Кондотьер Богданов

— Чего-нибудь еще?

— Нет.

— Отдыхайте! Вам постелили.

Богданова удивил ее тон — это после объятий на площади! Однако выяснять отношения не стал. Феодалы! Исполнил оговоренное — отдыхай. С прочим без тебя разберутся. Ну и ладно! Богданов не подозревал, что перед обедом к Епраксии заглянула Неёла.

— Попарила! — сообщила весело. — Довольны!

Княжна глянула вопросительно.

— Никаких знаков! — сказала Неёла. — Ни родинок особых, ни бородавок, ни пятен. У Богдана на теле отметины: ранили и не раз.

— А эта?

— Совсем ничего. Обыкновенная девка. Только мелкая.

— Девка? — спросила Евпраксия.

— Девку от бабы не отличу? — обиделась Неёла. — Не живет она с ним! Говорил, что без одежи ее не знает, и она его соромится. Визжала, как голой увидел.

— А он?

— Смеялся. Веселый! Баб любит! Меня за цыцки трогал, по заду шлепал. Заигрывал. Я-то не прочь, мужик он видный, но ты не велела...

— Иди! — сказала княжна, каменея лицом. — Постели Богдану отцову ложницу, девку возьми к себе!..

Богданов отдыхать не пошел. Сначала навестил раненых. Слуга Евпраксии отвел его в дома, где лежали самые тяжелые. Большого участия не понадобилось. Местные бабки-шептухи умело шили раны, клали на них травы, бинтовали лентами чистого полотна. На всякий случай Богданов протер зашитые места смоченным в спирте тампоном, истратив половину заветной фляги, тем его роль и ограничилась. Обход тоже не затянулся. Раненые выглядели удовлетворительно, за ними присматривали. Богданов оседлал мышастого и поехал в посад. Там с Конрадом расставил посты, оговорил порядок действий на случай тревоги. Велел наемнику лечь костьми, но врагов к самолету не допустить. Заглянул в капонир, забрал "ДТ" и сменные диски. На всякий случай вытащил из патронного ящика на треть облегченную ленту "шкаса". Только затем отправился в город. Он ехал верхом в наступающих сумерках, сурово поглядывая на встречных. Те отвечали любопытными взглядами. Перекрещенный по плечам пулеметной лентой, с "ДТ" в руках Богданов выглядел как революционный матрос. Оценить это было некому. Лисикова осталась в хоромах, а в Сборске ни революционных, ни каких-либо иных матросов не водилось. Сдав мышастого конюху, Богданов поднялся к себе. В просторной горнице стояла широкая кровать из резного дерева. Богданов сложил амуницию в угол, разделся. Постель была роскошной. Толстая перина внизу, перина сверху, покрывало, огромные пуховые подушки... "Это как же тут спят? — думал Богданов, пытаясь умять подушку до плоского состояния. — Сидя?" Он почти справился, когда в дверь поскреблись.

— Кто там? — спросил Богданов, бросая подушку.

— Я! — послышался тихий голос.

"Навязалась на мою голову! — подумал Богданов, натягивая рубаху. — Что там? Комарик укусил? Мышка напугала?"

За дверью, конечно же, стояла Лисикова.

— Товарищ лейтенант! — пожаловалась штурман. — Меня с Неёлой положили, она храпит!

— Я тоже храплю! — сообщил Богданов.

— Не заметила.

Богданов хмыкнул.

— Чужие кругом, — тихо сказала Лисикова. — А я там одна.

Богданов молчал.

— С тех пор, как мы здесь, — отчаянно сказала штурман, — я для вас, как враг! Хуже немца! Смотрите, как на фашиста. А я не фашист! Я сержант Красной Армии! Мы оба воюем! Я делала, что говорили, а вы хмуритесь! Я все время боюсь, что вы меня бросите! Проснусь, а вас нет! Улетели... Думайте, что хотите, но это так!

— Ляжешь на лавке! — сказал Богданов, отступая. — Кровать одна, она ко мне привыкла.

Он перенес лавку перину, следом — подушку. Перина оказалось широкой — хватило постелить и сверху накрыться. Богданов завернулся в покрывало и собрался спать, но Лисикова не дала.

— Товарищ лейтенант! — сказала горячим шепотом. — Извините! Не хотела вас обидеть. Нашло.

— Бывает! — сказал Богданов.

— О вас везде только и говорят. Всякое. Я не все поняла, но считают вас волшебником. Исцелили незрячего!

— Истерическая слепота, — ответил Богданов. — От испуга. Проходит самопроизвольно.

— Другой младенец умирал от лихорадки. Теперь здоровый.

— Я рад за него!

— У меня рана зажила. Осколок был с палец...

— Трава помогла.

— Какая трава! Ко мне ведун во сне являлся, пальцем грозил. Корил, что я жадная, тепло ваше забрала. Следовало самой выздоравливать. Велел к вам не прикасаться...

— Ведун? — спросил Богданов. — Какой ведун?

— Весь в черном, волосы седые. Лицо молодое...

— Лисикова! — сказал Богданов. — Ты комсомолка?

— Да...

— И веришь в колдунов? В чудеса всякие?

— Так ведь было! — обиделась штурман. — Сама видела!

— Вдруг показалось, — сказал Богданов. — Или выводы неправильные. Местным бабам простительно — темные. Но ты студентка, историю изучала! Какой я волшебник?

— Не знаю, как в жизни, но за штурвалом — да!

— Не подлизывайся! — сказал Богданов. — Из экипажа все равно выгоню!

Она всхлипнула, будто подавившись, и зарыдала. Громко, хлюпая носом и шумно втягивая воздух.

"Этого не хватало! — подумал Богданов, прыгая на пол. — Кто меня за язык тянул?"

Он подошел к лавке. Лисикова лежала, уткнувшись лицом в подушку, плечики ее вздрагивали. Богданов коснулся ее руки. Рыдания усилились.

— Я не виновата, мне приказали!.. — бормотала она, всхлипывая. — Он капитан, а я сержант!.. Я не могла отказаться... Он сказал, что вы морально неустойчивый, перелетите к немцам. Велел застрелить, если что... Я никогда не верила... Вы ведь герой... Я вас хвалила, а он ругался. Говорил: плохо смотрю. Словечка плохого про вас не сказала! Даже про крылья... Сказала: от радости качали, как пристань разбомбили...

— Аня! — сказал Богданов. — Я пошутил.

Она затихла. Богданов сел на лавку, погладил ее по плечу.

— Ты хороший штурман и меткий стрелок. Мне такой нужен. Ты храбрая: со мной боятся летать...

— Правда?! — она села. В лунном свете влажно блеснули глаза.

— Честное комсомольское! — сказал Богданов.

— Товарищ лейтенант!.. — она сунулась мокрым лицом в его плечо и тут же отшатнулась: — Ведун запретил прикасаться!

Богданов только вздохнул. Послал Бог дитятю...

— Товарищ лейтенант! — сказала она. — Мы ведь вернемся?

— Ведун сказал, как исполним предназначенное...

— Так вы его видели?!

— В пещере, — сказал Богданов, досадуя, что проговорился, — но я не знал, что он ведун.

— Что значит предназначенное?

— Думаю, что исполнили. Немецких прихвостей выбили, город вернули. Чего еще? Завтра поскачу к ведуну. Кто бы он ни был, наше появление здесь его рук дело. Пусть указывает проход обратно! Не захочет говорить — пригрозим. Скажет! Сядем в самолет и отправимся.

— Хорошо бы! — сказала Лисикова.

— Вот о чем нужно подумать, — продолжил Богданов. — Мы отсутствовали долго. Как объяснить в полку?

— Скажем правду!

— То есть?

— Провалились в тринадцатый век!

Богданов хмыкнул.

— Ну... — сказала Лисикова неуверенно. — Возьмем что-нибудь в доказательство.

— Что?

— Саблю... Кольчугу... Шлем.

— Скажут, стащили в музее. На оккупированной территории они разграблены. Здесь нет ничего, чего нету у нас. Ты костяным гребнем расчесывалась, я такой в деревне видел. Шестьсот пятьдесят лет прошло, а все то же. Веретена, прялки, станки-кросны, полотна, сукна, кожи... В нашем времени полно предметов, незнакомых здесь, — тот же пулемет или пистолет. Здесь ничего.

— Как быть? — спросила Аня.

— Надо придумать.

— То есть соврать?

— Немножко.

— Мы комсомольцы!

— Я два раза возвращался из-за линии фронта, — сказал Богданов, закипая. — Каждый раз говорил правду — и что? Не верили! Сажали на гауптвахту, считали шпионом. Думаешь, Гайворонский тебя обнимет? Обрадуется, что воевали за Сборск? Даже показания не запишет! Ему невыгодно. Особистам ордена за шпионов дают. Скажет: прохлаждались у немцев, а, может, помогали им! Измену не докажет, но трусость и уклонение от боя пришьет. Трибунал. Меня — в штрафбат, тебя — в лагерь. В штрафбате я выживу, не в таких переделках бывал, вернусь в полк. А ты? Десять лет за проволокой? Нельзя нам про тринадцатый век! Никакие предметы не помогут. Ничего брать не будем!

— А сапожки? — встревожилась Аня.

— Сапожки можно, — уступил Богданов. — Скажем, купили.

— Я согласна! — сказала штурман. — Что говорить?

— Правду, только не всю. Сели на вынужденную в немецком тылу. Отказал двигатель. Ремонтировали... Сами не справились, местные помогали. Ну там кузнец... Починили, взлетели, вернулись.

— Перед взлетом прибежали немцы, а мы их — бомбами и с пулемета!

Богданов засмеялся:

— Тебе бы сказки писать! Или представления на ордена.

— Так мы ж воевали! — обиделась Аня.

— Спи! — Богданов потрепал ее по плечу. — Вояка! Завтра обсудим.

Он вернулся в кровать и завернулся в покрывало.

— Товарищ лейтенант! — послышался шепот. — Вы спите?

— Чего еще? — вздохнул Богданов.

— Вы хороший! Я знала, что вы герой, но теперь вижу, какой вы человек! Настоящий!

— Спи! — посоветовал Богданов.

Он завозился, устраиваясь поудобнее, и не расслышал тихих шагов за дверью. Шаги удалялись. Кто-то подслушал разговор...

7.

Евпраксия, первенец князя Андрея, явилась на свет крупной, едва не убив родами мать. Княгиня долго болела, Евпраксию кормили мамки. Сразу две: одной для прожорливой девочки не хватало.

— Ишь, сосеть! — жаловалась мамка товарке. — Другую грудь даю, а все не уйметься. Кудыть ей?

— Нехай! — говорила другая. — Крепче будить!

Евпраксия, словно понимая, улыбалась мамкам беззубым, розовым ротиком. Те переставали ворчать и начинали сюсюкать. Красивая, полнощекая девочка вызывала умиление.

Вслед Евпраксии княгиня родила мальчика, который почти сразу умер, следующий и вовсе родился мертвым. Более княгиня не беременела. Князь Андрей горевал, но виду не показывал — любил жену. Евпраксия росла одна. Часто хворавшая мать не смотрела за ней строго, Евпраксия больше носилась во дворах, чем сидела в светелке. Во дворах бегали мальчишки: дети бояр, конюхов и кметов. Они играли в свои игры, девчонку не принимали. Евпраксия встревала. Непонятливую вразумляли тычками — у детей нет почтения к титулам. Княжна в долгу не оставалась. Вспыхивала драка. Евпраксия возвращалась домой с поцарапанным лицом и разбитыми губами. Мать ахала и укоряла дочь. Епраксия слушала, насупившись, назавтра все повторялось. Княгиня пожаловалась мужу, тот позвал дочь. Евпраксия предстала перед отцом в разорванной рубашонке, с синяком на лице. Князь, скрывая усмешку, долго рассматривал строптивую.

— Пошто дралась? — спросил строго.

— Они первые начали! — сказала Евпраксия, по-мальчишечьи шмыгнув носом.

— Хочешь быть с отроками?

— Ага! — подтвердила дочь.

— Тогда учись драться! — сказал князь. — Как и они.

Лицо Евпраксии просияло. Княгиня, узнав, всплеснула руками, но перечить не стала. Чувствовала вину: не родила мужу сына. У князя Андрея был свой расчет. Военному делу на Руси учат крепко, а в порубежных княжествах — вдвойне. Отцы не жалеют сыновей — дорого станет. Что ни год окрест Сборска стычки. Приходят чудь, литва, жалуют и рыцари. Желающих пограбить хватает. Неуки в стычках гибнут... Андрей решил: дочка, распробовав хлеба ратника, остынет и вернется в девичью.

Евпраксию одели мальчиком и отдали дядькам. Князь наказал: дочку учить строго. Дядьки оскалились и обещали. В первый же вечер Евпраксию принесли — сама идти не могла. Мать причитала. На рассвете дочь встала и надела порты, будто не заметив лежащее на лавке платье. К вечеру вернулась в синяках — учили драться на палках. Княгиня побежала к мужу.

— Глаз выбьют или лицо рассадят! — негодовала она. — Кто ее замуж возьмет — кривую и со шрамом?

— В девичью не просится? — удивился князь.

Княгиня только всхлипнула. Андрей позвал дядек и велел за лицом княжны смотреть. В остальном спуску не давать. Дядьки усмехнулись и кивнули.

Андрей ошибся в дочери. Ратное дело Евпраксия не бросила. Спустя год она не уступала сверстникам-отрокам, дядьки сдержано, но стали ее хвалить. Князь понял, что перемудрил, но отступать было сором. В конце концов, не повредит. Жизнь в порубежном княжестве суровая, бабы в весях управляются рогатиной не хуже мужиков. Многие из луков стреляют, особенно те, кому грудь не мешает. Жить захочешь — выстрелишь! Мужиков по весям не хватает: кто сгинул в стычках с врагами, кого медведь задрал или волки заели. Бабы били дичь, отгоняли волков, кололи острогой рыбу. Острогой и человека легко приколоть, если под руку сунется ...

Дочь подросла, Андрей брал ее на охоту. Княжна скакала за оленями и кабанами, била их копьем и сулицей, охотилась на пролетную птицу. В пятнадцать Епраксия посадила на рогатину медведя. Загонщики вспороли его из берлоги, княжна подскочила первой. За спиной встали дядьки с рогатинами, но княжна справилась. Медведь ревел, пытаясь дотянуться до обидчицы когтями, дышал зловонной пастью, но княжна, уперев древко в землю, держала его, пока зверь не издох. После охоты Андрей сказал дочери:

— Ты все ж девка! Хватит в портах бегать!

Князь видел схватку с медведем. В этот миг он с внезапной остротой осознал, что дочь у него одна. Случись Епраксии оступиться, или древку рогатины сломаться...

Евпраксия подчинилась. Она любила отца, да и мать следовало жалеть — та переживала за дочь. Мать стала готовить княжну к замужеству. Учила вести дом, управлять хозяйством, просвещала о материнстве. Приходил отец, рассказывал о военных походах. Евпраксия слушала жадно. Ей было интересно все. Как ковать коней, крепить торока, сколько и какого оружия брать на стычку с чудью, какое — на битву с рыцарями? Андрей улыбался:

— Хороший из тебя был бы князь!

— Почему княжне нельзя? — обижалась Евпраксия.

— Какой кмет согласится ходить под бабой?..

Евпраксия вздыхала и хмурилась.

Замуж отдавать ее не спешили. Во-первых, сваты медлили. Богатого приданого за дочкой посадника не ожидалось. Порубежный город не дальняя вотчина: много войны и мало серебра. Евпраксия, конечно, девка красивая, да с норовом: на коне скачет, медведей рогатиной валит... Как себя с мужем поведет — Бог весть! К тому же Андрей объявил: дочку от себя не отпустит. Пусть зять едет в Сборск! Придет время, сменит немолодого князя. Понятное дело, зять должен быть воином, благостных книгочеев да теремных гуляк в Сборске не ждут. Княжить в порубежном городе — не на перинах почивать.

Женихи на такие условия не велись. Евпраксии стукнуло двадцать, а все невестилась. Княжон выдают замуж в шестнадцать, самое позднее — в осьмнадцать, Евпраксия по всем понятиям слыла перестарком. Не дождавшись свадьбы дочери, тихо угасла мать. По ее смерти стал сдавать отец: часто хворал и все более полагался на сотника Данилу. Данило был старше Евпраксии, но не намного — считай, выросли вместе. Молодой сотник сох по княжне, о чем ведал весь Сборск. Андрей не хотел такого зятя. Боярская дочь, выйдя замуж за князя, (редко, но бывает), становится княгиней. Княжна, обвенчавшись с боярином, теряет княжье достоинство. Данило был хорошего рода, но не князь. Князей на Руси много, есть такие, что беднее бояр. Бояре могут стать посадниками, чаще всего именно они и становятся, но все ж...