Пока ты веришь

Джек поправил шарф и вошел в калитку.

— Вы от Герета? — спросил мужчина, описывавший имущество. — По поводу распродажи?

Джек кивнул.

Он не знал никакого Герета и не очень хорошо понимал, что такое распродажа, но если бы ему велели представиться самому, вышло бы хуже.

— К сожалению, пока ничем не могу помочь. Наследники еще не объявлялись. Но... — толстяк понизил голос: — Пожар ведь. Какие-то вещи не уцелели.

Он указал взглядом в сторону большого куста. Сквозь зелень проглядывали резные дверцы старинного секретера из кабинета мэтра...

— Понимаете? — человек подмигнул.

Джек не умел мигать. У него были веки, но они не двигались.

Поэтому он опять кивнул.

— Взглянете?

Почему этот человек к нему подошел? Почему решил, что он от Герета?

Потому что он похож на бандита?

Джек покачал головой.

— Потом, — сказал негромко.

— Да-да, — закивал толстяк. — Приходите потом, ближе к вечеру...

Дом неживой.

Двое прежних его обитателей — тоже.

Уходя, Джек сорвал с куста белую розу и спрятал под плащ.

Он не вернется к вечеру. Ему нужно в другое место.

Куда?

Буквы с афиши, перед которой он остановился на несколько минут, ссыпались на мостовую, перемешались и сложились в новые слова.

Эбигейл. Освин.

Эби снова менялась.

Она всегда менялась, порой осознанно, а порой незаметно даже для себя и лишь спустя время, оглянувшись назад, понимала, что она уже другая. Совсем другая.

Когда-то давно в Гринслее жила девочка, у которой были мама и папа, был дом, игрушки и книги. Та девочка должна была вырасти, стать завидной по меркам провинциального городка невестой, выйти замуж за преуспевающего лавочника или молодого, но всеми уважаемого священника, родить детей. Она не знала, что бывает иначе. Маленькая Эби, миленькая Эби...

Миленькой Эби не было места в Освине, и на смену ей пришла другая. Поначалу — угрюмая Эби, молчаливая Эби. Эби сама себе на уме. Тихоня Эби, старавшаяся не попадаться лишний раз на глаза дядьке или кому-то из его приятелей. Потом — смелая Эби, научившаяся сама ходить на рынок у доков. Бойкая Эби, умевшая, если надо, торговаться или спорить, или отшить ненужного ухажера. Ловкая Эби, носившая пакеты в ломбард и записки дядькиным дружкам. Быстрая Эби, легко сбегавшая от возможных проблем...

Но однажды убежать не вышло. И появилась новая, благоразумная Эби. Она смиренно молчала на суде, жмурилась от страха, но забиралась на рычащую самоходку, не визжала при встрече с механическим человеком. Благоразумная Эби варила кофе хозяину, убирала в комнатах и выгуливала в саду большую куклу. У этой Эби была хорошая одежда, отдельная комната и вдоволь еды. Ей даже позволяли брать книги в библиотеке, и в какой-то момент она утратила благоразумие, поверив, что так будет всегда. Или не так, а еще лучше...

Эби, поверившая в то, о чем нельзя было и думать. Мечтательница Эби, придумавшая себе невозможное счастье. Дурочка Эби...

Дурочку вернули в тюрьму, и тут в тюрьме она опять стала другой Эби. Эби, которой нечего терять, отчаянной Эби, ничего и никого не боявшейся...

Но отчаянная Эби оказалась еще большей дурочкой. Уж лучше бы снова была благоразумной. Меньше двух недель оставалось, перетерпела бы как-нибудь...

Боль оказалась хорошим лекарством от ненужных мыслей и желаний. Чем сильнее жглось в груди, чем труднее становилось дышать, тем больше хотелось... нет, не счастья какого-то нереального, не новой красивой жизни, деньги на которую, должно быть, лежали до сих в развалинах мажьего дома... просто жить хотелось. Воздуха полные легкие набрать и избавиться хотя бы на миг от ощущения непрерывного удушья...

Она снова плакала, но теперь уже знала, почему плачет. Плакать от боли — правильно, и эта правильность успокаивала немного.

Мама говорила, что поболит и пройдет. А еще — что ни делается, все к лучшему. Эби тоже так говорила, даже сейчас, после всего случившегося с нею. Что ни делается — к лучшему: больше она не будет дурочкой...

Осматривавший ее доктор сказал, что ей нельзя носить тяжести, но другого ничего не запретил, и на следующее утро Эбигейл, со слов охраны уже вдоволь побездельничавшую, отправили мести двор и дорожки между тюремными корпусами.

Несколько раз ей казалось, что она потеряет сознание от боли и нехватки воздуха. Даже хотела этого: тогда ее отнесли бы опять в лазарет, и, может быть, доктор дал бы тот порошок, после которого легче дышалось. Или хотя бы несколько минут провести в счастливом беспамятстве... Но чувства не спешили ее оставлять. Эби притворилась бы, лишь бы бросить в полчаса ставшую ненавистной метлу, но пришлось бы упасть на землю, а она этого не смогла бы: боялась еще более сильной боли...

Зато на обед давали бобы. Есть не хотелось, и воняло густое варево пережаренным в залежалом жиру луком, но Эби, борясь с тошнотой, впихнула в себя всю порцию. Она помнила, как отец объяснял, смешивая микстуры, что для скорого выздоровления нужно хорошо питаться, чтобы у организма были силы справиться с болезнью. И Эби ела, потому что теперь решила быть сильной.

Сильная Эби. Ученая Эби. Битая Эби.

И повторяла про себя по привычке: что ни делается, все к лучшему.

Упрямая Эби...

Днем она держалась на одном этом упрямстве: на тушеных бобах, пресном хлебе и мутной воде, опираясь на черенок метлы... Ночью становилось хуже. Сидеть невмоготу, а стоило растянуться на койке, как, казалось, потолок обрушивался на нее и давил. Повернуться — больно. Подняться — еще больнее. Но она поднималась, скуля тихонько, утирала невольные слезы и ложилась снова. Ей нужно было спать, чтобы поправиться поскорее. Спать и есть — за неимением других средств тоже лечение...

На вторую ночь она сообразила свернуть соломенный тюфяк и устроилась полусидя. Так было легче.

На третью орала, что резаная. Оказалось, что когда кричишь, боль словно выходит из тебя, и дышится легче... А охранники позвали-таки к ней доктора, и тот, ощупав ее опухший бок, — тут Эби орала пуще прежнего — расщедрился на еще один пакетик порошка, после которого она проспала благополучно до утра. Но на следующую ночь номер не прошел. Вместо доктора вошел в камеру караульный, погрозил дубинкой, сказал, если не заткнется, еще не так выть будет... И она заткнулась. А поутру сметала с дорожек опавшие листья.

Работница из нее была никакая. Поди, постная похлебка больше стоила, чем ее труд. По-хорошему, гнать ее должны, чтобы место в камере не занимала, робу не снашивала и других арестанток не объедала... Но не гнали. А Эби потерялась в днях, считая, сколько сроку ей еще осталось...

Неизвестно на какой по счету день, а точнее, вечер, соседка по камере, та, которая чахоточная, до недавнего и словом с девушкой не перемолвившаяся, сунула Эби в руку шуршащую бумажку:

— Пожуй вот.

Внутри оказалась серая травяная пилюля.

— Пожуй, дышать легче будет, — пояснила сокамерница. — Мне помогает, и тебе поможет.

Битая Эби не верила в бескорыстную доброту, тем паче от старой больной шлюхи.

— Бери-бери. Полегчает, еще дам, — пообещала та. — Только на дармовщинку губу не раскатывай. Будешь мне утром и вечером полпайки отдавать.

На такое условие умная Эби согласилась.

Пилюля горчила, словно замешана была на касторовом масле, и этот привкус не перебивали ни чабрец, ни мята. Но дышать стало легче, и Эбигейл взяла это на заметку. Выйдет отсюда, купит себе каких-нибудь снадобий, что чахоточные пьют, чтобы откашливаться получалось, и мокрота не скапливалась. Только бы дядька в ее отсутствие до тайника не добрался: у нее там денег негусто, чуть больше трех рейлов отложено, но все ж ее собственные. А родственничек, за все время о ее судьбе не справившийся, вряд ли раскошелится ей на лечение.

Да и вообще Эби решила, как отойдет немного, уедет из Освина. Сначала в деревню, где когда-то с дедом жили. Осенью на фермах лишние руки не помешают, устроится. К зиме в городок какой-нибудь переберется. Комнатку снимет. Будет шитьем зарабатывать. Или куда на кухню помощницей наймется на первых порах. В прачечную — туда женщины с неохотой идут, когда выбор есть, конечно, а Эби пошла бы...

— Ну как? — спросила чахоточная.

У нее были жидкие мышиного цвета волосы, красное пористое лицо и красные же грубые руки. Видать, потому и подумалось о прачечной.

— Хорошо, — ответила Эби, чувствуя, что ей и впрямь хорошо.

— Как же тебя угораздило так? — сочувственно покачала головой сокамерница. — С виду вроде не совсем пропащая.

— Не совсем, — согласилась девушка и улыбнулась отчего-то.

— За что ж тебя упекли? Скрала чего?

— Не-а, — Эби уже улыбалась во всю, как блаженная. — Прт... проститутка я, вот. Только... тссс... — Она шикнула, и чахоточная подалась вперед, чтобы услышать огромный секрет. — Не простая, а очень дорогая... Я знаешь, сколько за одну ночь беру?

Эбигейл сдавленно хихикнула и хотела уже огорошить сокамерницу ответом, но передумала. Махнула рукой и закрыла глаза, с удовольствием проваливаясь в мягкий, лишенный всяческих мыслей и боли, сон.

Хорошие пилюли.

Утром она без сожалений отдала чахоточной, чьего имени так и не удосужилась узнать, половину пресной лепешки и луковицу, а вечером — пол плошки каши в обмен на еще один травяной шарик, и еще одну ночь поспала спокойно. Но проснувшись на следующий день почувствовала себя хуже, чем накануне. К боли в боку добавились головокружение и тошнота, и девушка призадумалась, что же это за чудесное снадобье, и стоит ли ей и дальше выменивать его на еду.

Вопрос отпал сам собой: когда под вечер Эби вернулась в камеру, чахоточной там уже не было...

Кем-кем, а дураком Сидда никогда не был... Хотя получалось, что вроде как и был...

— Теряю чутье, — вздохнул он, в очередной раз просмотрев собранные агентами документы. Отчет Скопы, особенно в той части, что касалась Эбигейл Гроу. Рапорт Оливи Райз. Короткая записка из тюрьмы. И последнее — выписки из банка, которые удалось получить лишь на днях, задействовав высшее руководство, о состоянии счетов Дориана Лленаса и Эйдена Мерита.

— Вот скажи, Кентон, — допытывался шеф у адъютанта, — ты бы отдал какой-нибудь девице...э-э... десять тысяч?

— Зачем? — насторожился тот, словно Сидда уже отобрал у него жалование, до означенной суммы определенно не дотягивавшее.

— Ну, может, понравилась она тебе. Может, не только понравилась, но и... кхм...

— Десять тысяч? — переспросил Кентон. — Никак нет, шеф.

И подмигнул заговорщически:

— Если вам интересно, я знаю, где подешевле можно найти.

— Придурок! — разозлился Бейнлаф. — Пошел вон отсюда!

— Слушаюсь, шеф.

Дверь за сбежавшим молодчиком захлопнулась, и Сидда снова закопался в бумажки.

Итак, Эйден Мерит за несколько недель до своей трагической гибели снял с личного счета ровно десять тысяч рейлов.

Ровно десять тысяч рейлов обнаружено после взрыва в вещах Эбигейл Гроу.

Согласно отчетам Скопы, между этими двумя что-то было, но свечку им агент Бейнлафа не держал, так что что и как доподлинно знать не мог... Но Оливи позже отметила, что девица Гроу страдала и вздыхала, а после взрыва кинулась в лабораторию, вытаскивать из огня кого — правильно, Мерита.

И получалось... Ерунда полная получалась.

Прав Кентон: десять тысяч — многовато будет. Мягко говоря. Но у Мерита денег куры не клевали, при том, что сам он был, как всем известно, не жилец... Разве тот же Кентон за кошелек держался бы, зная, что откинется скоро? А может, господин Эйден решил таким образом от старых грешков откупиться?

Шефа Бейнлафа больше устроило бы, будь Мерит гилешским шпионом, а девица Гроу — его пособницей. Но не складывалось. Никак не складывалось...

Но может, и сложится еще. Чувства все эти, порывы внезапные сильно общую картину искажают, но, с другой стороны, одно другому не мешает: можно и страсть иметь, разделенную или проплаченную, и при этом на соседнюю державу работать. Все равно у Сидды других версий пока не было, а значит эту нужно отработать как положено.

Глава 16

Эби отпустили под вечер.

Вызвали из камеры, провели по длинному коридору, по дорожке, которую она подметала днем и чуть ли не взашей вытолкали в открытую угрюмым охранником калитку в больших металлических воротах.

За воротами сновал подозрительный люд. Мужчины, женщины... хныкал ребенок... Встречали кого-то из друзей или родни? Принесли передачу? Караулили обидчиков, укрывшихся за каменными стенами от расплаты? Последняя мысль появилась при взгляде на компанию угрюмого вида мужчин, вооруженных длинными палицами. Они подозрительно осматривали каждого, кто попадал в их поле зрения, и, оказавшись под прицелом враждебных взглядов, Эбигейл, насколько это было возможно в ее состоянии, ускорила шаг.

С ночи ее лихорадило, бросая то в жар, то в холод. Боль не давала вдохнуть, лицо горело, губы пересохли. Нестерпимо хотелось пить, а еще лучше — найти тихое местечко, где можно посидеть с часок и прийти в себя, но девушка боялась, что, присев, уже не встанет, и тогда даже к утру не доберется до дома. А нужно успеть дойти засветло: глупо получится, едва выйдя из каталажки, снова попасть в облаву.

Эбигейл невесело усмехнулась, представив, как ее опять хватают и волокут в фургон. Зато на этот раз нашлось бы, чем объяснить поздние гуляния. Может быть, даже поверили и отпустили бы. Но пришлось бы начинать долгий путь сначала.

Нет уж!

Она шагала, сцепив зубы и не позволяя себе остановиться ни на минутку.

Серое тюремное платье. Мятый чепец, под которым спрятались неровно обрезанные волосы...

Волосы нужно сразу же вымыть и вычесать густым гребнем. Не хватало, чтобы у нее вши завелись. И вообще отмыться. Одежду сменить.

А там переждет пару дней, отойдет немного и уедет, как собиралась. Дядьке и не скажет. Вряд ли он ее удерживать станет, но все равно не скажет — так вернее...

Она шла, отвлекая себя этими размышлениями, стараясь не замечать ни боли, ни взглядов, которыми награждали ее прохожие. Бормотала что-то себе под нос. Кряхтела по-старушечьи, когда дорога уходила вверх. Наверное, со стороны она походила на юродивую, но сейчас это было кстати: не пристанет никто — что с дурочки взять?

Когда до дома осталось рукой подать, навстречу стали попадаться знакомые. Узнавали и отворачивались. Возможно, повстречайся ей кто-то, знавший ее более-менее близко, Салма-цветочница, Джингл или тетушка Лиз, они не воротили бы нос и даже помогли бы... Но нет, так нет. Что ни делается, все к лучшему: не увидят ее такой, и, если повезет, в их памяти она так и останется сироткой Эби, умницей Эби...

Лавка, что служила дядьке скорее прикрытием, нежели источником прибыли, встречала сомкнутыми ставнями. По такому времени она всегда уже закрыта, но случалось, дверь допоздна не замыкали, и Эби сперва подергала ручку, а уже после, вздохнув тяжело и сипло, побрела, придерживаясь за стену, в обход дома, к черному ходу. Но и там оказалось заперто.

В одном из окон второго этажа горел свет, и Эби подумала, что старый пройдоха принимает секретных гостей. Прежде она погуляла бы где-нибудь часок-другой, чтобы даже случайно не увидеть и не услышать ничего лишнего, но сегодня ей плевать было на темные делишки родственника, лишь бы до кровати добраться. Собравшись с остатками сил, девушка застучала кулаками по двери.