Удивительно.
Нет, забота о спасителе — это нормально. Гес уже знал, что дикарка (то есть Лаэ: её имя он выяснил в первую очередь) относится к нему столь же восторженно, насколько настороженно и боязливо — к Владыке. И что она изловила какого-то чересчур медлительного представителя местной жизни — тоже в порядке вещей. Должна же она была как-то заботиться о своём пропитании до того, как её спасли от расправы сородичей.
Но как она развела огонь?..
Удивление ничуть не помешало стражу принять дичь, проверить её на съедобность (было среди умений Ворона и такое), а затем вгрызться в жёсткую, пресную, но ароматную плоть.
Лаэ отбежала к костру и, искоса поглядывая на стража, принялась ворошить угли прутиком.
Эхагес жевал, не отрывая от неё взгляда.
Вроде всего ничего он её знает. Даже поговорить по-человечески они не могут: язык Лаэ незнаком ему, ей неведом язык Равнин... А ощущения всё равно такие, будто полжизни вместе. Может, это из-за калейдоскопа миров, когда любой близкий и неизменный объект становится близок ещё и в переносном смысле? Но ни на Владыку, ни на Тиива он так не смотрел...
Ну что в Лаэ такого особенного? Что?
Дикая — самодельная одежда из добытых на охоте шкур лишь подчёркивает это. Молодая, почти ребёнок. И некрасивая — что отчасти искупает удивительная природная грация.
Ещё Лаэ довольно умна, по крайней мере, понятлива. Чтобы она не стала обузой в пути, вполне хватало ласковых интонаций и простых жестов. Слух и зрение очень острые, а обоняние — вообще звериное. Крепкая, даром что мышц почти нет. Ссадины на спине зажили со скоростью невероятной, почти как при исцелении...
Ну и что?
Неужели на него так повлиял тот факт, что он, именно он, Эхагес, спас это создание и тем самым взял на себя ответственность?
Ответственность... ответственность. Да.
— Лаэ!
Девчушка вскинулась, подбежала.
— Будем учиться. Садись.
Лаэ послушалась, опустилась на мягкую голубоватую траву. Летун припомнил, как его самого муштровали с языками островитян и с хирашским, вздохнул — и начал урок.
Через несколько часов он был твёрдо уверен, что Лаэ действительно умна. Она ни разу не повторила однажды сделанной ошибки, а ошибалась редко. Запоминала слова влёт, выговаривая их с точностью просто изумительной. И не скучала ни секунды, не уставала, не раздражалась.
Гесу было знакомо состояние ума, в котором возможно проявление таких способностей: учёные братья называли его "небесным рассудком". Но Лаэ-то не применяла для запоминания и выстраивания логических связей никакой особой техники — она просто жила.
Вот тебе и "дикарка"...
Эхагес прервал урок лишь тогда, когда сквозь увлечённость наконец прорвалась тревога.
Расчёт времени. Пламенный "спустил" их с Лаэ в этот мир, потом поднялся в тот, другой, потратив на это — ну, пусть даже четверть часа. К тому времени он, Гес, уже давно устроился на ночлег и уснул. А спал не меньше семи-восьми часов. Потом завтрак, занятия с Лаэ,... в общем, долой полсуток. Вопрос: что Владыка столько времени делает в мире-цели? Ему ведь тоже нужно отдыхать, а для этого он бы обязательно вернулся сюда.
Значит ли это, что мир-цель, где он пропал — То Самое?
Или же там с ним произошло нечто скверное?
Впрочем, одно не исключает другого. Кто сказал, будто чужие Могучие, к которым они хотели обратиться за помощью, будут настроены дружественно?..
— Что с тобой? — на личике Лаэ дышало новое выражение, которое Эхагес счёл заботой.
— Со мной — ровно ничего. А вот что с Владыкой...
— Ты о том... втором? Чёрном-красном? — Быстрый жест: пальцы к щекам и к глазам.
— Да. Владыки нет слишком долго.
Лаэ тут же успокоилась и повеселела. Она явно привыкла бояться "чёрного-красного", а не тревожиться за него. И тут же — умница! — нашла верный способ отвлечь Эхагеса:
— Пойдём охотиться! Надо готовить и есть.
— Ты права, маленькая. Пойдём.
Девчушка тут же подхватилась, вскочила, радостная и предвкушающая. А Летун задумался: как она изловила то, что они оба недавно ели? Неужто зверьё тут настолько непуганое, что просто подходи и бери голыми руками? Что же, посмотрим, поглядим...
Зверьё оказалось непуганым, но поглядеть на Лаэ-охотницу — не получилось. Нырнув в заросли, она с исключительным проворством скрылась из вида, не потревожив листву и ступая босыми ногами без единого звука; метнулась в одну сторону, потом в другую — Гесу, следившему за ней без помощи обычных чувств, почудилось в отсверке её сути что-то не по-людски хищное... А когда он снова увидел её, Лаэ уже бежала навстречу, торжествующе потрясая жертвой своего охотничьего пыла — бурошёрстной, с клыками не хищника, но грызуна.
Снятие шкуры и разделку тушки Эхагес взял на себя. Пока он занимался этой грязной и довольно неблагодарной работой, неугомонная Лаэ умчалась и притащила десерт — накопанные где-то корешки. Изуча их, Летун счёл, что такая добавка к рациону будет весьма кстати (между прочим, не обонянием ли девчушка устанавливает, что можно есть, а что лучше оставить в покое?) и пошёл сполоснуться к ручью. Когда вернулся, застал Лаэ в том же положении, как после сна: хлопочущей над будущим жарким.
Это напомнило ему ещё кое-что.
— Лаэ! Как ты развела огонь?
Мгновенное напряжение плеч, ускользающий взгляд за тонкими чёрными прядями и одной белой. Потом — высверком — тревожный взгляд снизу вверх.
— Ты не бойся. Не надо. Я просто спросил.
Но Лаэ всё равно боялась, это он видел и ощущал ясно. Страх кипел, менялся, сжимался... Неожиданно возникла решимость. Девчушка протянула руку знакомым движением — и на угли, заставив их зардеться сильнее, стекла знакомая искра силы.
— Да ты маг? Здорово!
В лучах искренней радости Геса девчушка робко засияла, продолжая бояться, но уже как-то бледно. Не душой — памятью.
— А как ты научилась этому трюку?
Спрашивая, Эхагес уже предчувствовал ответ. И попал в точку. Она подсмотрела. Видела несколько раз, как это делает он — и ухитрилась повторить.
Нет, это уже что-то невероятное. Выходит, феноменальная обучаемость Лаэ касалась не только изучения языков, но и области куда более трудной в освоении. Что тут скажешь? Талант... да какое там — настоящий гений!
Знал бы Владыка, кого они спасают! Впрочем, при мысли об отсутствующем Пламенном Гес не ощутил особого беспокойства, слишком увлечённый иным.
— Так вот почему тот мужик боялся, — пробормотал он, — вот почему с тобой так неласково хотели обойтись. Чудо ты... в шкурах!
— Я... хорошо?
— Конечно, хорошо. Бедная ты малышка...
Не сдержавшись, Эхагес присел рядом и погладил Лаэ, как пугливого зверька.
— Теперь всё будет хорошо, мы тебя в обиду не дадим. Хотя что я — раз уж я тебя спас, то и так бы не дал. Но теперь — тем более. А что ещё ты умеешь?
Лаэ снова сжалась в страхе, но под успокоительным бормотанием Геса оттаяла. Страж ощутил знакомый уже переход испуга в решительность. Лаэ вскочила, отбегая, потом припала к земле, странно выгибая спину...
В первый момент Летун не поверил своим глазам. Но то, что он видел — было!
Там, где секунду назад он видел угловатую, не вошедшую в возраст девчушку-подростка, глядел на него не по-звериному пристально хищный зверь размером со среднюю собаку. Круглая мордочка, острый нос, уши торчком, огромный, невероятной толщины хвост... блестящая чёрная шубка — и белое пятно на голове...
— Лаэ...
Зверь оскалил тонкие белые клыки не то в усмешке, не то в угрозе. Повёл носом. Подошёл, ластясь не по-собачьи, а как-то... по-женски, что ли? Роскошный с белым кончиком хвост уж точно вёл себя не по-собачьи. Да и несолидно совсем было бы вилять этаким богатством.
— Чистое небо! — выдохнул Эхагес в обалдении.
Мохнатая Лаэ чихнула, выразительно покосилась на жарящуюся дичь. То есть уже не жарящуюся, а полным ходом подгорающую.
— Ох! Р-р-растяпы!.. Хм... по крайней мере, я знаю теперь, как ты охотишься. Не догадаться после такого было бы уже вовсе глупо...
Обед был спасён. Поуспокоясь, Гес вспомнил о логике и методе, после чего попытался определить, насколько внешняя перемена в Лаэ соответствует внутренней.
Насколько он мог ощутить и понять, её сознание не осталось прежним. Подобно реке на перекате, оно стало мельче и быстрее. Слух, не говоря уж о нюхе, обострился, а вот в области зрения потерь оказалось столько же, сколько приобретений. Оценить ощущения изменившегося тела не получилось: слишком сильно, слишком странно. А вот разум при перемене только потерял, не приобретя ничего.
Разобраться в деталях страж не успел: Лаэ отбежала на несколько шагов, посмотрела за спину (как, смотрит?) и превратилась обратно.
А Эхагес смотрел — и уже сознательно находил свидетельства её необычной природы в человеческом облике. Эта гибкая нервная грация, и невероятная живость, и странная, прямо сказать, мимика...
Да, Лаэ явно была не просто девушкой, умеющей превращаться в зверя, и не зверем, способным порой принимать облик девушки — она была особым, чудесным существом, стоящим, как тастары, в стороне от обыденного. Больше, чем просто зверь... но в то же время — больше, чем просто человек. Диковинное, гонимое создание.
Ведь "больше, чем зверь", значит — чужая среди зверей.
А "больше, чем человек"...
— Лаэ, маленькая, — вздохнул Гес. И добавил:
— Давай обедать.
...Когда добыча была съедена, страж осторожно, шаг за шагом, вопрос за вопросом выяснил ещё многое.
О себе самой и о себе подобных Лаэ знала мало. Она вообще знала мало: в пересчёте на людской возраст ей было лет двенадцать, а вернее, и того меньше. Три сезона она жила у какой-то бабки в наполовину доме, наполовину шалаше. Пристрастилась к тёплой человеческой еде, узнала, что такое огонь и речь, что такое постель и одежда. Потом бабка умерла, жильё быстро развалилось. Лаэ стала жить жизнью зверя, всё реже и реже превращаясь в человека. Но людское любопытство в ней ещё жило, и она без особой цели забредала иногда достаточно далеко от логова, чего дикие звери не делают никогда. Однажды она нашла "шумное место" — поселение тех самых медведеобразных мужиков, которые потом травили её собаками. Травили не за просто так: поддавшись звериному естеству, Лаэ задушила и съела какую-то их птицу. Да ещё потом превратилась в человека, вспомнив, что бабка не любила, когда на её глазах Лаэ была зверем. Люди страшно расшумелись, заперли её в каком-то сарае, а потом тот сарай подожгли. Протиснувшись через крохотный лаз в мохнатом облике (вот откуда на спине у неё появились царапины), она сбежала, странным чутьём отыскав возможного защитника, и уже не стала повторять сделанную ошибку: превратилась в человека до того, как показаться на глаза, и потом на виду у Пламенного с Эхагесом не превращалась ни разу.
Вернее, до сих пор — ни разу.
— А до той бабки? Ты помнишь, что было раньше? Кто твои родители?
— Не знаю. — Девчушка отвечала так, что впору заподозрить обман. — Не помню.
— А как вообще называются такие, как ты, в твоём мире?
— Не знаю... люди с собаками кричали — орлэ, орлэ!
— Что это значит?
Лаэ ответила, подумав немного и показав жестом:
— Орлэ — тот, кто крутится.
— Меняется?
— Да. Это тоже. Вода течёт, орлэ течёт. Мало слов сказать.
Эхагес призадумался.
— У нас ни о чём таком даже не слышали. То есть говорить-то говорили, но чтобы кто-то превращался на самом деле... Иллюзии, видимость — это да... А как-то иначе ты меняешься?
— Иначе — как?
— Ну, например, чтобы зверь был другой. Больше или меньше. В собаку, скажем. Или чтобы шерсть была серая...
— Я не знаю, как. Я меняюсь — и всё.
— Ну, может, ещё научишься. Не огорчайся. Ты мне нравишься.
Лаэ... нет, не улыбнулась — она, похоже, просто не умела ни улыбаться, ни смеяться, ни плакать... осветилась. Радость не столько проступала на её лице, вообще-то довольно подвижном, сколько поднималась изнутри. Улыбка души.
— Ты мне нравишься, — повторила она. И принялась сбрасывать одёжку из шкур.
"Чистое небо, что я наделал?! Она же ещё ребёнок!
Вот именно. И если я сейчас её оттолкну..."
Эхагес прислушался к себе, глядя на Лаэ — и понял, что нисколько не хочет её отталкивать. Нисколько, ни на волос. Более того: уже не видит в ней ребёнка. Словно отвечая на его вопрос, может ли она меняться "по-другому", Лаэ на глазах становилась привлекательнее. Более зрелой. Женственной. Видимо, она действительно не знала, как это делает, но результат...
А потом момент для отказа был упущен, и Геса перестали волновать любые рассуждения. Он забыл о стыдливости, забыл о долге, забыл о возможных опасностях чужого мира вокруг.
Забыл обо всём, кроме любви.
И ничуть не жалел об этом.
Глава тринадцатая.
Ночь — твой друг, если глаза видят даже в полном мраке, а кожа имеет цвет сажи. А если к тому же тебя зовут — Ночная...
Деревья скользят навстречу и мимо. Звуки тёмного времени дрожат вокруг, рисуя свои простые истории, звёзды сеют свет, кажущийся ярким. Ветер кружит около, как верный пёс. Иногда забегает вперёд, иногда ложится на плечи, а то вдруг принимается ласково вылизывать лицо, путаясь в волосах. Если движение вызывает какой-то шум, пусть даже столь лёгкий, как шорох шагов в траве, ветер ловит его и растирает в прах, в мутную тёплую пыль беззвучия. И сама Ночная поэтому была — как ветер. Тихий чёрный ветер со звёздными просверками в зрачках.
Только вот тишина эта обманчива. Чтобы не отстать от Ночной, человеку пришлось бы бежать со всех ног.
Впереди встал ещё более чёрный, чем ночь, заросший лесом склон. Горы были близки — и в воздухе, в земле, в деревьях и даже небе кружилось что-то особое. Горы меняли мир своим молчанием. Похоже, но иначе меняет мир близость моря — вечным движением, солёным дыханием, иногда взмывающим до ярости шторма. Ночная читала знаки душой и шла на зов: новая жизнь в ней росла и требовала всё большего. Рождение есть таинство; рождение со всем, что сопутствует ему во времени, не должно свершаться где угодно. Место его обязано быть должным — и на языке людей не скажешь об этом точнее. Осколок былого, немногие сородичи Ночной остались позади. Она не могла позволить себе двигаться с ними.
Она торопилась.
На склоне сквозь ветви колет глаз искра света: прирученный огонь. Кто здесь живёт? Ночная не знала — но чувствовала нужду, притяжение, близость. Она повернула и полетела к огню.
Тягучее время ещё покачало её на ладонях и выпустило перед приземистым домом, что врос в траву у начала крутого подъёма. Стоя в тени, Ночная послушала его, смотрящего во тьму жёлтым глазом окна. Но не успела узнать много, когда одинокие шаги проскрипели к двери — и та распахнулась, доверчиво махнув ладонью плотно сбитых досок.
— Не стой у порога, — проворчал хозяин, слепо моргая. Он явно не видел никого во тьме, и так же явно не нуждался в зрении, чтобы поймать чужое присутствие. — Входи и пребудь в покое.
