Зверь лютый. Книга 29. Венец

— Ненавидишь? Меня или себя? Ведь это ты всё придумала, сделала, подстроила. Всё — от тебя. От меня только что жив остался. Остался и пошёл своей дорогой.

Она смотрела в сторону, что-то произнесла. Я переспросил, и она, повернувшись ко мне, повторила громче:

— Мучить будешь? Резать, рвать? Наслаждайся...

— Чем? Мучениями твоими? Так мне чужая мука не в радость. Да и благодарен я тебе. Те два месяца в твоей усадьбе... когда я тебе кобру показывал, а ты меня шелковым делала... как ты меня тогда по яйцам... как кузнеца тогда прирезали... Хороша наука была. Без неё... в первом буераке сдох бы. Впору научение твоё пришлось.

Я снова оглядел опочивальню, похлопал рукой по постели.

— Место хорошее, памятное. Я тогда тут лежал, а ты, там, за дверью, внуку втолковывала. Про меня. Что ни в воду, ни в землю нельзя, только в болото.

— Так ты знал?!

— Знал. Ты ж и рассказала. Глуховата ты, Степанида, орала громко. Так что, всё сама, всё сама.

— Так ты... ты холоп беглый?!

— Ну-ну-ну. Не скачи, брюхо лопнет. Был холоп беглый, стал Воевода Всеволожский. "Зверь Лютый" слышала?

— Это который ворота Лядские открыл?!

— Точно. Открыл изнутри. Войдя в город по твоему, Степанида, ходу подземному. По которому меня на смерть по воле твоей выводили. Юльку-лекарку помнишь? Там, в норе той, ныне повстречались. Лежит. Высохла с тех пор. Сколько лет прошло, а не гниёт. Может, святая? Ты, часом, за душу её не молилась?

Она злобно смотрела на меня, не реагируя на подначки.

— Юлька-то высохла, а ты-то сгниёшь. Быстро. Часа через два-три по смерти — смердеть начнёшь. Гнили в тушке твоей многовато.

— Ну, из-з-звини. Коли трапезу твою духом своим смертным переш-ш-шибу.

Мда... Ни раскаяния, ни послушания от неё не добиться. Попробуем сотрудничество.

— Ни убивать тебя, не иначе извести — у меня желания нет. Однако же место в тереме ты занимаешь, уход за тобой нужен. Посему... А сослужи-ка ты мне службу. Боярыня Степанида свет Слудовна.

Она вдруг начала кашлять и колыхаться. Не сразу понял: это не приступ болезни, это приступ смешливости. Даже слёзы выступили. От злого хохота.

— Ну ты и сказанул, ну ты и ляпнул! Холопу беглому охота хозяйку прежнюю на посылках иметь? Ха-ха-ха. Бестолочь плешивая! Я ж теперь не на что негожая! Вовсе! Колода. Бурдюк с водицей гнилой. Дурень! Как же я тебе послужить могу? В ведро поганое нагадить втрое, тебе в удовольствие?

Радостный оскал с немалой дозой презрения.

Запоминай, Ванюша. Вот человек, хоть и баба. Уже одной ногой в могиле. Беспомощна и безнадёжна. А всё пытается уесть врага. Пусть победителя, но все равно — восторжествовать. Хоть бы и болячкой, скорой смертью своей. Помирает, а гордыня — из ноздрей паром клубами летит. Ни кнут, ни пряник на неё не подействуют. Ей уже ничего не страшно и ничего не интересно.

Ой ли? Так ли уж ничего?

Я ласково улыбнулся в ответ.

— Ноги не ходят, брюхо болит. Но сама-то — в памяти, в разуме. Ты, Степанида, большую жизнь прожила, с самим Мономахом на постели кувыркалась. Все последних полста лет дела Киевские на твоих глазах прошли, во многих ты и сама... не со стороны глядела. Пришлю писаря. Будешь вспоминать.

— Х-ха. Для тебя? Не буду.

Адам Смит, 1776 г.: "Мы получаем наш ужин не потому, что мясник, пивовар и пекарь — бескорыстные добряки, а потому что это выгодно им самим".

Что Степанида не из "бескорыстных" и не из "добряков" — зуб даю. А вот насчёт её выгоды...

— Для себя. С твоей подушки уже крышку гроба видать, а ты так и не поняла. Самое главное для тебя — ты сама. Вот помрёшь, и что от тебя останется? Смрада облачко на часок? А так... слова твои записанные, мысли, дела, люди, с кем ты встречалась. С кем любилась или резалась.

— Ишь ты, об памяти моей заботник. А тебе-то на что? Вот только не ври, что ради милости божьей доброе дело сделать вздумал.

— Не вру. Мне, Степанида, врать Богородица заборонила. Потому скажу прямо: мне интересно знать про нынешних людей киевских. Кто чем дышит. Кто чью сторону держит. Кто на что годен.

— Во-от. А то благодетелем прикинулся...

— Брось. Какие уж тут благие дела, тут бы неотложные исполнить. Поесть бы да до ветру сходить. Сегодня, к примеру, ещё не успел. Ни того, ни другого. Спасибо, что напомнила. А насчёт чего вспоминать... То, что мне интересно. Хоть новое, хоть давнее. Ты много чего такого знаешь. А не будешь... отрежу твоему Прокопию голову, и вон там, в ногах, поставлю. Или к стенке прибью. Повыше. Чтобы лучше видно было. Ладно, хватит мне уж с тобой лясы точить.

Боярыня Cтепанида Слудовна умерла через пару недель. В своей постели, в заботе и холе. От печали, от досады. От возвышения её прежнего "подарочка новогоднего". От гибельности допущенных ею тогда, девять лет назад, ошибок. Ведь могла же эдакую силищу в свою телегу впрягсти! А не разглядела.

Смертью её я и сам был вельми огорчён, ибо знала и рассказывала она многое и о многих.

Глава 575

Часть среднего и старшего командного состава отряда отправил на коронацию. Зрелище редчайшее: Первый Государь Всея Святая Руси. Пусть ребята посмотрят, потом хвастать будут.

А я занялся накопившейся неотложной текучкой. Перевели пару десятков персонажей из Поруба. Ноготку помог обустроиться. Поруб сдали владимирским. Рассортировали полон и прошлись по соседним усадьбам. А то оттуда вдруг стали вылезать оружные злобные мужики.

Факеншит! Оказывается, быть оккупантом — трудоёмко и напряжно. А вы не знали? — А я знал. Опыт уже имеется, но в большом городе — куча специфики.

* * *

"Добрый летописец" — монах киевский, пишет:

"Взят был Киев месяца марта 8, на второй неделе поста в среду, и два дня грабили весь город, Подол и Гору, и монастыри, и Софию, и Десятинную Богородицу, и не было помилования никому и ниоткуда. Церкви горели, христиан убивали, других вязали, жен вели в плен, разлучая силою с мужьями, младенцы рыдали, смотря на матерей своих. Взяли множество богатства, церкви обнажили, сорвали с них иконы, и ризы, и колоколы, взяли книги, все вынесли смольняне, и суздальцы, и черниговцы. А половцы зажгли монастырь Печерской Святой Богородицы, но Бог молитвами Святой Богородицы оберег его от такой беды. И было в Киеве стенание, и туга, и скорбь неутешная, и слезы непрестанные. Все же это случилось из-за наших грехов".

В моей АИ мы взяли город раньше. Не было такого озлобления осаждающих от недели полевой жизни на холоде, от идиотизма неудачных приступов: никто ж воинам не объяснял, что "приступы на крепкие места" просто обманка, умирали-то в этих ложных атаках по-настоящему. Не было и столь жестокой сечи в самом городе, как была в РИ, пока Жиздор с "братцем" не сбежали.

Мои действия с Жиздором и Агнешкой, тайное проникновение в город и открытые изнутри ворота, создавали ощущение измены на Верху, бессмысленности сопротивления. Так что множество горожан просто разбежалось со стен при первых звуках набата. Или не явились туда. Сберегли свои жизни в момент штурма, не пролили кровь атакующих. И тем не дали естественному чувству мести победителей достигнуть столь высокой степени, как в РИ. Эксцессов было меньше.

Венчание в Десятинной заставило отложить её ограбление. Присутствие Боголюбского, со свойственным ему стремлению к порядку во всём, не отменяло, конечно, наших святорусских традиций в части поведения войска во взятом "на копьё" мятежном городе, но заставляло грабить, убивать, насиловать, жечь — не "от сердца", а более... упорядочено.

Монах-летописец скорбит о книгах и иконах, ризах и колоколах, об уводимых в полон женщинах и плачущих, на них глядя, детках. Но ничего не пишет о том вое голодном, который начался среди горожан спустя всего несколько дней после "восстановления законности". Оставшиеся на воле завидовали полонянам — их-то новые хозяева вынуждены были кормить.

Понятно почему монах молчит о хлебе: Печерский монастырь вне города. Обитель сохранила святыни и продовольственные запасы.

* * *

Порешали кое-какие дела с провиантом. Хреновые, честно говоря, дела. Март вообще голодное время. А тут ещё штурм и разграбление. Большая часть припасов гибнет. Сена, к примеру, осталась едва четверть. Хлеб, который становится горелым зерном, кони не едят. А люди — только с голодухи.

Гибнет скот. В пожарах не всегда успевают открыть ворота. Как ревут коровы и плачут лошади, запертые в горящих хлевах и конюшнях... Люди — ладно. А скотина-то за что? Она, что ли, этот "спор о посте" или "воровское вокняжение" придумала?

Потом скотину едят.

Вроде бы простое утверждение. Здесь — специфика.

Великий Пост. Но в городе войско, которое в походе. "Идущие по путям поста не держат". Ещё: воин-победитель в захваченном городе ест не своё. Чужое, дармовое. Каких-то долгих планов на конкретную коровку у него нет. А у кого есть, у туземца... — А в морду? Ты тут никто и звать никак. Шкуру кормилицы кинули? — Благодари. Обрезков мясных дали? — Кланяйся.

Тема очень... не смешная. Как прокормить своих людей в оккупированном городе? Посылать свои бойцов грабить местных? Дав им красивое название "фуражиры"? — Стремительное разложение подразделения, стычки с другими отрядами и, главное, неэффективно. В несколько дней всё гожее или утащат, или попрячут, или испортят.

Тема надуманная? — В городе стало, как не крути, на четверть едоков больше. Которые жрут в три горла: "Мы ж победили! Мы ж страдали! Гуляем, братцы!". А ресурсов уцелеет после фазы активного грабежа... Оценки разные, типовая — 30%.

Чисто средне-потолочно. Было провианта на полста тысяч на два месяца. Стало шестьдесят тысяч, на треть запасов. Итого: пятнадцать дней? — А вы удивляетесь, почему после каждой победы — голодный мор. Почему от всякого "славного одоления" — детские трупики рядами. Их не режут — их кормить перестают. Поскольку еда у того, кто с мечом.

Город вот-вот закроется — ледоход, распутица. Подвоз из Вышгорода... там и так что было подъели, пока войска собирались.

Короче: кому великий праздник и слезы умиления от деревянного влагалища на тыковке Боголюбского, кому — упреждающая зачистка и реорганизация контролируемой территории. С упором на разоружение местного населения и изъятие продовольственных... м-м-м... излишков.

Около полуночи, когда мы городили очередную баррикаду по периметру, со стороны града Владимирова понёсся благовест. В Десятинной наяривают. Праздничный перезвон по поводу обретения Русью Государя. Благую весть подхватили и другие колокольни. Не все. Очень не все. Что-то не восторгается народишко местный великой Всея Руси радости.

Зря. Кто не понял — расскажем, кто ошибся — поправим. А остальных... Им, болезным, у меня в хозяйстве место найдётся. Арыки копать. От Стрелки до Таймыра. Есть у меня на сей счёт пара задумок.

По периметру "моей" территории ("моей" — это я так решил. В разумных, конечно, пределах) завалили брёвнами все въезды. Кроме двух точек: на улице от Лядских до Софийских. Там рогатки поставили. Типа, как волк территорию метит. Только я ещё и посты туда выдвинул.

Сразу скажу: 4 из 5.

80% проблем с порядком и безопасностью снимались внешним охранением. Но оставшиеся 20%... пришлось давить внутренними постами и другими мероприятиями.

Потом с коронации пришли мои. Радостные, возбуждённые. Принялись рассказывать.

— А Мачечич-то... Вышел и стоит. Глаз от шапки оторвать не может. А Антоний его перекрестил да, незаметно так, но я-то видал!, за руку ущипнул. А тот молчит, а епископ давай ему слова подсказывать. А тот повторяет, а у самого руки трясутся, к этим, к клейнодам, ну, тянутся. А Антоний его за рукав — и развернул.

— Точно. Ещё и в спину толкнул! Вот те хрест!

— А Кирилл-то! Ну точно "златоуст"! Как заговорил — все замолкли! Как свечки горят слыхать. А он так это... с подъелдыкиванием. Но по-доброму и с надеждой...

Народ принял, закусил, чем бог послал и, молодёжь же, перешёл к песням и пляскам. Во дворах занятых нами усадеб разожгли костры, пошло веселье.

Не только у нас. По всему городу победители праздновали победу. И её яркое, очевидное выражение — установление на "Святой Руси" новой власти. "Нового господина". Как и мечталось Кириллу Туровскому.

Посидел, послушал да и ушёл. К Гапе под бочок.

Секс? — Какой секс, какие игрища?! Обнял её, она мне в подмышку уткнулась. Вот так часа три-четыре... Ещё до света за ней прибежали: служба-то не прекращается. Более всего трудодней у повара. А уж хозяйке такого хозяйства, как ныне, и вовсе вздохнуть некогда.

Она уж обрядилась, как вдруг повернулась ко мне и поклонилась большим поясным поклоном.

— Гапушка, ты чего?

— Спаси тебя боже, господине мой.

— Да за что же благодаришь?

— За то, что в ночь тёмную, в минуту горькую, в горе неизбывном — рядом был. Что голова моя печальная не одна-одиношенька по постели валялася — на плече твоём лежала. Что сердце моё, на части рвущееся, с твоим рядом билось, твоего сердца стук слушало. Спаси тя бог. Что не бросил. В тоске.

Странно она судит. Как же я могу её одну бросить? А уж тем более в этом месте, в этих стенах, где я сам такого одиночества, такого... для всех ненужности, себя — непригодности, от мира вообще — отсечённости, хватанул?

Мда... Кому — роба, кому — баба, кому... — человек.

Забавный это процесс — очеловечивание человека.

"Когда я

итожу

то, что прожил,

и роюсь в днях -

ярчайший где,

я вспоминаю

одно и то же -

третье марта,

первый день".

— Ты чё?! Ты чего не одет, не собран?!

— Что-то горит?

— Ой жежь ты боже жь мой! Ты нас всех погубить, уморить хочешь?! Солнце встало, а он в затрапезном! Своей головы не жаль — хоть об наших озаботся!

— Так, Николай, кончай гнать пургу, подымать волну и развешивать лапшу. Говори внятно: что я не так сделал. И почему.

Местная поварня. Девять лет назад мне понравился запах, который отсюда шёл. А вот внутрь попасть — только нынче сподобился. За столом — верхушка отряда. Почему на поварне, а не в тереме в трапезной? — Привычка. Моя. Менять не хочу.

* * *

Да, Джордж Вашингтон считал "кушать" интимным занятием. Но когда ему вздумалось куда-то избираться в свеже-сделанных Штатах, то собрал он всех своих выборщиков за яблочным пирогом. И произвёл групповое вкушение. Или правильнее — вкушание? Короче, предвыборную компанию: скормил электорату свою кандидатуру с плодово-выгодным привкусом.

Коллективное пожиралово для хомнутых сапиенсом — исконно-посконо. Даже — саванно-африканно. Типа: мы с тобой не только одной крови, но и одной падали: предки наши были всеядными падальщиками.

* * *

Кстати о поварне. Среди поварёшек, которые под надзором моих кухарей кухарничают, есть несколько... на которых приятно смотреть. Смотрю. Ежели, к примеру вон ту левую помыть, приодеть... в смысле раздеть... и закрыть ей рот... ротик...

Мда... Женщина-психолог отличается о просто женщины тем, что знает, что слово "невротик" иногда пишется без пробела. А кухарюшка, поди, и вообще писать не умеет. Хотя это дело поправимое. В части пробела.