Цугцванг для Мастерграда

Петелин слабо улыбнулся. Боже, сколько же лет они не виделись? Да почитай с осени 1704 года, когда погибла Ольга и он написал рапорт о переводе из Москвы на Дальний Восток. Старший сын уже служит, молодец — старшего лейтенанта получил досрочно...

— Ну здравствуй дружище, — со вздохом произнес Петр и подошел вплотную к кровати, заполнив палату огромным телом почти полностью, так, что Маклакову пришлось теснится у дверей, в проем которых заглядывали еще какие-то люди, выпуклые глаза императора скользнули по лицу старого приятеля. Постарел, на висках седина, — Ну как себя чувствуешь? Сказывали, что навахцы тебя и людей владивостокских отравить хотели?

Маклаков щелкнул выключателем, под потолком загорелась люстра — было сумрачно, и за окном шел дождь. Климат по сравнению с далеким двадцать первым веком стал намного суровее — самый разгар малого ледникового периода, когда в иные зимы птицы на лету замерзали.

— Не родились Герр Питер еще те, кто меня сможет в гроб спровадить! — Петелин попытался приподняться, но старый друг мягким движением ладони остановил.

— Лежи, лежи — лекари говорят тебе рано еще вставать! — губы Петра крепко сжались, не глядя протянул руку на назад, и взял протянутый из дверей пакет, и поставил на прикроватную тумбочку. По палате разлился сильный аромат яблок и еще чего-то не менее вкусного, — Тут фрукты, овощи, какие лекари разрешили.

— Спасибо, — Петелин посмотрел в зрачки выпуклых глаз императора, они блестели гневно и ярко.

Царь с сомнением посмотрел на табуретку у кровати, такую маленькую по сравнению с ним, но все же присел.

Они долго смотрели друг на друга и внезапно лицо Петра — загорелое, обветренное и унылое — дрогнуло и на короткое мгновение стало мягче и словно моложе. За плечи притянул старого друга к себе и с небывало-ласковым выражением глаз, трижды, уколов жесткими усами, поцеловал в губы.

— Я очень рад нашей встрече, рад что ты жив... а вот моя... голубушка, — голос Петра дрогнул, он отвернулся.

— Я знаю Герр Питер, — Петелин положил руку поверх маленькой ладошки императора, он знал, что несмотря на размеры она отличалась необыкновенной силой и легко сминала медные монеты и гнула подковы, — Прими мои соболезнования. Хорошая была женщина.

— Да... — протянул царь, взгляд его затуманился, докладывают там британцев рука да навахцев... Я их за это во! — произнес с внезапной яростью в голосе, кулак сжался так, что костяшки побелели, — Поможешь?

Петелин наморщил лоб, кивнул.

— Намечается что-то серьезное?

Петр кивнул, ноздри короткого носа затрепетали, но ответил Маклаков.

— Принято решение следующим летом отправить совместную русско-мастерградскую военную экспедицию в Северную Америку. Навахо недоговороспособны и, значит, все решится на поле боя. Вчера на временном военном совете мы долго искали подходящую кандидатуру пока не остановились на вашей. Петр Алексеевич, — Маклаков посмотрел на царя. Тот кивнул, — Одобрил.

Петелин молча смотрел на высокопоставленных посетителей. 'Никогда и ничего не просите! Никогда и ничего в особенности у тех, кто сильнее вас. Сами предложат и сами все дадут!' — вспомнил слова Воланда из бессмертного романа 'Мастер и Маргарита'.

— Почему вы? — понял его мысли Маклаков, — Генералы Петра Алексеевича не владеют тактикой воздушного и мотострелкового боя, а полковник Иванов нужен здесь. Джунгары опять зашевелились, и Тауке-хана просит о помощи. А вы и опыт имеете в столкновениях с навахо и офицерский факультет Академии закончили с отличием, да и знают вас с лучшей стороны и в городе, и в Москве. Так как, согласен?

— Согласен, — решительно кивнул Алексей.

Царь поднялся, произнес громко, внятно:

— Жалуем тебя, подполковник Петелин Александр Иванович, за многие услуги российскому государству генерал-майором Российской империи и званием баронским, и имением в Новороссии...

Обернулся, с внезапной яростью в голосе приказал кому-то за дверью, невидимому:

— Пиши, чернильная душа, неровен час, забудешь!

Петелин на миг задохнулся от радости. Сбылась мечта... Он покрутил головой. Надо же...

— На обмывание звездочек пригласишь ли?

Петелин впервые за эти страшные дни открыто и радостно улыбнулся.

— Конечно, Герр Питер! Только выйду отсюда так и сразу! — произнес глядя в карие, искрящиеся глаза царя.

* * *

Город, на берегу морского залива, который глубоко вдавался в сушу и, благодаря этому был хорошо защищен от штормов, изнывал от летней жары. Злое летнее солнце пыталось выжечь все живое, даже слабого дуновения ветерка не пробегало по пустынным улицам, занесенным позавчерашним штормом песком близкой Аравийской пустыни. К тому же духота, толкотня, всюду раскалившаяся пыль и особенная летняя вонь, столь известная любому горожанину. В противовес этому на центральной площади пестрая сутолока базара. Кричали, зазывая покупателей, приказчики за крытыми прилавками. Не протолкнуться, а новые правоверные все подходили. Казалось, что здесь собрался весь город.

Хаджи Мохаммед ибн Рашид Аль Нахайян, тучный, в хлопковой кандуре (традиционной рубахе-платье, покрывавшей тело от шеи до лодыжек) с засаленными рукавами, богатом биште (традиционном арабском плаще) и туфлях на босу ногу — уважаемый в городе работорговец, вытер лоб тыльной стороной загорелой руки. Зной, что волнами отражался от утоптанной земли, делал мир вокруг пульсирующим. В тени тканевого навеса, укрепленного между двумя глиняными заборами — стояли, лежали, плакали или угрюмо молчали в прострации полуголые красавицы: белокожие европейки, страстные негритянки и стройные, как газель, черкешенки. Помощники громко расхваливали прелести товара и до хрипоты торговались с заинтересовавшимися правоверными.

— Пить, — произнес, не глядя, работорговец и протянул ладонь в сторону.

В руке появилась чашка прохладного щербета. Неторопливо выпил, меланхолично дергая кадыком, и отдал старому рабу Файзулле.

Жаль, вай как жаль, что в последнее время предложений купить раба стало намного меньше. А виноваты в этом проклятые арусу (русские), срази их Аллах, которые недавно построили крепость в узком месте Баб-эль-Мандебский пролива! Требуют, мыслимое ли дело!? Полностью прекратить работорговлю, срази их Аллах! Продажей и покупкой рабов жили деды, жили отцы, будем жить и мы! Из-за проклятых гяуров европейки стали редким товаром на рынках города, зато и дорогим. Так что в общем то на то и выходит, товара меньше, зато он дороже и прибыль не уменьшилась.

Неподалеку уличные циркачи устроили представление, добиваясь внимания и денег правоверных своим мастерством. И повсюду детский ор, и гвалт бесчисленных мальчишек смешивался с грубыми голосами мужчин и криком бесчисленных ишаков и таял между раскаленных глиняных стен.

В животе неожиданно забурчало. 'Пожалую не стоило утром пить козье молоко. Не зря показалось кисловатым' — рука с золотыми перстнями с самоцветами погладила надувшийся живот. Каждый из перстней, если его продать, хватило бы на год безбедной жизни какому-нибудь горшечнику или кузнецу.

С ближайшего минарета послышалось протяжное пение муэдзина, зовущего правоверных на полуденный намаз. Хаджи Мохаммед набожно огладил седеющую бороду и строго посмотрел на старого слугу. Файзулла понял все правильно и поспешно расстелил на земле коврик.

Он уже собирался встать на колени, чтобы провозгласить величие аллаха, когда внезапно что-то изменилось в мире. Какая-то тень на мгновение закрыла солнце. Он не сразу сообразил, что означали застывшие с вытаращенными глазами лица торговцев, повернутые в сторону моря.

Хаджи Мохаммед повернулся и на лице его изобразилось неописуемое удивление и страх. Помотал головой. По голубому, летнему небу летели, стремительно снижаясь, десяток белоснежных парусов, но не это было самое поразительное. Под парусами висела тарахтящая корзина, в которой сидел... не человек... Нет! Человеку не дано летать по небу! Аллах определил, что только птицы небесные могут летать и его доверенные ангелы. Правда доходили до Хаджи Мохаммеда слухи, что якобы гяуры, особенно арусу с помощью Сатаны научились летать, но он в них не верил. Мало ли что придумают базарные сплетники!

В тот же момент базарная толпа взорвалась и с дикими воплями начала разбегаться.

А может... а вдруг это происки Сатаны и к нему летят злобные джины? От этой мысли он содрогнулся и попятился, не сводя налитых ужасом глаз с стремительно приближающихся джинов. До них оставалось не больше сотни ба (сажень) когда в животе словно взорвалось, он выпустил в штаны вонючую струю и упал на землю, шустро пополз раком в сторону густого кустарника на краю площади.

'Бах! Бах! Бах!' — затрещали выстрелы, будто кто-то неведомый яростно рвал многократно сложенный брезент. И одновременно перед корзинами, где сидели джины расцвели ярко-желтый мерцающий цветки.

— О Аллах! — сдавленно ахнул телохранитель Хаджи Мохаммеда по имени Хасан и упал в пыль, кандура на груди окрасилась алым.

— А-а-а-а-а...

— Гу-у-у-у...

— А-я-я-а-а-а-а-а!..

Жалобные крики, стоны раненых и умирающих смешивались с треском выстрелов в дикую какофонию смерти.

Воробьем чиркнула пуля над головой, но Хаджи Мохаммед упрямо полз дальше.

— Ааааа! — вырывался крик-вой из его иссушенных зноем губ.

Шустро прополз мимо правоверного в изодранном кандуре, на земле. Тот невнятно хрипел, тело дергалось в предсмертной конвульсии, блестела на солнце бритая голова. Хаджи Мохаммед забился в кусты.

Перед глазами его разноцветными лоскутьями мелькали разрозненные сценки творившегося здесь Ада; он видел, как обезумевшие правоверные бежали прочь по усеянной телами земле, как падали, чтобы уже не подняться. Как городской стражник, стоя на коленях, выстрелил из пистолета по кому-то невидимому, потом вскинул руками и рухнул на землю. У кустов лежал с окровавленной головой молодой правоверный, разводя ногами, окунал голову в черную спекшуюся кровь, кровяные сосульки волос падали на лицо; как видно, отходил свое по земле...

Сколько продолжался этот Ад, Хаджи Мохаммед не мог сказать, но ему казалось, что бесконечно долго, пока чья-то рука не вцепилась в бишт на спине и не поставила на ноги. Он увидел смутно знакомого человека, явно не араба, а гяура в черной мешковатой одежде, закрывавшей все тело и, с обнаженным клинком в руке и почувствовал, как похолодели кончики пальцев. Зрачки выпуклых глаз гяура, над повязкой, прикрывавшей низ лица, блестели гневно и ярко. Через миг острие клинка уперлось в подключичную впадину Хаджи Мохаммеда.

— Так вот ты где. Фууу... Воняешь Ходжа, обдудонился?

— Ты кто? Джин или человек? — едва смог выдавить Хаджи Мохаммед. Отчаяние, злоба, трусость выдавили на его растерянном лице скупой пот. Никогда он не попадал в такое постыдное и, одновременно страшное положение.

— Это неважно, тебя Петр Ефимович, комендант Дальнего форпоста предупреждал заканчивать с работорговлей? А?

Сердце Хаджи Мохаммеда, пропустив очередной такт, забилось тяжело, словно с трудом перекачивая вдруг загустевшую и ставшую тяжелой, как ртуть, кровь, и горло перехватило внезапным спазмом.

— Так ты русский? — прошептал с трудом.

— Русский, — кивнул незнакомец, — а что Петр Ефимович обещал за неповиновение?

Хаджи Мохаммед промолчал. Он отлично помнил угрозу русского, но раньше не принимал ее всерьез и ограничился тем, что обзавелся двумя телохранителями, всюду его сопровождавшими.

Так и не дождавшись ответа, русский произнес:

— Смерть.

Хаджи Мохаммед готов был поклясться, что в голосе русского проскочили нотки презрения. И в глазах читалось нечто брезгливо снисходительное, словно он говорил даже не с рабом, а с каким-то грязным животным.

Русский вдруг, блеснув клинком высоко в воздухе, страшным, неуловимым для глаз движением, нанес быстрый удар. Хаджи Мохаммед услышал только, как пронзительно свистнул разрезанный воздух, и страшный удар в голову почти вырвал у него сознание. Он ощутил во рту горячую, соленую кровь и понял, что падает, — откуда-то сбоку, кружась, стремительно неслась на него утоптанная до каменного состояния земля. Потом только гул и черная пустота.

Толчком ботинка русский перевернул тело на спину. Готов — подумал он.

Через полчаса небольшой караван: бывшие рабыни на реквизированных ишаках в сопровождении русских, с автоматами наготове и с верблюдами, нагруженными мотопарапланами (парапланами с наспинной силовой установкой) отправился к ближайшим воротам города по пустынным улицам. Слух о произошедшем на базаре словно молния в единый миг облетел город, жители попрятались. Пройдя ворота Баб аль-Мактуб, отряд углубился в пустыню. Примерно в трех километрах их уже ожидали четыре бронированных грузовика и до полусотни бойцов — большая часть гарнизона Дальнего форпоста. Карательный рейд к работорговцам закончился.

* * *

В конце августе 1711 года из тяжелых дубовых дверей больницы вышел высокий, под метр девяносто, широкоплечий, мужчина в военной форме, с двумя большими звездами подполковника на погонах и бледным, как после тяжелой болезни, лицом. Его сопровождал молодой человек, ростом почти с Петелина, такой же широкоплечий с настолько похожими чертами доброго, по-юношески наивного лица, что в их родстве мог усомниться только слепой. В руке он держал немого потертый, кожаный чемодан, оббитый по углам железом. На площадке перед подъездом остановились. Александр поднял голову к небу. Не по-августовски жаркое солнце припекало; погода стояла почти летняя, что редкость после Переноса — в иные годы в конце лета по утрам лужи покрывались ломкой корочкой льда. Вздохнул. В легкие ворвался ни с чем не сравнимый утренний воздух Мастерграда: с едва уловимой ноткой прохлады, пахнущий лесами и, совсем немного конскими 'яблоками' и сгоревшим углем. Липы, которыми была засажена территория вокруг больницы, только начали желтеть; деловито гудели пчелы, не обращая внимания ни на гудки проезжавших по улице Советской машин, ни на дребезжанье и скрежет трамвая, ни на конское ржание.

— Пап, — сказал юноша, — ну может все-таки вызовем машину? Предлагал же Маклаков? Слаб ты еще после больницы!

— Глупости Леша, — отец отрицательно покачал головой, — Ничего мне не станется если пройдусь по городу. Сколько я здесь не был? — он задумчиво нахмурился, — да почитай годков пять! Пошли! — он провел пальцем по заслезившемуся глазу.

Сын незаметно вздохнул.

Придерживаясь рукой за перила, Петелин быстро спустился по ступенькам и, не оглядываясь, пошел по плотно укатанной щебенчатой дорожке мимо длинного здания больницы.

Больные в синих пижамах и гражданских футболках махали ему из окон руками, что-то кричали. Петелин на мгновение остановился и, в ответ помахал им рукой, но видно было, что стремился он как можно скорее уйти от этого большого серого здания и отворачивался от окон, чтобы скрыть волнение. Нахмурился и направился дальше, но дурное настроение рассеялось почти тотчас.

Медленно вышел на улицу Советскую.