Зверь лютый. Книга 29. Венец

А больного, с брачком, кто не верит, не надеется, не любит... Ненормального...

Как быстро можно убить подростка просто непосильным трудом? Два месяца? Это если не применять спец.средств типа кнута или колодок. Мы же ведём выбраковку скота, птицы? Привес, например, слабый или, там, яйценосность низкая. В чём разница?

Забавно, но я не испытываю к Саввушке вражды. Наоборот, благодарен. Он сделал своё дело, хорошо сделал. Иначе бы я просто не выжил. Душу вкладывал. Я же помню как он гладил меня по голове, жалел:

— Холопчик, миленький, не обижайся. Если я не доучу тебя, то в деле, в жизни твоей, придёт случай. И предашь ты господина. Дрогнешь, не сумеешь, растеряешься, твёрдости не хватит... И стыдно тебе будет. Как Иуде, предавшего Господа нашего. И пойдёшь ты и повесишься. С тоски, деточка, с тоски смертной — петлю накинешь. А грех на мне будет — учитель худой.

Хорошо он мне втолковал. Стараюсь не теряться, не дрогнуть. Не предать господина своего.

Себя.

Вся замена — местоимение третьего лица на первое. "Он, господин мой" на "я, господин себе". А так-то... терпение, внимание, твёрдость. Служение. Честность.

Ох и тяжко это — самому себе честно служить. Не сачкануть, не улизнуть, ни приподзакрыть... Не стать самому себе... Иудой.

— Ну и что мне с тобой делать?

Молчит. Уже не из страха, не от потрясения. Ступор уходит, и он соображает, ищет пути выхода, сохранения себя. Решение очевидно и здесь общеизвестно. Слова многократно провозглашены и запомнены.

С плачем валится "на лицо своё":

— Не губи! Пожалей душу христианскую! Седины мои старческие! Я за тя богу молиться буду! Весь век свой! Сколь осталось, день каждый! Холопом вернейшим! Слугой преданнейшим! Службу всякую служить буду! Чего ни прикажешь — всё исполню! Глаз не смыкая, рук не покладая... за ради пользы твоей, господине, выгоды... Я тебе пригожуся-я-я! Сми-и-илуйся-я-я...

Молча разглядываю, и он инстинктивно перетекает в позу "шавки перед волкодавом", продолжая воспроизводить рефрен из русских народных сказок.

* * *

"Иван-царевич нацелился, хочет убить зверя. А медведь говорит ему человеческим голосом:

— Не бей меня, Иван-царевич, я тебе пригожусь.

Иван-царевич пожалел медведя, не стал его стрелять, пошел дальше. Глядь, летит над ним селезень. Только нацелился, а селезень говорит ему человеческим голосом:

— Не бей меня, Иван-царевич, я тебе пригожусь.

Пожалел селезня, пошёл дальше. Бежит заяц. Иван-царевич опять спохватился, хочет в него стрелять, а заяц говорит человеческим голосом:

— Не убивай меня, Иван-царевич, я тебе пригожусь.

Пожалел зайца, пошел дальше. Подходит к синему морю и видит: на берегу, на песке, лежит щука, едва дышит и говорит ему:

— Ах, Иван-царевич, пожалей меня, брось в синее море!

Бросил щуку в море, пошел дальше. Опять голодным".

* * *

На медведя или даже на зайца Саввушка по нынешним временам не тянет. Разве что на щуку. Которая мечтает не в море, а в бочку.

— Смиловаться? Это не ко мне. Не ищи у меня милости, Саввушка. Ты сам своим дрючком милосердие из меня выбил. А вот службу сослужить... Пригодиться мне просишься?

— Да-да! Со все душой! Не за страх, а за совесть! До смертного часа! Не щадя живота!

Тут в подземелье заглянул Ноготок. Который целый день вздыхает, что у него трудов много, клиентов — не счесть, а работать некому. Даже дыбы нормальной нет.

— Вот, Ноготок, тебе помощник. Палач здешний. Потомственный, в третьем поколении, от крови Мономаха. Правдоискатель и правдо-вбиватель. Возьмёшь?

— Э... а не сбежит?

— Савушка-то? Дела его и хозяйки, боярыни Степаниды свет Слудовны, в городе известны. Что среди наших, что среди местных есть желающие именно ему хрип перервать. Единственное место, где он пожить может — у меня под крылом. Если дурак — побежит и сдохнет. Но Саввушка... не дурак. Я так думаю.

— Инда ладно. Ну что, "не дурак", показывай. Где тут чего.

— Я... с превеликим... эта... сща-сща... мне б только водицы...

Саввушка бочком-бочком на полусогнутых, издавая умильные звуки и слова, устремился к бочке. И был пойман за шиворот Ноготком:

— Ай-яй-яй. Просился в холопы верные, а простейшего не знаешь. Как же ты, без согласия господина твоего, либо меня, приказчика, господином над тобой поставленного, хоть куда идти можешь? А ежели у господина нужда какая в тебе? Сдохни, но из господской воли ни на шаг, ни на полшага. А то... стыдно тебе будет.

И уже мне:

— Ты, Воевода, его нахваливаешь, а я смотрю — сморчок недопришибленный. Может, его лучшее допришибить? А то ныне ему водицы край надобно, после пирогов с телятиной подавай...

Я чуть не заржал: Ноготок довольно точно воспроизводил интонации и некоторые сентенции, которые были типичны для Саввушки. Понятно, что они видят друг друга первый раз в жизни. Но я, по нашим делам в подходящих ситуациях, часто воспроизводил манеры первого, встретившегося мне на "Святой Руси", оставившего неизгладимое впечатление в душе, палача. А Ноготок... переимчив в своём поле деятельности.

— Захочет — послужит. Навык-то у него есть. Не послужит — допришибёшь. Ему под тобой ходить — тебе и решать. Пусти его.

Саввушка, опущенный на землю, разрывался между звуком капающей в бочку воды и страхом вызвать неудовольствие нового господина. Наконец, Ноготок, подтолкнул его в угол. Куда делась старческая походка, дрожание конечностей? — Как молодой! В два прыжка доскочил до бочки и сунул туда голову, жадно, взахлёб, в страхе, что отберут...

— Ладно. Проводник у тебя есть, разбирайся. Прикинь где тут дыбу построить. И прочие твои... инструменты.

Проходя мимо бочки, в которой яростно жлуптал мой прежний учитель, повелитель и воспитатель, придавил ему затылок. Когда факт отсутствия воздуха приобрёл большую актуальность, нежели факт присутствия воды, когда старческая шейка, беспорядочно, в ужасе смертном, задёргалась, вырываясь из моей руки, позволил поднять голову. Позволил дышать, жить. Под рукой господина.

— И, Ноготок, ошейник не забудь. Мой, с листком рябиновым. Чтобы кощей место своё каждый миг на вые своей чувствовал. Да и остальным знать полезно: чьё это имущество.

Многие великие и славные дела, для Руси сделавшиеся, зачиналися с Саввушкиного дрючка в моих застенках пытошных.

Перед смертию его была у нас с ним беседа. Вспомнили и первую нашу с ним встречу. Со слов его выходило, что "чужесть" мою, "не-людскость" Саввушка унюхал сразу, однако ничего не мог сыскать для доказательства сего перед боярыней Степанидой. А та — сама торопилась и его торопила.

Последние его слова мне были:

— Много на мне грехов, но наитяжелейшим полагаю то, что убоялся неблаговолия боярыни и выпустил тебя из застенка, не докопавшись до дна самого, не доломавши корешки потаённые.

После, подумавши, повспоминав годы последние, добавил:

— А может, и наоборот: только это мне на высшем суде и зачтётся.

Как-то густо былым пахнуло. Тем, прошедшим, девятилетней давности. Когда я тут, в вот этих строениях, раз за разом впадал в панику, не понимая происходящего, не понимая людей, не доверяя своему уму и чувствам. Корчился, визжал, плакал от боли, от страха. От тотального ощущения собственной беззащитности, бессмысленности и непригодности. Затихал, совершенно измученный, в бессилии, в истощении сил не только физических, но и душевных, умственных. В полной покорности неизвестной судьбе. Тёмной, чуждой, непредставимой, мучительной. И вдруг возрождался. В надежде. "Мой господин... Он — хороший". Единственный "луч света в тёмном царстве". В пытошном застенке.

"Мой господин" — я. До этого надо дорасти. Что очень не просто. И очень тяжело. Быть. Каждый день, на каждом шаге.

Есть здесь ещё дело, которое надо доделать. Мне говорили, что хозяйка здешняя, боярыня Степанида свет Слудовна, жива ещё. Хоть и с постели не встаёт.

Что ж, "Если гора не идёт к Магомету — Магомет идёт к горе". И я не пророк, и она не гора. Но сходить надо.

Третий поверх. Та же опочивальня, то же здоровенное лежбище. Палкодром, где я когда-то взволнованно ожидал, как мой господин, мой светоч, единственный в моей жизни мужчина, будет меня... любить. Так это, по настоящему. По-супружески. Стационарно. На постели. В очередь с другим, но всё же...

Судорожно соображал, как бы мне проявить себя. Как бы так расстараться, чтобы хозяин в грядущем опасном воинском походе меня не позабыл. Чтобы вернулся не вообще в Киев, не на своё подворье, а именно ко мне. Чтобы не оборвались те первые тонкие ниточки нашей взаимосвязи душ, которые, если повезёт, если будет на то божья воля, позволят мне хоть как-то управлять им, хоть чуть-чуть влиять на свою судьбу. Хотя бы, чтобы не продали гречникам, не отправили в вотчину, где аборигены, враждебные к "верховым холопам", к бывшим нахлебникам, вообще к чужакам, быстро доведут маленького слабенького господского наложника до состояния всегда голодной, постоянно запуганной, совершенно тупой... скотинки.

"Тварь дрожащая".

Тоже необходимый член общества. Недолго. Заклюют, затопчут. Мучительная смерть в нищете, голоде, болячках, насмешках, пинках, плевках... В беспросветности.

Мда... Почему я остался жив? — Рояль. Наверное — белый.

Сейчас на памятном лежбище возвышалась груда тела Степаниды. Год назад у неё отказали ноги. Летом слуги ещё выносили её на воздух, но последние месяцы...

Темно. Запах. Запах давно, тяжело и безнадёжно больного человека. Душно. Нечем дышать. Пот, моча, травы, благовония, масло в лампадке...

Прошёл к душнику, вытащил затычку. Сбоку кинулся какой-то человечек.

— Нельзя! Закрой! Хозяйка простудится!...

Автоматом отмахнулся ребром ладони, попал по старческому кадыку под седенькой бородкой. Мужичок схватился за горло, заперхал. Съехал на колени, упёрся лбом в пол. Там и дёргался, кашляя. Пытаясь вздохнуть.

Оп-па! Да это же Прокопий!

Какой-то он... мелкий стал. Старенький, маленький.

Девять лет назад он виделся мне одним из небожителей. Я даже и не мечтал занять его место. Такой уровень приближённости к здешним вершителям судеб... через много лет, если сильно повезёт и очень стараться.

Ближний слуга. Один из тех немногочисленных доверенных сенсоров, которые докладывают на "Олимп", на "Верх" о происходящем в тварном мире среди подлых людишек. И трудится эффектором, доводя до "меньших и чёрных" волю "олимпийцев". Высшую волю "хозяев жизни", хозяев усадьбы и людей в ней.

— Сухан, выкинь этого.

Я подошёл к боярыне.

Она натянула одеяло по шею. Пытается спрятаться? — Нет. На меня смотрела постаревшая лицом, более морщинистым, более ветхим, с пятнами пигментации, но — прежняя Степанида.

Монумент. Лежачий, но от этого не менее монументальный. Гегемон а-ля натюрлих. Госпожа и повелительница всея... и всего. Царица небесная и поднебесная. В платке, в прежней гамме чёрного с красным. Глаза стали ещё светлее. Только в них вовсе не слабый старческий взгляд. Глядит... прицельно. Хищница. Старая, опытная, беспощадная. Как кобра перед броском. Как тогда. Когда меня перед ней Юлька раздела и у меня встал. Тогда-то я и увидел, как у этой... из-под тусклой радужницы зверь выглядывает.

Удивительно. Она ж под себя ходит, её с ложечки кормят! Слабая, больная, беспомощная. И все равно: гегемон вседержительный.

Как я тогда её боялся! Дышать в её присутствии переставал. Трясся, понимая, что она в любой момент может со мной сделать... всё. Не потому, что я там что-то сделал или нет, а вот, захотелось ей, показалось, подумалось... Просто — для забавы, для посмотреть "а что будет?".

Бр-р... Сожрёт... Зубастая бабушка. Злобная, хитрая...

Однажды, после моего свидания с Хотенеем, когда я впервые хоть чуть-чуть осмелился проявить себя, закапризничал, не дался холодному, мокрому, грубому, но — господину моему, она пришла, велела мне встать на четвереньки и задрать рубаху. Отметила пару синяков от Хотенеевых захватов и... врезала посохом по яйцам. Очень сильно и очень точно. Молча дождалась, пока я перестану выть и кататься по полу. Изрекла:

— Будешь морочить Хотенею яйца — порву в куски. Своей властью.

Я тогда мычал, тряс головой и клялся: не буду! не буду! И услышал:

— Будешь. Но — по моему слову. Не нынче. Нынче — ублажай.

Наверное, она была бы мне хорошей хозяйкой. Суровой, но справедливой. Мы, пожалуй, сработались бы. Я трудился бы "медовой ловушкой", "ночной кукушкой". Перекуковывал бы "милёнку" указания "доброй бабушки". Подыскивал бы наиболее убедительные и привлекательные для него слова и интонации, позы и движения.

Увы, её оригинальный замысел с женитьбой внука, с обманом будущего тестя "княжной персиянской" закономерно привёл к необходимости моей ликвидации.

Она тогда зло, напористо втолковывал внуку обо мне:

— Ни в землю, ни в воду его нельзя. Только в болото.

Мощная, умная, решительная женщина. Оказавшаяся в роли хранительницы боярского рода Укоротичей. Взвалившая на свои плечи тяжёлую, мужскую долю реального главы клана. Замышлявшая сложнейшие интриги для благого дела: возвышение своего рода. И списавшая, при реализации одного из планов, маленького безродного беспомощного рабёныша. Отработанный материал, мусор. В утилизацию. В болото.

А как иначе? — "Не разбивши яиц — глазунью не сготовить".

Да вот незадача: "яйцо" оказалось не той системы. "Попандопуло беспринципное". В смысле: способное обойти даже вбитые искушённым дрючком в самый спинной хребет принципы "холопа верного". И — выжить.

Азимовские законы роботехники и вариации их реализации... святорусская боярыня не предусмотрела.

— Узнаешь ли, боярыня Степанида?

Она напряжённо вглядывалась, переводила глаза с кафтана на лицо и обратно. Я хмыкнул и снова, как в застенке перед Саввушкой, снял шлем и косынку. Мгновение и глаза её распахнулись.

Узнала. Тяжёлый выдох задержанного дыхания.

— Выжил, таки... Убивать будешь?

— А ты жить хочешь?

Она презрительно сморщилась.

— Всякая тварь божья — об свете белом печалится.

— Даже вот такая?

Я кивнул на выпирающее из-под одеяла её раздутое тело.

Она снова поморщилась.

— На то воля божья. Терплю. На тот свет... как господь призовёт.

И вдруг, вслед внезапно промелькнувшей догадке, прямо потянулась ко мне, спросила:

— Внука моего, Хотенея, в Луках... Ты?

— Зарезал и сжёг? Я.

Она аж застонала. Откинулась на подушки, отвернула лицо.