Путь хранителя@последний из рода .1 часть

— Ну, вот и пришли. Теперь попробуй ощутить себя, почувствовать то, что даёт тебе окружающий мир и достоин ли ты этого всего.

— Вот так сказал. Это ж каждый нормальный человек тебе скажет, что нет, не достоин. Такого разве можно быть достойным или недостойным? Оно просто есть и каждый принимает как должное, ну не без восхищения, конечно.

— Вспомни, о чём с Агашей беседовали. Почувствуй и себя частичкой этого, а не просто сторонним наблюдателем, который посмотрит-посмотрит, да и домой, к тому, обыденному, что каждый день по привычке, а не в удовольствие, будто именно этого Господь для нас желал. Осознай, что всё тобою виденное и пережитое не напрасно, а для чего-то.

Не знаю почему, но я вспомнил, как молилась Агаша. Как на всякое, даже немудрёное дело, просила благословения. Вспомнил батюшку, которого видел первый раз в своей жизни. Его участие и заботу в моих душевных мытарствах, его безграничную веру, его искренние глаза. Вспомнил и своё неудобство и стыд, который потом перерос в трепетное ощущение чистоты и свершившегося чуда. Эмоции до такой степени захватили меня, что я не сразу и понял, что творилось прямо у меня перед глазами. Большой зеленоватый сгусток света образовал колпак над диковинной опушкой.

— Неужели и у Агаши, и у тебя так было в первый раз?

— Что видишь, говори?!

— Свет или даже туман что ли, но какой-то зелёный.

— Хорошо, теперь иди.

И я послушно пошёл навстречу этому световому шатру. Сердце прыгало, эмоции так переполняли ограниченное сознание, что я не знал, что с этим делать. Такое, наверное, лётчики испытывают, когда взмывают на огромную высоту. У меня даже не тело, а душа погружалась в этот благостный свет. Вдруг, захотелось всех любить. Пьянящий восторг захватывал с такой силой, что я даже не заметил, как подошедший Трофим, закрыл своею рукой мне глаза.

— Ты что? — От неожиданности и непонимания, запротестовала каждая клеточка моего организма. Так не хотелось возвращаться в состояние обычности, что я вполне естественно стал захлёбываться от навалившихся чувств. — Это такое?! А ты?!

— Вот поэтому-то такого и хватит. Главное хорошо понять.

— Это, что ж такого главного успел понять?

— Да то, что не слепец ты. Значит, Агаша чутьё на людей не потеряла. Вот и всё.

— Ну ещё хоть чуточку побалдеть дал. Так хорошо было.

— А разве у Агашиной опушки такого не видел?

— Нет!

— А теперь подумай, почему? — Медленно, но мастерски Трофим помогал понять происходящее в этом мире чудес.

— Это, что, иллюзия такая?

— Нет, взаправду это. Много лет назад люди такие ограды ставить могли от случайных прохожих.

— Или намеренных гостей, да?

— Поди трепетало всё? А хочешь, скажу почему? — И, не требуя ответа, сам стал пояснять. — Потому что душа коростой покрыта была, долго в храме тебя не было, Божий свет в неё не пускал, вот она и закрылась, словно дверь в мир, взяла и захлопнулась. Вот от этого и слепнут люди, душой черствеют. А причастие, да вера это как профилактика тяжёлых заболеваний, а для тебя, оказалось особенно важно не забывать именно о душевной чистоте, чтоб другим помочь прозреть.

Хотелось расспросить о многом и узнать у этого человека и если можно, то всё сразу, но Трофим знания выдавал какими-то порциями. Он заставлял думать и догадываться почти обо всём самому, так что чёткости в поставленных им же самим задачах приходилось добиваться только самому.

— Здесь еда почти не нужна, так что грибки свои на веточки нанижи и дай подсохнуть. А как высохнут, так мы их в мешочек и соберём, на всякий случай. Да к роднику сходи, умойся, благословения в талантах своих попроси, да не забудь и поблагодарить за все дары Господни тебе.

— А уж это теперь точно на язычество тянет. — Не удержался я от своего замечания, хотя великолепно знал о ревностном отношении Агаши и Трофима к своей вере.

— Крещение ты через что получил? — Не замедляя с ответом, парировал Трофим. — Через воду. Даже Христос в воде крестился. Потому и дана воде сила такая, что не только грязь телесную смывать может, но ещё и душу чистить может. Не зря же, что вся жизнь во всём мире именно на ней и держится. А теперь ступай, чего доброго, ещё что может в твоей пустой голове родиться, так и не обоснуемся до ночи.

Сам учитель пошёл к избушке — точной копии той, какую я видел прибывая у бабы Агаши. Когда, наконец, выполнив всё, что велел Трофим, я зашёл внутрь, то и там особенных различий не наблюдалось, кроме, разве что, нескольких книг, аккуратно сложенных под иконами. По сему выходило, что читать этот седовласый кудесник не только умел, но и регулярно этим занимался. Книги хоть и имели затёртый вид, но не смотря на это регулярно подклеивались и оборачивались в почтовую бумагу.

— Это у тебя что? — С интересом подошёл и стал разглядывать я, наверное, единственное сокровище в доме этого мудрого человека. — Чудодейственные книжки что ли?

— Ох и бестолочь же ты. Сказал же, все чудеса от Бога. А это: Библия, Житие Святых, да и ещё в таком роде книги писанные, так что, милейший друг, прошу без этих твоих штучек и намёков. Думаешь ежели я свой век в лесу коротаю, так совсем уж мухомором заделался, нет, сердешный друг, знаю, что подтрунить надо мною желаешь, только смотри, как бы мне такое желание в голову не пришло. Вот. — На одном дыхании выпалил дед. Потом, вроде опомнившись, смягчился и уже в другом тоне продолжил. — Эти книги старинные, мне ещё от моих учителей достались, так что без навыков и прочитать невозможно.

— Поди, дореволюционные ещё. — Что бы только поддержать разговор и не выдать своего недоумения я старался в каком-то роде даже умаслить своего хозяина, ревностно отталкивающего все недосказанности по поводу волшебства связанного с колдовством.

— Ага, до.. и ещё до... Ты лучше себе лавочку вот облюбовывай. Спать с дороги станем. На завтра дел много намечено. Как хошь, а выполнить именно завтра и надо.

Спорить и спрашивать представлялось мне бессмысленным, поэтому я просто заснул.

ТРИФОН И МАРЬЯ.

Проснувшись утром, под тёплыми лучами солнца, я явно осознал, что всё происходящее со мной было лишь сном.

— Трофим, ты спишь? — Сначала тихо, а потом уж и вовсю глотку, позвал я.

— Ну чего орёшь? Э-э, да я вижу ты путешествовал сегодня где-то!

— Ага, только мне почему-то как-то не по себе от этого. — И мне пришлось рассказать всё, чего во сне пришлось пережить, вроде со мной, но в то же самое время и не со мной произошедшего. События, увиденные во сне, происходили будто бы со мной. Но я, словно попал не в своё тело и уж тем более находился не в своём времени.

Большой добротный двухэтажный деревянный дом навевал на странного меня тоску и уныние оттого, что мне приходилось с ним прощаться. Здоровенный опрятно одетый по-домашнему в коричневый шёлковый халат мужчина, расхаживал взад и вперёд по просторной комнате, явно нервничал.

— Значит все-таки собрался? — Не зная, что сказать, но, пытаясь остановить от неразумного на его взгляд поступка, начал он. — И то, что могу тебя наследства лишить, тоже не останавливает? — Тут же, не дождавшись ответа, продолжал он. — Толком-то хоть бы объяснил: куда и зачем идёшь, может, мы бы хоть тогда тебя поняли. Снова молчишь, даже оправдаться перед отцом с матерью не желаешь.

Заплаканная женщина в чепце и светлом платье, явно не выдержав, в плыла в одну из дверей этой комнаты и кинулась обнимать и целовать меня. Какое это удивительное чувство, ведь я ощущал её влажные губы на своих щеках и руках. Видимо моя непреклонность в дальнейших намерениях их просто сводила сума.

— Может у тебя долги какие, так ты скажи. Заложим имение. Дитё ведь родное. Ты нам дороже всего. Прошу тебя, не молчи, скажи хоть что-нибудь. — Умоляла, причитывая и заламывая руки, моя мать. — Почему объясниться не желаешь?

— Если на девке дворовой помешался, так женись. Воля на то и дадена человеку, чтоб разное желать можно было. И не позор это вовсе, коли душа того, страстно желает. Ты не думай, и не такое на Руси видали. — Не выдержал большой, грузный и по всему видимо волевой, мой отец. — Да не молчи же ты, видишь же, на всё мы с матушкой твоей согласные, просто, как милости просим у тебя объяснений. На этих словах в душе у меня будто всё помутилось, захотелось прижаться к этим родным людям и как в детстве снова почувствовать их защиту от всяких страхов, но только был я не маленьким мальчиком, а, на мой взгляд, довольно взрослым и состоявшимся уже человеком. Поэтому, сбиваясь, мне пришлось выдавить из себя хоть и бессвязные, но все-таки объяснения.

— Я слово дал, поймите. Я за вас молиться стану. Ну не смотрите вы так на меня. На доброе дело собираюсь, только на доброе, как вы учили.

— Ты это что же в монастырь, что ль собрался? Так, дорогой ты наш, только скажи, в какой. Мы же завсегда за Богоугодное дело стояли. Только тихо радоваться, да молиться за тебя станем. Не лишай нас горемычных надежды, а может, и вовсе отдумаешь, да и останешься, а?

— Нет, я слово дал, потому и отступить не могу.

Сердце до такой степени разрывалось от любви и жалости к этим людям, что я опрометью бросился к лестнице. Перескакивая по давно знакомым ступенькам, буквально пулей выскочил на улицу, где у порога меня уже ждал красивый гнедой жеребец. Вскочить на него не составляло ровным счётом никакого труда, а, тем более что умчаться от укоризненных глаз родителей. Сначала полем, а потом лесом, я скакал не чувствуя рассекающего ветра, хлещущих веток, даже не особенно старался уворачиваться от хлёстких ударов по лицу, молодых и длинных ветвей орешника, думая, что заслужил это от них в полной мере. Вывернув коня на просторную поляну, меня сразу же встретил лешеватого вида мужик с большими натруженными ручищами и колючим недоверчивым взглядом из-под заросших бровей. В длинной, неподпоясанной рубахе и в штанах с огромными, неумело поставленными заплатками. С ним стояла молодая девушка с распущенными волосами и необыкновенно чёрными глазами.

— Сюда, барин, сюда. — Они махали мне руками, указывая направление. Спрыгивая с коня, я тут же отправил красавца домой и устремился за странной парой. Идти не получалось, мне приходилось бежать чтобы только не потерять из виду этих людей. Весь мокрый, словно и впрямь после пробежки я и очнулся.

— Да-а, знать и впрямь у тебя память родовая дюже сильная. Ты своего прародителя вспомнил, а это дорогого стоит и тем более не каждому даётся. А Трифона-то узнал? Ведь от его греха спасать торопился молодой благородный барин, только и у него ничего не вышло. А раз ты всё это увидел, знать твой черёд пришёл у Бога на доброе дело благословения выспрашивать.

— Это про какой такой грех, уважаемый, вы хотели сказать? И кого я по какой-то очереди спасать должен? Уж будьте любезны, потрудитесь объяснить. — Ёрничал я, стремясь остаться на той же ноте сна, которая так запала, особенно с пояснением Трофима.

— Если по короче, то была когда-то в нашем уезде одна довольно зажиточная семья. Вроде все, что надо для жизни и даже сверх того имели, только одно горе, детишек Господь не посылал. Они уж молились-молились, по храмам разным ездили, да к праведникам разным обращались, а толку никакого. А тут на тебе, барыне тогда тридцать пятый годок минул, понесла она. Ох, и праздновали тогда все это чудо, гуляли на славу. Чего так смотришь? Ты одно пойми, по ту пору она старухой уже считалась. Это тебе не сейчашечное время, когда первенец в тридцать пять ничего удивительного, а тогда по всему выходило — дар Господень, который беречь и ценить надобно. Эх, и службу по такому случаю батюшка отслужил знатную, много лет о ней помнили. Да и про барыню наперебой говорили, что Богуугодная она, поэтому и послал на старости лет такое утешение. Сколько радости и среди простых крестьян, да работников стало, каждый гордился чужим счастьем, словно своим собственным, на воскресной службе не было семьи, которая не поставила бы свечку за здоровье своей барыни. Добра и участия, как не крути, раньше всё равно больше было. Да и сам барин, каждый месяц к себе в дом батюшку звал, на освещение, да и просто для благочестивых бесед. Вроде и незаметно подошло время осенних свадеб. У барина был дворовый молодой работящий мужик, которому уж года два-три назад надо было бы жениться, а он, из-за незаменимости своей, даже помыслить об таком не мог. Вот и пришло в голову хозяину на радостях в эту осень свадьбу и своему помощнику справить. Девицу выбрали ему в соседнем селе. У помещиков уговор на ту пору был: каждую осень менялись они женихами и невестами. Вот и в этот раз, предложили соседи девками поменяться. А Трифоновы господа и обрадовались, им именно одной невесты и не хватало для их любимца. Крепкому работящему парню, как раз не хватало в доме разумной хозяйки. Так что Машенька для Трифона, словно долгожданный подарок стала. Красивая пара, красивые имена, чего вроде бы ещё и желать для счастья. Только вот про Машеньку эту слух нехороший ходил, будто не простая она. Только Трифон, да и другие поначалу за зависть все разговоры приняли. Уж больно она хороша собой была, а при такой красоте не заносилась, глаза долу держала, чужих сторонилась, на работу охочая, на слово скупая, за нарядами не гонялась, а то, что носила, всё чисто было, да по ней подогнано. Странной была только красота её при такой жизни. Когда она улыбаться старалась, со стороны выглядело, что насмехается над человеком. Ну, а если серьёзная, да задумчивая становилась, то вроде как заносится, знаться не хочет. Вот и приходилось сиротинушке с опущенными глазами на люди выходить.

А тут подошла пора свадеб. После воскресной службы, в церкви пять пар дожидались своего часа, а среди них, как раз и Трифон с Машенькой. Невесты, как водится, щебетали, да радовались, а Трифонова суженая, стояла, словно на похоронах. Одно хорошо ещё, что не плакала. Местные сплетницы тогда это так рассудили, что она счастью своему до конца поверить боится в силу скромности своей. После венчания, конечно, как и положено, праздник устроили, прямо на дворе у барина. Сам барин с барыней и батюшка местный на таком веселье гуляли. Радости, почитай, что на всё село. Барин, Данила Семёнович, человек широкой натуры, всем молодым подарки сделал: на три года от всяких податей полную свободу дал. Ох, его приказчик и поперхнулся, да поздно, раз барин обещал, то завсегда выполнял. А, вот, любимцу своему, даже избу пожаловал. Жила когда-то давно в их деревне знахарка, да померла, а изба у неё справная осталася, только одно плохо, что на отшибе, к леску близко стояла. Вот её-то и пожаловал хозяин своему слуге Трифону. Закрыв глаза, под мерный.

— А я-то думал, зачем барин силы тратит, избу заброшенную чинит! Спасибо, батюшка, век помнить твою доброту буду. — Вскочил с благодарностями Трифон и ну Даниле Семёновичу поклоны бить. А жена его только голову ниже склонила, да так и осталась сидеть, словно замороженная. Народ на радостях за здоровье барина пить стал, старухи молиться, только Маша, радости так и не проявила. Трифон, на ту пору дюже набожным был, решил, что после свадьбы, обязательно поможет батюшке в церкви по плотнецкому. Мастером его от Бога считали. Только он всё по барским делам правил, до простых односельчан, руки не доходили.