— Это означает, что он накляузничает на нас инквизиторам, — холодно сообщил Сфорца, когда дверь закрылась за бывшим сообщником. — Думаю, все понимают, чем это грозит?
— И ведь это я его п-привел, — уныло пробормотал Майнц. — Он прав, непогрешимых нет, только вот моя ошибка была не такой, как он думал...
— Самобичеванию предашься после, и я не останусь в стороне и непременно тебе этот твой ляп припомню, — оборвал его кардинал и, решительно поднявшись, выглянул в окно. — Ждите здесь, я решу нашу проблему.
— Гвидо!
— У тебя есть другие предложения, Бенедикт? Ты что намерен делать — уломать, разжалобить, подкупить? Сдаться и сидеть в ожидании инквизиторов? Или бежать?.. Ждите здесь.
— Нет, — жестко выговорил Майнц, преградив ему путь к двери. — Даже не думай.
Кардинал замялся, нетерпеливо переступая на месте, точно боевой конь, рвущийся в драку, однако отпихнуть с дороги собрата по заговору явно не решался.
— Давай не станем проверять, что пересилит — навыки кондотьера или умения одаренного, — произнес он с расстановкой. — Давай я попытаюсь тебя убедить; только быстро, время уходит. Ты сам понимаешь, что выхода нет. Любое иное решение погубит всё.
— Это решение тоже.
— Это решение погубит, быть может, мою душу, на которой и без того пробы ставить негде, посему вас это тревожить не должно.
— Уверен? Вспомни, что мы задумали. К-какое дело начинаем. Ты хочешь начать его с кровавого жертвоприношения?
— Да полно тебе, я сам люблю метафоры в проповедях, но сейчас не до того.
— Никаких метафор, Гвидо. Мы начинаем войну с мраком и х-хаосом, с тьмой и злобой, мы всерьез рассчитываем на покровительство Господне, и начало такого пути ты хочешь обозначить маркой братской крови? Сейчас цена вопроса не к-куриальная интрига, и речь не о кардинальском чине в обход правил, — чуть мягче продолжил Майнц, когда кардинал отвел взгляд. — Мы просто не можем себе этого п-позволить. Да, я понимаю, что впереди у нас множество непростых решений, двусмысленных поступков и однозначно неблагих деяний. Но начинать с такого — нельзя. Если ты это с-сделаешь, а мы одобрим, это будет первым шагом к краху, ты не душу свою погубишь, а наше дело.
— И что ты предлагаешь? — хмуро поинтересовался Сфорца. — Плюнуть и рассчитывать, что передумает?
— Нет, — качнул головой Майнц и, вздохнув, кивнул: — Ждите здесь.
Когда он вышел, кардинал еще минуту стоял напротив двери молча и неподвижно, глядя на закрывшуюся створку с нескрываемым беспокойством и некоторой опаской, и, наконец, медленно развернулся к остальным.
— А вы, отец Альберт, здесь вместо мебели? — раздраженно поинтересовался Сфорца, и сидящий в самом углу старик тяжело вздохнул.
— Осознаю, — выговорил он медленно, — что тебя гложет тревога и одолевает досада, а посему не стану оскорбляться. Однако ж ты и прав отчасти, хоть твои слова и вырвались в минуту гнева, не будучи обдуманными... Будет для всех лучше и для дела лучше, если мой голос будет звучать нечасто и не решительно, если только речи не пойдет о судьбоносных решениях, и хорошо будет, если в нашем круге я буду орудием, помощником, пусть и мебелью, но не решателем.
— И чем вот это — не судьбоносно?
— К чему мне было мешаться, если Альберт всё сказал и без меня?
— Вот говорят, что очутиться меж двумя людьми с одним именем — к удаче, — буркнул кардинал, пройдя к табурету и усевшись, — но меня, чую, Господь за что-то покарал двумя Альбертами... Так вы с ним согласны? Думаете, что мой способ решения проблем наложит проклятье на наше дело?
— Как ты это сказал славно — 'способ решения проблем', — улыбнулся отец Альберт. — Хорошо звучит, легко. Бенедикт, правда же?
— Да идите вы оба... — устало отмахнулся Сфорца и, вздохнув, спросил: — Как полагаете, что он задумал? Рассчитывает убедить собрата по обители? Надавит на дружбу? Соврет, что мы откажемся от своей идеи?
— Сомневаюсь, — откликнулся отец Бенедикт многозначительно, и вокруг вновь повисла тишина.
Никто более не произнес ни слова; кардинал так и сидел, поминутно косясь на дверь и нервно хмурясь, отец Бенедикт смотрел себе под ноги, медленно перебирая розарий, а отец Альберт, казалось, и вовсе пребывал где-то далеко, перестав замечать и окружающих, и само время.
Когда Майнц открыл дверь, Сфорца вздрогнул, рывком поднявшись ему навстречу, однако остался стоять все так же молча, глядя на сообщника вопросительно и нетерпеливо.
— Всё.
Голос инквизитора был сухим, как валежник, едва слышным, слабым, точно у истощенного тяжелой болезнью человека, да и выглядел он так, будто вышел из уединенной кельи после полугодового строгого поста и ночного бдения.
— Он не был членом никакого заговора, — все так же тихо и надтреснуто продолжил Майнц. — Он не знает ни о чьих п-планах. Все его отлучки из монастыря по моим просьбам были связаны исключительно с моими расследованиями. В этот раз он явился п-по собственному почину, дабы убедить меня оставить мое с-служение и возвратиться в обитель, ибо здоровье мое оставляет желать лучшего. Ему не удалось, и сегодня он двинется в обратный п-путь. Более он ничего не вспомнит.
Во все той же тишине Майнц медленно прошел к лавке у стены, тяжело уселся и с усилием отер лицо ладонью.
— На чем мы остановились... — произнес он, ни на кого не глядя, и, так и не услышав отклика, сам себе ответил: — Ах да. Abyssus. П-подходящее прозвание, считаю, однако делать его официальным именованием я бы остерегся. Далее п-по плану что?
— Нам нужен святой покровитель, — так же негромко сказал отец Бенедикт, и инквизитор кивнул:
— В самом деле. Без него никак.
* * *
'Прозвание для сей обители 'бездна' явилось как-то само собою, хотя и не было принято всеми единочаятелями тотчас, однако же после вдумчивой дискуссии все согласились, что надо так. Ибо что лучше отражает самую суть этого места? Что более передает ту глубину, что лучше отразит ту беспросветность, в каковую добровольно ввергают себя бывшие грешники, ныне наши братья во Христе?
Надобно заметить, что и сама мысль о основании сей обители не была принята всеми единодушно. Один из братьев, привлеченных Альбертом Майнцем, возмутился и усомнился, сказав, что нет в Писании и трудах Отцов Церкви ничего о подобном средстве избавления от греха, что покаяние должно свершаться в душе мыслью и верою, а все то, что брат Альберт совершает над жаждущими адской кары на земле, суть ересь и недопустимо.
После недолгого обсуждения сей брат решил покинуть тогда еще тайное собрание будущих отцов Конгрегации, а уходя, сказал, что не может терпеть сие, и хотя по-прежнему горит братской любовью к присутствующим, во имя их же блага и спасения душ полагает необходимым раскрыть их планы и предоставить оные на рассмотрение отцам инквизиторам. Все это вызвало немалое смятение в наших рядах, и Его Преосвященство Сфорца даже рвался принести в жертву свою бессмертную душу, взяв на нее грех посягательства на жизнь служителя Господня. 'Пусть гибнет моя душа, — воскликнул он горячо, — но я не позволю уничтожить то, что спасет многие души!'. Брат же Альберт и брат Бенедикт смирили его, ибо нельзя начинать благое дело неблагим, и не принесет успеха добро, окропленное невинной кровью.
Тогда Альберт Майнц, догнавши в пути возмущенного брата, сам взял грех на душу свою, но грех меньший, ибо не тронул ни жизни его, ни души, а лишь обратился к новому своему умению открывать сердце и вникать в разум. Так он сделал в памяти брата бывшее небывшим, и долго каялся потом за то, однако время показало нам, что деяние его было благом, и я убежден, что Господь отпустил ему сей грех'...
* * *
Констанц, 1415 a.D.
Отец Альберт подошел к окну, не зажигая света, и остановился, глядя на вечернюю улицу. Уже почти стемнело, но с приходом Собора Констанц перестал засыпать; то и дело кто-то куда-то бежал или шел, или церемонно ехал верхом, или пара девиц совсем не благочестного вида, не скрываясь вовсе, неспешно семенила мимо, хихикая и полушепотом переговариваясь. Вавилоном этот город за годы Собора не назвал лишь немой...
— Нехорошее подобие, — сам себе тихо сказал старик у окна. — Нехорошее...
Глава 8
Утро традиционно началось с разминки — сначала прямо в постели, не вставая, покрутить рукой, помассировать сустав, потом сесть и согнуть-разогнуть ногу; подняться, наклониться, поднять-опустить руки, наклониться, присесть, наклониться... Недовольный организм неохотно, но привычно просыпался, оживал, смиряясь с неотвратимо наступающим рабочим днем, настойчиво намекая, что лечь все-таки следовало пораньше, а не сидеть за отчетами допоздна. Тем паче, что такое служебное рвение совершенно очевидно было отговоркой для себя самого: попросту майстер инквизитор, поминутно поглядывая в темнеющее окно, дожидался возвращения Мартина, застрявшего в лагере паломников что-то уж очень надолго.
Возвратился тот ближе к ночи, проскользнув в выделенную ему комнату еле слышно, и судя по мгновенно воцарившейся тишине, спать улегся сразу же, всю отчетную деятельность, видимо, отложив на утро.
Предположения подтвердились, когда Мартин обнаружился в общей комнате за столом с чернильницей; три исписанных листа лежали поодаль, несколько смятых черновиков валялись рядом, а на листе перед собою инквизитор задумчиво выводил невнятные линии. Фон Вегерхоф молчаливой статуей сидел в стороне у окна с книгой на коленях и игнорировал происходящее с обычной невозмутимостью.
— Поздно вчера вернулся, — заметил Курт, пройдя к оставленному хозяйкой столовому бочонку с пивом и, подумав, нацедил себе половину кружки. — На что-то наткнулся?
— Нет, ничего особенного, — не отрывая взгляда от бумаги, отозвался Мартин. — Просто походил по лагерю, перекинулся парой слов с кем получилось, а потом сходил в город к местному священнику. Паломники пожаловались, что он отказался принимать у них исповедь, и попросили посодействовать.
— И как прошло?
— Нормально, — пожал плечами инквизитор. — С немецким у святого отца неплохо, я справился. Все оказалось ровно так, как я и думал: он попросту испугался связываться с вероятными еретиками, но раз уж сам служитель Конгрегации не просто позволил, а даже и велел стать блюстителем их душ — противиться не стал и в ближайшие дни навестит их в лагере, а также согласен принять любого, кто не станет этого дожидаться и явится к нему сам.
— О чем-то еще с ним говорил? — осведомился Курт как можно беспечнее, стараясь следить за голосом, дабы ненароком не перейти к начальственному тону. — Помимо этого.
— Да, всё в отчете, — кивнув на сложенные в сторонке листы, отозвался Мартин, все так же глядя в страницу перед собой.
Курт отпил половину налитого пива, поставил кружку на стол и, не садясь, подтянул к себе отчеты. В первом излагалась беседа с неким Йенсом Гейгером, приправленная столь щедрыми замечаниями следователя о несомненной еретичности singulatim[49] Гейгера, in universum[50] паломнического сообщества и in potentia — всего мироздания, что Курт не сдержал понимающей усмешки. Второй лист заключал в себе краткое изложение довольно бессодержательного опроса остальных паломников, а в половину третьего втиснулась вся беседа со святым отцом, в реальности занявшая, судя по позднему приходу Мартина, не один час. Отец Конрад сокрушался о происходящем, о смущенных умах, о несомненной испорченности человечества и грядущей гибели всего живого, ибо грех катится по миру, подобно чуме, проказе и египетским казням. Ничего важного или хотя бы любопытного по делу он сообщить не мог, так как ни к Пределу, ни к лагерю паломников ни разу даже не приближался.
— А как тебе этот Харт? — оторвавшись, наконец, от созерцания исчерканного листа, спросил Мартин. — Александер пересказал вашу беседу... Что о нем скажешь? Как думаешь — лжет или вправду побывал в Пределе случайно, а все эти слухи — лишь слухи и есть?
Курт бросил взгляд на стрига, каковой, даже не поведя ухом, все так же сидел неподвижно, погруженный в чтение, и медленно присел к столу, отложив отчеты.
— Не могу сказать, — ответил он не сразу. — Отговаривается мальчишка убедительно, и чисто в теории — да, все могло быть и так, как он говорит.
— Чисто в теории, — повторил Мартин; он многозначительно кивнул. — Он был как-то слишком довязчив, тебе не показалось? Возможно, это ложное впечатление, ибо я не присутствовал, а лишь слышал пересказ...
— Нет, впечатление верное. Как я понял из твоих отчетов, паломники не склонны особенно запираться и на контакт идут охотно, однако Харт даже при этом излишне...
— Жизнерадостен, — подсказал фон Вегерхоф, не поднимая головы от книги. — И общителен.
— Да, — кивнул Курт, и Мартин ответил таким же понимающим кивком:
— О чем и я. Быть может, он все-таки нашел какой-то способ обходить ловушки? Он и не скрывает, что находится в лагере вынужденно, что не связывает себя с прочим сообществом, что он сам по себе и его интересует то, что внутри. Не может ли он быть как-то с этим связан, а его открытость — лишь попытка подобраться поближе, дабы быть в курсе расследования?
— Скажем так, — снова не сразу отозвался Курт, усевшись поудобнее. — Тип 'Грегор Харт', а если точнее — тип 'молодой общительный участник событий, благодушно настроенный к следователю', гипотетически может оказаться одним из четырех подтипов. Первый — это подтип 'игрок'. Восторженный юный помощник, в нужные моменты глуповатый, глядящий в рот и готовый помочь, а в один прекрасный момент он оказывается предателем или соучастником.
— Подтип 'Бруно' считается отдельно?
— Да, Бруно все-таки не был так уж благодушен, скорее настроен был и вовсе враждебно. Его я отношу к типу 'невольный участник событий, действующий под давлением обстоятельств'; не наш случай. Второй подтип — 'реальный помощник'. Id est, то, как он выглядит, и есть истина. Он в самом деле может оказаться чрезмерно задорным искателем приключений на свою голову, жаждущим не столько помочь, сколько огрести этих приключений как можно больше. Впрочем, помогают такие тоже искренне... Из-за чего обыкновенно плохо кончают. Один такой пополнил список тяготящих мою совесть потерь в расследовании лет пять назад.
— Ротенбург, — кивнул Мартин. — Молодой неуёмный вояка из местной стражи, пытался помогать в расследовании, твой поклонник, погиб при задержании малефика, потому что влез, когда не просили. Читал.
— Что именно читал?
— Отчет, а что же еще?
— Наплюй, — отмахнулся Курт, услышав, как издевательски хмыкнул стриг.
— Ладно... — с заметной растерянностью согласился Мартин и предположил: — Третий подтип — это 'обманутый'?
— 'Добросовестно заблуждающийся', да. Вляпался в историю, введен в заблуждение истинным виновником и является в своем роде шпионом, не осознавая этого. Используется втёмную. Также случалось несколько раз за время моей службы. И четвертый подтип — просто жизнерадостный придурок. Никому помогать особенно не желает, но и не отказывается, тяга к приключениям умеренная или отсутствует, увлечения сменяются, как погода весной — внезапно и радикально, отвратительно позитивен и любит весь мир. Эти тоже частенько плохо кончают, потому как мир обыкновенно взаимной любовью не отзывается. Возможны комбинации подтипов, разумеется.
