Зверь лютый. Книга 29. Венец

Александр II: "Или мы отменим крепостное право сверху, или его отменят снизу".

Отнюдь не все с этим были согласны. Императору, опасавшемуся дворянского, гвардейского мятежа, пришлось набирать себе охрану в Финляндии. 11 нижних чинов лейб-гвардии Финляндского полка погибли при покушении Халтурина. В самом цареубийстве пострадали казаки конвоя. Из полка, который специально набирали из первого-второго поколения казаков, помнивших ещё состояние "беглый крепостной".

Реформы вызвали такую ненависть к царю и к Романовым вообще, что отдача её видна и революциях. Русское дворянство не простило русскому царю освобождения русских людей.

Правителю не нужны рабы. У него в руках государство, самый мощный аппарат насилия. Рабы нужны аристократам. Чем аристократик меньше, тем сильнее ему нужны рабы. "Соль земли", "цвет нации", "лучшие люди русские" не могут существовать без рабства, поддерживаемого государственным репрессивным аппаратом. Энгельгардт вдоволь поиздевался над своими современниками, негодными ни к ведению хозяйства, ни к службе — только в паразиты.

"Белая кость" давит на государя, требуя превратить соотечественников в "чёрную кость". Спорить с "опорой трона", с борцами за "веру, царя и отечество" — рискованно. Да и так ли необходимо? — Есть более важные дела: война, празднества, собор новый освятить...

Кроме этой, классовой причины, есть и вторая, личная. Ни один из правителей Руси/России не попробовал долю раба на своей шкуре. Как я. Каждый судил со стороны: надо иметь "хороших" рабовладельцев. "И раб судьбу благословил".

Уверен, многие из десятков русских правителей говорили себе:

— Да, отменить рабство — хорошо бы. Но... Опасно, несвоевременно. Война, недород, на бал надо собираться, что-то голова болит... Потом как-нибудь.

Во Всеволжске нет рабовладельцев. Поэтому опасность недовольства аристократов я воспринимал... умозрительно.

Да, есть на Руси две тысячи боярских семейств, которые будут недовольны. Да, пара сотен из них пойдёт на вооружённый мятеж. Их надо будет вырезать. В чём проблема? Тех же эрзя Пичая или кыпчаков Башкорда от моих дел погибло больше.

Конечно, есть подробности: как не допустить их объединения, как ослабить возмущение. Это вопрос технологии: она должна быть правильной.

Ещё: отмена рабства вовсе не было экономической проблемой, как во времена Александра II Освободителя. Холопы на "Святой Руси" существенной доли ВВП не производят. Важнее социальные последствия: ослабление боярства, для которого рабы — из важнейших ресурсов.

Но и это не было для меня важно. Никакие логические, политические, экономические, духовные... суждения не имели значения. Я просто отметал любые возражения: будет вот так. С остальным — разберёмся.

По Юнгу: "Человек, который не прошел через ад своих страстей, никогда не преодолеет их".

Я — прошёл. Я — преодолел. И вас заставлю.

Чистый тоталитаризм.

Я нагло, возможно — безосновательно, навязал свою волю восьми миллионам жителей этой страны.

"Так жить нельзя и вы так жить не будете".

— Почему?

— Потому что я так решил.

— Нет! Мы против! Мы будем сражаться!

— Сражайтесь. И сдохните.

Мой собственный опыт, пара месяцев проведённых здесь, в этих подземельях и хоромах, эмоции "орудия говорящего", статус, не наблюдаемый со стороны издалека, но прочувствованный изнутри, не оставляли мне выбора. Абсолютная истина, "Карфаген должен быть разрушен", холопство должно быть уничтожено.

Я всё равно бы пошёл до конца, хоть бы и против всех. "Очертя голову".

Повторю: любые суждения значения не имели, были вторичны, малозначимы. Решающий аргумент: мой личный опыт, мои личные эмоции. Мой "крокодил" выбрал цель, моя "обезьяна" построит к цели дорогу.

"Человек — мера всего сущего". И этот человек здесь — я.

По счастью, позиция Боголюбского была близка моей. Он, исходя из своего понимания христианства, из традиции привлечения вольных людей для заселения Залесья, относился к моим идеям положительно. А поток измен, клятвопреступлений аристократов приводил его в бешенство. Оставлять души христианские во власти предателей, пособников Сатаны — грех.

Андрей значительно лучше меня ощущал риски и границы возможного. Поэтому ничего не делал. А я, вновь вдохнув воздух этих, "родильных" для меня, застенков, полюбовавшись на иконы и плети, не мог отступиться, не мог остановиться. Поэтому делал я. А он, убедившись в отсутствии немедленной "кровопускательной" реакции вятших, соглашался.

Попытки достучаться до разума, чести, совести "соли народа русского" — успеха не имели. Пришлось загонять конкретных людей, от которых зависело решение, как крысу, в угол. Вот тогда, услышав их публичное согласие, Боголюбский сказал "быть по сему, делай".

Об этом — чуть позже.

* * *

Глава 574

Всё по-прежнему. Как тогда. Плеть, икона. Стол. На котором мне собирались уд урезать. Пугали. Кажется. И по сю пору не знаю: Саввушка мог принять такое решение? Древние римляне в один из периодов своей истории очень ценили евнухов. Не для управления гаремами, как позднее на Востоке, а в качестве сексуальных партнёров.

"Мы — Третий Рим"? Или здесь ещё не доросли до уровня основателей европейской цивилизации?

Не вижу клещей. Тогда откуда-то притащили здоровенные клещи. По металлу. Чёрные, заржавевшие в сочленении, с окалиной в нескольких местах. Подручный с натугой растягивал их рукояти, железо визжало...

Где-то капает вода. И у меня внезапно пересыхает во рту. В горле — будто бетонная крошка. Как тогда. Сглатываю. Можно послать за водой. Но меня приучили терпеть. Научили смирять свои желания. Не капризничать — хочу!, не хочу! — делать должное. Здесь приучили.

Снова болят лодыжки. Не босые, как тогда — в тёплых портянках, в удобных сапогах. Фантомные боли. После точечной обработки Саввушкином дрючком. Не потому ли я дольше других остаюсь на ногах, что знаю, как чувствуется настоящая боль?

А вот и "тренажёр танцора". Столб, смазанный маслом, за который я судорожно держался связанными за спиной руками, доски, между которыми разъезжались по маслу мои босые пятки. Боль растягиваемых мышц, ужас неизбежного — не удержаться — приближающегося разрыва.

Приобретённую здесь растяжку поддерживаю до сих пор. Упражнение вошло в комплекс подготовки моих воинов. Не в столь жёсткой форме, конечно.

Ага, вот и обычное моё место в те дни. Вот тут я часто стоял на четвереньках. Поза называется: "шавка перед волкодавом". Ладони и локти в одной плоскости с шеей. Ладони — на земле. Локти подняты, согнуты, вывернуты наружу. Голова опущена, нос почти касается земли. Спина прогнута, живот тоже почти касается земли. Колени раздвинуты, ступни — на пальчиках. Замри, не дыши.

В такой позиции я мучился от жажды и впитывал мудрость от Саввушки:

— Ничто не должно оскорблять взгляд господина. Ни дерзостью, ни беспорядком, ни суетой. Прямой взгляд достоин однозначного осуждения и наказания. Поскольку выражает либо злобу, либо попытку уравняться с господином. Хотя бы в мыслях. Что господина очень расстраивает. А нет высшего стыда и несчастия как опечалить господина своего. Это нестерпимо и невыносимо.

По геометрии, интонации, абсолютной тогдашней истинности — настоящий глас божий. Революционное открытие. Полностью не соответствующее моему предшествующему опыту, сознанию. Изменение ума. Метанойя. Не потому ли я довольно успешен в этом, в изменении ума других, что сам прошёл этот путь? Знаю, как оно воспринимается на этой стороне.

Я — везунчик. Мне очень повезло. Что я встретился с работорговкой Юлькой — она спасла мне жизнь. С палачом Саввушкой — он научил меня жизни. Здешней, средневековой, святорусской. Открыл мне совершенно прежде непредставимые горизонты, формы сознания, понимания себя и мира. И, при этом, удержал "в числе живых".

Я жив благодаря этой двойной удаче. Вот где настоящий "рояль"! Попасть в руки двух столь терпеливых, столь внимательных, столь профессионально грамотных специалистов... Как вывалившись из рейсового Боинга, угодить на смотровую площадку Эйфелевой башни. Два раза.

Забавно. Нормальные попаданцы после "вляпа" радуются какому-нибудь "кольцу всевластья" или айфону с базой данных, АК с боекомплектом или заученным хиките. Часто — удачному подбору родителей тела носителя. А я — квалификации работорговки и палача: сумели не допустить наиболее естественного, наиболее вероятного события — скорой смерти придурка после "вляпа".

А вот здесь мне устраивали "сухого водолаза". Я тогда как-то медленно задыхаться начал. Глаза были завязаны, Саввушка ходил по кругу, неслышно, в войлочных тапочках, тыкал своим дрючком в разные, особо болезненные, точки, а я старался не дышать, вслушивался в шорохи, пытаясь предвидеть — с какой стороны прилетит.

Тоже, кстати, вошло в "школьную программу". В двух вариантах. Как и "упражнение с удавкой".

А вот у этой стены я сидел на цепи в последний день. Когда меня повели... когда на меня снизошло счастье. Лицезреть хозяина.

Хозяин, киевский боярин Хотеней Ратиборович, уж и сгнил, поди. Я его хорошо в Великих Луках прирезал. И сжёг. А вот память осталась. Более всего — память о своих тогдашних чувствах.

Сильные они были. Мои эмоции. Светлые, восторженные, полные надежд и волнения. Повод, как оказалось... Но какая моща! Способность к переживанию, к чувствованию у человека с годами падает. Мир становится скучным, серым, унылым. "Что воля, что неволя...".

А я — нет, как был в мире "старта" молод душой, так и здесь... "И жить торопится, и чувствовать спешит...".

Мда... самые сильные чувства — в пытошном застенке? Самые светлые — при выходе из него?

Интересно: а на плаху — тоже с восторгом? "Перемена участи"...

Хм... А что это там... мелькнуло?

— Сам вылезешь или огоньком припалить?

Вспоминая "дела давно минувших лет", я уселся на место у стены, где когда-то встречал Саввушку на цепи в позе "верного пса". Увы, габариты мои изменились, прежней гибкости, "текучести" уже нет. Пока устраивался, никак не попадая в прежнюю позицию, случайно глянул под лавку напротив. Там, в отсвете факелов моей охраны, блеснула пара глаз.

Под лавкой завозились, гридни резко откинули доску. Открылся невеликий лаз в стене и торчащий в нём по плечи, пятящийся, подобно раку в свою норку, старичок.

Дедка выдернули, бросили на пол передо мной. Тот старательно заблажил:

— Не! Не бейте! я... эта... тута... ничего худого... чисто случаем... испужался... забился... водицы бы...

Забавно. Тогда он меня жаждой мучил, теперь сам мучается. Аж вздрагивает, когда в углу в бочку капает вода.

— Здравствуй Саввушка. Давненько не виделись.

Он сразу замолкает. Подслеповато вглядывается.

Тяжело узнать. Ему — меня, мне — его. Я бы его в толпе на улице не узнал. Не потому, что он так сильно изменился — ракурс другой. Тогда-то моя точка зрения была... ниже плинтуса. Не только в социальном или психологическом, а и в физическом смысле.

Он был постоянно надо мною. Сверху смотрело благообразное, с аккуратной остренькой бородкой, лицо. Эдакий классический земской доктор, сельский интеллигент в третьем поколении. Очень спокойный, умный, доброжелательный.

Так, доброжелательно, он тыкал своей палочкой куда-то мне в спину. У меня отнимались ноги, я выл и катался от непроходящей боли. А он разглядывал меня. Очень умно, внимательно, спокойно.

Сейчас бородка растрёпана, торчит неаккуратно в разные стороны. Лицо и одежда измазаны землёй. На голове, сквозь редкие волосики просвечивает плешинка. Никогда не видел его с этой стороны, сверху. Но главное — страх. Дрожание голоса исключает абсолютность изрекаемой этим голосом истины. Беспорядочно суетящиеся пальцы... как можно такими руками попадать дрючком в нужные, особо болезненные, точки?

Ещё — жажда. На этом он и попался. Остальные подземелья сухие, а здесь течёт вода. Поэтому-то меня и... воспитывали здесь. Поэтому я и пришёл сюда. И он, поэтому же, сюда вылез. Не удержался, не пересилил своих низменных, тварных желаний. "Пить! Пить!". Я-то, после его уроков, покрепче был.

"Плох тот учитель, которого не превзойдёт его ученик".

Верно говорят, что кнут вяжет крепче колец венчальных. И того "кто с кнутом", и того "кто под кнутом".

— Извиняй, господин хороший, да только... не... не признаю тебя. Стар стал. Глазами слаб. Водицы бы мне...

— Шкурка серебряная. Подарочек новогодний. Неужто запамятовал?

Ага. Вспомнил. Враз всё вышибло. И страх, и жажду, и прикидки хитрые. Ошеломление. Переходящее в ужас. Жадно, неверяще вглядывающиеся, мечущиеся глаза, полуоткрывшийся рот.

Он начинает мелко и часто креститься:

— Господь всемогущий... великий боже... свят-свят-свят...

Снимаю шлем и косынку.

— Узнал?

— Не-не-не... изыди, сгинь нечистая... Чур! Чур меня! Тебя же убили! Поганые! Тебя же утопили! В болоте! Не тронь мя, вурдалачина! Сгинь, сгинь упырячище! Тьфу-тьфу-тьфу!

— Ещё раз плюнешь — плевало поломаю.

Я рассматривал своего давнего мучителя, палача в третьем поколении, разрушителя моей прежней души.

Слабенькая, прямо говоря, была душа. Такая... мягенько-самодовольно-успешная. В эдаком патрисриоидно-либероидно-гумнонистическом желе. Очень даже не самая худшая душа. Для мира "старта". Где почти все живут в твёрдой уверенности, что завтра будет лучше, чем вчера, что все вокруг люди. Хотя некоторые много воруют или, там, гадят. Что есть закон, который защищает. Ну, если его подпихнуть или подмазать. Что общество, хоть корявенькое и пованивает, но, в целом, разумно и ко мне, социально-адекватному, преимущественно нейтрально-благожелательно.

Сообщество людей. В котором я — людь. Один из бесчисленного множества.

Здесь — я один. Нелюдь.

Хуже: химера. Не от мира сего. Обезьяна на крокодиле с бегущим волком. Три ипостаси, которые я постоянно чувствую в себе. Которых иногда выпускаю наружу. "Перекидываюсь". "Человек разумный". "Зверь Лютый".

Саввушка показал, вбил в меня новые истины. Хотя, конечно, они старые, святорусские. Служение. Как высшая цель существования. Служение господину, хозяину. Терпение. Как единственный способ выживания, хотя бы — получения воды. Покорность. Самоуничижение, самоотрицание. "Из праха ты вышел и в прах претворишься". Стремление услужить наилучшим образом. Расстараться. Исполнить с восторгом всякую волю. Владельца. Владельца меня.

Неожиданное, перевернувшее многое открытие. Потрясающее. Невообразимая прежде сущность. Мой хозяин. Человек, которому я принадлежу. Полностью. Душой и телом. "На всей воле его". Как дворовый пёс или домашние тапочки. И это — нормально. В этом обществе людей, в "Святой Руси". Такие здесь истоки и скрепы, нравы и обычаи. А не вписался в рамки — сдох. Не за что-то или для чего-то, а просто... микроцефал. Повреждения, несовместимые с жизнью. Больной, наверное.

Хороший хозяин — это прекрасно. Как Господь. Суровый, но справедливый. На него можно надеяться, в него можно верить, его можно любить. Обожать. Бог во плоти. С чёрно-красной плетью под портретом в рамочке.