День ангела

"Спасибо, мама Маша"

Я ощущаю её уважительное сочувствие.

"Нравится, Рома?"

"Да. Определённо да. Раньше я летал только на самолёте, но тут — никакого сравнения"

"А без кокона, в свободном полёте ещё лучше, особенно летом, в восходящих потоках. Только на своих крыльях так высоко не подняться"

А небо над головой уже тёмно-фиолетовое, и на глазах чернеет — кокон выходит в верхнюю стратосферу, плавно переходя в горизонтальный полёт. Солнце режет глаза, как электросварка. Облака внизу, завитые в громадную спираль циклона, теперь движутся обманчиво-медленно, скрадывая ощущение стремительного полёта. Да ведь я, наверное, сейчас лечу быстрее любого истребителя, быстрее артиллерийского снаряда. Вот интересно, почему я не слышал ни звука — я же должен рассекать воздух с воем?

"Во-первых, на такой высоте воздуха уже почти нет, а во-вторых, звуковые колебания принудительно гасятся, это одна из ступеней маскировки. Кокон вообще невидим ни в одном диапазоне спектра"

"А радары?.."

"И радары не видят"

Кокон между тем уже падал, круто заворачивая вниз, облака приближались, сперва лениво, но с каждой секундой всё быстрее и быстрее. Ух! Я ныряю в облачный слой, ещё несколько секунд — и облака расступаются. Под ногами расстилается жёлто-зелёно-багряный лесной массив, прорезанный ниточками дорог, невдалеке виднеется серо-свинцовая водная гладь — Селигер. Я будто падаю без парашюта, только ветер не хлещет в лицо и не рвёт одежду. Кокон проваливается в лес и почти мгновенно останавливается, будто воткнувшись в грунт. Кресло подо мной исчезает, по телу пробегает неприятно щекочущая волна, и я обнаруживаю себя стоящим в нелепо-раскоряченной позе посреди двора, в десяти шагах от знакомого крыльца с врезанным в древнюю бревенчатую стену круглым люком.

— Садись, Рома. Нет, лучше у стены, и возьми вон ту подушку для спины, так тебе будет удобнее. Разговор будет долгий.

Мы сидим на пушистом ковре, розовом, с блуждающими в глубине голубыми, зелёными и жёлтыми размытыми огоньками. Над головой, как обычно, матово-светящийся белым неярким светом потолок, на стенах развешаны какие-то штуковины. Необычно, но красиво. Впрочем, мне некогда отвлекаться.

Напротив меня сидит по-турецки мама Маша, буквально на расстоянии вытянутой руки, едва не касаясь моих коленей своими. И никакого на этот раз комбинезона. Вот интересно, они вообще никого никогда не стесняются?

— Стесняться можно только уродливого, — она смеётся своим роскошным контральто, — а я вроде ничем таким не страдаю.

Да, это святая правда.

Она наклоняется ко мне, глядя в глаза. В упор. Да, и глазищи у неё что надо — громадные, густо-синие, сияющие, в обрамлении длиннейших густых ресниц. Точь-в-точь как у моей Ирочки.

Я никак не могу разобраться в её мыслях и эмоциях — они клубятся, роятся. Нет, я всё-таки слишком туп для такого дела.

Мои щёки обхватывают горячие ладони, сияющие глаза занимают всё поле зрения, и я вдруг ощущаю на своих губах лёгкий щекочущий поцелуй. Будто пёрышком. Ну и?

Я наконец-то сообразил.

— Мама Маша, вы проверяете, можно ли соблазнить вашего зятя?

Первый раз я вижу её смущённой.

— Ты прав, Рома, это не очень корректная проверка. Видишь ли, меня посетила запоздалая, но дикая мысль — может быть, на месте Иоллы сгодилась бы любая... самка нашего вида? И у тебя просто глубоко спрятанная ксенофилия, которую я не смогла сразу определить?

— Ксено...чего?

— Ксенофилия. Патологическое влечение к самкам чужого разумного вида.

Вот теперь я разъярен.

— А дед Иваныч обвинял меня в зоофилии. Мне шьют новую статью?

— Ну-ну...

— Никаких ну-ну. Мне очень жаль, мама Маша, но свой шанс вы упустили. Надо было вам самой врезаться тогда в УАЗик, может, что и получилось бы. А теперь всё. Заявляю вам официально, что я испытываю патологическое влечение лишь к одной-единственной, как вы выразились, самке вашего вида — к вашей дочери. К моей Ирочке. Более того, я собираюсь и буду испытывать к ней патологическое влечение даже после того, как она перестанет быть самкой вашего вида. Может быть, вы легко справлялись с эсэсовцами, но имейте в виду — я так просто не сдамся.

Она смеётся своим изумительным контральто.

— Да, это будет трудно. Прости меня, дуру, я виновата.

Я медленно остываю, переводя дыхание.

— Должен отметить, у вас семейная склонность к странным психологическим экспериментам. Вы ни за что ни про что пытаетесь соблазнить собственного зятя. А ваша дочь имеет привычку хвататься ногами.

Вот теперь она смеётся по-настоящему, даже голову закинула слегка. И я смеюсь.

— Ладно, забыли... Вы хотели меня видеть зачем-то?

Она перестаёт смеяться.

— Да, Рома, хотела. И называй меня, пожалуйста, на "ты", а то мне всё время кажется, что меня много.

...

— ...Биоморфы обладают весьма высокой пластичностью, Рома, и можно придать ей любой вид — от высокой тонкой блондинки до могучей негритянки.

— Я уже говорил ей, и вам повторяю — я приму её любой.

— Да-а? И горбатой рябой толстухой, рыжей, беззубой и подслеповатой?

— Вы же не сделаете этого, не станете намеренно уродовать свою дочь?

— Разумеется, нет. А тебе я говорю — не пренебрегай такой возможностью. Редко кто из ваших здешних мужчин имеет такую возможность, получить в жёны свой идеал, не только духовно, но и физически. И я знаю жизнь — красота имеет огромное значение, хотя и не решающее. Мне бы хотелось, чтобы ты не просто принял её, а не отрывал глаз. Так вот, Рома.

Я растерянно молчу. Да, конечно. Но я так привык к её милому личику, с острым подбородком, маленькими розовыми губками и искристыми глазами на пол-лица, что даже не представляю её иной.

— Я не знаю, мама Маша. Я правда не знаю.

Она тяжко вздохнула.

— Ладно, беру командование на себя. На, глотай не жуя.

Опять шарик от подшипника. И пилюли у них не как у людей...

— Не отвлекайся. Смотри мне в глаза...

Зелёные, жёлтые, красные пятна переплетаются под веками, словно танцуют какой-то исполненный тайного смысла ритуальный танец. Яркий солнечный свет пронизывает мою голову насквозь, как стеклянный аквариум, собираясь внутри в упругий, пушистый, тёплый шар. Шар перемещается в моей голове по-хозяйски уверенно, как громадная капля ртути.

Ярчайшая вспышка света! Я лечу, широко раскинув крылья — нет, не руки, а именно крылья — над незнакомой и одновременно знакомой местностью. Светило уже скрылось за горизонтом. Синий лес остывает, я вижу это. Невдалеке возвышается высоченная причудливая башня — я лечу к ней, домой. В руках и ногах у меня длинный оранжевый плод, что-то вроде огромной дыни — я еле удерживаю его четырьмя конечностями. Я даже знаю, как он называется, только выговорить не могу. Мне тяжело, я ещё маленькая, и внутренние грудные мышцы уже дрожат от усталости. Надо лететь быстрее!..

...Яркая вспышка! Я стремительно скольжу крутыми зигзагами в восходящих потоках, ловко уворачиваясь от преследователя с необыкновенными тёмно-фиолетовыми глазами. Местное светило (я знаю его название) кружится вместе с нами, принимая активное участие в нашей игре. Я загадываю: если вот сейчас догонит — выйду за него замуж ещё до выпуска. Постой-ка, а зачем, собственно, я так стремительно лечу?..

...Яркая вспышка! Мой недавний преследователь, одетый в радужный серебристый комбинезон, держит меня за руки и за ноги крепко-крепко, и мы кружимся, кружимся в воздухе, в свадебном танце. На мне тоже комбинезон, только ещё более радужно переливающийся, прозрачный. Мелькают смеющиеся лица, воздушный хоровод неистово несётся вокруг нас. Какое счастье!..

...Яркая вспышка! Крохотное существо, голенькое, с бугорками вместо крыльев и рудиментарным хвостиком, сосёт мою надувшуюся грудь, цепляясь пальчиками. Царапается, надо уже подрезать ноготки. Оглянуться не успеем, как и зубки прорежутся... "Как вы её хотите назвать?" — это родственники. Уэф сияет, как лазерный прожектор. Длинное, певуче-щебечущее слово, но я понимаю — "Иолла". "Скоро я научу её здорово летать" — смеётся старшая моя дочь...

...Яркая вспышка! Мы стоим на краю огромного поля, покрытого плотной, как ковёр, травой. Я стою слева, Уэф справа, между нами Иолла. Невдалеке стоят в готовности такие же тройки. Звучит музыка. Сегодня Первый полёт.

"Ну, даём разбег?" — Уэф твёрд и весел, от него веет уверенностью, заряжающей лучше стимулятора. Иолла смотрит вперёд, закусив нижнюю губку.

"Нет, папа, я попробую с места"...

...Яркая вспышка! Я стою в большом зале, на краю сооружения, более всего напоминающего вмурованную в пол гигантскую чашу, с толстенными, более метра, стенками из металлически блестящего зелёного материала. Над головой недвижно парит вторая громадная полусфера. Межзвёздный телепорт.

Рядом стоят провожающие меня родственники — отец, мама, дед с бабушкой, свекровь, мои сын и дочь, мой старший брат и тётя. Прощание закончено. Уэф отправился на Землю ещё вчера, и я представляю, как он мается у приёмного телепорта, там, в немыслимой дали...

Я делаю шаг, другой. Сажусь на дне чаши, сжавшись в комок, обхватив руками колени и наклонив голову. Крылья плотно прижаты к спине. Свет меркнет — сверху опускается вторая полусфера. "Ты готова?" "Да" "Удачного перехода!"...

...Яркая вспышка! В воздухе носятся хлопья сажи, ужасная вонь пожара забивает ноздри, жар слепит привыкшие видеть даже слабое тепловое излучение глаза. Вся деревня уже пылает, только почерневший от времени амбар на обочине угрюмо смотрит окнами-отдушинами, словно приготовившийся к страшной смерти, но не просящий у врагов пощады. У стены стоят две канистры с бензином, пока не раскупоренные.

В моей руке маленький круглый предмет, очень напоминающий карманный фонарик, отливающий зелёным металлическим блеском. Я знаю его короткое шипяще-цокающее название на своём языке, но немногие местные аборигены, знакомые с этим прибором, называют его строго-функционально: "прибор для уничтожения быстролетящих и сильнобронированных объектов". Его обычно не применяют против людей. Но я совершенно спокойна — я и не собираюсь убивать им людей. Только этих существ, людьми безусловно не являющихся.

Суетящийся невзрачный человечек. Нет, неправильно — злобный маленький зверёк, очень хитрый и крайне опасный. Это он навёл вот этих крупных кровожадных тварей, одетых в чёрное. С него и следует начинать.

Человечек лопается, как гнилой мешок, валится наземь, нелепо суча ногами. Слабо. Надо усилить разряд.

Здоровенный эсэсовец в расстёгнутом мундире с засученными по локоть рукавами лопается, как бомба, разлетаясь кровавыми шмотьями, и только рука, намертво вцепившаяся в примитивное убивающее оружие ("автомат", вспоминаю я местное людское название), почему-то падает на то место, где он только что стоял. Остальные его коллеги палят в белый свет, как в копеечку. Это бессмысленно. Разве можно уловить знойное марево среди раскалённого, струящегося воздуха громадного пожара? Пальба длится лишь несколько секунд, и вот уже возле амбара валяются в беспорядке разрозненные руки, ноги и головы, не считая более мелких фрагментов. Двое успевают нырнуть в люки уродливой варварской машины с толстыми железными стенками. Механизм издаёт громкое рычание, выбросив сзади вонючие чёрные клубы дыма, и с лязгом начинает движение. Но это движение длится всего одну секунду, не больше. Я направляю прибор на дикарский механизм. Мощный взрыв срывает с него и отбрасывает нелепую железную коробку с длинной трубой, облако огня окутывает останки уродливой машины. Очевидно, машина была битком набита горючими и сильновзрывчатыми веществами, усилившими действие прибора.

Невдалеке ещё трещат очереди, гулко хлопают одиночные выстрелы — партизаны добивают уцелевших эсэсовцев. К амбару спешит, спотыкаясь и припадая на раненую ногу, молодой человек с автоматом другой конструкции, с круглой коробкой снизу. Я во сне знаю — это Пётр Иванович Дымов. Он бьет прикладом по замку, потом припадает к своему оружию — короткая очередь, и замок распадается. Из распахнутых дверей валом валят перепуганные женщины, дети, много, много детей. Я успела... Я успела!

...— Просыпайся уже!

Я открываю глаза. Лицо мамы Маши поблёскивает от пота. Она явно устала.

— Спасибо, мама Маша...— я тяжело дышу. Голова гудит, как колокол.

Она пытается улыбнуться.

— Я не нарочно, честное слово. Мне пришлось погрузиться в самую глубь твоего подсознания, и это просто обратная ментальная связь. Но ты кое-что понял, и я рада, что так вышло.

...

— Как скоро я её увижу?

— Вот тут спешить не надо, Рома. Я буду проверять каждый ген отдельно, и очень тщательно. И процесс превращения торопить не следует. В общем, где-то в конце октября.

Я молчу. Внутри меня уже давно вертится один вопрос, задавать который я не смею — мне страшно. Мама Маша смотрит на меня спокойно, внимательно. Ждёт, когда я соберусь с духом.

"Мама Маша, почему вы так добры, неестественно добры ко мне? Вы же с Уэфом должны меня ненавидеть, по всем законам природы должны"

"Поясни"

"Чего тут неясного? Из-за меня ваша дочь превращается в человека, для вас — в инопланетное животное"

Её глаза сузились и потемнели.

"Моя дочь для тебя тоже инопланетное животное?"

Я ошарашен.

"Ирочка?! Да вы... да ты что?!!"

"Тогда почему ты считаешь, что обратное утверждение верно?"

"Ну хорошо, я не так выразился, не животное — другой вид разумных. Я же отнимаю у неё эти годы, десятилетия..."

Её глаза сузились ещё сильнее.

"Ты действительно собираешься отнять у неё эти годы?! А вот моя мама — а Иолле она бабушка — считает, что ты их ей добавишь — долгие счастливые годы, а хорошо бы и десятилетия Ты не забыл, что мы сами призываем свою смерть, только когда жизнь становится абсолютно бессмысленной?"

"Бабушка?"

"Чему ты удивляешься? Поступок Иоллы так дико необычен, что обсуждался на нашем семейном совете"

Действительно. Я как-то забыл, что у ангелов тоже бывают бабушки и дедушки.

Я смотрел ей в опасно сузившиеся глаза. И не боялся.

"Куда делись твои выдающиеся телепатические способности, мама Маша? Неужели не ясно, о чём я веду речь? Я хочу, чтобы она жила и после моей смерти, снова молодая и красивая, и нашла новое счастье. Мне невыносима мысль, что я утащу её с собой в могилу. Она должна захотеть жить дальше, после меня"

Вот теперь она смотрит грустно-ласково. Так куда лучше.

"Я начинаю верить в тебя, Рома. Возможно даже, что моя мама права — ты её половинка, заброшенная на другую планету"

Я собираюсь с духом, меня мучает ещё один вопрос.

"Мама Маша, скажи, если бы тогда нам стёрли память, ей было бы лучше?"

Её глаза задумчивы.

"Не знаю, Рома. Теперь уже не знаю. Могу лишь сказать — тогда, за столом, процесс ещё был обратим для неё, она бы справилась, забыла тебя. Хотя Уэф сомневается"

"Зачем же вы... ты выступила..."

"Я же объясняла — потому что дура. Так что вы с Иоллой не расстраивайтесь — не вы одни"