Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
Ночь. Иду. Вызов срочный:
В доме пять на седьмом этаже
Засорилась труба как нарочно,
Дама плачет и вся в неглиже,
На площадке стоит в пеньюаре,
Сигарета в руках "Пелл и Мэлл",
Как с картины сошла Ренуара
И в руке котик белый, как мел.
Прохожу в сапогах по квартире,
Кран внизу я уже перекрыл,
Не скажу, что там было в сортире,
Кто-то сверху трубу ей забил.
Два часа я с засором возился,
Дал перчатки хозяйке, давай,
Пусть мяукает бедная киса,
Неприятно, но грязь убирай.
Все мы сделали где-то под утро,
Воду жителям я подключил,
И хозяйка расправила кудри
И на стол уже мечет харчи.
Выпил я из стаканчика виски,
Рассказал о себе все, как есть,
И царапала дверь ее киска,
Очень нравится женщинам лесть.
— Ну, чо тут сказать, — Матвеич почмокал губами и посмотрел куда-то в угол, где валялась всякая отработанная ветошь, — талант у тебя есть. Как Есенин, однако. Но талант этот тебя и погубит. Серегу за талант и пришибли, а потом сказали, что это он типа сам себя головой об угол раз пять стукнул. А все потому, что начальникам свои стихи читал, и получалось, что он этих начальников прославляет, а самому главному начальнику ни одного стиха не написал. А вот был бы он сантехником, так его бы берегли как зеницу ока, потому что не дай Бог унитаз засорится, как вот ты в стихе в своем описал, кто дерьмо убирать будет? Это что же получается, прямо рядом с дворцом сортир нужно ставить дощатый и кричать "занято", если кто-то с поносом рваться будет. А ведь у больших правителей и письмоносцы там, письмоводители и столоначальники, одних курьеров тыща человек туда-сюда шныряют и каждому по нужде нужно, да не по одному разу в день. Поэтому и сортир нужен большой на обе стороны. Да еще бабское отделение сделать и буквами их обозначить "Мы" и "Жо". Ох, Леха, скажу я тебе, был я тут надысь на богомолье в монастыре одном. Старинный монастырь. Большевики только чудом эту церкву в картофельный склад не превратили. Народу там бывает очень много, ну и мне захотелось по нужде. Спросил я монаха одного, где тут отхожее место. Он мне так любезно и говорит:
— А вот идите тут за угол и там по надписям ориентируйтесь.
Захожу я за угол, а там человек пятьдесят паломников стоит, мужики и бабы и с ноги на ногу переминаются.
— Чо стоите-то, — спрашиваю, — туалет платный или просто очередь большая?
— Да хрен его знает, — говорит мне один мужичонка, благообразный такой, но чувствуется, что ему скоро моча в голову ударит и пойдет он крушить все, что под руку попадется. — Видишь две двери, и на дверях две буквы: "Б" и "С". Если Б — это бабы, то тогда кто мы? Если С — это суки что ли? Вот стоим и менжуемся. Еще пять минут и будем коллективно вот здесь прямо во дворе нужду справлять.
Я снова за угол метнулся и того монашка успел за полу рясы схватить.
— Отец родной, — говорю ему, — помоги людям страждущим. Там толпа из мужиков и баб стоит и не знают, под какую букву им заходить.
— Эх, — говорит монашек, — темнота вы необразованная. Вы же на монастырском подворье. А в монастырях кто живут?
— Кто-кто? — взвился я, — монахи там живут, там люди скоро на улице ссать будут.
— Буква "Б" означает "братья", а буква "С" означает "сестры", — засмеялся монашек, — беги скорей туда, пока вы там не нагадили.
Вот смотри, вроде бы одном языке говорим, а друг друга понять не можем, мыслим не так. Или возьми иностранцев, французов, к примеру. Они буквой "М" обозначают мужчин и этой же буквой обозначают и женщин, мадамы, значит. Или вот англичане. У них на букву "М" мужчины, а для женщин перевернутая буква "М" — "W" вумен, то есть тот же мужчина, но со знаком качества. Зато у немцев в этом деле порядок. "М" — мужчина, а "F", фрау, то есть, это женщина, тут никак не ошибешься, как в России. Так, о чем это я? А, вспомнил. Так вот тебе за твои стишки дифирамбов наговорят целую корзину, ты и поплывешь под белым парусом как Лермонтов на дуэль к Дантесу. Подумаешь, что ты новый Байрон и слесарное дело забросишь. А тут окажется, что стишки твои дрянь, и нравятся они пяти экзальтированным бабушкам, которым ты трубы прочистил, а остальным, к кому ты не захаживал, они вообще не нравятся. И вот тут-то начнется твое глубокое разочарование. Люди творческие очень любят, чтобы их хвалили, а если не хвалят, то это целая трагедия почище всякого Шекспира будет. Самая настоящая поэзия — это слесарное дело. Музыка металла, водопроводных труб и всяких сифонов. Вот и сочиняй свои стихи без отрыва от производства как Маяковский, который музыку извлекал из водосточных труб. Не сантехник, но все равно близко к нам. Будешь самородком, а кому стихи не понравятся, прокладку ему поставишь некачественную, и его среди ночи вода зальет. Пусть сначала думает, кого можно критиковать, а кого нет. Это как в Политбюро. Критикуй, но знай меру, и генсека не вздумай подвергать критике. Серега Есенин не понял, и тю-тю. А ты лучше головушку свою светлую не губи. Свет — это штука страшная.
Вот под эти воспоминания я и сделал следующий шаг, который, как мне показалось, был последним в этом повествовании.
Глава 5
Так вот иногда и думаешь, что парашютистов нужно готовить по-особому. Высоты боятся все. Даже шизофреники. Но кто-то может преодолеть страх высоты, зная на практике надежность парашютных систем, а кто-то все равно этим системам не верит и боится прыгать. Для этого в самолете нужно сделать кабинку с надписью "Toilet". Человек заходит туда, инструктор дергает рычаг, и неуверенный парашютист уже летит над бескрайними просторами родины на самом надежном парашюте. Второй раз он сам прыгнет или воспользуется услугами этого совершенно несложного изобретения для десантирования.
Я летел вниз довольно долго и забыл произвести отсчет времени, чтобы определить расстояние. Но, так как прошло много времени в полете, то определение расстояния является бесполезным занятием, потому что живым с такой скоростью вряд ли кто приземлялся.
Внезапно мой полет начал тормозиться и что-то мягкое стало охватывать меня со всех сторон. Вероятно, переход в иной мир так и происходит, когда человек закрывает глаза и вся его сущность переходит в иное измерение, обретая ли новую оболочку или существуя в виде волновой информации в видимом или невидимом спектре. Смотря для кого в видимом и для кого в невидимом.
То, что подхватило меня, было мягким, эластичным и пушистым. Как будто я упал в огромную перину, и эта перина увлекала меня в свою глубину, оберегая от соприкосновения с твердыми предметами или с мягкими поверхностями, которые при быстром соприкосновении могут стать твердыми. Как вода, например, когда ты падаешь в нее с высоты.
Наконец, я достиг нижней точки падения и стал возвращаться обратно, но подъем вверх был недолгим, и после двух-трех качаний я остановился в равновесии.
— Интересно все устроено в раю, — подумалось мне, — аккуратно, мягко, а в аду я, вероятно, со всего маха попал бы в котел с кипящей смолой или грохнулся на раскаленную сковороду под хохот и улюлюканье веселых чертей.
Еще один вывод, который я сделал, касается моего существования. Если я мыслю — значит — я существую мысленно. А если я чувствую себя, то я существую материально. Но это мое тело или не мое? Возможно, что в раю душа получает новое тело и продолжает существовать той же личностью, какой она была до этого. Но это же невозможно. Если душа будет прибывать в рай со своими мыслями и заботами, то рай рискует превратиться в тот же ад, который был при жизни земной. Поэтому, каждая прибывающая душа проходит чистилище, где ее как жесткий диск компьютера чистят и форматируют, прежде чем выпустить в мир с чистыми помыслами и мыслями.
И тут же я вспомнил притчу про верблюда и игольное ушко, и засмеялся. Представьте себе, что богач всю жизнь копил деньги, обдирал ближних своих как липку, а в чистилище его очистили от всех капиталов, мыслей и бизнес-проектов, дали белую рубаху и пинком отправили в рай, или без рубахи прямо в ад. И сразу вспоминаются слова Сына Божьего, который сказал, что легче верблюду пройти через игольное ушко, чем богатому попасть в рай.
В рай он попадает не богатым, по сравнению с ним даже нищий выглядит богатым как Крез. Можешь сколько угодно копить денег, покупать золото и бриллианты, собирать картины и дворцы, все равно ты ничего не возьмешь с собой в тот мир и все, что собрано и скоплено тобой пойдет прахом с помощью тех, кто не ударил палец о палец для сбора всех этих богатств.
Я лежал в мягкой перине и философствовал. Вспомнил одну свою зарисовку.
Проснулся.
Режет глаза.
Кто я?
Я — академик.
Из академии наук.
Умный.
Важный.
Гений.
Я — физик.
А чем я занимаюсь?
Проводимостью.
Проводимостью чего?
Не помню.
Значит — не физик.
Тогда генерал.
Да — я генерал.
Боже, как болит голова.
Наверное, на войне ранили.
А на какой войне?
Как на какой, на прошлой.
А когда война была?
Не помню.
Значит — я не генерал.
Но какой же я начальник?
Конечно, самый главный.
Где мой мундир или смокинг?
Где мой камердинер?
А что это на полу лежит?
Сапоги.
Резиновые.
Грязные.
А рядом сумка.
Тяжелая.
С золотом?
Нет, с железом.
Да это же ключи.
Гаечные и газовые.
Чьи они?
Похоже, что мои.
Так я что сантехник?
Сантехник.
А почему мне так же плохо, как и академику или генералу?
А я все думал, чего это мне так больно в районе поясницы? Я сунул руку к спине и нащупал свою сумку с инструментами. Если сумка рядом, то я во всеоружии.
Вокруг темнота, хоть глаз выколи. И тишина. Когда присутствуют абсолютная тишина и темнота, то они становятся материальными субъектами.
Если так разобраться, то тьму можно нарезать кубиками или параллелепипедами, фасовать в пакеты и складировать.
Точно так же и тишину можно насыпать в полиэтиленовые пакеты и складывать про запас, чтобы потом гасить шум, который возникает от соседства с другими более шумными людьми.
Кроме того, я же не собираюсь лежать здесь вечно. Мне нужно искать выход и пропитание. Как говорится, философия философией, а обед должен быть по расписанию. Кстати, все философы были гурманами и не дураками выпить.
Еще один вопрос. Достиг ли я дна или подо мной все еще бездна?
Я аккуратно достал рашпиль и нащупал в кармане кремень. Да будет свет, — подумал я и чиркнул кремнем по рашпилю.
Подо мной и надо мной была черная бездна. Зато я был опутан какими-то белыми нитками, типа паутины, и мне понадобится сто лет, чтобы связать их вместе и спуститься вниз. А хватит ли их мне, потому что до центра земли не менее шести тысяч трехсот километров? Значит, нужно дергать за эти нитки, чтобы прибежал паук или паучиха, врезать кому-то их них газовым ключом промеж глаз и на их нитках спуститься вниз.
Глава 6
Снопы искр от кремня и дергание веревок не остались безрезультатными. Что-то с флуоресцентными точками пролетело снизу мимо меня, а затем кто-то или что-то начало подтягивать нити, и они стали тверже, образуя как бы настил, по которому можно ходить. Естественно, что ходить может только тот, кто видит, куда можно ступать, чтобы не проваливаться сквозь нити.
Но я никуда не шел, я лежал, ожидая, когда ко мне приковыляют пауки и спеленают паутиной, как хоббита Фродо на пути к уничтожению кольца власти. У меня не было кольца власти, поэтому и участь моя не станет достоянием миллионов людей и волн сочувствия со всех сторон.
Если тебе предстоит упасть в яму, то не нужно торопить момент падения. Даже на смертном одре люди стараются продлить мгновения пребывания среди себе подобных, сделать на последних секундах еще какую-нибудь гадость или доброе дело, а затем закрыть за собой дверь в вечность. И все они знают старое правило: не наелся — не налижешься.
Наконец, меня подтянули к чему-то объемному, слабо мерцающему флуоресцентом, и поставили на ноги. Ко мне прикасались человеческие руки, но людей я не видел. Просто в темноте были флуоресцентные полоски в районе глаз, носа и рта.
Кто-то говорил на неизвестном мне языке, но я ничего не понимал, улавливая лишь тональность и смену языка.
Наконец, заговорили на английском языке, и я радостно сказал:
— О"кей. Ес ай ду. Ай лав пельмени вери мэни энд водка вери матч. Дую пиво эври дэй.
Что бы мне ни говорили, я говорил то же самое. Наконец, появился немецкий язык, и я тут же продемонстрировал знание этого языка:
— Хэнде хох. Ихь бин кайне партизанен, нихьт шиссен.
Затем кто-то сказал:
— А по-русски-то ты хоть понимаешь?
Я тут же ответил на чистом интеллигентно-матерном языке:
— А хулеж. Че вы сразу-то по-русски говорить не начали?
— Вы, русские, никак не хотите меняться, — сказал один из флуоресцентных, — все время мните себя пупками Вселенной, а как были, так и остаетесь заштатным государством с несметными богатствами и необъятной территорией, которыми не можете распорядиться как настоящие хозяева. Иди сюда, поедем к шефу.
Меня посадили на какую-то машину, типа мотоцикла, и я оказался между водителем и пассажиром, так как сидений было три. Мотоциклетная машина ласково заурчала, как кошка, которую гладят за ушком, и начала спускаться вниз.
Я ощущал людей и не находил в них каких-либо отклонений, стараясь вглядываться во флуоресцентные полоски на них. Разве что шлемы были какие-то длинные, а не круглые, как у нас.
Чем ниже мы спускались, тем явственнее слышался шум какого-то поселения, окутанного мраком. Почему мраком? Потому что мрак — это неполная темнота. Хотя, в отношении мрака и темноты разгорелась нешуточная дискуссия. Одни утверждали, что мрак — это тьма тьмущая или, когда ни зги не видно. И тут же начались споры по поводу зги. Одни утверждают, что зга — это колечко на дуге, куда крепится колокольчик. Другие говорят, что зга — это искаженное слово стьга — дорога, от которой произошли стежки-дорожки. То есть во мраке можно видеть колокольчик на дуге или кое-как разглядеть стежки-дорожки. Кроме того, есть такое понятие как сумрак, когда мрак неполный. А вот во тьме этого уже не увидеть, потому что есть тьма кромешная и тьма египетская.
Мы спускались не вертикально вниз, а под небольшим углом и, судя по времени и скорости движения, проехали километров пять. Хотя, сказать проехали, это сказать неправильно, потому что мы летели и этот мотоцикл мог быть чем угодно, но он мог использовать только силу гравитации для такого полета. Иначе, у летательного аппарата должны быть крылья.
Въедливый читатель может сказать с иронией: надо же какая Россия удивительная страна, там даже простые сантехники разбираются в вопросах гравитации. Да, наша страна — удивительная страна. Я окончил три курса университета и в начале четвертого курса меня за участие в митинге поддержки оппозиционер номер один отчислили из университета и отправили в армию, так как я не стал бить себя коленкой в грудь и поливать грязью лидера нового поколения.
В армии меня как неблагонадежного отправили в хозроту в группу сантехников, пробивать постоянно забивающиеся солдатские сортиры. Там я и получил эту специальность, так как после армии в университет меня не приняли, а на что-то нужно жить. Сантехники у нас самая ходовая специальность, и я попал в руки Матвеича, который много секретов передал мне.
— Леха, — говорил мне Матвеич, — запомни мое слово, быть тебе президентом или заместителем у другого, которого молодежь здорово поддерживаетт. Мы уже отживший материал, а вот им строить свою страну и им в ней жить по их законам. И никто не посмеет помешать им.
Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |