Пока ты веришь

— Чисто, — с удивлением отметил мужчина. — Но твое общее состояние мне не нравится. Аура блеклая, подавленная...

— Если хочешь понять причины, сними цепочку с оберегом святого Луки хотя бы на неделю. Тогда и поговорим.

— Думаешь, я не работал под блоками? — невозмутимо ответил бывший супруг. — Я знаю, как это действует на организм и астральное поле. Но с тобой что-то не то... Ты не беременна?

— Нет, конечно же.

— Мало ли, — Фредерик передернул плечами. — Долго ли умеючи?

Не будь она сейчас так слаба, ударила бы его за эту насмешку. Пусть бы потратился еще на один комплект зубов. А так пришлось собрать злость в кулак и спрятать в карман.

А из кармана достать взамен найденный в доме Дориана дырявый диск.

— Взгляни, — она показала находку мужчине. — Знаешь, что это?

Он хмыкнул в ус. Кивнул:

— Знакомая игрушка. Надеюсь, ты ее отключила?

— Подержала над огнем. Этого хватит?

— Вполне.

— Чья она? — спросила Адалинда.

— Понятия не имею. В этом деле с каждым днем все больше заинтересованных. Так что держи ушки на макушке, лисичка.

"Фредерик Валье, бывший муж. Похоже, не шутка".

Форест Келлар подождал, пока буквы на мягком воске растают, и убрал дощечку обратно в карман.

Устроившие его счастливое супружество подстраховались от осложнений, потребовав от него клятву о неразглашении и посильной помощи. На крови. По завершении дела обещали ему быстрый развод и избавление от последствий печати молчания.

Но нашлись другие, те, что сняли печать задолго до окончания срока договора. А вскорости и расстаться с супругой помогут.

— Какая прелесть, — женщина, устроившаяся у окна уютного гостиничного номера, с улыбкой пробежала глазами поданные ей бумаги. — Адалинда следит за Лленасом, Келлар следит за Адалиндой, а вся информация, так или иначе, стекается к нам.

— Благодаря твоей предусмотрительности, дорогая Элла, — улыбнулся присевший на подлокотник ее кресла мужчина. — Закажем вина к ужину?

— Нет. Я ненадолго, хочу лишь убедиться, что все идет по плану.

— Прямо сейчас откроешь телепорт и исчезнешь? — мужчина склонился к ней, губы коснулись щеки. — Даже не взглянешь, как мы все обустроили?

— Я тебе доверяю, — промурчала она, на миг прикрыв глаза, но тут же вернулась к изучению донесений.

Доверие — слишком громкое слово, плохо соответствовавшее ее истинным чувствам, но слова — всего лишь слова и вес имеют разве что тогда, когда написаны на бумаге.

А на бумаге, которую она держала в руках, было написано...

— Фредерик, — прошипела женщина зло. Отчертила имя ногтем, с трудом поборов желание соскоблить его с листа.

— Что-то не так? — насторожился мужчина.

— Пустое, — она мотнула головой. Заставила себя усмехнуться: — Тут пишут, что Лленас нашел некроманта. Самого лучшего некроманта в Салджворте, как говорят.

— Пусть говорят, — снисходительно бросил он. — Самый лучший некромант работает на тебя, ты же знаешь.

Скромность не входила в число его достоинств, но в некромантии он действительно был силен, и уже скоро ему представится случай продемонстрировать таланты.

Глава 12

Дни пролетали для Эби как во сне — в полузабытьи, в вязком мареве путаных мыслей, в паутине странных разговоров.

Ни вырваться-проснуться, ни задуматься, к чему все это, зачем.

Всего лишь сон.

Временами тяжелый и болезненный. Временами легкий и полный немыслимых фантазий, каким нет места в реальной жизни.

Например, брошенный на траву плед, бутылка вина и разложенная по тарелкам снедь. Эйден зовет это пикником, а Эби просто знает, что ему нужно есть. И ей — тоже. А потому сидит рядом, подобрав под себя ноги и старается не думать, что скажет мэтр Дориан, если застанет их посреди ухоженного когда-то газона, теперь истоптанного вдоль и поперек Джеком, которого господин Мерит гоняет каждые пять минут на кухню, вспомнив, то про вилки, то про соль... Солью он посыпает ломоть хлеба и протягивает Эби. Это единственное, что они оба могут жевать не через силу и без тошноты. А вино и закуски просто стоят — потому что так надо, потому что пикник...

Во время одного из таких пикников в их сон заглянул Творец-садовник.

Вошел в калитку, толкая перед собой тележку с инвентарем, и с ходу взялся окучивать какие-то кустики и подрезать разросшиеся ветки. Как истинному Творцу, ему и дела не было до каких-то смертных, следивших за ним из глубины сада...

А полосатая кошка так и не появилась.

После садовника Эби загадала, что если придет полосатая кошка, все обязательно будет хорошо. Но та не приходила.

Джек писал теперь под диктовку на грифельной дощечке, а когда ему ничего не диктовали, выводил свое имя, а еще — "Эбигейл". Однажды написал "Эйден", но сразу стер. Эйден решил, что это знак. Он не сказал ничего, но Эби знала, что он так подумал. И по тому, как он усмехнулся тогда, и потому, что сама подумала так же. Подумала, но не испугалась. Она ничего уже не боялась.

Кроме жившего в подвале зверя...

В ту ночь зверь словно взбесился. От его рычания пол дрожал, и Эби тоже дрожала, с головой спрятавшись под покрывало.

Она все ждала, когда чудовище утихнет, чтобы выйти из комнаты и уйти куда-нибудь до самого утра. В гостиную. Или в библиотеку — там крепкая дверь, и можно запереться изнутри. Или в сад. Куда угодно — лишь бы подальше!

Эби уже делала так однажды: пряталась в гостиной, пока не спустился разбуженный шумом мэтр Дориан и не унял монстра. Может быть, он и теперь услышит.

Когда зверь перестал метаться, сотрясая стены и звеня цепями, а грозный рев сменился мерным утробным рычанием, девушка набросила на плечи покрывало и выскочила в коридор.

Шаг. Второй...

Она ступала едва слышно, чтобы зверь не учуял ее и не разозлился.

Еще шаг...

Когда она поравнялась с ведущей в подвал дверью, та неожиданно распахнулась. Яркий свет ударил в глаза, отпечатался на фоне дрожащего сияния мужской силуэт, и в тот же миг стало темно, и лишь негромкое рычание и чье-то близкое дыхание нарушали гробовую тишину...

Эби закричала.

Закричала, попятилась, уперлась спиной в стену и, чувствуя, что ноги отказываются держать ее, начала медленно сползать на пол.

Чьи-то руки подхватили уже в самом низу. Подняли, затормошили. Прижали к пахнущей спиртом и маслом груди, крючьями пальцев вцепились в волосы...

— Ш-ш-ш-ш... Что ж ты громкая такая? Испугал? Ну все, все...

Эби попыталась вырваться, но руки, не такие уж чужие, если вспомнить, держали крепко. И волосы не рвали — гладили.

— Не бойся, все хорошо. Шум разбудил? Все, теперь тихо будет. Тихо...

Дыхание знакомое, горячее. Губы сухие — мазком по щеке. А щека уже мокрая. И внутри все клокочет, то ли от прежнего страха, то ли от нового...

— Дориан забыл о нем, закопался в работу с головой, а он тут надрывается. Хорошо, я услышал.

— П-покормил? — прошептала Эби.

— Можно и так сказать. Спирта залил.

— Спирта? — она отстранилась, но тут же, почувствовав пробежавший по спине холодок, вернулась под защиту теплых рук. — А он после спирта не буйный будет?

— Кто?

— З-зверь... который в подвале...

— Зверь? — Эйден затрясся вдруг, мелко-мелко. Обнимает, по спине гладит и... смеется? — Бедная моя крошка Эби. Как же ты живешь тут столько времени, со зверем в подвале-то?

Укутал плотнее в покрывало, в охапку сгреб и потащил.

— Куда? — пискнула слабо девушка.

— Куда-куда — со зверем знакомиться!

Распахнул дверь в подпол, втянул Эби.

Сил противиться у нее не было. Только зажмурилась, когда, загудев пчелиным роем, вспыхнули под потолком дрожащим нервным светом большие электрические лампы.

— Эх ты, глупышка-трусишка! — Эйден бережно усадил ее на ступеньки и сам присел рядом, по-прежнему обнимая за плечи. — Зверь у нее... Ну, смотри уже, фантазерка.

Эби приоткрыла глаза. Не глаза — узкие щелочки. Ресницы паутинками свет закрывают, но так почти не страшно.

Подвал большой, сухой, чистый. Стены беленые. Пол не земляной — каменный.

По одной стене полки, железки там какие-то. В углу бочки стоят.

Воздух не гнилью, а маслом машинным пропах, спиртом, кожей тертой, горячим металлом.

— Как тебе зверюга? Красавец, да?

Махина огроменная. Гудит, рычит. Вблизи и не похоже на звериный рык, слышно, что аппарат, вроде того, в котором мэтр кофе себе варит.

— Холодильная машина, — объяснил Эйден. — Шкаф в кухне, а отсюда по трубкам охладительный раствор идет. И там, это... не знаю... Знаю, что надо спирт залить, и масло еще...

А она спать боялась. Пряталась.

— А царапины? — Вцепилась в него, словно сама в холодильную машину верить не хочет. — В комнате у меня весь пол исполосован, доски в крови...

Эйден поглядел на нее и улыбаться перестал.

— Это, крошка Эби, другая история. О другом звере.

Обнял крепче, к груди прижал, чтобы она в лицо ему не смотрела. По волосам погладил.

— Рассказать?

— Расскажи.

Самое время страшные сказки слушать.

Лампы гудят, рычит зверь-холодильник.

А под щекой бьется гулко чужое сердце... Или не чужое уже?

— Давно... Да нет, не так уж давно, четырех лет не прошло... В общем, это была моя комната.

Эби дернулась — голову поднять, в глаза заглянуть — не пускает.

— Я до этого в столице жил. Сначала в фамильном особняке. Два этажа, сад с Парламентскую площадь. До этой самой площади — десять минут пешком. В самом центре, считай... А потом на окраину переехал. В лечебницу для душевнобольных. Тоже сад. Стены вокруг. Сиделки в чепчиках... Только я этого не помню. После интересно стало, съездил посмотреть. А тогда — ничего. Вчера был, а сегодня нет меня. Тело есть. Ходит, руками машет, жрать просит... А души нет. Маленький огрызок остался — памяти на донышке, чувства... Да какие там чувства? Голод. Холод. Страх. И злость. Когда страшно, всегда злость...

Когда страшно — мороз по коже. Зубы стучат. Руки трясутся.

Одна радость: покрывало на плечах, а сверху — ладони теплые...

— Самое сильное проклятье — то, что на крови и через смерть сделано. Это мне Дориан потом объяснил. Он по делам тогда в столицу приехал, доктора знакомого встретил, а тот ему и рассказал. Случай, мол, любопытный... Дориан тоже любопытный. Он первый проклятье и увидел. Оно въелось уже, прижилось. Может быть, если бы раньше... Но Дориан упрямый, если в голову что вобьет... Поначалу в лечебницу приходил. Потом договорился как-то, что меня с ним в Салджворт отпустили. Наверное, думали, что на опыты отдают. Он ту комнату приготовил. Решетки на окна поставил, запор на дверь... Я сбегать пытался, не спрашивай, не знаю — куда, зачем... Или головой о стены бился и вены грыз. Это ведь все равно, что сбежать, да? Только навсегда уже... Не отпустил. Машину какую-то собрал. Он же без машин не может... Тут уже помню немного: провода, иголки. Молния... Больно, но после — точно туман развеивается. Стал понемногу в себя приходить. Чувства вернулись... какие-то... Память... Сначала ненадолго: час-два, и снова все забывал. Дориан мне даже картинки в уборной сделал, чтобы я знал, что зачем... Не все ж за мной, как за младенцем, ходить? Потом без картинок как-то... Ложку вспомнил. Вилок он мне долго не давал. И ножей тоже. Но после — ничего. Видишь, без поводка гуляю. Без намордника. Не кусаюсь...

А сам зубами за ухо ухватил легонько — смеется уже.

Только Эби не весело. Совсем.

— Не нужно было говорить, да? Просто не хотел, чтобы ты себе всякие ужасы придумывала.

Или выговориться хотел. Бывает, давит что-то на сердце, и молчать силы нет. Но и сказать не всегда духу хватит...

— Все равно это — дело прошлое. У меня и бумажка есть про то, что я в своем уме, все столичные доктора подписались.

Снова смеется.

— А проклятье? — Эби выкрутилась все-таки, подняла на него мокрые глаза.

— Проклятье? — улыбка застыла на его губах как приклеенная. — А что с ним станется? Тоже при мне. И на это бумажка есть, от тех же докторов. По-научному — три листа записей. Мозговая опухоль... тра-та-та... извлечению не подлежит... тра-та-та... профилактика, режим, воздержание... Чушь собачья, неинтересно. Да и поздно уже... Во всех смыслах поздно. Пойдем-ка, я тебя в комнату отведу. Бояться не будешь после моих рассказов?

Поднялся со ступенек, ее поднял.

Ручку какую-то вниз потянул, и темно стало.

И в коридоре темень.

И в комнате у нее...

— Хочешь, лампу тебе зажгу? Со светом не так страшно.

— Не нужно.

Потому что неправда — со светом страшнее.

А так...

Так хорошо.

Руки теплые. Дыхание жаркое. Губы растрескавшиеся...

— Эби, ты... знаешь же, так не считается...

Не считается. Потому что сама.

Значит, второй поцелуй все равно должна будет.

Потом.

Все долги потом.

И ему. И Творцу в храме свечку — золоченую, по полрейла штука... Чтобы сразу за все...

За поцелуи, которые не в счет.

За покрывало, на пол соскользнувшее.

За шепот горячий... свой ли? Его?

За страх, лишь на миг вернувшийся и сгинувший в темноте...

Все потом.

А сейчас только губы жадные... Ее? Его?

Пальцы, в волосах запутавшиеся...

Щетина колючая — по шее, по груди...

А простыни холодные отчего-то. Упала голой спиной — как в сугроб. Вздрогнула... Но не успела замерзнуть: накрыло сверху теплом. И огонь внутри на это тепло отозвался...

И забылось все вдруг... На мгновение? На вечность?

И светло стало... Тьма вокруг, глаза зажмурены, а ей светло... И так... так... так...

Вцепилась в мокрые его плечи, выгнулась, застонала... И вскрикнула тихо. Не от боли — от обиды, наверное. Словно было что-то, должно было быть... Но мимо прошло, лишь едва коснувшись...

Нет, не заплакала. Просто слезы сами собой из глаз покатились. А губы, родные, нежные, со щек эти слезы снимали. И щетина кололась. И уши горели от незнакомых ласковых слов...

После — вода из лейки под потолком. Текла по лицу, обжигала холодом кожу...

Полотенце пушистое, мягкое.

И опять поцелуи... Тоже не считаются?

Ну и пусть.

Главное, что на сердце легко. Хорошо. Ему. Ей...

Спокойно и тепло...

Холодно стало под утро.

Пусто.

Плечи озябли, оставшись без защиты горячих ладоней.

А когда скользнул по спине сквознячок от открывшейся двери, Эби открыла глаза и села на кровати, спросонья не понимая еще, было все это, или ей только приснилось...

Было.

Она поспешно укуталась, и несмело, прячась за упавшими на лицо волосами, подняла глаза на вошедшего в комнату мужчину.

Эйден, уже полностью одетый, причесанный и даже побритый, стоял у кровати и смотрел на нее... И от этого взгляда в груди защемило — чужой, холодный. Захотелось под землю провалиться, а еще лучше — умереть на месте...

— Вот, — он бросил на постель какой-то сверток. — Ровно десять тысяч. Но можешь пересчитать.

И вышел.

А она еще долго сидела.

Минуту. Пять. Десять...

Потом бросилась снова под лейку.