Путь хранителя@последний из рода .1 часть

Только после многих лет Мария дала о себе знать Трифону и то, потому, что у него осталось самое дорогое в её жизни — дочь. Хоть отец в ней и не чаял души, стараясь выполнить любое желание, девочке очень не хватало матери. Любить за двоих с каждым годом получалось всё сложней и сложней. В год, когда девочке минул пятнадцатый год, случилась с Трифоном самая тяжёлая расплата.

Как-то, идя уставшим с работы, он заприметил неладное возле своего дома. Такого ещё не было, чтобы барин на бричке к нему подъезжал, да и коней у него таких тоже не водилось. Два молодых здоровых жеребца одной масти стояли у калитки его дома, собирая толпу зевак своим величавым видом. Тонконогие и высокие, они наводили страх на хозяина бедного домика, неладное что-то отозвалось в душе и прокатилось по плечам. Постаревший и обомлевший отец, открыв дверь увидел давно знакомых гостей у себя за столом и бедную свою девочку скромно и боязливо присевшую на край его любимого табурета. Будто искала защиты хоть у кого или чего-нибудь. Кряхтя, стараясь не показать своей растерянности, он присел напротив гостей и удивился снова. Машенька, которую он знал, сидела перед ним ещё более красивая, и казалось даже более молодая, чем прежде. Она, не обратив внимания на пришедшего, продолжала разговаривать с девочкой, как ни в чём не бывало.

— Здравствуйте, гости незваные. — Стараясь лучше рассмотреть бывшую жену, проговорил Трифон.

— Мы не к тебе приехали, так что можешь не раскланиваться. — Уверенно глядя в глаза, произнесла некогда застенчивая и скупая на слова Машенька.

— Вижу, что не ко мне, только в дом ко мне пожаловала, так что придётся и хозяина терпеть.

— Тебя терпеть не впервой, только в обиду себя больше не дам. Довольно меня намучил, по гроб жизни не забуду, да и ты теперь и тебе не дам. Если Анюта со мной поедет, то твоего позволения спрашивать не стану, заберу дочку и только ты нас и видел.

— Не дам... Не позволю... — Задыхался Трифон от такой новости, но сказать, а пуще того сделать он и впрямь ничего не мог. Его Машенька стала настолько чужой и не знакомой ему, за эти минувшие годы разлуки, что он не понимал, но чувствовал проявление в ней ещё чего-то, что больше всего настораживало и не давало уверенности в себе. Да ещё и дикость с его стороны, много лет назад так поглотившая в нем всё человеческое отзывалась в этом времени её болью и отчаяньем. Сам понимал — воротящего не будет, как не было и прощения в глазах у этой незнакомой ему женщины. Старая боль тянула, не давая сообразить, как добиться не прощения, нет, только того, чтобы она снова уехала, оставив ему Нюрочку. Поэтому, не показывая вида "гостям", он напустил на себя вид грозного хозяина, который в силу только ведомых ему причин ещё не вышвырнул их из дома.

— Зачем она тебе? Ведь жила ж ты без неё, почитай, что около пятнадцати годков.

— А как жила, то тебе не ведомо. Да и сейчас не к чему знать. Что было, то прошло и быльём поросло. Одно покоя не давало — разлука с дочкой. Как только ты мог такое сотворить, ведь не чужие же были. И полюбил даже вроде бы... — Стараясь затронуть за живое и посмотреть в самую душу, говорила Мария. Нет, всё-таки, что помолодела она за эти годы, было неправдой. Она просто стала не молчаливой, а холодной и жестокой. Говоря о своей боли, она будто о другом человеке рассказывала. Ни единой слезинки не набралось в этих чёрных омутах глаз, только красноватые огоньки играли, стараясь, толи выпрыгнуть, толи погаснуть, не выдавая настроя хозяйки.

— А что за дочкой сейчас пришла, опять же получается — не тебе меня корить. Венчанную жену, избив, на улицу выгнал, дав толпе сбродной надо мной покуражиться. На мольбы и крики мои наплевал, единственное дитя отнял, а теперь сидит и думает, как снова от меня избавиться сможет. Только сердце моё с жалостью и человечностью на этом пороге много лет назад осталось и теперь не тебе, а этой маленькой девочке решать, с кем ей лучше будет. Если бы не Сафрон, то не видать мне может и света белого более. Да вот и Фёдор ещё подоспел.

— Что-то много к тебе спасителей разом набежало. Может, они только и ждали, когда сама выйдешь к ним? А тут муж-ревнивец, обманутым не пожелал ходить, вот на мою беду, а на их радость у вас всё и сладилось. А, может, и того лучше, сами они всё подстроили, чтоб я тебя своими руками за порог турнул? — Пытаясь строить предположения, Трифон лихорадочно обдумывал, чем может помешать ей увезти с собой Нюру. В голову лезли только глупости, из-за чего он ещё больше злился, а от этого еще больше наползала слабость.

— Анюта, это ведь и впрямь твоя мамаша. Неужели милая ты бросишь меня ради неё? Ведь пятнадцать лет вместе душа в душу прожили, а вот теперь она прикатила.

— Папань, люди говорили, что сгинула моя мама. Ты получше посмотри, может путаешь и не она это вовсе. — Девочка, напуганная деревенскими сплетнями о том, что матушка её страшной колдуньей была, сидела бледная и смотрела во все глаза.

— Доченька, ты же моя из плоти и крови. Оставь этого человека, пришло время уйти от сюда. Успокой материнское израненное сердце, пойдём со мной. — Даже такие слова Мария произносила колючим холодным голосом. Хрупкая Анюта сжалась, боясь приблизится к отцу и загородиться им от этой незнакомой ей женщины. Что-то внутри подсказывало девочке о том, что надо как можно скорее бежать. Но вот только куда убежишь из родного дома? Девочка подняла растерянный взгляд на иконы и тихо стала молиться. Как поступить — она не знала. Что она могла решить, когда в своей маленькой жизни привыкла полагаться только на одного человека. Её маленькое трепетное сердечко разрывалось от любви к отцу и желанию узнать правду о маме.

В деревне, которой она провела свою не такую уж длинную жизнь, конечно, сироты вроде неё были, даже ещё более обездоленные жили на том же конце деревни, но односельчане ко всем относились с большим сочувствием и пониманием ко всем, кроме неё. Старались поддержать семьи несчастных, приласкать сироток, только не её. Она сколько себя помнила, была чужая и нежеланная для всех, кроме своего отца. В его присутствии люди боялись бросить косой взгляд в её сторону, не то чтобы сказать худое слово. Не только парни, даже девчата не хотели дружить с дочкой Трифона. Это одиночество давило всю маленькую жизнь и не давало забыть о том, что она дочь изгнанной колдуньи, оно преследовало её всю жизнь и не раз заставляло плакать отцу в плечо. Хоть грубость и отстраненность односельчан он никак не объяснял, но всегда пытался задобрить подарками, да по возможности старался брать с собой в город на ярмарку, откуда Анюта возвращалась немного успокоенной и довольной. После многих лет соседушки у колодца объяснили молодой хозяйке причину такого отношения к ней с малых лет. Они назвали одного виновника всех её бед — это была её родная мать. Так с годами росла девочка и горе её росло и укоренялась вера виновности матери в её неудачах и обидах, росло её безграничное одиночество. И, вот теперь, эта женщина, которая говорила о каких-то своих страданиях и огромных переживаниях из-за отца сидела рядом с ней. Единственное, чего не видела растерянная дочь, так это счастья или хотя бы простой человеческой радости от встречи. Её лицо оставалось совершенно бесстрастным — ни тёплого взгляда в сторону дочери, ни украдкой выкатившейся слезинки, даже не было попытки приобнять или приласкать так давно утерянного ребёнка. Не раз она подобное видела, когда работала по дому, от отца латающего протоптанную обувь. Он сидел в углу и сквозь нависшие брови тоскливо смотрел в её сторону.

— Нет, тётенька, я уж лучше с папаней останусь. Мы с ним привычные горе вдвоём мыкать, другого нам с ним не надо. А вы поезжайте, всё равно не смогу я его бросить здесь одного. — Тихо сказала, почти прошептала девочка.

— Он, значит, смог меня выгнать и тебя матери лишить, а ты не можешь? — Гордо, будто даже с радостью произнесла Мария.

— Так, то его грехи. Они мне не ведомы. За них и платить ему перед Богом, а я только человек. Так зачем мне зло разбрасывать, да родного папаню печалить?

— А меня, значит, можно? Ты дочь моя, понимаешь? Я хочу чтобы ты со мной уехала, поэтому, ты уедешь. — Таким же бесцветным металлическим голосом проговорила новоявленная мать.

— Ну уж нет, отказалась она. Поэтому, Нюрочка со мной останется, то есть дома, а вот вам здесь больше делать нечего. Так что не обессудьте, вот вам Бог, а вот порог. — Не скрывая радости, почти на выдохе произнёс Трифон.

— Может, по старой памяти ещё и руки распустишь? Нет? Правильно, в этот раз тебе бы это даром не прошло. Давай, Фёдор, бери дурёху и пошли от этого мужика.-Вставая, Мария протянула руку к своей дочери, но отец в мгновение ока оказался между ними и собой заслонил девочку от незнакомой ему женщины. Что произошло дальше, одному Богу известно, только это не было последней встречей бывших супругов. После им пришлось встречаться ещё, что происходило при этом их свидании, Трифон не говорил никому, только стал днём вроде человека, а ночью, вроде привидения. Вот таким, каким ты его в лесу и видел. Даже вечером при тени он всё едино — человек, а вот ночью, да при том, когда быстро темнота спускается — сразу прозрачным становиться. Анютка тоже от непрошенных гостей ушла и стала с отцом скитаться. Куда он, туда и она. Пока не узнали, что девка силы имеет, прошлое и будущее просматривает, сильно за неё опасались. А как только поняли, так позволили ей не только отца защищать, но и сами защиты разные ставить научили. Вот она-то и разглядела тебя, да и рассказала, про того, кому под силу его освободить, а заодно и себя найти в этой жизни. — Исподлобья поглядывая на меня, продолжал свой рассказ Трофим. Мысли бродили в голове, как неприкаянные. Современный, взрослый человек попал в сказку или понятней и ближе в сумасшедший дом.

— Это про меня, что ль?

— Про тебя, родимый. А как ты это сделать должен, лучше не спрашивай, то только тебе явиться может. Только верь им, они весь твой род просмотрели, но ни кому не удалось помочь, а тебя на ту пору и на свете не было. Стало быть, ты последняя надежда у них.

— Вот так да! И с чего только мне такая радость? — Удивился я, пытаясь скрыть наплывшие "родовые" воспоминания из различных снов. — Так ведь и баба Агаша говорила, когда я к ней попал, что положенное всё равно произойдет, и каждый для своей работы рождается, для своей судьбы. А как только всё сделает, только чтоб на то Божье благословение было, к нему на суд идёт.

— Ну раз с Агашей ещё это обговаривали, то знать тому и быть. Вот как день за половину перевалит, так и пойдём с тобой.

— Это ещё куда?

— С Трифоном свидеться надо. Да не переживай, я с Анютой уже сговорился. К ночи ждать станут.

— А как же наука твоя? Чем я неуч помочь смогу, если с твоих слов многого понять и принять не могу.

— Никуда она не денется. Сначала почувствовать необходимо, то что ты нужен, а потом уж думать чему тебя учить. Трифон никому и никогда не открывался до конца, а тут сам желание высказал перед тобой полностью исповедоваться. Ему, почему-то прежде важно твоё прощение и понимание, а потом уж и помощь, если, конечно, после этого ты захочешь ему помочь.

— Что же такое ещё можно про него узнать? Ты вроде всё доходчиво рассказал.

— Да это лишь присказка, вся сказка впереди. Ты её сам от Трифона должен выслушать, а потом и думать станем.

— Подумать это хорошо, только и представить не могу, чем мне заниматься придётся.

— Самое главное — ничего не бойся. Коли злого умысла на это дело не имеешь. Да ещё помнить надо, что лишнего Господь рабу своему не пошлёт, только то, что под силу перенести. А вот от сюда выходит, что пришло и твоё время выбрать: либо отказаться и домой отправиться, да с тоской смертельной бороться, либо дело доброе сделать, да себя познать.

— Что-то мудрёное сказал. Понять трудно тебя, пока, наверное, не встречусь, да не выслушаю этого прозрачного деда.

— Ничего про тебя не скажу, потому, как не знаю про тебя ничего — закрытый ты. Вот девчушка, которая с тобой шла, та, да. Она вся, как на ладони. А тебя не понять, и даже просто покопаться в тебе страшно.

— Это ещё почему?

— Больно много в тебе намешано. Всего по чуть-чуть, потому всего много слишком. Хорошо только одно, что кем захочешь, можешь стать.

— Так ведь сам говорил, что выбор у каждого человека есть. Он ему при рождении ещё даётся.

— Да я и не отказываюсь, что есть, то есть. Только у тебя он слишком большой. Говорю же, намешано больно много. Дорожки твои больно разные, ко многому ведут, а вот которую ты выберешь понять или увидеть нельзя. Не читаются они — выборы твои.

— Это ещё как, не читаются? Ты что же меня словно куклу со всех сторон вертел?

— А то, как же! И я вертел, и Агашенька. Только у нас к тебе нет входа — знания дать можем, а увидеть дальнейшее, как ты с ними поступишь — нет. Душа вроде светлая, но закрыта ото всех. Такое редко встретишь, если честно, то у меня — впервые.

— А мысли мои тогда почему слышите?

— Не ровняй одно с другим. Это ведь то, что уже у тебя родилось, потому и определяется, а вот, что на роду написано и как ты с этим жить станешь — закрыто.

— Ну и хорошо. Мне это больше нравится, значит, последнее слово всегда за мной будет.

— Кто ж его знает, может и так. Теперь пойдём, время настало. Хоть и не так далеко, но пора, нас уже ждут, поди.

Дом лесника.

Шли недолго. Как и у Агаши, у Трофима потаённые дорожки выводили именно туда, куда было ранее намечено. Этот секрет мне пока не выдавался, потому ноги особенно напрягать не пришлось, через полтора часа пешей прогулки мы были уже на месте. Мерно шагая по осеннему лесу, слушая шелест облетевших листьев, наблюдая за меняющимися красками, дыша свежим воздухом и, наконец, просто наслаждаясь его прозрачной загадочностью, не утомляло, а, наоборот, прибавляло энергии и просто улучшало настроение.

Небольшая избушка лесника не выглядела заброшенной, а скорее всего предстала перед нами хоромами, особенно в сравнение с землянками Агаши и Трофима. Довольно большой пятистенок в глубине леса выглядел и впрямь сказочно. Сарай, примыкающий прямо к дому, также построенный в духе моего времени, создавал довольно комфортное жильё своим владельцам. Живописное, и прямо сказать, обжитое место с просторным двориком и вырытым прямо у крыльца колодцем, можно было принять за дачу горожан, которые на лето скрывались от шума и гама цивилизации. Вёдра стояли на крыльце, и другая хозяйственная утварь напоминала больше о реальной жизни, чем о сказках, рассказываемых мне на перебой последнее время. Как ни странно, но работающий приёмник в этой глуши до такой степени улучшил моё настроение, что, отбросив условности, я смело отправился обследовать территорию, прилегающую к дому. Утоптанный дворик и несколько тропинок, соединяющихся у калитки самодельного забора, пересекались, указывая дорожку к крыльцу и для лесного хозяйства, большому саду позади дома. Фырканье в сарае, давало понять о содержавшейся в нём лошади. Всё увиденное ярко рисовало картину спокойной умиротворённой жизни. Хозяева этого лесного домика специально обосновались таким образом, чтобы не сталкиваться с другими людьми и жить как можно уединённей.