Почти сутки ушли на разговоры и увещевания — прибывшие expertus'ы пытались объясниться и убедить Хауэра, что он ни в коем случае не подозревается в измене, черной магии, продаже души и желании ввергнуть вселенную в апокалипсис, а напротив, представляет собою невероятно ценный для Конгрегации экземпляр, понимание коего поспособствует упрочнению Империи и усилению собственно Конгрегации. Курт подозревал, однако, что наибольшее действие возымело обещание одного из специалистов по итогам исследований и выводов составить методичку, каковая послужит своего рода учебником для проходящих стажировку зондеров, что самоочевидно поднимет показатели на новый уровень, а Хауэру позволит воспитать помощника и преемника в короткие сроки.
Результаты проверки оказались поразительными. После, как выразился один из expertus'ов, 'тонкой настройки' своего восприятия специалисты сумели ощутить ту самую исходящую от их подопытного неведомую силу; она отличалась от магической, отличалась от дара, она вообще ни на что была не похожа, но совершенно бесспорно не имела в себе ничего негативного. Сила Человека, с нескрываемой гордостью констатировал инструктор, выслушав выводы присланной комиссии. По словам все того же expertus'а, была в этой гордости немалая доля гордыни и даже надменности, но ввиду обстоятельств Хауэра нельзя было не извинить, тем паче, что гордился неутомимый экспериментатор не собою самим, а родом человеческим in universum[60].
Вторым под прицел овладевших новым методом исследователей попал Курт. Expertus'ы едва ли не буквально тянули из майстера инквизитора жилы четыре дня, заставляя производить мысленные усилия и физические действия, при которых, по их ожиданиям, должен был подать знак спящий в нем дар либо отозваться та самая сила человеческая, каковой теперь так гордился инструктор зондергрупп. Баснословное везение Молота Ведьм еще были готовы списать на счастливые случаи и даже, в самом деле, на покровительство Всевышнего, однако его невероятная устойчивость к воздействиям на разум всегда не давала сослужителям покоя, и вот, наконец, появилась возможность узнать ее природу, хоть немного приблизиться к разгадке, разглядеть...
Ничего.
Это было все, что сумели найти в легенде Конгрегации. Ничего. Nullus. Пустота. Если кто и соответствовал словам 'простой смертный' в полном их смысле — так это майстер инквизитор Курт Гессе.
Нет, нечто редкостное в нем определенно имелось, но это нечто давно уже определили и классифицировали и враги, и свои: упорное, маниакальное контролирование любого чувства, любой эмоции, любой возникшей в голове идеи, отслеживание в самом себе причины каждого движения души и разума, резона каждой мимолетной мысли и любого желания в любой мелочи, вплоть до выбора блюда к завтраку. Ничего сверхобычного в этом не было, и если та самая сила человеческая и имелась в подопытном Гессе, то вся она ушла в этот рассудочный контроль, каковой, видимо, и вставал каменной стеной на пути любого поползновения пробраться или прорваться в его разум.
Бруно, осунувшийся и какой-то словно истаявший, попытался отпустить по этому поводу пару шуток, однако вышли они столь неприятными и плоскими, что духовник оставил все попытки острить, лишь заметив напоследок, как Империи сильно посчастливилось, что гроза малефиков и обывателей Молот Ведьм в довесок к прочим своим сомнительным талантам не наделен еще и даром применять их с удвоенной силой.
Сам ректор академии был проверен также, тоже оказавшись, как бесстрастно выразились expertus'ы, 'пустышкой'; некая сила духа в нем определенно присутствовала, однако ни в какие особенные таланты, кроме 'тошнотворного благочестия', как охарактеризовал это Курт, выливаться не спешила. Висконти, Сфорца, Фридрих, коего засунули под лупу тотчас же после победного возвращения из Гельвеции, все до единого зондеры и доверенные лица Совета — все оказались в той или иной мере 'человечески сильны', но за пределы тривиальной 'силы духа' той или иной степени это не выходило. По мнению кое-кого из expertus'ов, успевших перед отъездом из горного лагеря заразиться новыми идеями воспрянувшего инструктора, подобное могло означать всего лишь, что девиз 'человек может всё' попросту не дал ростка в их душе по недостатку веры в человечество и себя самих.
Звучало это, как заметил Висконти, довольно обидно, но, похоже, близко к истине.
После ревизии внутреннего круга волна проверок и перепроверок пошла по академии, от младших курсов, где подрастали воспитанники, до предвыпускных курсантских, а также и далее, вплоть до давно вышедших на службу следователей, курьеров, помощников и даже executor'ов. Академия тихо волновалась, курсанты перешептывались, нервно шутя о внезапной начальственной паранойе, служители на местах явно были в напряжении, но привычка доверять руководству делала свое дело — информация не выходила за пределы отделений, а в самих отделениях, кроме недоумения, не возникало никаких неуставных эмоций.
Когда сообщили о двух обладателях спящего дара — одном курьере и одном помощнике следователя — Висконти побелел лицом, а Бруно устало и обреченно засмеялся, обративши очи горе и уже в сотый раз повторив ставшую присказкой фразу про не дожившего до этого дня отца Бенедикта. До этой минуты, как понял Курт, в сердце членов Совета все еще теплилась надежда, что полученная от Ульмера информация или неверна, или верна лишь отчасти, или была неверно понята, или же Конгрегацию просто миновала calix iste[61].
Еще двоих нашли среди воспитанников младших курсов и одного — среди выпускников-следователей. Всех пятерых взяли под контроль: курьера, помощника следователя и выпускника-инквизитора отозвали со службы и передали в руки expertus'ов, воспитанников перевели на особые курсы, предупредив, что новые ученики — явление до сих пор не изученное, а потому методы развития и обучения предстоит вырабатывать на месте, причем безотлагательно и при том осмотрительно.
Проверки прошли в ближнем окружении Императора и наследника, что заняло несколько больше времени, ибо от проверяемых приходилось скрывать смысл и суть производимых действий и задаваемых вопросов. К невероятному облегчению Совета, среди близких к венценосным особам персон не нашлось ни единого одаренного.
Переведя дыхание, Совет засел за решение главного вопроса: что делать? О том, чтоб сделанное открытие достигло слуха подданных, не шло и речи: никто не сомневался, что в случае выхода этой информации за пределы конгрегатских умов прежняя охота на ведьм, шумевшая по Германии до инквизиторской реформы, покажется милой тихой забавой. Добрые благонравные обыватели, прознав о том, что потаенный дар может крыться в ком угодно, от соседского мальчишки до собственной тёщи, да притом еще и проявиться внезапно и от любого чиха, в мгновение ока начнут находить этот дар во всех кряду, а в умах и обществе воцарится даже не паника, а хаос. Быть может, местами и в смысле совсем не иносказательном, потому как не воспользуется этой анархией только дурак, а противники Империи и Конгрегации, при всех их периодических ляпах, дураками не были, и исправить ситуацию без большой крови не сможет уже никто.
Главных тем оставалось две: как вычислять теперь обладателей такого дремлющего дара и что с ними делать. Специалистов, оказавшихся способными обнаруживать 'спящих' потенциальных собратьев, во всей Конгрегации нашлось четверо, причем далеко не в юных летах, и вопрос подготовки помощников, а потом и смены, встал ребром. Следовало научить expertus'ов распознаванию затаившегося, непробужденного дара, но как это сделать — никто пока не представлял: сами специалисты свои приемы нащупали методом тыка и теперь вместе со служителями архива подбирали термины и формулировки, дабы вербально выразить все то, что понимали и делали по сути на одной интуиции. Обучение воспитанников и курсантов, уже ощутивших в себе сверхобычные способности, уже понимающих, что с ними происходит, было отработано и проверено годами, схемы же работы со 'спящими' приходилось создавать с нуля.
И если в случае со служителями, нынешними или будущими, еще оставался определенный простор для экспериментов и некий запас времени, то в работе с населением обнаружилась явная lacuna: тайное оружие Конгрегации, expertus'ы, могущие почувствовать присутствие человека, обладающего каким-либо даром, вдруг оказалось не то чтобы бесполезным, но явно утратило прежнюю действенность. А так как помимо носителей непробужденных талантов существовали и умеющие эти таланты утаивать, и те, чья сверхнатуральная природа, как у того же недоброй памяти Ульмера, сама по себе подразумевала необнаружимость в её спокойном, 'не рабочем' состоянии, дело принимало и вовсе скверный оборот.
Сейчас, здесь — да, именно присутствие фон Вегерхофа было самым логичным и могущим поспособствовать расследованию, и стриг был прав: если кому и удастся почувствовать последствия или, если посчастливится, сам процесс осуществления того, что звалось магией крови, так это скорее всего ему. Однако 'если' и 'скорее всего' было не слишком большим подспорьем, и рассчитывать приходилось более на силы следователей, нежели на умения сопутствующего expertus'а...
— Словом, ясно, — подытожил Курт, решительно поднимаясь. — Первые итоги слишком разрозненны, чтобы делать какие-то выводы, однако обнадеживает, что хоть какие-то итоги имеются вообще.
— Не всё сразу, — философски отозвался фон Вегерхоф, дописав последнюю букву, и придвинул схему Курту: — Держи.
— После срисую у тебя, — отмахнулся он нетерпеливо, — а сейчас идем. Хочу наведаться в лагерь и пообщаться с их 'матушкой Урсулой', и хорошо бы, чтоб ты был рядом. Как знать, вдруг всей этой кодлой заправляет тихая славная бабуля-малефичка, да еще и так, что никто ни сном, ни духом... Случаи бывали. Вдруг она нормальная, привычная-обычная ведьма, тогда с тобою мы ее раскроем за минуту.
— Les rêves deviennent bien réalité, — хмыкнул стриг, однако тоже поднялся, аккуратно складывая лист со схемой, — la grande question est leur quantité[62]... Завтрака не дождемся?
— У меня нет аппетита с утра, а ты перебьешься, — снова махнул рукой Курт. — На крайний случай — перекусишь кем-нибудь из паломников. Должна же от них быть хоть какая-то польза.
Глава 9
Сегодня лагерь казался куда более оживленным, хотя между домиками и шалашами все так же бродила тишина, однако теперь она изредка нарушалась то тихим смехом, то окликом, то отголоском чьего-то разговора. Поодаль, у одного из шалашей, окруженного тюками, покосившимися дешевыми сундуками и бочонками, две девочки складывали в один из сундучков ложки и миски, рядом крепкая плотная женщина тщательно укрывала куском полотна огромный котел — завтрак, по-видимому совместный, в лагере явно недавно закончился.
— За такую дисциплину любой capitaine любого лагеря отдал бы правую руку, — чуть слышно заметил фон Вегерхоф. — Каждый занят своим делом, никаких драк, распрей, гуляний, и даже мухи летают безмолвно и строем...
— Полагаешь, любой хауптманн мечтает стоять во главе сборища еретиков, авантюристов и мошенников? — усомнился Курт и кивнул на женщину у котла: — Не это ли наша матушка-управительница?
— J'en doute[63]. Матушки-управительницы крайне редко моют котлы и вообще что-то делают сами, на то они и управительницы: они организовывают, указывают и распределяют...
— Стало быть, спросим у нее, где эта указательница и распределительница.
Двое детей, как раз управившихся с утварью, распрямились и настороженно застыли при его приближении, один из них что-то пробормотал одними губами, и женщина с котлом обернулась, прямо глядя на гостей лагеря. Вблизи стало видно, что она относительно молода, лет тридцати; сетка морщинок у глаз и губ не столько старила ее, сколько придавала какой-то солидности и серьезности.
— Майстер инквизитор Гессе с помощником, — констатировала она, не дав Курту раскрыть рта, и пояснила с едва заметной улыбкой: — Грегор мне рассказал. Попросил этим утром никуда не уходить из лагеря.
— Матушка Урсула?.. — уточнил фон Вегерхоф, не скрывая удивления. — Я думал...
— Что я буду горбатая и ворчливая старуха? — еще шире улыбнулась та и, обернувшись к молчаливым девочкам, коротким кивком отпустила их прочь. — Тут меня все называют матушкой, даже старики, сложилось уж так... Я не спорю. Не обидное прозвание, так что уж тут.
— Грегор, стало быть, сказал, что я хочу поговорить с тобой? — уточнил Курт, она кивнула:
— Он очень хотел, чтобы я вам рассказала, что он на самом деле не ходил в Пределе.
— А он не ходил?
— Я ему верю, — пожала плечами Урсула. — Грегор мальчик суматошный и беспокойный, глупости делает порой, но он хороший. Страдает вот только от ветра в голове... Ну да это пройдет с годами.
— Как знать, некоторые так и живут до преклонных лет с этим самым ветром в мозгах вместо разума, — заметил Курт серьезно. — Впрочем, большинство до этого не доживает, и если этот хороший, но беспокойный мальчик не возьмется за ум, он рискует подтвердить мои слова... Стало быть, ты уверена, что в Предел он тогда и впрямь попал случайно, ненадолго и единожды?
— Я ему верю, — повторила Урсула. — Но я, конечно, не могу сказать, что уверена, просто мне кажется, что он говорит правду.
— А ты сама не пыталась?
— Нет, — с напряженной полуулыбкой качнула головой она. — Мне бы хотелось, не скрою, но нет, опасаюсь. Я жду.
— Чего?
— Знака. Знамения... Приглашения.
— От кого? От Предела?
— Сначала, когда Грегор сказал, что долго был внутри, я и многие тут подумали, что это и был такой знак, что Предел пригласил нас войти... Но потом, когда он признался, что просто не устоял перед искушением приукрасить свою заслугу, стало ясно, что мы обманулись, и Предел по-прежнему не пускает нас.
— Тебя не смущает, что ты говоришь о нем, точно о живом существе? — многозначительно спросил фон Вегерхоф, и Урсула тихо засмеялась, отмахнувшись:
— Да полно вам, майстер помощник инквизитора, это ведь просто слова такие. Чтоб проще было. Вот как крестьянин, бывает, накопит денег и перебирается в город, чтоб жить 'как люди', а через год-другой возвращается, и что он говорит? Что город его не принял. Это же не потому что каменные стены или улицы ожили и изгнали его, ведь верно? И даже не городской совет выгнал и не соседи, а просто он не прижился там, потому что всё чужое и непривычное, или он по дому стосковался, по простору, или еще по какой причине... Вот и мы так же говорим о Пределе.
— А на самом деле?
— Так мы не знаем, что на самом деле, — развела руками Урсула. — Потому так и говорим. Если сказать, к примеру, что это Господь или ангелы не пускают — а вдруг это не так? Или так, но не совсем? А мы уже так говорить привыкнем, начнем думать всякое... Для чего ж плодить ересь-то на пустом месте? Поэтому говорим просто 'Предел'. Что-то в Пределе. Или кто-то.
— И намерены, как я понимаю, сидеть в этом лагере до тех пор, пока не узнаете, что это или кто?
— А вы, майстер инквизитор?
