашкой чая может быть превратно понято и ложно истолковано... как принято говорить у вас — 'широкими народными массами'.
— Господин президент, я слишком ценю те дружеские отношения, что, смею надеяться, связали нас, несмотря на различия в происхождении, вере и убеждениях. Можете быть абсолютно уверены, наша дружеская беседа никогда не станет достоянием недоброжелательных ушей.
Они выпили еще по чашке, и Василевский вежливо откланялся. Немедленно по возвращении в посольство, он отправил шифротелеграмму в Москву. Ее доставили Сталину через час после того, как он получил ответ из Марксштадта.
Генеральный секретарь долго сидел, положив их бок о бок — два листка папиросной бумаги, несколько коротких слов на каждом. Наконец, он поднял телефонную трубку.
— Вызовите товарища Хлопотина. Немедленно.
Поздним вечером, когда пока еще по-зимнему ранняя и холодная ночь опускалась на засыпающую Москву, от неприметной станции на окраине города отошел небольшой состав из семи вагонов. Его тянул внешне совершенно неотличимый от обычного Д/А20(л), но изготовленный по специальному заказу, бронированный тепловоз, перед собой он толкал контрольную платформу.
Мрачный и черный как государственная тайна, теряясь во тьме — ни одного огня кроме проблескового маячка, ни проблеска в плотно зашторенных окнах — поезд литеры 'А', набирая скорость, двинулся на запад.
Глава 13.
Вечерело. Легкий вечерний морозец щипал кончики ушей и нос. Привыкший к американской жаре и африканскому пеклу Солодин чувствовал себя неуютно даже в куда более теплой Европе, а здесь просто замерзал, вызывая подтрунивание и шутки сослуживцев, очень осторожные и деликатные. Но сейчас он не шел, а буквально летел, с нетерпением ожидая, когда из-за поворота появится небольшой одноэтажный домик из четырех комнат с чердаком и пристройкой, старенький, покрашенный облупившейся синей краской. Но родной, в котором его ждет жена, ужин и семейный вечер.
Возвращение домой было для Солодина праздником. Небольшим, зато почти ежедневным. Обычным людям трудно понять удовольствие, которое можно получить просто от приближения к дому (пусть не собственному, пусть всего лишь съемному, но все же отдельному и почти своему), от предвкушения встречи с женой, домашнего ужина, неспешной беседы на сон грядущий. Оценить волшебство домашнего очага и семейной жизни в полной мере может лишь тот, кто много лет спал под открытым небом и считал за большой деликатес кусок мяса, сырой внутри и торопливо обугленный снаружи. Про женщин же милосердно умолчим.
Поэтому Солодин бодро шел домой, быстрым, размашистым шагом, жизнерадостно размахивая портфелем. Жить было весело, жить было хорошо, как и обещал товарищ Сталин. Во всяком случае, полковник старательно и вполне успешно себя в этом убеждал. К напутствию Черкасова он отнесся очень серьезно. Разговор с генералом стал своего рода толчком, сдвинувшим с горной вершины долго скапливавшиеся пласты снега. Солодин всегда думал быстро, а долгие годы опасной жизни приучили думать еще и правильно, поэтому одного разговора ему хватило для переосмысления последних шести месяцев своей жизни. Переосмысления, извлечения уроков и прокладки дальнейшего жизненного курса.
Он поздоровался с припозднившимися соседями, те вежливо ответили. Среди местных новые соседи были в большом авторитете как люди 'городские', образованные и вообще хорошие. Хотя некоторое отчуждение все же имело место. Для жены переход от московской жизни к условиям и быту среднероссийской глубинки был слишком резким и быстрым. Она сосредоточилась на ведении хозяйства и обустройстве очага. Сам же Солодин воспринимал свое новое положение как временное, и не стремился завязывать новые связи. Да и в целом гражданская жизнь не то, чтобы пугала его, скорее была глубоко чужда.
Теперь, по-видимому, следовало исправлять упущения, заново со всеми знакомиться и вообще осваивать новую роль.
Солодин допрыгал оставшиеся метры, стараясь не запачкать штиблеты, привычно и витиевато ругнувшись в адрес бесхозяйственных домоправителей, ленящихся разобраться с лужами и вообще с дорогами. Прикинул, что вообще не знает, кто и как отвечает за состояние дорог и уборку улиц, нужно выяснить. Для начала же не ждать милостей от победившего пролетариата, а найти песка и засыпать пару квадратных метров у калитки. Аккуратно отпер калитку, мимоходом отметив, что собственноручно сколоченный заборчик стоит твердо, как французские бетонные капониры. По-хозяйски проверил ход калитки.
Хоум, свит хоум, вспомнилось ему по пути к домику, пролегшему по дорожке из битого кирпича. Вот я и дома, подумал он, доставая ключ.
Дверь оказалась открыта. Солодин удивился, жена всегда запиралась. Тревога слегка кольнула сердце. Он замер в прихожей, тихо поставил портфель в уголок, повел плечами, сжав кулаки. Стараясь не скрипеть половицами, одним бесшумным шагом оказался у внутренней двери и резко распахнул ее, чуть пригнувшись и по-бычьи наклонив голову.
— Здравствуй, — приветливо обернулась жена, колдовавшая у стола.
Вот ведь, черт возьми, слегка расстроился Солодин. А ведь едва не ворвался с кулаками наперевес...
— Здравствуй, милый, — повторила Вера, обнимая его.
Солодин привычно подхватил ее пятьдесят килограммов, высоко поднял на вытянутых руках и закружил по комнате, с легкостью балерины перемещая свою огромную тушу меж стульев и прочих предметов мебели. Она, как обычно, протестующе пискнула, крепко схватив его запястья, которые едва могла обхватить миниатюрными ладошками.
— Здравствуй, дорогая, вот я и вернулся, — добродушно сказал он, осторожно и нежно опуская ее.
— Медведь! — с наигранной обидой воскликнула она, хлопнув его по плечу.
— Да, я такой! — отозвался Солодин через плечо, возвращаясь в прихожую, снимая пальто. Что-то все-таки не давало покоя, какая то странность в окружении. Незапертая дверь, легкая натянутость в веселье и радости любимой жены.
