Тем временем Орден и Конгрегация занимались своими проблемами, в кои-то веки совместно, не вырывая друг у друга кормило и не интригуя друг у друга за спинами. Ситуация на сей раз была особенной и прежде небывалой: два орденских комтурства, некогда оставшиеся на территории Австрии по стечению обстоятельств, а после — постепенно, незаметно, но прочно перешедшие под руку герцога, закрывая глаза на все его грехи. В сражениях они, правду сказать, участия не приняли, не запятнав себя братоубийством и предпочтя отсидеться в стороне, и теперь следовало решить, как быть с собратьями во Христе. Расследование проводили вместе — инквизиторы майстера Гессе и комтуры фон Юнгингена. Решение судьбы братьев-отступников и претворение этого решения в жизнь майстер Гессе полностью передал Ордену.
За многочисленными хлопотами духовного и светского порядка пришла зима — настоящая, холодная и многоснежная, и возвращение победоносного войска домой пришлось отложить до весны. Традиционная торжественная коронация новоизбранного Императора в Майнце тоже вынужденно откладывалась, и Rex Romanorum[228] Фридрих, прикинув все возможные последствия, принял решение сразу после Рождества короноваться в Санкт-Пёльтене — городе, ближайшем к месту славной победы над силами Антихриста.
А в январе Альта родила мальчика. Первое, о чем спросил Фридрих после того, как убедился, что оба участника процесса в полном здравии, это унаследовал ли новорожденный дар женщин своего рода. Отрицательный ответ он постарался принять с видимым равнодушием, но нельзя было не заметить, что Император испытал огромное облегчение, да и Альта, кажется, была сим фактом весьма довольна.
К концу зимы пришли самые долгожданные новости — из Италии. Миланский фогт вошел в Рим, а главное — сумел в нем остаться, что было, с учетом норова славных граждан Вечного города, куда большим достижением. Разумеется, немалый вклад в успех внесло то, что граждане попросту устали. Граждан совершенно не устраивал Рим, превратившийся в помойку, в грязных закоулках которой семьи самозабвенно делили районы и кварталы, таверны и мастерские, склады, рыночные места и даже уличных девок, не заботясь о том, сколько непричастных горожан попадает под горячую руку. Великий город, город славы мирской и горней, будто снова возвратился во времена пришествия готов, а в варваров, к собственному ужасу, постепенно превращались его исконные обитатели.
Старый фогт еще до того, как подступить с войском к стенам Рима, выслал вперед парламентера, каковой сообщил горожанам волю своего господина: господин предлагал добрым гражданам, страдающим под гнетом семей, для коих благо города не стоит ни гроша, зато собственное благополучие стоит всего, не вмешиваться в битву, не сопротивляться идущим воинам, остаться в своих домах и позволить руке Императора навести порядок в израненном городе. Таковым гражданам фогт обещал безопасность и всяческое благоволение, а если же кто из них поспособствует установлению законности и выдаст или иным образом обезвредит глав семейств, их ближних лиц и рядовых головорезов, Император этого не забудет.
Расчет оказался верен, и боя как такового не было: вошедшее в город войско просто и беззастенчиво вырезало распоясавшиеся семейства вместе с присными, нескольких женщин незамедлительно постригли в монахини и тут же увезли, и ни одного горожанина, что не дерзнул поднять руку на имперских миротворцев, не тронули, как и было обещано.
Потом начались чистки. Немногочисленная, но заметная доля римской молодежи, в творящемся беспределе не нашедшая ничего лучше, чем создать тайные общества поклонения Антихристу, была частью казнена, частью вручена родителям для перевоспитания старыми добрыми методами, частью убита на месте — прямо перед алтарями с козлиными головами и какой-то невообразимой мешаниной символов, взятых отовсюду понемногу и скорее всего — без особого понимания.
К тому времени, как Джан Галеаццо Висконти засел за составление письма с новостями для Его Величества, покой и порядок в Риме пусть и не воцарились всецело, но уверенно и прочно воцарялись, а тщательно подготовленные агенты уже начали работу по внедрению в головы горожан мысли о том, что новый Папа — наилучший выбор из всех, что могли бы быть. Теперь дело было за понтификом: надлежало как можно скорее достигнуть города и предстать перед славными гражданами лично. Никто особенно не удивился, узнав, что Папа Бруно I двинулся в путь незамедлительно, не дожидаясь конца зимы, и весной врата Вечного города уже торжественно распахнулись перед викарием Христа.
Часть Латеранского дворца к тому времени силами горожан и фогта худо-бедно привели в состояние, достойное быть жилищем, и водворившийся там Папа первым делом выразил горячую благодарность обитателям Рима за труд, терпение и крепость в вере.
А потом случилось заседание курии, оставшееся не только в письменной истории города, но и в памяти граждан, и случившееся пересказывалось друг другу и обсуждалось в домах и тавернах, причем, вопреки устоявшейся народной традиции, без прикрас и преувеличений, что, впрочем, было неудивительно, ибо и без того случившееся выходило за рамки всего, что уже повидал этот город.
Собравшиеся на Собор в Констанце итальянские кардиналы, епископы и капелланы прибыли в Рим вместе с новым Папой, однако восторги горожан и воодушевление понтифика разделяли далеко не все из них: святых отцов немало тревожила судьба не только христианского мира, но и своя собственная. Раб рабов Божьих меж тем сию тему так ни разу и не поднял, на попытки выведать хоть какие-то детали не поддавался, на прямые вопросы отвечал туманно, и со всеми обращался благодушно, терпеливо и ласково. Куриальные интриги, дело обычное при восшествии на Престол нового блюстителя, в таких условиях были решительно невозможны, будущее рисовалось неясным, отчего святые отцы пребывали в беспрестанной нервозности и подавленности, рисуя в мыслях самые невероятные версии.
Заседание 3 мая 1416 года, в праздник Обретения святого Креста, началось весьма типично — с молитв, взаимных приветствий и благодарностей, перейдя к переделу полномочий и постов, после чего Папа Бруно, размеренно постукивая пастырским посохом в такт шагам, сошел с тронного возвышения, вышел на середину и там остановился. Минуту он молча оглядывал собравшихся, и свидетели утверждали, что почтенные кардиналы и епископы начали ёрзать и прятать глаза, точно школяры, не выучившие урока, да еще и нашкодившие, а тишина воцарилась столь плотная, что ее можно было потрогать рукой.
Потом Папа заговорил. Папа говорил мягко, негромко. Он говорил о великой миссии Церкви и веры, о важности добродетели, потом упомянул о недавно свершившемся покарании еретика и малефика силами объединенного христианского мира... Папа говорил все громче и тверже, и заговорил о грехах, каковые одолевают не только простых людей, но и тех, кто поставлен быть пастырем и достойным образцом истинного христианина. А вместо этого, сказал Папа, мы видим распущенность, стяжательство, злословие, гордыню, зависть. Вместо этого, сказал Папа, мы видим разгул греха и непотребства. Мы видим, сказал Папа, шагнув к первому ряду заседающих, и те напряженно застыли, что дом молитвы вы сделали вертепом разбойников[229]. Вон отсюда, позор Церкви, сказал Папа и перехватил посох в обе руки.
О том, как из дверей выбегали кардиналы, епископы и капелланы, неприлично задрав одежды, спотыкаясь на пороге и крича в панике, добрые жители Рима рассказывали потом долго. Рассказывали, как держались за побитые бока кичливые служители, как отпихивали друг друга с пути, чтобы успеть выскочить первыми и помчаться по улицам прочь. Рассказывали, как потом показался в дверях Папа с посохом, держа его, как дубинку, оглядел собравшуюся толпу горожан, поклонился ей и ушел обратно. Рассказывали, что на том заседании из всей курии осталось не больше полудюжины священнослужителей, которых понтифик не тронул.
А к середине лета в Рим явился Фридрих фон Люксембург. Избранный Император прибыл с малым войском — приличествующим высокой особе, но явно недостаточным для того, чтобы представлять серьезную угрозу. Опасаться нападения в Риме, впрочем, у него вряд ли были причины — основная часть городской стражи все еще состояла из людей миланского фогта, к тому же слухи и новости, поразительно быстро и плотно запрудившие к тому времени город, уже убедили подавляющее большинство добрых граждан в том почти неоспоримом факте, что принимать от Папы императорский венец едет ни много ни мало спаситель всего христианского мира.
8 августа, в день памяти святого Доминика, в Латеранском соборе при стечении народа и в присутствии обновленной курии Папа Римский под пение Te Deum[230] впервые за долгие годы великой схизмы помазал на царство Императора Священной Римской Империи Фридриха Четвертого.
Присутствовал на церемонии и майстер Великий Инквизитор: так повелел папский нунций и так просил в личном письме сам понтифик. Да и, откровенно говоря, так хотелось самому: с этим человеком, с которым когда-то были неразлучны, точно два сапога, он не виделся слишком давно. Все время церемонии Курт смотрел на торжественное лицо под папской тиарой, пытаясь принять душой то, что давно было известно разуму, и в память лезло ухмыляющееся лицо беглого студента, беспечно хамящего молодому запальчивому следователю в глухой немецкой деревне. Если б какой-нибудь бродячий пророк сказал тогда, к чему все придет — в лицо ему рассмеялись бы оба...
'Теперь на свете есть один человек, который может распахивать ногой дверь не только в зал Совета, но в папскую резиденцию', — улыбнулся Бруно, когда все должные церемонии завершились, и им удалось пообщаться в обстановке спокойной и келейной. 'У меня тогда книги были в руках', — напомнил Курт с наигранным недовольством, и Бруно все так же с улыбкой пожал плечами: 'От занимательных книг папская библиотека тоже не откажется'.
А потом было возвращение домой. Было шествие армии-победительницы через австрийские земли обратно к границе, на сей раз куда более скорое, было шествие по имперским землям, были торжественные речи и богослужения во встречных городах, была Прага, был бурлящий город, шум и огни на улицах допоздна...
А потом была академия, довольно торопливое и сумбурное венчание с Нессель и наконец-то блаженный покой и тишина.
А потом был Висконти и понимание, что покою, тишине и вообще прежней жизни пришел конец. Попытки внушить нунцию, что член Совета и тем паче Великий Инквизитор из oper'а никудышный, потерпели крах. Заседания шли одно за другим, и всякий раз, когда Курт требовал отпустить его на привычную оперативную службу, находился новый повод собрать Совет. И вот спустя полгода он попросту стукнул кулаком по столу в буквальном значении и заявил, что у Висконти есть выбор между двух зол: дать ему, в конце концов, поработать или получить в свое распоряжение отупевшую от говорильни и бумажной работы и потому бесполезную канцелярскую крысу.
В порученное ему расследование Курт ухнул с головой, постаравшись забыть происходившее в минувший год, как страшный сон; потом было еще одно дело и еще, и опять новое расследование... А потом был гонец из академии и снова заседания Совета одно за другим.
— Ничего, — уверенно ободрил Мартин, — ты справишься. Ты дрался с ликантропами и дерзил в лицо малефикам, не капитулируешь же ты перед какими-то бумажками. Я, in universum, тоже в агенты не стремился, и мне, откровенно говоря, страшно до жути, но куда тут денешься. Конгрегация сказала 'fac'[231] — инквизитор отвечает 'obedio'[232].
— Да, — не сразу отозвался Курт, помрачнев. — Не мне тут жаловаться.
— Нет, — мягко произнес Мартин, глядя на его потемневшее лицо. — Не надо.
— Не надо что?
— Не надо просить Висконти отказаться от планов на меня. Только не говори, что подумал не об этом, у тебя на лице все написано горящими буквами размером с коня... Пап, послушай. Я, наконец, получаю то, чего и хотел. Дороги, помнишь? Множество путей, еще не пройденных. И вот он, один из них, вот новая тропа, на которой, ты прав, я не смогу спасти всех, но очень постараюсь хотя бы немногих. Помнишь, что ты сам сказал? Что толку в моем выборе, если я не буду идти по этим тропам, если буду обходить опасные дороги? Для чего все это было тогда? Да, в таких операциях мне участвовать не доводилось, и провал будет дорого стоить, поэтому да, мне страшно... Но это и хорошо, — улыбнулся стриг — почти искренне, почти легкомысленно. — Вот когда я перестану бояться, тогда и впрямь пора будет бить тревогу и уговаривать отца Антонио забрать меня от греха подальше.
— Следи за собой, — попросил Курт серьезно. — Если почувствуешь, что что-то не так, хоть что-то... Если заподозришь, что пахнет жареным, если заметишь, что начинаешь сползать не туда... Хоть какая-то неувязка — сигналь, мы выведем тебя из дела. Понял?
— Да все будет нормально, пап.
— Ты понял? — повторил Курт, и стриг вздохнул:
— Понял. Обещаю.
Курт молча кивнул, и в саду академии повисла тишина.
'Конгрегация, Мартин, своих не бросает'...
Все это было уже однажды, много лет назад — академия, сад, вот эта скамья и холодный мерзкий червяк где-то в груди. Уже тогда не было иллюзий, уже тогда было ясно, что жить с этим мерзким червем, точащим душу, придется до конца дней...
'Ты ведь не за себя боишься. Я сейчас понимаю, как это мерзко, тошно — бояться не за себя'...
— Знаешь что, я есть хочу, — вдруг решительно и нарочито жизнерадостно сообщил Мартин и поднялся, потянув его за руку. — Ну я же тебя знаю; уверен, ты все еще без завтрака. Что сегодня за разносолы в академической трапезной? Жидкая каша? Вчерашние овощи? Прошлогодние колбаски? Обожаю. Пойдем. Все беды мира — не повод сидеть голодным.
ЭПИЛОГ
И рёк тот стриг в печали — доколе мне страдать?
И жажду не водою, но кровью утолять?
И был тут глас негромкий — внимай же мне скорей,
Пока никто у храма не отворил дверей...
Пивная кружка была большой, а стол — крохотным и в самом дальнем и темном углу, и Курт от души надеялся, что выражения его лица не видно другим посетителям. Посетители, впрочем, по сторонам особенно не глядели, а слушали — внимательно и серьезно, кто-то даже кивал, скорбно поджав губы.
...ты думаешь, что душу навеки ты сгубил,
Но знаю я, что веру ты в тайне сохранил.
Хитёр диавол древний, но истина проста -
Его дары ты проклял и не попрал Креста.
Не для тебя геенна и не дождется ад,
Но путь тебе заказан в далекий райский сад.
Сегодня Курт снял фельдрок, утрамбовал его в дорожную сумку, а из сумки извлек многажды порезанную старую куртку и спрятал за ворот Сигнум. В этом маленьком и не слишком чистом кабаке совершенно не хотелось быть объектом внимания, а хотелось перед дальнейшей дорогой посидеть спокойно и выпить пива, не думая о Совете, Риме, императорских и своих проблемах, и даже о службе... Но не сложилось.
Продолжишь путь нелегкий и, облик сохранив,
