Зверь лютый. Книга 29. Венец

Здесь было много раскалённого железа. Груди не отрезаны, а сожжены. Сожжены мягкие ткани вокруг влагалища. Следы раскалённого прута на бёдрах. Выпирающий обломок нижнего ребра, прорвавший уже сожжённую кожу.

Зачем?! Она же ничего не знала, она не могла оставаться в сознании, чтобы вынести весь этот... спектр применяемых средств. Уже мёртвую — потрошили. Горло перерезано аж до позвонков, сердце, похоже, уже не работало. Зачем?!

Как капризные дети, сминающие пластилиновую фигурку. Вандализм. Обращённый на тело человека. Уничтожить красивое. Чтобы не было.

— Переверни.

Да. Она. Эти родинки над поясницей. Когда-то я любовался их движением в наших любовных играх. Как оказалось — очень... единичных.

— Опознание Агафьи подтверждаю.

Гапа — видела. Вот это всё. Как она домой-то дошла? Я-то решил, что она... духом слабовата. Поплыла, рассыпалась. А тут как бы самому... не отъехать.

Спокойно, Ваня. Выдыхай глубже. Тебе есть у кого учиться. Самообладанию.

— Видоки?

Ноготок махнул куда-то в темноту. Гридень притащил за шиворот бегом бегущего на полусогнутых дедка. Неопределённого возраста и обтёрханной внешности.

— Божедом здешний. Последний.

Спасибо, Ноготок, что предупредил. Что "последний".

Он-то и видел её пару минут, когда она приехала. Профи работали: она явилась в Поруб добровольно. На санях, с корзинкой и узлами. Припасы для сидельцев, благое дело, утоление страданий, вспомоществование убогим и сирым. Милосердие — долг инокинь. "Милость к падшим".

Вот так, своими ногами, своей волей, преисполнившись человеколюбия и приготовившись врачевать раны, телесные и душевные, заблудших и отринутых, она вошла в этот "дом скорби".

Неожиданность, контраст между ожидаемым и наступившим, между настроем на помощь страдальцам и злобой, пытками обращёнными на самоё себя, должны были потрясти её душу, сломать, подчинить. Задумано-то правильно. А вот реализация... любительская. Точнее: двуслойная. Судя по ранениям — часть повреждений наносили мастера. А завершали процесс... эмоционалы.

— Когда это было?

— Дык... эта... вчерась. С утречка. Пришла, стал быть. И они её... покаместь набат не вдарил. По первости сильно кричала. На всю яму слыхать было. А после как-то... поутихла. Да-а...

Что я делал вчера? Радовался привезённым щитам, отсыпался, аки младенец, после бессонных ночей, закусывал водочку хлебом с салом, поддразнивал Боголюбского... А её в это время... калёным железом...

— "Они" — кто?

— Дык... ну... двое наших, с Поруба, значится, палач с подручным, да двое с Верху, княжеские, стал быть, с детинца приехавши.

— И где?

Дедок вздрагивает. Тон у меня сдержанный, не кричать же. Но желание встретиться с мучителями Катеньки... прорывается. Вместо испугавшегося дедушки вступает Ноготок:

— Палач с подручным в пытошном застенке нашлись. Зарезанные. Свои же. А княжьи... успели ускакать.

Если бы я, выскочив из усадьбы Укоротичей, ударил сюда, а не на Лядские, то... то она бы была жива. И умерла бы у меня на руках. А люди мои погибли бы. "Любителей-мучителей"... наверное, прирезал бы. Не сразу. Сначала бы узнал — кто их послал.

— Опознать приезжавших сможешь?

— Чего? Как это? А... не... ой... ежели будет на то божья воля... я-т и видал-то их... минутку единую...

Плохо. Сейчас он мне на всё скажет "да". Просто от страха. А толку... Но других свидетелей нет.

Вопросительный взгляд на Ноготка вызывает его тяжёлой вздох.

— Людей нет.

— И?

Новый тяжкий вздох. Но ведь понятно же: надо.

— Деда умыть, переодеть во что-нибудь... пристойное. Кого-нибудь из своих, у Охрима человека возьми. У него ребята на физиогномистику натасканы. Тоже — в штатском. В смысле: в мирском. Для силового прикрытия... у Искандера попрошу — нашим в сером светиться не надо. Давай, Ноготок, быстренько, пока волынских из детинца на распродажу не растащили.

Дедок неделю занимался опознанием. Указал в городе на довольно известного татя, который с полгода назад сбежал из-под стражи. Но искомых персонажей... Словесные портреты были недостаточно детальными. Несколько человек, которых мы взяли в разработку... к смерти Катерины отношения не имели. Видимо, мы допустили ошибку: начинать надо было не с живых, а с мёртвых. Имея хотя бы трупы, мы могли бы выяснить их окружение, связи. Увы...

С другой стороны, если бы мы не нашли их среди мёртвых, мне было бы ещё... печальнее.

Мы оставили ледник, пошли по коридору, поднялись по лестнице, миновали ещё один коридор и поднялись ещё по одной лестнице. И тут я остановился как вкопанный.

Густой рёв огласил тюремные своды. Где-то в недрах Поруба орал во всю мочь, сыпля чудовищными проклятиями, понося бога, святых, преисподнюю, русских князей всех ветвей дома Рюрика, митрополитов, епископов, монахов, киевлян и гостей столицы, и ещё многое другое, хорошо воспитанный, в части церковной схоластики, знаток догматики и решений Патриарших соборов...

Я заслушался.

— Это кто?

— Игумен. Хренов. Поликарп.

— И чего он?

— Воды просит.

Игумен Поликарп "ревел, как атомоход в полярном тумане". Гулкое эхо катилось под сводами. Люди в коридорах застыли, благоговейно прислушиваясь с раскрытыми ртами. Многие крестились, отгоняя нечистого.

У покойного Константина II был мощный противник. В части акустического удара — точно.

— Отвести на ледник. Подвесить над жёлобом. Пусть порадуется. Виду и запаху текущей воды. Как утишится — порасспросить. Кто из местных и волынских особо старался. В "воровском призыве", по Новгороду, противу Боголюбского, по расколу...

— Помрёт. Холодно.

— Иншалла.

— Он тебе нужен?

— Не знаю. Сомневаюсь.

Были у меня планы на этого Поликарпа. Ещё во Всеволжске. Как на второго, после Антония Черниговского, наиболее последовательного лидера сторонников раскола. Но смерть Константина, согласие, достигнутое с Антонием, а теперь ещё и с Кириллом, резко девальвировали ценность будущего первого на "Святой Руси" архимандрита. Услышанный "атомоходный рёв во льдах" усилил сомнение в адекватности и управляемости.

И очень несвоевременно сейчас напоминать мне о необходимости "ковать ковы" и "измышлять измыслы".

— Катерину... обрядить, закрытый гроб.

"Надежда умирает последней".

Потом приходит этап воздаяния. В безнадёжности.

Поликарп выжил. Архимандритом он не стал: оказался непригоден к сотрудничеству. Никого, кроме себя, слушать не хотел. На всякое сомнение в его словах реагировал руганью, криком, дракой. Вполне выражал собой идею из проповедей Кирилла: всякому следует прибывать "в повиновении и послушании игумену, почитать его, как Бога, и во всем слушаться его".

Разница лишь в том, что Кирилл проповедовал послушание иноков, Поликарп же вбивал тот же смысл: "игумен как Бог", имея ввиду себя — во всех, до кого мог дотянуться.

Негодный к сотрудничеству, он, однако, был пригоден к использованию. В качестве "наглядного пособия". В январе следующего года сочувственно разглядывая, по завершению диспута, разгоревшегося в ходе официальной аудиенции, полуоглохшего от воплей и полуослепшего от разлетавшихся слюней Поликарпа, нового Патриарха Константинопольского Михаила Анхиала, Кирилл Туровский сформулировал дилемму:

— Или Ваше Божественное Всесвятейшество Архиепископ Константинополя — Нового Рима и Вселенский Патриарх, возложит на меня, недостойного раба божьего, руки свои, и сподобит обрести частицу благодати божьей, или... сей муж добрый, заплевавший подол полиставрия твоего, твёрдый в вере, громкий в собраниях и могучий в рукоприкладстве, примет митру и посох Киевский. Без твоего рукоположения.

Патриарх ещё раз потряс головой, пытаясь восстановить слух, и ответствовал:

— Я буду молиться. Приходи завтра.

Очередной раунд переговоров, начавшийся, было, повторением утверждений прежних, был прерван раздражённым рёвом остановленного стражей Поликарпа. И стремительно завершился взаимоприемлемым компромиссом.

Поликарп же был отправлен в сопредельные страны, где с прежним пылом принялся обличать заблуждения и искоренять суеверия. Его скорая смерть от рук нечестивых злодеев послужила весомым аргументом для вторжения и проведения карательных мероприятий. Виноват: для восстановления справедливости, укрепления истинной веры и возвеличивания святомученика.

Указал Ноготку на несвоевременность "зачистки" Поруба: нам тут нужен не "порядок" сплошняком, а "интересные персонажи" выборочно. Остальных... пускай Боголюбский разбирается. Поруб — общественное достояние, а кто у нас глава общества? "Интересных" перетащить в усадьбу Укоротичей. Для дальнейшей с ними работы.

Ноготок снова вздыхает уныло:

— Да как же... с одного взгляда определить-то... чего у убогого на уме?

— Я тебя даром кормлю?

Нарвался? Извини, но мне нынче не до политесов.

— Ну, хоть Агафью пришли. Она-т сходу скажет: кто врёт, а кто... ошибается.

— Если ты им всем главы поотрубаешь — я переживу. А если от этих бесед у Агафьи сердце разорвётся...

— Да я понимаю... О-хо-хо... А там, в усадьбе, место-то как?

— Посмотри. Да я и сам гляну.

Нет, не так я представлял себе возвращение в эти... "родные пенаты". Без преувеличения — "родные". Даже — родильные. Меня здесь так изменили... можно сказать — заново родили. Место моего ужаса. Место моего рождения.

За прошедшие в "Святой Руси" годы я много раз вспоминал ту неделю. Которую провёл здесь. Которую мной провели здесь. Вскакивал от ночных кошмаров, мучился "остроумием на лестнице". Как бы я, сильный, красивый и гордый, лихо выхватил бы из-под лавки какой-нибудь "Утёс" или "Печенег"... да хоть бы паршивенький парабеллум! — и их всех... тра-та-та... или — бах-бах-бах... И вытираю устало пот от праведных трудов.

"Трудов" — в деле защиты прав на свободу личности, совести, печати, собраний, на священность собственности и независимость судопроизводства, на труд и отдых, бесплатное медицинское, всеобщее начальное, прямое, равное и тайное, избирать и быть избранным, восьмичасовой рабочий, оплачиваемый по беременности и прочие... родину и свободу.

"Не так представлял...". Никак не представлял! Только огнемёт в руках. Не "Шмель", а что-нибудь времён Второй мировой. Ревущий на конце ствола факел, длинный, лижущий всё здесь, язык огня... ряд сменных емкостей под рукой...

Со временем оно как-то отступило, но спать в подземельях до сих пор... избегаю.

Тот вход. Пол-избы, в которую меня притащили. "Бегом-бегом". Местный слуга Прокопий и Юлька. Гадина-лекарка-работорговка. Ныне покойная и уже нетленная. Тут мужики какие-то сидели. Прокопий сказал одному: "Саввушка, боярыня велела...".

А я... Какой же я был глупый! Ведь уже и продали меня, и торг был, и ошейник кузнец надел, и поздравил: "Здрав будь хлоп коротецкий. С гривной тя".

Как полено берёзовое — ничего не понял. Возмущаться начал. Права качать. "Права человека и гражданина". Чегой-то меня как мелкую шавку, за шиворот таскают?! Я человек и звучу гордо! А я уже не человек. Уже — холоп. Раб. "Орудие говорящее". Меня следует откармливать. Выпасать. На вязку водить. Дрессировать. Типа: Сидеть! Лежать! Рядом! Фу!

Я-то решил, что меня здесь дурят. А здесь... Дурят — свободных. Среди свободных встречаются лохи. А скотинке — просто указывают. Скотинка бывает послушная, "добрая" или брыкливая, бодливая. Как я себя и повёл.

Решил показать: лох — не здесь. И ведь правда: "я — не лох". Я здесь — быдло. С неизвестной в тот момент, даже не представимой, прежде совершенно отсутствующей вообще в поле существующих идей, о чём хоть бы подумать можно, труднодостижимой целью в жизни: стать "милым домашним питомцем".

Забавно: я тогда даже мечтать правильно не мог. Представить, что в моих условиях "верховой холоп" — второй, после царства божьего, уровень счастья...

Саввушка тогда одному из местных кивнул. Тот меня за шиворот — цап. У меня платок совсем на глаза съехал, ничего не видать. И потащили. Одна дверь, лестница вниз, другую дверь нараспашку мной вышибли, снова лестница. Из шубейки вытряхнули, платок содрали. И пинком — вперёд, лбом в стену, в бревна. Сзади дверь — стук, засов — грюк. И — космос.

Ванечка, хочешь быть космонавтом? — Бр-р-р...

Экспериментально установлено: не хочу. Совсем.

Да-а... круто меня тогда... Обломинго до крошева.

И вот это подземелье я хорошо помню. Бревенчатая стена, на ней икона. Спас. Суровый мужчина смотрит строго, вытянув вперёд руку с крестным знамением. Под иконой — плеть. Двойной черно-красный шнур с узелками, короткая рукоятка, свёрнуто в кольцо. Символ истинной веры, символ великой силы. Земной и небесной. Власти над душой, власти над телом. Власти надо мной. Всеобъемлющей, необоримой и безграничной. Господа. Господина. Хозяина. Создателя и владетеля. Всего.

"Всё — в руце божьей". И плеть — тоже.

* * *

Почему рабство продержалось на Руси тысячу лет? И почему никто из моих коллег-попандопул не задаёт себе этот вопрос?

Множество правителей понимали вредность этого явления. Владимир Святой, строя южные крепости, принимал беглых рабов. Сословие холопов в России отменил Петр Великий, расширяя налогооблагаемую базу. А его преемники, не восстанавливая впрямую институт рабства, принялись приводить к рабскому состоянию основную массу населения — крепостное крестьянство.

Екатерина Великая намеревалось смягчить жестокость русского рабовладения — Россия ответила пугачёвщиной.

Её сын реализует программу Радищева, который "бунтовщик хуже Пугачева".

Павел I признаёт крепостных людьми и приводит их к присяге на верность императору. В день своей коронации публикует "Высочайший его императорского величества Манифест о трёхдневной работе помещичьих крестьян в пользу помещика и о непринуждении к работе в дни воскресные", вместо распространённых шести дней в неделю. Запрещает дробить семьи, продавать крестьян без земли и на аукционах: "С молотка или с подобного на сию продажу торга".

"Соль земли русской" ответила "апоплексическим ударом табакеркой в висок".

Александр I издал указ (1803 г.) "о вольных хлебопашцах", по которому помещики получили право добровольно отпускать крепостных на волю. Россия ответила декабристами. А надежды на благоразумие и совестливость "цвета нации" не оправдались: до 1861 года освобождены 1% крепостных.

Александр II отменил крепостное право — "борцы за свободу русского народа" его убили.

Русский экономист, академик Андрей Шторх, в начале 19 в.:

"Число крестьян, которые отвлекаются от полезнейшего из всех занятий и непроизводительно употребляются для домашнего услужения так велико, что в других странах не могут себе этого и представить. Можно без преувеличения сказать, что в русском помещичьем доме втрое или впятеро больше слуг, чем в таком же немецком. О домах же вельмож и говорить нечего. В деревнях эти вредные нахлебники государства приносят своим господам хоть некоторую пользу ремесленными работами, которым их иногда обучают. Но в городах это бывает редко, и там в помещичьем доме всегда найдёшь множество совершенных дармоедов. Если бы возможно было сделать точную перепись всех слуг и дворовых людей, то все были бы поражены тем ущербом, который терпит от этого государственное хозяйство".