Путь хранителя@последний из рода .1 часть

BR> Путь хранителя.

Книга первая.

Последний из рода.

Всё вернётся на круге своя, только в другой интерпретации, если на это будет воля Божья.

ПРОЛОГ.

Тропинка уходила далеко в лес, скрываясь за густым ближайшим кустарником. Я шел, не видя ничего, будто что-то тянуло меня, и я знал, что обязательно надо идти. Цель была на подсознательном уровне. Голова гудела так, что реальность практически не ощущалась. Надо вспомнить кто я и откуда, и куда я так целеустремлённо иду. В душе, где-то далеко, шевельнулся "страх". Не просто боязнь, а именно страх — ледяной, с липким холодным потом и прилипшим к нёбу языком. Боже, каким же глупым, слепым, беззащитным ощущал я себя сейчас. Во что я невольно влез? И самое главное, куда я так стремительно иду, боясь опоздать или чего-то ещё? Надо было как-то выпутываться из этого. Но как?

Образы и события реально вставали передо мной. Они не отпускали, а ровной чередой в виде вспышек являлись у меня в голове. Люди разных эпох, но одного возраста не давали мне покоя. Кто они я не знал, но то, что события и сами их герои мне очень близки, что они жили во мне, был просто уверен. Дико хотелось проснуться от этого неприятного сна.

Узкая, едва различимая, можно даже сказать звериная тропа в заросшем и непроходимом лесу вела меня, не позволяя отклониться даже на сантиметр. Что же, наконец, произошло? Голова, как она гудит. Мысли роем бились в ней так, что ещё чуть-чуть и этот рой вырвется наружу.

Может я все же сплю и вижу неприятный сон? Иначе, почему при такой спринтерской ходьбе я не ощущаю ни одышки, ни бешеного сердцебиения, а только эту всепоглощающую головную боль. Надо попробовать остановиться, прийти в себя, упорядочить свои мысли и чувства. Хотя бы вспомнить, как меня зовут. Ведь у меня должно же быть элементарное имя.

Почему-то в голову лезли не имена, а события давно минувших лет, где моё участие было необходимо, как воздух. От моих, именно моих поступков, зависело что-то очень важное. Я был обязан перед кем-то, что-то звало и тянуло, чем дальше, тем с ещё большей силой. Ещё немного и всё откроется, но для этого надо идти. Кто-то ждал меня и надеялся именно на меня.

Лес начал меняться. Большие, раскидистые, похожие на богатырей, деревья, стали уходить, а густой и ещё более плотный кустарник вставал враждебной стражей на моём пути. Да, лес менялся прямо у меня на глазах, а остановиться я так и не мог. Моё тело как будто слушалось не меня, а ещё кого-то. Я уворачивался от низких веток и шёл согласно кем-то намеченной цели, словно машина.

И, вот, голова внутри раздвоилась, словно, это не я один человек со своими проблемами, а уже совершенно разных двое. Обняв голову руками, я, наконец, смог упасть в мягкую высокую траву. Мрак, внезапно проглотивший меня, не оставил ровным счётом ничего.

Очевидно, но невероятно.

Мысль. Что значит человеческая мысль? Как она рождается, или, проще говоря, приходит в голову. Человек начинает жить только лишь тогда, когда его сознание начинает подавать какие-то импульсы. Без любого рода телесных, инстинктивных ощущений, мозг начал медленно оживать. Память словно отдельными картинками выдавала прошлое, разобраться в котором было пока тяжело.

Наконец, ровная череда событий, которые мне были знакомы до мельчайших подробностей, стали стройным органичным порядком вырисовываться и сливаться в более четкие, успокаивающие, родные воспоминания.

Я, Николай Сергеевич Пчёлкин, с радостью и удивлением вспоминал, что жил ничем не примечательной средней жизнью простого сельского человека. Ничем не выделяющийся из толпы своих современников, так сказать: не был, не состоял, не привлекался. Детство прошло беззаботно и радостно. Окончил школу, поступил в институт и, не доучившись, бросил, женился. В общем, память выдавала какие-то анкетные данные без эмоционального окраса, из чего следовало, что до этого момента была средне-счастливая, ровная, можно даже сказать предсказуемая жизнь без полётов и фантазий, с желаниями как у всех.

Всё рухнуло как карточный домик. Что же произошло? Память была избирательной, какая-то часть меня начала понемногу ощущать тело и словно блокировать "ненужные" воспоминания. Что же это всё значит? Всё естество моё скомкалось, сжалось, и я задрожал под напором оживающего своего второго я. Яркие образы буквально плыли перед глазами. Видения, которых раньше никогда у меня не было, стали наваливаться. Уже не они, а я жил в них. Память выдавала яркие, красочные фокусы. Вспомнилась будто бы моя большая изба, с огромным столом посередине. Человек в сапогах, длинной, почти по колено, рубахе невыносимо красного цвета, уговаривающий меня куда-то бежать. Женщина, с заплаканным лицом, собирающая мне в дорогу еду и вещи.

Неужели это не сон? Медленно я попытался открыть глаза. Это оказалось не очень легко сделать потому, что яркий свет, падающий мне на лицо, слепил до оглушительной рези. Когда все же удалось их раскрыть, то это оказался косой солнечный луч, светивший мне прямо в лицо через открытое маленькое окно. Пытаясь подробно разглядеть место, где находился, я попытался пошевелиться, но тело меня не слушалось. Волна памяти с новой силой нахлынула на меня. Я точно вспомнил, что мне тридцать лет. Нормального телосложения. Не "хиляк", но и не "Арнольд" конечно. Про таких обычно говорят стандартный набор фраз: среднего роста и телосложения, без особых примет. Ряд неуклюжих догадок стал буквально взрываться и лезть на мой воспалённый ум.

Может, случилась авария? А может произошло что-то страшное с позвоночником? Почему я не могу пошевелиться?

В этот самый момент моих недоумений маленькая головка со сморщенным лицом возникла у меня перед глазами.

— А, уже приходишь в себя, милок? Ну-ну, ничего, подожди маленько, ты у меня скоро прыгать и бегать будешь. Полежи пока, я тебе чай целебный, вкусный сделаю. Ты после него как новенький станешь.

"Мне и старенькому было неплохо", — ворчливо подумал я.

— Ничего, ещё лучше прежнего будешь.

Сказала старушка, как будто, читала мои мысли.

— Ты, милок, хоть помнишь, как папоротников цвет сорвал? А как от призраков "улепётывал"? Хоть Трифона-то с дочкой, помнишь? Эх, ладно, поставим тебя на ноги, глядишь, и память вернётся.

Я хотел ответить: "Ты что, сказок начиталась что ли, какой цвет, я во всё это не верю". Но вместо этого у меня вырвались лишь нечленораздельные звуки, вроде мычания и икания.

— Ну-ну, ну-ну, обожди, вот и чаёк поспел. После твоих-то переживаний, редко кто в живых остаётся, а если остаётся, то либо дурачком, либо бревном бездвижным. А ты, я погляжу, оклемаешься. Память, видно, у тебя родовая очень сильная, да и деток ещё не заимел, не передал её значитца никому, вот тебя и тянет жизнь. Оклемаешься, дай только срок. Ворковала, хлопоча около печи, старуха.

Оглядев всё кругом, я пришёл к выводу, что нахожусь в старой избушке, какой-то глухой деревни, которые, затерявшись, в два-три дома ещё попадались в рязанской глубинке. На этой интересной мысли, около меня опять появилось маленькое морщинистое лицо старушки с выбившимися из-под чёрного платка седыми волосами. Невольно вглядываясь в глубокие морщины, в большие и не по-старчески острые ярко зелёного цвета глаза своей сиделки, я пришёл к выводу, что много-много лет назад она, наверное, была очень хороша.

— Да, была молода, да хороша. Так кто ж меня помнит-то? Все кого знала, померли уж давно. Вот так и кукую здесь одна.

Снова на одни лишь мысли ответила старушка. Я начал нервничать: " Она мои мысли читает что ли? Уж очень это на совпадение не похоже".

— Нет, милок, читать не умею, я их слышу. Ты очень громко думаешь.

Сказала и улыбнулась добродушной улыбкой, которая оголила три жёлтых зуба. Один сверху и два снизу. Как какая-то добрая сказочная Баба Яга.

— Да как ни назови, хошь и Баба Яга. Я не обижусь. Людям много добра поделала. Да кто ж меня помнит теперь? Вот мастерство своё и решила, какой несчастной одинокой бабёнке передать, а тут ты... Молодец хоть куда, да выносливый какой оказался. Да не лупи глазки-то, пей чай, потом объясняться-то будем. Это всё Тришенька, уж очень он в тебя верит, а почему, не говорит. А я-то что, моё дело маленькое, пообещала, так помогу, чего не помочь хорошим людям.

Лопотала она, вливая тонкой струйкой в меня горьковато-кислую густую вроде киселя жидкость, которая овладела мной полностью, мягко разливаясь и давая тёплое, убаюкивающее расслабление всему телу. Сон или полуобморок окутал меня. Не сопротивляясь нахлынувшему мягкому теплу, глаза закрылись сами собой.

Очнувшись, или лучше сказать, выйдя из забытьи, чисто рефлекторно, я встал. Открывая глаза, и приходя по-моему мнению в себя, реальность свалилась как снежный ком с ясного неба.

— Вот это да! — Вырвалось у меня, при виде маленькой комнатки, где печь находилась ровно по середине.

Лежал, оказывается я всё это время на старой широкой и единственной лавке, к которой был приткнут, маленький уродец-стол. Утоптанный земляной пол, покрывала сухая солома, а в углу лежала белая собака-альбинос. На мой возглас она приоткрыла глаза и приподняла уши.

— Ты кто?

Спросил я это красивое выхоленное животное с красными глазами. На что она лишь зевнула и закрыла их, давая понять, что интереса я у неё не вызывал. " Надо бы осмотреться. " — подумал и, поэтому, пошарив по полу ногами, стал искать то, что можно было бы надвинуть на ноги. Найдя свои разношенные кроссовки под лавкой, хотел согнуться, но это было пока не возможно из-за сильной слабости, поэтому обул их как тапки, подмяв задники под пятку.

Встать на ноги оказалось труднее, чем я думал. Ноги подрагивали и скорее напоминали шаткие ходули, чем мои, родные, давно знакомые средства передвижения. Мои попытки оттолкнуться от лавки, наконец, увенчались успехом. Руки, так же как и ноги предательски дрожали.

— Ну не отступать же, в самом деле.

Произнёс я вслух. Дико вспотев, опираясь на всё, что можно, ноги не совсем до конца, но выпрямились. Шёл до маленькой двери, это расстояние в два-три метра, где-то пол часа, так мне показалось.

Вот она эта дверь! Открыв её и держась за косяк, я медленно переступил порог. Собака, скучающе наблюдавшая за моими барахтаньями, громко зевнула, потянулась и пошла за мной. Выбравшись на улицу, изрядно уставшим и мокрым от неимоверных усилий, моё тело рухнуло на завалинку, которая была тут же у входа.

Вот это было блаженство — солнышко грело меня, ласково перемещая тень под движением от лёгкого ветерка и шелестящей листвы, с одной щеки на другую. Громко пели птицы. Полный покой, и умиротворение заполняли до краёв. Собака легла к моим ногам и закрыла глаза, как будто знала меня много лет.

"Чудеса — подумал я, — но пока приятные".

— Что дальше то? — Спросил я собаку, но она никак не отреагировала на мой вопрос. Вытянув блаженно ноги, и устроившись поудобнее, я впал в приятную дрему. В это время как будто из-за занавеса появилась высокая, черноволосая красавица. Она шла из глубины леса, мило улыбаясь, вытягивая на встречу мне красивые белые руки. Она будто звала меня к себе, радуясь тому, что наконец нашла того, кого долго искала. Одежда у нее была странная. "Как в кино" — подумал я. Красный вышитый сарафан по щиколотку и белая вышитая рубаха, которая позволяла разглядеть хорошо развитую упругую грудь. Внутри у меня прокатился холодок. Она была так завораживающе красива, что я хотел встать и подойти поближе. Но красавица явно на что-то наткнулась и стала умоляюще звать меня. Истошный вой собаки все оборвал.

Открыв глаза, я сидел на том же самом месте. Около меня уже стояла на всех четырех лапах собака и заунывно выла.

— Ну и сон. Прямо как будто и не сон.

Из-за плотного строя деревьев прямо к избушке, которая оказалось совершенно одинокой на опушке леса, ковыляла моя сиделка. Была она маленького роста, сгорбленная и тщедушная, одета во все черное. Пытаясь идти быстрее, она все чаще опиралась на сучковатую палку, подобранную видимо по ее росту. Палка имела вид ползущей змеи и пользовалась ей старушка, наверное, часто, потому что блестела словно отполированная. У основания она была сильно поистертая и напоминала окончание копья. Старушка торопилась, поэтому было видно, что она чем-то очень сильно обеспокоена.

— Ну, что, милок, на солнышко погреться выполз? — Спросила она. — Только рано тебе еще на божий свет выползать. Хорошо еще Гашка предупредила, а то бы на век в странниках остался.

— В каких странниках, бабуля? — удивился я.

— Так морок тебя уволок бы, сынок. Морок он такой, он желание людей и их слабости за версту чует. А моя Гашка всю нечисть. Вот и скажи ей за это спасибо .... А что видел — то хоть?

Мне стало как-то не по себе и почему — то я застеснялся. Пытаясь выдавить из себя это смешанное чувство, я с вызовом ответил:

— Девка, такая красивая, что можно вечно любоваться. Фигура, глаза, лицо, ну просто мисс вселенная.

— Ну-ну, и вечно любовался бы, коли не Гашка. Так бы любовался, пока она из тебя всю душу бы не выпила. Эх, молодежь зеленая, ничего не знают, ничего не умеют, даже то что говоришь, и то не верят. Все своими руками пощупать норовят. Да на своей тонкой шкуре попробовать. А ты Гашенька молодец, нюх у тебя, как и в старые времена, не растерялась, уберегла гостя.

— Знаешь, бабусь, я ничего не понимаю, толком бы говорила все. А то и так свистопляска в голове. Ничего не пойму.

Начал выходить я из себя и переходить на уверенный крик, как бы защищаясь сам не зная от чего. Было понятно, что где -то я дал промах, но где и почему? Эта старушка разговаривает со мной как с недоумком или младенцем-несмышлёнышем? И, вообще, кто ей на это дал такое право?!

— Мне это, что, снится все?! Если нет, тогда, что все это значит? Как домой попасть скажи. Не могу я все в доглядки и в додумки играть. Ты что, нормально объяснить не можешь?!

— Могу, только не ори.

Спокойно сказала старуха и медленно прошла в свое не замысловатое жилище.

— Пойдем, поедим, а то уж почитай дня три ниемши.

Тут, по-предательски, у меня завыло в животе не хуже чем бабкина Гашка на нечисть. С голодухи я и котомку бабкину, принятую за большой горб, начал рассматривать с большой жадностью. Пришлось опять на дрожащих "лапах" ползти в избу. Когда я прибыл до места, у хозяйки было все готово. Стол, если это можно было назвать столом, сбитый из трех старых досок, очень узкий, был уставлен полностью. Тут были и яйца, пироги, ягоды, яблоки и две металлические кружки с горячим чаем.

— Откуда такое богатство, хозяйка? Ни курей, ни уток, у тебя нет, да и садик тоже не вырастила. Одинокая твоя избушка — то ...

— Любопытство твое не к месту и не ко времени. Ешь давай. Потом разговоры разговаривать будем. Да про чай не забудь.

— Чай? — удивился я больше, чем того следовало. — Что бы я сразу как бревно заснул? А у меня много вопросов, на которые я хотел бы получить подробные ответы.

Старуха ничего не ответила только начала крошить один из пирогов в кружку с чаем и демонстративно прихлебывать, как наивкуснейшую похлебку. "Наверное это другой чай". Не успел подумать я, как бабка не заставила себя ждать.

— Чай у меня один, но только польза разным людям от него своя.

— Никак не привыкну, что даже думать в твоем присутствии нельзя.

— Это еще почему? Ты потом поймешь пользу, потом всему научишься, только...

— Потом, потом, потом, суп с котом будет потом.

Орал я как сумасшедший. И бабка опять спокойно сказала, что б я не орал, а ел лучше, ей видите ли и одного раза в день поесть иногда достаточно, а мне сил набираться надо, поэтому не орать, а есть надо, чем Бог послал. Махнув рукой и, убедившись в том, что она больше даже слова не вымолвит, я принялся за еду. Хоть и не ахти какая, но все же пища. Желудок радостно отозвался на первое что туда упало, поэтому, обеденное перемирие мы с бабкой провели не проронив ни единого слова. Я уплетал все, что было на столе с космической скоростью, а хозяйка моя, причмокивая, все пила неописуемую тюрю из пирога и чая. Наевшись, я ощутимо подобрел и стал благодарить ее за заботу о себе. С одной стороны, конечно, меня сильно бесило ее какое-то, на мой взгляд, наделано-загадочное молчание, но с другой — все же не надо быть свиньей. Она ухаживала за мной как заботливая наседка. Поэтому чай ее я тоже выпил. На сей раз, этот лечебный напиток позволил мне лишь перекатиться на свое ложе, где я и упал, не провалившись в густую пустоту, а сладко заснув детским счастливым сном.

Целую неделю я провел у этой странной старушки, восстанавливая силы. На все вопросы она отвечала с тем же напористым ласковым терпеливым "потом". Но сама не унималась, то о семье что-то спросит, о чём у меня был лишь туман в голове, то семена заставит перебирать, словно я Золушка какая, то молитвы попросит с ней вслух читать. Книга у неё была старинная с различными молитвами, а читать она не умела. Занятия бабуля выдумывала каждый день новые.

И вот, пришел вечер восьмого дня моего пребывания у нее, и как ни странно, она сама затеяла разговор.

— Ты что помнишь о прошлой жизни-то? — Осторожно подсев ко мне на лавку, спросила старушка. Я почувствовал сильное напряжение. Как будто воздух вокруг меня сгустился, превращаясь в легкий туман.

— Ну.... то, что я — Пчелкин Николай, сын Сергея, был шофером у нас в поселке, у меня есть жена Лена, которая уже наверное с ума сошла меня разыскивая, есть мама, которую я очень люблю.

Воспоминания полились сами собой, как будто открылась затворка памяти. А особенно царапали чувства о маме и жене. Эмоции от произнесённых слов были равносильны холодному душу. От этих слов у меня что-то защемило внутри. Все, что происходило со мной, до этой странной встречи, я вспомнил ясно и чётко. Произносимые вслух события моей жизни, заныли, давая ясное понимание того, что со мной происходило в последнее время. А особенно, последний день.

Утром, как обычно, поцеловав жену, я побежал к ближайшей остановке нашего АТПэвского автобуса. Пришел на работу, получил путевку, еще раз проверил машину и поехал по разнарядке. Весь день как белка в колесе. Вечером, у Санька был день рожденья и он проставлялся. Мы с ребятами, помыв руки, собрались в нашем укромном месте, за раздевалкой у гаража. Там было несколько деревьев и большой стол, сколоченный из досок. В этом месте, мы частенько коротали свой досуг. Сидели, выпивали, как обычно. Колбаса, хлеб, огурцы, четыре "пузыря" горькой для затравки настроения на пять крепких морд и чисто мужской разговор. Вообщем, все шло по стандартной схеме. Раз собрались мужики, значит, разговор потек в намеченном русле, сначала о "железках", кому и что доделать нужно, затем "помыли кости" начальству, ну, а потом о женщинах. Вот о них — это самое интересное было. Мишка — автобусник такие страсти — мордасти выдавал, аж дух захватывало.

Приняв нормально на грудь мы стали потихоньку расползаться по домам. Начало уже смеркаться. Моя мне на мобилу аж пятнадцать раз звонила, только я звук вырубил ( я так всегда делал), а она не успокаивалась. У нас с ней такие игры были. Хоть я ее и предупредил, что задержусь, все равно будет звонить. Дело двигалось к ночи, а ковылять не ближний свет, поэтому, мы с Саньком (нам с ним в одну сторону) собрались, и насколько это было возможно, быстро пошли домой.

— А ты в сверхъестественную силу веришь? — Спросил меня Сашка, впадая в настроение поговорить, когда мы уже вышли из гаража.

— Ты что, испугался темноты что ль? — Эту тему для разговора я никак не ожидал разворачивать с ним по пути домой. Не то, чтобы она меня как-то трогала, просто не очень хотелось в детские страшилки играть. У нас в поселке после одиннадцати часов на маленьких, да и в некоторых местах центральные улицы не освещались. Хоть и летняя ночь, а все-таки неудобно. Идешь, спотыкаешься.

— Я, знаешь, что слышал? — все не унимался Санек. — Что есть такая ночь, когда папоротник цветет. И если его сорвать, ну опять, как его сорвать, от этого много чего зависит. Со всеми листьями, полностью расцветшим или только бутоном, то тогда и сила человеку будет дана разная.

— Ну все, крыша едет, дом стоит. — Не удержался я. — Сань, Гоголя начитался что ль? Он у себя это подробно описал, аж с нечистой силой.

— Нет, мне про то бабка рассказывала, когда я еще пацаном был. Да так ярко, что я иногда до сих пор в это верю.

— Ни дури, а то горячка белая будет, вот это сила, так сила. Все Санек, "суслику" больше не наливать, а то тебе кирдык. "Крыша" уже течет.

— Ну тебя. Я с тобой как с человеком, можно сказать душу открываю, а ты как всегда...

— Санек, дом твой вон, уже близко, и Юлька у калитки, по-моему со сковородкой. Ой, щас тебе такой цветик — семицветик будет, что завтра даже очками не закроешь. Глянь, у нее только что пар из ноздрей не валит, а так и впрямь сила не чистая. Давай до завтра, а то и меня за компанию приложит.

— Стоять, — сказал Санька, — садись, где стоишь. — А то и впрямь за именины мордой расплачиваться придется. Она у меня ух.....

— Не дури, она ж всю ночь так простоять может, твоя Юлька в гневе, что генерал с перепоя — все может.

— Нет, давай чуть-чуть посидим, может, уйдет.

Видимо мы с ним шептались очень громко, потому что солдатская фигура Юльки возникла перед нами как из-под земли.

— Ну что, голубчики? Доковыляли? Тепленькие, едва на ногах стоите, а туда же, прятаться ... Я жду— жду, а ты и не чешешься, марш домой. И ты чеши, еще немножко осталось, ишь, замаскировались в двух кустах сухостоя. Эх, алики несчастные.

С этими словами Юлька повела, подталкивая моего друга в спину, домой. Ну, прямо конвоир с арестантом.

"Вот ведь женщины, а? Странное создания, то такие ну прямо жалко, аж до слез, а то солдафонски какие-то, вот поди и разбери, какое настроение в какой момент у них будет." С этими мыслями я уже вывернул из переулка, где жил Санек и мне оставалось еще немного до моего дома. Но темнота не давала разогнаться до нормального шага.

И вдруг, девушка, такая вся из себя с длинными-длинными волосами, а сама как будто светится изнутри. Я чуть было не налетел на нее. В кромешной темноте я отчетливо различал ее фигуру. Высокая, статная, все на своих местах. Сильно захотелось приключений. Я начал цепляться.

— Ты чего здесь, одна? Не боишься?

А она смотрит на меня, улыбается и молчит. "Значит можно подойти поближе", — подумалось с надеждой на ночное приключение.

— Красивая, что ж одна-то? Кого ждешь?

— Тебя, если хочешь! — С вызовом ответила незнакомка. И так зазывно улыбнулась, что уходить уже явно не хотелось.

— Конечно, хочу, а ты чего предложить желаешь?

— А у тебя какие желания есть?

— Съесть цветок папоротника. — Брякнул я зачем-то. Зачем я это сказал? Толи спьяну, толи с дури. Первое, что пришло в пустую голову. Но как она отреагировала!? Словно этого и ждала. Наивный, я думал, что нашел себе приключения на ночь, а получилось, что нашел и приключения, и еще что-то.

Легкой, я бы даже сказал невесомой походкой она подошла ко мне, взяла за руку и заглянула так пронзительно в мои глаза, что хмель испарился не оставив и следа. Голова стала ясной и на редкость такой пустой, что просто и не одной мысли, как в анабиозе. Так наверное себя зомби ощущают.

Дав ей руку, почему и зачем не зная, я лишь смотрел на молодую красивую девушку, которая завораживала меня всё больше и больше. Как мы оказались в ночном непроглядном лесу, кому сказать не поверит, я так и не понял. Если бы не луна, тьма оказалась бы на редкость кромешной. Силуэты деревьев выглядели устрашающе. От легкого ласкового ветерка листва почти не шуршала. И что самое странное, в этом лесу не раздавалось ни единого звука. Девушка не отпускала мою руку, но я это знал, а не чувствовал, ощущений у меня не было. Да, только сейчас, медленно доходит, как-то странно, но я не испытывал ее присутствия, ее прикосновения, ее запаха наконец. Я был словно бревно с глазами, причем очень даже пустотелое бревно. Сколько мы так стояли, определить было бы очень затруднительно.

Но что произошло потом... Даже воспоминания наводят ужас. Не такой как от страшного фильма или кошмарных событий, а такой, который находит на человека от понимания или лучше сказать в моём случае, полного отсутствия веры в происходящее со мной, а не с кем-то. В голове среднего человека со средними стремлениями, не желаниями, а хотениями виде закономерностей. Ну, вроде того, что этого надо бы вроде желать. Все этого хотят, а вглубь копни — пустота, ничего не хочу, ничего не надо и стремиться вроде бы не к чему. Ну, вот что-то, если с такой особью произойдет, причём неординарное до такой степени, что душу колыхнет и не даст оклематься. Чтобы не смог сообразить и поставить на свою среднюю полочку серых мозговых извилин, тем самым попытаться уравновесить действительность.

Вот такой ужас и прошелестел у меня по волосам, когда из земли стали подниматься маленькие радуги. Не успев все рассмотреть, спутница моя как дернет меня за руку и говорит:

— Теперь рви и ешь, только быстро. А то не успеем уйти.

Я без вопросов руку протянул к одной из радуг, как дерну, а оно, то есть он — цветок еще до конца не распустился и на жесткой такой ножке, что даже немного обрезал руку. Быстро попытался все, что болталось на ножке положить себе в рот. Как я такую махину в рот засунул, не понимаю. Он, цветок-то, оказался бесформенным, с мясистыми листьями и сладковато-горьковатым на вкус. Только, дальше еще интересней.

Моя красавица, словно приведение исчезла прямо где стояла. Успела лишь толкнуть.

— А теперь быстро и не вздумай оборачиваться, беги.

Прожевать это растение я, конечно же, не успел, как меня понесло. Бегу, сам не зная куда. Без дороги, без глаз. Как будто всю жизнь провел в этом лесу, а за мной прямо по пятам, даже дыхание слышу, мчится кто-то очень большой. Это я по треску веток ощутил. Пни вдруг ожили, стали под ноги кидаться, и фосфорическим светом светить. А я знай свое — бегу и так профессионально, даже сам над собой диву даюсь. Где-то близко за спиной ухнул филин. Кто-то протягивал ко мне руки и звал меня. Боковым зрением я видел быстро меняющиеся тени. Бесформенные и безликие они преследовали меня и не давали оторваться от них. Вдруг, словно из-под земли вырос рослый мужик. Тот самый, которого я видел, или вспоминал в полубредовом состоянии. Он стоял полупрозрачный, но с реальными чертами человека. Это был высокий дородный мужик, с огромными ручищами, густыми бровями и лохматой бородой. Явно долго не стригшийся и не расчесывавшийся, поэтому волосы в некоторых местах были свалены. В старой длинной рубахе, в штанах с заплатками, босой — он выглядел более чем странно. Ровно перед ним я встал как в копанный.

— Беги, не беги, от себя не уйдешь. — Говорил он скрипучим, охрипшим голосом, пристально глядя мне в глаза.

— Вы кто? — Только и смог вымолвить я, как он поднял указательный палец вверх, на чем губы мои сомкнулись.

— Слушай и делай, как скажу. Сейчас пойдешь к Агафье, она тебя выходит. Будут видения или что другое происходить, говори ей. Вместе справитесь. Когда начнешь входить в силу, вызволишь меня. А там уж и на совет вместе пойдем. Что сможет, то и бабка тебе расскажет. А сейчас, не беги, но и иди шибко, тогда тебя никто не тронет, а я больше не могу круг держать. Силы уже не те.

Только после его слов, я увидел, что оба мы стояли в зеленовато-голубом светящемся круге, около которого медленно от земли до верхушек деревьев двигались тени. Кто они были — не понятно и рассмотреть их не было возможности. Свечение стало угасать, а старик растворяться прямо на глазах.

— Иди, не стой. Большего сделать для тебя мне не под силу.

Меня как будто по приказу ноги понесли в определенном направлении. За моей спиной кто-то с такой же скоростью передвигался ровно по моим следам. Его дыхание ощущалось липкой спиной, затылком, даже мурашками, которые не ползали, а прыгали по мне. Такая ходьба длилась до тех пор, пока первые лучи солнца не вышли из-за густых деревьев. Сразу идти стало легче, но не спокойней. Силы заметно стали покидать мой уставший и издерганный организм. Сознание медленно отключалось. Ощущение падения в мягкую густую траву, принесло чувство спасительного избавления.

Очнулся я уже в избе старушки.

— Значит, Трифон, тебя ко мне вывел? Понятно, почему я не смогла тебя ни бросить, ни сразу на ноги поставить! Ну, что? Дождался ты своих объяснений. Любопытства-то не поумерил? Только смогу ли всё растолковать? Вот в чём дело, Николашенька!?

Я лишь тупо лупил глаза, не понимая, какую ещё ахинею смогу услышать от одинокой старухи, добровольно заточившей себя на вечное поселение в лесу. Настроившись на чудаковатую сказку, я был весь во внимании.

БАБА АГАША.

— Родилась я в большой крестьянской семье. В каком году уже и не знаю. Мы были холопами, которые отрабатывали подушный оброк. А батюшка мой, на селе вроде старосты считался, поэтому, хоть мы и имели хорошее хозяйство, жили не ахти как зажиточно, но и не голодали. Родители моей матушки при дворе помещицы в услужении трудились. А когда матушка моя в возраст вошла, углядела барыня, что она при виде моего батюшки в краску впадает, то и поженила их. За это родители ей благодарны были и трудились, снося её тяжёлый нрав с покорностью. А когда барыня решила новое село заселить, то батюшку сделала старостой. Поэтому пришлось родителям переехать на новое место. Отстроились они уже с первенцем на руках. Родители отца гордились им, а после и средней дочерью, которая упросила барыню в монастырь её отправить. Там она с простых чернавок сначала до послушниц, а потом уж и вовсе в монахини вышла. Но всё в жизни гладко не бывает. Так и на нашу семью неожиданно целая череда несчастий свалилась.

В соседнем имении помещика Демидова, за которым село Ерахтур было, крестьяне бунт подняли. Они требовали перевода их в собственность государства. Думали, что от этого их жизнь легче будет. Но добились лишь того, что по приказу рязанского губернатора в село был послан батальон стражников для подавления волнений. Опасаясь крестьянского бунта, где-то в 1839 году наша помещица Фелитова, подписала так называемую вольную своим крепостным. Эх, знал бы ты, в то время, чем обернулась всем нам эта "вольная". Родители мамы часто помогали нам, и всегда дед ворчал о том, что мама родила слишком много девок, которых кормить, что хлеб на дорогу выбрасывать. Но податься было некуда, поэтому приходилось волочить эту лямку до тех пор, пока в соседних селах не стали отказываться платить оброк совсем. Мы все сильно верили в Бога и полагались на Него как в горе, так и в радости. Молился мой батюшка по вечерам, да мучился, как ему по совести, да по справедливости поступить. Видно от судьбы своей как не прячься, все равно не уйдёшь. Отцу хоть и было несладко, однако сильно боялся за нас. Его тогда помню, некоторые сильно задевали за эту молчаливость. Вот однажды он и не выдержал. Я в то время, как предпоследняя, занималась в основном тем, что нянчила младшего братишку. Помню лишь то, что взяв с собой старшего брата, они ушли, а потом, через наше село проходили стражники, вызванные из губернии. Люди говорили, что самых отъявленных взяли и увели с собой. Вот так и остались мы у мамы своей четыре девки: Матрена, Настюша, Варюша, я и один мальчишка. Васятка, последыш, самый маленький, а мне в ту пору семь годочков минуло.

— Ну и память у тебя, прямо хоть историю изучай.

— Почему, думаешь, всё помню?! А у меня, милый, как у всех нормальных стариков, что было много-много лет назад, то, поди ж ты, аж до мелочей помню, а то, что надысь сделала, могу напрочь забыть.

— А что ж они после не вернулись, бабуль? — Спросил я, не особенно веря, в то, что в наших местах были какие-то возмущения крестьян... и всё то, что "несла" мне старая женщина.

— Да как же, батюшка, в селе Тимошкино, где жила наша хозяйка, она такое устроила, что о возвращении не могло быть и речи. Солдаты тогда так наших мужиков отутюжили, что тех, кто после этого идти не смог, грузили на телеги, тут же отнятые от семьи и увозили у всех на глазах, но куда — никто не знал.

Ну, вот и остались мы с нашей мамой вшестером. Без мужиков-то как надел обрабатывать? Работали мои сёстры вместе с мамой будто каторжные. А кто поможет? Бабушка с дедом совсем немощными стали. А у остальных своих дел хватало. Хоть, конечно, и жалели нас, да что от этого проку. Матрёша с Варюшей уж на выданье были. Только приданое у них бедное, да почитай, что не было вовсе. Матрёша обычная была, вот правду говорят, что с лица воды не пить, поэтому и не копалась. Только Ванятка посватался, сразу и вышла. У Ванятки семья крепче нашего жила, они двоих мужиков от этой потасовки уберегли, с этого их дела в ту пору и шли. У них, конечно, не так шибко зажиточно, если сравнивать с нами до того, как папанька во всё это попал, но все же лучше нашего положения, которое хошь не хошь, а барыню разозлило. Ох и впали мы тогда в такую немилость, что думали не оклемаемся. Вот Матрёша с мамой и радовались такому счастью. Хотя и понимали, что работы по дому будет больше, а рук меньше. Мы, малые совсем, бегали радостные и гордые за Матрёшу. А Варёша — это самая красивая из сестёр, от чего-то грустной была. У неё от парней отбоя не было. Особенно по вечерам у нашей калитки парни, словно мухи на мёд, слетались. Кто с балалайкой придёт песни жалостливые петь, сядут на завалинку, ну и давай вытягивать, а семечек нашелугают, аж нога в шелухе тонула. Сначала мамаша наслушаться не могла, даже слезу пускала, а потом уж так доняли, что сил никаких не стало. Она тогда Вареньку посылала выпроваживать гостей непрошенных. А у Варёши разговор короткий, либо по добру по здорову уходите, либо ведром холодной воды угощала. А потом у них с мамой долгий разговор затевался. Девка, Варенька, была приметная, да и возраст тоже подпирал, вот и уговаривала мама её выбрать себе суженого. Шестнадцать годков ведь не шутка, можно и в старых девах остаться.

На ту пору объявился у нас в селе пришлый хромоватый кузнец. Кузню себе срубил на краю деревни, выкупив у барина право на работы, да стал около проезжей дороги молоточком стучать. Селянам нашим он как-то сразу не приглянулся. Люди к нему хоть и шли, но относились с недоверием. Никому вроде плохого ничего не делал, но и слова доброго от него тоже никто не слышал. Вот и сторонились его. А наша Варька как заговорённая, стала именно на этого кузнеца заглядываться. Он для неё по всему старым, да неприметным был — не пара, да и только! А она знай своё, как сума сошла. Ему в ту пору лет за тридцать было, увечный, да чернявый. Небольшого роста, щуплый, но жилистый, лицом тёмный, с темно-зелёными глазами и носом с большой горбинкой, а ручищи будто лопаты. Мы все дивились, чего наша Варька в нём нашла?! Сама высокая, статная, русая коса в руку толщиной, черноглазая, курносая, брови чёрные и высокие, загибались тонкой дугой. Ну не девка, а прямо картина живая. Даже барчук на неё заглядывался, но в то время мы ж не холопы были, а баловать — грех большой. Глядеть — гляди, а рукам воли не давай. Все нашей Варёшей любовались, а кузнец ентот хоть те что. Даже голову в её сторону порой не повернёт. Вот она нервничала! Гордость её была сильно задета.

Как-то вечером, даже не помню на какой праздник, вся деревня петь, да плясать вышла. Девки новые бусы с лентами нацепили, у кого одёжа новая была, тот переоделся. Все ходили такие важные, как гуси с гусынями, здоровкались, будто днём не видались, а как балалайка заиграла, да мальчишки на ложках, то все собрались на лужайке около дома старосты. Эх, кто пел, кто плясал — весело! Вот тогда этот кузнец, его Власом звали, к Варёшеньке и подошёл. Плясать она мастерица была, все ей аж залюбовались, а на Власа никто и внимания не обратил. Нас — детей, домой собрали сразу же после песен, а старшим разрешили побыть подольше. Мы с Васяткой уже на печи лежали, когда сначала мама, а за ней и Варя вернулись домой. Сестрёнка прямо цвела, вернулась радостная, скакала как белочка, песни пела, пока мама полотенцем не огрела и по местам не разложила. Ведь праздник праздником, а с утра работа. Осень, урожай убирать надо. А кормильцы только мама, Настёнка, да Варёшка. Хлеб печь, еду готовить, скотину кормить, хлев чистить, дом убирать. Матрёны не стало, так Варя за главную в доме оставалась, пока Настя с мамой в поле, да на огороде работали, а то и вместе с ними ранёшенько уходила, тогда все её обязанности на меня и переваливались. Васятка курей, гусей пас, за ними убирал. Все в хлопотах, да заботах каждый день, так и до зимы добрались.

Вот в один из воскресных дней, шли мы как-то из церкви всей семьей, а к нам по дороге Влас пристроился и напросился на чай. Варёшка рада-радёшенька, аж что не светится только, глазки опустила, едва дышит.

А на ту пору, гостила у нас папина сестра, тётка Фёкла. В молодости она в монастырь ушла, да там из послушниц в монашках и осталась. Сильно молельная она была. Кто что про неё говорил, да мы маленькие, неразумные были, знали только, что сильно Бога чтит. Но её приездам всегда радовались. Уж очень она добрая была. Нас всех сильно любила.

Вот и пришлось маме нашей этого Власа пригласить в то время, когда гостевала наша тётка. Она даже этому очень радовалась, мол, не одной гостя расспрашивать, да привечать придётся. Так и вошёл кузнец к нам в дом радостным гостем, но видно, у каждого человека своя судьба, свои испытания. Как только тётушка гостя увидела, так разом с лица и сменилась. Села на лавку, да усидеть не смогла. Так и вышла на двор, не проронив ни единого слова. А Влас будто этому даже рад был, стал у мамы Вареньку замуж выспрашивать. Ну, мама, как обычно в таких случаях говорят, стала жаловаться, что приданое у невесты маленькое, что хоть и работящая, да красивая, а только не с красотой же жить, молода она для столь серьезного гостя. Может он ошибся, и ему следует поискать средь бабёнок постарше, в деревне много и вдовушек, и молодок позавидней Вари. Да напирала на то, что у него самого кроме кузни и избы -то ничего больше не было. Куда молодую жену привести-то собирается? На что отвечал кузнец не тушуясь, главное, мол, по сердцу она ему, а изба и деньги — это коли руки есть, да на месте приделаны, так дело наживное. Варенька радость свою даже лишним вздохом спугнуть боялась, сидела ни жива ни мертва, когда стали мама с Власом о свадьбе договариваться. Стали числа, да праздники перебирать, тут я и не вытерпела, выскочила на улицу. Там, у плетня, наша тётушка Фёкла стояла и рыдала. Под раскидистой вишней и куста шиповника её почти не было видно, но причитания и хлюпанья конкретно указывали на её потаённое место. Вот такая горемычная она и стояла, когда я к ней подошла. Мала я в ту пору была, ничего толком не понимала, да и устоять перед горем, возникшем не зная от чего, тоже не могла. Поэтому стала успокаивать, что было сил. Я стала громко, почти что на весь двор, со всем усердием, на которое была способна рассказывать нашей любимице, о том, что мы без Вареньки справимся, главное чтоб она счастливая была. Я думала, что монашки боятся замужества. Поэтому говорила ей о том, что у нас Матрёна сначала сильно боялась венчаться, а сейчас, на своего Ванятку не налюбуется. Живут хорошо, скоро маму бабушкой сделают. Нам приветы и пироги присылает. А Варенька замуж здесь выйдет, может будет вместе со своим мужем приходить к нам почаще, да и по хозяйству, глядишь, тоже пособят. Но Фёкла не унималась, только теперь тихо так плакала, да по голове меня всё поглаживала. Называла неразумной, да непонятливой, даже говорила, что мама моя тоже непонятливая, а Варенька, та просто дурочка слепая. Я в тот момент поняла одно, что надо ждать, когда этот Варькин жених уйдёт, а там мы уж все вместе с горем тёти Фёклы справимся, а до этого, так мы с ней и простояли, обнявшись, каждый со своими мыслями.

— Неулыба он какой-то. И чего наша Варенька в нём только нашла? — Пыталась я найти причину выбора сестры.

Только сестрёнку наше мнение совершенно не интересовало.

— Не боишься, что тебе с ним скучно будет? — Спросила я у неё. А она засмеялась и ответила, что её радости, да весёлости им на двоих хватит.

Наступил поздний вечер, все устали и стали готовиться ко сну. Убрали со стола и стали расходиться по спальным местам. Дети на печку. А мама с Фёклой вместе на одну кровать легли. Сон не шёл ко мне из-за событий, пережитых днём. Когда все угомонились и засопели, я невольно подслушала разговор взрослых.

— Зря ты, Нюрка, свою Варьку за кузнеца отдаёшь. Неужели не видишь, что не чистый он человек. Есть в нём червоточина какая-то. Тем более, что пришлый он. Не уж то, на такую красивую девку местного парня не нашлось?

Мать со вздохом отвечала, что мол не один к ней местный свататься пытался, только она всем отворот поворот. Говорит, что к сердцу не припали, не хочет, а я и рада была. Свободные руки в доме ведь не помеха. А от этого кузнеца, ну никак дочку отговорить не смогла.

— А ты, что, Феклуш, так раззаботилась? Девка в Красном (так называли нашу деревню) остаётся, да и кузнец, сама понимаешь, работа доходная. На одних конях по весне, да по лету целую кучу денег получить можно.

— Эх, родимая, не в деньгах счастье. Я тебе говорю, а ты как глухая. Не слышишь меня вовсе. Кажется мне, что из чернокнижников он. Вот.

— Да ты что такое говоришь? Даже проверить его мы не сможем, ведь не грамотные же. Это только Агашка, да Васятка в церковную школу зимой бегают. Но они дети неразумные. Может, ошибаешься ты?

— Нет, милая, я и вышла из-за стола, потому что не могу находиться рядом с этим человеком.

— Тесно, что ли стало? Так Варенька уйдёт места больше будет, но и грусти с работой прибавиться. — Попыталась неудачно пошутить моя мама.

— Ах ты, неразумная, да коли, тесно бы было, потеснились. Мне от него холодно, а ему от меня горячо. Вот и моргнул он мне, чтоб я вышла.

— А мне-то что ничего не сказала?

— А как я скажу? При детях, при Варе, так и вылеплю всё, что о нём знаю, да? Вот удумала?!

— Так у тебя это лишь догадки? Ничего не понимаю, скажи же толком, а то застрощала до жути не пойми чем.

— Вот ведь бестолковая баба, прости Господи. Нюрочка, я тебе битый час толкую, что чувствую я, понимаешь? Мы в монастыре с утра до вечера молимся. На работу с благословения, в работе, после работы, в храме, за едой, только о милости Господней молимся. Перед сном — все о чистоте помыслов, да о Божьем промысле для каждого из нас думаем. Просим Его хранить наши грешные души. Вот с годами и формируется у каждого монаха чутьё на чёрные грешные души.

— Так и мы, ведь, грешники великие. — Уже тихим смиренным шёпотом ответила ей мама.

— Одно дело грешники мирские. Чёрную магию не познавшие, а другое, когда чёрные, грязные грешники, выбирающие себе не Господа нашего, а другого господина. Теперь -то, хоть, ясно? Пока не поздно, давай я Варёшу к себе в монастырь заберу! Если он с ней, что сделал, например, заговор наслал, то мы с сёстрами попытаемся отчитать. Если нет, то походит в послушницах с полгода, а потом домой вернётся.

— Ну...я не знаю...Согласится ли на это Варька?

— А ты её больше спрашивай. Ишь, волю детям дала, матери прекословить. Ведь не плохого, а хорошего ты ей желаешь. Да и мне она не чужая.

Подумали, да дружно помолившись, легли спать. На утро, мать замесила тесто, поставила киснуть опару на блины, а сама по делам отправилась. Варе с Настеной самая нудная и тяжёлая работа выпала. Но настроение у них было весёлое и дела, будто сами собой делались. К вечеру ближе по всей избе пахло пирогами и блинами. Ждали маму недолго. Пироги зазывно пахли яблоками, картошкой, курицей и творогом. Сев вместе с нами за стол, Феклуша сказала, что собирается уходить назад, к сёстрам, что и так сильно загостилась. Эту новость приняли с грустью, но следующая просьба просто явилась громом средь ясного неба для Вари. Тётка просила её проводить до монастыря. Заодно, непомеха и у матушки-настоятельницы попросить благословения на венчание. Деваться некуда, Варя понимала, что зимой она уже из монастыря не вернётся, поэтому согласилась с явной неохотой. Да и с матерью особенно не поспоришь. С этим и легли спать. А ночью, я впервые ощутила, что такое ужас. Как только стемнело, поднялся сильный ветер, да такой, что чуть крышу не разбросало. Потом полил сильный дождь, а затем, как по приказу, посыпался сильнейший град размером с вишню. Погода не баловала, а будто специально хотела напугать. Откуда ни возьмись, посыпались лягушки, да такое количество, что весь двор перед домом был устелен ими как ковром. Мама с тётей Фёклой поставили нас на колени в углу и стали молиться вместе с нами. Творилось что-то неладное, это понимали все. Стало как-то непривычно жутко. Именно в то время, когда все потихоньку стали приходить в себя, отварилась дверь, да каким-то странным хлопком. Её на ночь всегда запиралась на засов, а тут с такой лёгкостью она открылась настежь, будто и не закрывали вовсе. На пороге стоял, сверкая гневно глазами Влас. Он был в чёрной шёлковой рубахе с красной вышивкой по вороту и рукавам, чёрных шароварах и чёрных, до блеска начищенных сапогах. Его чёрные длинные волосы были зачёсаны назад, взгляд глубоко посаженных глаз, казался надменно-злым.

— Ну что ж вы, Анна Тихоновна, уговор решили нарушить? Отчего меня не известили? Хотели чтобы вся деревня потом надо мною смеялась? За какие такие провинности дочку в монастырь-то отправить решили?

Мать, загораживая нас всех собой, в одной холщёвой ночной рубашке, с полураспустившейся косой, мелко дрожала и ничего не могла вымолвить в ответ. Мы с Васяткой жались к её коленям, а Настя держала Варю, которая стремилась подойти поближе к незваному гостю. Тогда вперёд вышла тётя Фёкла. Она громко призвала на помощь Господа и встала на нашу защиту.

— Что же тебе всё неймётся, что ты нас не оставишь в покое? Ведь знал же, что я тебе своих в обиду не дам. Всё тебе игры играть. Только это не куклы, а люди, понимаешь, живые люди! Прошу тебя, уйди, не тревожь нас.

— Нет, Фёкла, вспомни, как ты была хороша, да просто вылитая Варвара пятнадцать лет назад. Только ты тогда нашу любовь предала, помнишь? А сама в монастыре спряталась. Знала, ведь, что туда мне путь заказан! Вот и пришлось ждать, когда твоей племяннице пятнадцатый год минет. Если она, как и ты, искру имеет, а я думаю, что имеет, то вместо тебя мне спутницей будет. Предречено же, и ты об этом не хуже меня знаешь, что из вашего рода, по мужской линии, а потому редкий и сильный, перейдёт могучий дар. А уж как им воспользоваться ни ты, ни кто другой из вас не знает, значит, просто среди овец, да коров пропадёт. Выходит, что я благодетельствую вам, а вы сопротивляетесь. Моя помощь радовать вас должна, а вы...

— Не нужна нам такая помощь, уходи. Ведь сам знаешь, ничего хорошего от такой встречи ни тебе, ну и не нам не будет.

Он больше не намеревался беседовать, он чувствовал свою власть над бедной Варей и решил во что бы то ни стало одержать победу.

— А ну-ка, Варенька, ты же меня полюбила, подойди ко мне, голубушка.

Чёрный кузнец протянул вперёд правую руку, на среднем пальце которой тускло засветилось кольцо с кроваво-красным камнем. Варвара встрепенулась и медленно со стеклянными глазами пошла на кузнеца.

Тётя Фёкла, перекрестившись, сложила руки как для причастия, стала что-то говорить, и тусклое желтовато-зеленоватое свечение полилось у неё из груди, беря всех нас в тёплый туманный круг.

Варвара остановилась, захлопала ресницами и опрометью бросилась к матери. Та, в свою очередь, инстинктивно прижала её к себе. Мы все уже поняли, что перед нами стоял не обыкновенный человек, а самый настоящий колдун. Да такой, которыми детей в сказках пугают. Раскачиваясь из стороны в сторону, он тоже стал что-то бормотать и из его руки потёк на светло-зелёный круг мутно-красный свет в виде змеи. Он принял форму копья и пытался пробить брешь в защите круга. Когда у него ничего не вышло, он страшно рассердился и направил свой луч прямо на тётку, но она неотрывно смотрела в глаза чёрного человека, и ему ничего не оставалось, как уйти, а перед уходом он достал большую чёрную книгу из-за пазухи и что-то прочитал. Затем, быстро повернулся и ушёл. Фёкла вскрикнула, но осталась стоять в той же позе ещё несколько секунд, а потом упала без чувств. Когда мы все собрались около неё, то увидели страшную картину. У неё не было глаз! На том месте, где раньше были глаза, зияли пустые глазницы. Как это было страшно!

Мама достала платок и сделала из него повязку на глаза. Целую неделю тётушка не приходила в себя. То она тихо и мирно спала, а то металась в агонии и бреду. Мама поила её разными целебными отварами и больная медленно, но уверенно набиралась сил. Она выжила и стала приходить в себя. К ранней весне она совсем поправилась, садилась под иконами на лавочку, где старательно молилась. Варвара из весёлой хохотушки превратилась в угрюмую неулыбчивую девушку.

Так и прошла колготная весна, а летом Варя вместе с Фёклой объявили, что пойдут вместе в монастырь и только там они смогут справиться с оставшимся заговором чёрного лиходея. Будут молить Бога о прощении грехов наших.

Деревня о произошедшем, как ни странно, молчала. То ли люди не знали ничего, то ли не хотели знать. Исчезновение кузнеца приняли как должное. Мол, пришлый, перекати-поле, все так и думали, что рано или поздно всё равно уйдёт, чего с него взять с бобыля. К нам отношения не поменяли. А может, просто я не замечала, маленькая ещё была, только девятый год минул. Но по тогдашним меркам, самый что ни на есть возраст помощницы. Васятке восьмой, он в роль хозяина входил. Начал даже примериваться на крышу лазить. Где и как починить её надобно. Мужики сначала смеялись, ну а потом зауважали, даже советы дельные давать начали. Самостоятельно, конечно, он не мог основательно что-то починить, но и попытки заслуживали похвалы опытных мастеров.

Как-то, в один из вечеров, после повседневных хлопот, собралась за столом вечереть вся семья. Тут тётушка Фёкла и объявила, что через два дня они вместе с Варей уйдут. Нам стало грустно, но мы понимали то, что Варе помочь могут только в монастыре. Мама пригорюнилась, лишних рук в хозяйстве не бывает, а тут ещё прошла весть о том, что отца с братом уже не дождёшься, погибли они. В полку, где они воевали, наших деревенских почитай, что человек семнадцать было. Вот, вернувшийся сосед и сказал, что сначала отца, а потом и брата убили. После этой новости мама, как одела чёрный платок, так сколько её помню, его не снимала. Поэтому уход родных людей она восприняла очень тяжело, но вида пыталась не подавать, понимала, что изменить ничего нельзя. Да и детку горемычную жалко. Поэтому редкие слезинки, застилавшие глаза, всё же предательски появлялись в уголках и медленно скатывались, пробивая борозды дорожек на обветренных щеках.

— С нами тебе только хуже будет, пойми ты, неразумная. Мы ж теперь для твоей семьи, как мёд для мух, будем несчастья притягивать. — Успокаивала, как могла её тётушка.

— Ведь в любой момент за Варёшей прийти могут, а тогда перед ними мало кто устоять сможет. У тебя ведь ещё дети есть. Их кормить надо, да на ноги ставить. Не огладывайся назад, воротящего всё равно не будет. Вы лучше вот что, послушайте, чего сама знаю, то и вам расскажу, чтобы вы остерегались.

Когда-то, давным давно, когда ещё люди метались в сомнениях и не знали как определить истинную веру. Ведь многоверие было, а люди в верах как в потёмках блуждали. Ели есть добро, то на него и зло найдётся. Разные общины тогда были и каждая со своей верой. Это сейчас людям православную веру объясняют, растолковывают. Все в церковь ходят, ко причастию готовятся, молебны слушают, а батюшка, если что непонятно, то в темноте не оставит, обскажет всё. А до этого всё по другому было. Ну это не так важно, важно то, что создалась в ту пору и чёрная вера. Учили ей по чёрным книгам, поэтому людей этих чернокнижниками стали звать. В народе они не в чести были, потому как книгу такую каждому не показывали, да и что в ней написано разные разговоры ходили. Но большинство знало, что знания те греховные и простым людям ничего хорошего не сулили. Только народ любопытен, говорили, что кто её прочесть мог, великий грех на душу брал, а если проповедовать те учения брались, то от веры православной отлучены были. А если смерть настигала чернокнижников, говорили, что Господь их не принимал, вот и мыкались их души без покаяния. В рай — грехи не пускали, но и в ад им почему-то тоже дорога заказана была.

Вот как раз в ту пору и собирались противоположные силы, для того чтобы в единоборство вступать. Воинство Христово — это и так понятно, заповеди Господни на земле среди людей соблюдать помогали, а вот какие заветы чернокнижники охраняли не могу сказать, толком сама не поняла.

— А, что тёть Фёкл, они как богатыри битвы разные вели, да? — Не удержался маленький Васятка. У него аж рот от удивления приоткрылся.

— Нет, мечей и сечи не было. Это не значит, что туда лишь могучих, да сильных богатырей набирали. Воинства эти уж очень странные были. Вот, например, из тех семей, которые за истинную веру Христову пострадали, и не за какие блага и выгоды её не предали, возникли защитники правые. А уж потомки этих людей, стали по женской, а кто и по мужской, но это редкость большая, силы для защиты в себе хранить. А если потребуется, то и применить. Ну, конечно, отличаи у них имелись особые. Они могут за всю жизнь никак не сказаться, а могут с младенчества проявляться. Когда чернецы эти среди людей православных жить начинают, входят в дом, то они силу эту почувствовать могут. Ещё дар у человека до конца и не раскрылся, а с ним уже в борьбу вступить пытаются. Не на кулаках, а внутренним светом.

— Это, как ты с кузнецом что ль? — Уже не выдержала я. После чего тётка побелела и велела про то, строго на строго забыть, до поры до времени.

— А каким светом? — Не унимался Васятка. Я ничего не видел.

— А ты бы и не увидел, потому, как наша тётушка напоследок страшную сказку рассказать затеялась.

Спасла положение Настенька, которая и сама-то особенно мало что понимала, но твёрдо знала, раз тётка сама не своя сделалась, лучше не вмешиваться. А то как бы чего не вышло худого.

— А для чего им Варька-то наша? Она-то за кого теперь, ну скажите? — Не переставал конючить Васятка.

— Она зачем им нужна была?

— Это кто знает? Может ошиблись, да Вареньку нашу не за ту приняли. Ведь вот какая штука, только когда человек с их природой столкнётся, только тогда понятно будет, чего ему дадено. А если вероотступником, к примеру не смогут сделать, так даже в кровавую жертву могут принести своим богам на радость, а душу либо странницей сделают, либо в морок перекинут.

Когда я была как Варя, ко мне именно этот кузнец Влас, так же свататься приходил. Только батюшка мой в этом деле сильным был. Он его сразу почуял, да и проучить смог. Тогда, кузнец решил меня обманом взять. Сначала в грех ввести, а потом к своим отвести, силёнок у него в ту пору маловато было. Как только он меня за руку взял, так я почувствовала такой могильный холод, что аж рука заиндевела. Охватил меня такой испуг, что я кричать начала. А потом со всех ног бежать бросилась от него, а он, вместо того чтобы испугаться, стал шептать что-то. Тут у меня и вырвалось жёлтое пламя прямо из груди, только уцелел он после этого, а я в монастырь подалась. Не смогла простой жизнью жить, поняла, что не оставят меня в покое. А раз так, то лучше Богу себя без остатка отдать.

— Вот так судьба, аж без глаз осталась, горемычная ты наша. — Сказала Настёна и как будто чего, испугавшись, ладонью прикрыла рот.

— Эх, ты, глупая, да я сейчас лучше любого из вас вижу. И, вижу, что ошибся Влас-то, не ту он из вашей семьи выбрал. Ну, да всё равно напакостничал, опалил девку заговорами своими нехорошими. А в монастыре она отмолится, да очистится и душа её горемычная покоя найдёт, да ещё сама страждущим помогать станет.

— Значит, всё таки в нашей семье есть та, на которую Господь свой выбор положил?

— Я этого не говорила. А скажу лишь то, что вы должны крестики свои нательные не снимать ни где, даже в бане. По одному стараться в лес не ходить, особенно после полудня, да и к чужакам быть повнимательней и жить каждый день с молитвой, мало ли какая судьба вам Богом уготована. Ну, а теперь помолимся, да спать ложиться.

Мы дружно преклонили колена перед иконами, помолились на сон грядущий, да разошлись по спальным местам. Глупо было бы предполагать, что кто-нибудь в эту ночь заснёт сном младенца. Все долго ворочались и сопели, но голоса никто не подавал. Все усердно думали над тёткиными словами. Но к утру и у самых стойких сомкнулись глаза и засопели носы. Мерное дыхание слышалось со всех сторон, и мои глаза тоже стали понемногу слипаться, пока не услышала тревожный шёпот мамы и тётушки. Я, стараясь не шелохнуться, стала прислушиваться.

— Да, это Агашка твоя. Смотри, как бы с ней чего плохого не вышло.

— А может, ты её с собой в монастырь возьмёшь, а? Боюсь я очень, после всех этаких страхов. Вареньку здесь оставишь, а, Феклуш?

— Не могу я Варю здесь оставить, Нюрочка, надломил он её, пойми! Её отчитывать надо, не уж-то не видишь, сама не своя ходит. Будто не живая. Этот злыдень след на ней оставил. Могут придти и забрать с собой, а она и противиться не будет, потому, как в тоске она замкнулась. А у нас ей помогут, живёт там один старец, видящий он. Да и матушка, тоже не простая, наставит на путь истинный. Подлечат ей душу, а уж как дольше жить сама решит. Нет, милая, по всему ей со мной идти — лишь один путь.

— А если с вами по дороге что случится? Ведь люди разные ходят. Боюсь, как бы кто не обидел, ведь ты ж теперь увечная.

— Не волнуйся, я теперь лучше любой зрячей вижу. А то, что не всю суету мирскую наблюдаю, так это даже лучше. Душа только чище.

— Ты, знаешь, я тебе верю, но понять всё равно не могу.

— Может так даже и лучше, ты меня за увечную принимаешь, а я нарадоваться не могу. Передо мной целый мир открылся, я людские мысли теперь слышу, да человека по цвету различаю. Вот ты рядом со мной лежишь и светишься зеленоватым светом, а детки твои, словно радужки. А Агашенька не спит, нас подслушивает, она у тебя смешенным свечением отмечена, да таким сильным, что за неё бояться и вправду надо.

Две женщины замолчали и больше не пытались возобновить разговор. А я, полежала так ещё немного и уснула.

Наутро, встав, каждый принялся за свою работу, а после полудня, наготовили еды, да к вечеру собрали тётушку и сестрёнку в долгий путь. На следующее утро встали все еще затемно. Фёкла, благословив нас, взялась за Варю, и они отправились в дальнюю дорогу.

После их ухода, я долго не видела свою горемычную сестрёнку. Мы жили, стараясь не вспоминать о пережитом. Дел было много. Боль потихоньку отступала, только мама часто плакала в подушку, думая, что её никто не слышит.

После необычных событий прошёл год. Настенька вышла замуж, а Матрёна родила маленького крикуна, которого назвали Митькой. Смотря на него, мама как-то оттаивала. Лицо преображалось, даже морщинки не были такими печальными. Втроем нам жилось спокойно, но тяжеловато. Все основные заботы по дому свалились на меня. Без Настеньки и её песен было грустно. Так и минуло где-то лет семь. Вроде ничего не происходило, мне в ту пору уж шестнадцатый минул, а Васятке -пятнадцатый и он стал настоящим хозяином. Дрова заготавливал, забор чинил, дом поправлял, да и в поле трудился так ловко и справно, что соседи маме лишь похваливали трудолюбивого сына. Да и сама мама нарадоваться на него не могла. Зато меня, берегла пуще глаза, даже на гулянья по вечерам не отпускала. А летом с подружками по ягоды и грибы вместе с нами ходила. По воду, и то, хоть бы глазами до колодца, но проводит.

Уродилась я отличная от всех наших. Все были русявые или совсем светлые, а я одна огненно рыжая с тёмно зелёными глазами, с соболиными чёрными бровями вразлёт, без единого намёка на изгиб. Кожа была белая-белая, будто и солнца-то не видела вовсе, небольшого роста, юркая и весёлая. Парни в ту пору уже вовсю стали меня замечать. Соседки стали поговаривать о том, чтобы мама приданое готовила. А то неровен час, в эту осень и свадебку править придётся. Мать всё махала рукой, да с тревогой в мою сторону посматривала. А как-то раз вечером, как начали спать укладываться, она разговор затеяла.

— Васятка, ты без нас сможешь какое-то время справиться? Тётка Маня тебе поможет, я с ней договорилась, да и Матрёша с Настёнкой навещать будут.

— Что-нибудь случилось? — Насторожился не только Васятка, но и я.

— Мам, ты что задумала?

— Да вот, думаю, тётку Фёклу, да Варварушку навестить надобно. По зиме холодно идти. Путь-то неблизкий. По-осени заготовок много, да разве от работы уйдёшь? А сейчас самое время. Лето в разгаре, а мы с Агашей туда сюда постараемся быстро обернуться.

Васятка, насупившись, стараясь как можно строже, протянул.

— Ну раз такая блажь засела, то сполняй. За меня не беспокойся, слажу как-нибудь.

— Ты только не переживай, мы уж будем стараться побыстрей.

С тем и заснули, а на утро, как должно мать дала наказы по дому, ещё раз провела по чулану, где еды хватило бы чуть ли не на месяц вперёд. Именно тогда и закончился мой последний день в этом доме, но тогда об этом ещё никто не знал.

Затемно, взяв, приготовленные узлы, я и матушка, помолившись, отправились в путь. Мама как-то виновато оглянулась и посмотрела на Васеньку, украдкой смахнув слезу. У меня до сих пор сердце сжимается от этого воспоминания, порой я бываю уверенной в том, что она знала о своём последнем моменте, о прощании с сыном и родным домом. Моя милая, дорогая мама, пошла вперёд, а я, словно цыплёнок желторотый вприпрыжку шла за ней. Мне было так весело и радостно, что весь мой щенячий восторг был написан у меня на лице. Мерная ходьба примерила нас со своими чувствами и устремила наши надежды и мысли далеко вперёд. Мы с мамой затянули нашу любимую страдальческую и пошли шибче. Птицы пели весело, дорога была наезженной, солнышко поднялось и начало сильно пригревать. Так мы шли несколько дней, прерываясь лишь на еду, да на сон в какой-нибудь деревне, где мама кого-нибудь, да знала. Путь подходил к концу.

— До ночи дойдём, только ты, милая, пошибче ногами передвигай. Знаю, что ноги болят, но в монастыре ноженьки подлечишь, передохнёшь, а сейчас рассиживаться некогда.

Так же, как и в остальные дни, мы двинулись в путь. Ничего не предвещало перемен в пути, также в полдень свернули с большой дороги на лесную тропинку и сели перекусить. Только еду на платочке разложили, как я начала мёрзнуть. Затем холод стал забираться внутрь меня и сжимать моё маленькое сердце. Голову будто пеленой затянуло. Я сидела открыв рот, не понимая, что происходит вокруг меня. Мама суетилась рядом, беспрерывно причитывая.

— Ой, деточка, что с тобой? Не уж то заболела? Потерпи маленько, сейчас платок сниму, да мокрый приложу и отпустит. Перегрелась поди, детка моя милая.

Из лесной чащи вышла на нас молодая черноволосая, смуглая девица с чёрными, словно омуты бездонные, глазами.

— Здравствуйте, слышу, кто-то говорит, вот и на разговор вышла. Хорошо, что здесь решили перекусить, а то бы заплутала. Я от подружек отбилась.

Присмотрелись мы к ней, а это вроде как и Варёша наша. Только волосы у неё чёрные вместо русых и глаза хоть чёрные, да всё одно чужие, холодные. А так вылитая она.

— Варь, это ты что ль? Ты как здесь очутилась? — Всплеснула мать руками. — А ль не ты это? Что-то никак тебя признать не могу!

— Я, только кто ты такая, тётка?

— Ты, что ж мать свою не узнаёшь? Совсем что ль памяти лишилась, дитятко моё?

— Ой, и впрямь, мам ты ли это? Дай, обниму тебя. Сколько лет не виделись!

Мама, порядком размякнув, распростёрла руки и обняла девицу. А та как засмеётся, да так не по доброму и прижала бедную матушку к себе, да так крепко, что ноги её поднялись над верхушками травинок. Сколько времени прошло, я не помню, но только опосля лишь мамины вещи лежали у ног этой странной девицы, а самой мамы не было. Зато молодуха эта стала весела и румяна, да пуще прежнего на сестрёнку похожа. Тёмные круги под глазами исчезли, волосы посветлели, даже лицо побелело. Радость из неё так и выливалась. Стала она кружить, да песни напевать и меня вроде как в танец зазывать.

После всего увиденного, я вышла из оцепенения быстро, поэтому помчалась так, что ветер свистел в ушах, да пятки сверкали. Так, выбежав на неизвестную дорогу, я уже бежала до ближайшей деревни не помню как. Очнулась только посередине улицы. Встала как вкопанная и разревелась от дикого бессилия, отчаяния, да сильнейшей боли от безвозвратной потери горячо любимого и дорогого человека. Сквозь потоки слёз и непереносимую боль, сознание потихоньку возвращалось, а увиденное, почему-то не успокаивало меня, а наоборот, вселяло ещё большее беспокойство. Деревня на вид была очень необычной. Церкви в ней не было, да и погоста нигде не просматривалось. Околица огибала единственную улицу. Она была чистая и широкая, дома как будто одним топором рубились, все большие, с одинаковыми маленькими крылечками и не в пример нашим уж очень ухоженными двориками. Но приглядевшись, я всё-таки поняла, что различии были, только едва уловимые, будто холодом от них каким-то разным веяло. Оглядевшись, и не увидев ни единой души на улице, я побрела вдоль домов в надежде на то, что сама найду дорогу к монастырю и, наконец, встречусь с тётей Фёклой. Может она чем-нибудь сможет утешить, да рассказать, о том, что со мной случилось. Она ведь много чего знает.

В голову уже ничего не приходило кроме того, что надо к людям выходить, а страх не отпускал, поэтому стала читать молитвы. Стала вспоминать, как тётка Фёкла в страшный час делала, ну и я руки также сложила и пошла. Пелена с глаз после молитв упала и предстала передо мной не деревня, а заброшенные дома, в которых сновали красно-чёрные тени и наблюдали за мной с дикой животной злобой. Я уже не чувствовала, а точно знала, о том, что они могут проглотить меня как маму. Хоть эта дорога и вела меня в никуда, но что-то подсказывало, что идти надо именно туда. Я хотела бежать и боялась. Хотела увидеть хоть кого-нибудь, и тоже боялась. Хотела помощи людской ли Божьей, только бы одной не быть, поэтому молилась, не переставая ни на единый миг. И Бог меня услышал. Улицу без начала и конца пересекал то ли большой ручеёк, то ли маленькая речка, через которую был перекинут небольшой ветхий мост. Когда я перешла последние жердочки мосточка, сразу увидела огромного парня. Он шёл размашистой походкой на встречу мне, окутанный зеленовато-голубым светом, как туманом. Туман был не плотным, поэтому я различала не только силуэт человека, а видела его полностью. Подойдя ко мне ближе, меня охватило ощущением полного спокойствия и умиротворения. Хотелось довериться ему полностью и просить у него защиты.

— Не беги, только не беги. Иди, как идёшь. Всё будет хорошо. Я помогу тебе. — Раздался голос у меня в голове. Своих сжатых губ он не разжимал, это точно, потому, как я смотрела на него, почти не мигая.

— Хорошо. — Одними губами прошептала в ответ. И так мне стало хорошо и уютно, что как будто ничего не произошло. От него веяло теплом и надёжностью. Хотелось спрятаться за его широкую спину и уйти как можно дальше от этих страшных, леденящих душу мест. Когда мы отошли подальше, оцепенение понемногу стало спадать. Появилось желание расспросить его о том, кто он такой, что делает в этом месте и что это за туман, которым мы были накрыты словно лёгким покровом с головы до ног.

— Трофимом меня зовут, послали тебя встретить и проводить, чтоб глупостей не натворила. — На одни лишь мысли отвечал провожатый.

— А ты что, знаешь меня что ли? — Не удержалась я, потому что любопытство уже брало верх над всеми остальными чувствами.

— Так мне велели девку встретить, сказали, что забрела по неразумению в заброшенное село, может сгинуть. Вот и пошёл выводить.

— А может, не за мной вовсе послали. Я-то ведь здесь случайно оказалась. Просто бежала-бежала, да и выбежала на это чудное село.

— Вот бежать-то как раз и не след было. Могла б и не заметить, куда вынесло. Эх, горемычная, да разве в этих местах от большака далеко отходят? Здесь всякой нечести хоть пруд пруди. Ну, да не переживай, считай, что повезло тебе. Правда, орать ты мастерица. Почитай всё село на ноги поставила. Пока разбирались откуда зов идёт, ты, молодец, молитвы читать начала. А то бы не знаю, что бы с тобою наши старейшины сделали.

— Так я вроде и не орала, меня знаешь, какой страх взял? Рта открыть не могла. А ты говоришь, что орала.

И я рассказала про то, что со мной случилось. Про мою бедную маму, про сестрёнку, которая оказалась почему-то злой, даже про холод, который вымораживал душу и сковывал ноги. Он не смеялся надо мной, а лишь внимательно слушал, что придавало сил и уверенности в моей теперешней защите.

— Не горюй, считай что чудом от злыдней избавилась. Сейчас придём, я тебя с хорошими людьми познакомлю, они тебе помогут. Подскажут как дальше жить.

— Чудно, кто ж мне теперь подскажет, как дальше жить. Чужие люди? Так они меня не знают. Нет, пусть лучше помогут до монастыря добраться, а там уж я у тётки Фёклы выспрошу совета, да про Варьку расспрошу. — Не поверила я. Но усталость от пережитых событий давала о себе знать, она наваливалась на плечи и с каждым шагом всё больше гнула меня к земле. Трофим шёл уже впереди меня, а я словно коза на верёвочке семенила за следом, боясь отстать даже на шаг.

Скоро мы вошли в другую, очень богатую деревню. В самом центре, на бугорке, высилась красивая белая с золочёными куполами церковь. Люди хоть и редко, но сновали туда-сюда, на улице играли дети, всё говорило о том, что жизнь в этой деревне такая же, как и у нас дома, только малость побогаче будет.

Трофим привёл меня в большой просторный дом с чистым дощатым полом. Посадил на лавку у стола и вынул из печи горшок с горячей похлёбкой. Дал большую ложку. А сам ушёл. Это были жирные щи с курицей. Съев не больше трёх ложек, я почувствовала дикую усталость, которая свалила меня прямо на лавке. Глаза сами собой закрылись, и мне уже казалось, что всё это происходило со мной во сне, что я сплю и вижу страшный сон, а когда проснусь, то обязательно расскажу о нём маме. Она погладит меня по голове и скажет, что я большая выдумщица. Мне виделся мой младший братишка на сенокосе, Матрёна со своим малышом, Настенька, суетящаяся у печи и неожиданная чёрно-красная тень, которая хотела всё это проглотить. От неожиданной реальности увиденного сна, я очнулась вся в поту.

— Как же мне жить-то? Что же делать? Куда меня занесло? — Разговаривая вслух и причитывая на все лады, я озиралась по сторонам словно зверёк, загнанный в угол. Слёзы были так близко, что брызнули ручьём из уставших и больных глаз.

— В чём была моя вина, за что мне пришлось пережить такое, а самое, главное, куда и как сбежать? Что же это за тени, которые не давали мне покоя? Почему они преследуют меня? Чего я такого сделала, что даже во сне они не давали мне роздыху?

Сколько я так сидела не знаю, но в доме было темно, и я поняла, что на дворе глубокая ночь. Спать не хотелось, беспокойство, которое опустошило меня вместе со слезами, вышло, и я просто легла на лавку, свернувшись комочком.

Время шло, а я ждала, сама не зная чего. За этим и застал меня Трофим.

— Ты чего, ревела что ли? Всё ещё образуется. Вот увидишь, как хорошо всё может обернуться. Пойдём, отведу тебя в баню. Там попаришься и полегчает.

Он так неуклюже старался меня успокоить, что вместо благодарности вызвал волну накатившей ярости.

— Что, парить-то сам будешь, иль кого ещё позовёшь, чтоб помогли?

— Ну и глупая ты, я к тебе со всей душой, можно сказать, сам не ночевал в доме, чтоб тебе спокойней было, а ты?

— Во даёт, в чужом дому бросил одну, это значит для спокойствия, да? И что я после этого подумать должна была? Может, меня специально сюда привели.

— Для чего специально? — Уже не выдержал Трофим. — — Ну давай, коль начала, договаривай!

— А я почём знаю. Привели и бросили одну в страшном доме, вот и всё.

— Ты, знаешь, только не обижайся, ну вылитый рыжий лисёнок. Поди-ка лучше помойся, ведь говорю же, легче станет.

Он открыл дверь и жестом показал на вход в баню. В нее, конечно, он со мной не пошёл, поэтому, привалив дверь лавкой, я напарилась и намылась от души.

Облегчение пришло, но чувство внутреннего холода не отпустило. Я ощутила себя больной. Жар снаружи, а внутри леденящая рука, то сжимала, то отпускала мою трепещущую душу. Эти ощущения доводили меня до изматывающей тошноты.

Новый день начинал новую жизнь. Поселившись у Трофима, многое мне было не понятно. В большом и богатом селе все пользовались по вечерам лучинами, но не керосинками как у нас. Огромные печи с лежанками стояли во всех домах по центру, деля его тем самым на три части. Две из которых загораживали занавесями из красивых тканей. На окошках, из той же материи висели коротенькие занавеси. В переднем углу, от потолка до малого стола, висели большие иконы в богатых окладах. А на маленьком столе стояла лампадка и лежала огромная книга. Большой же стол с двумя массивными лавками стояли недалеко от двери. Поэтому, готовить еду и подавать её на стол, было очень удобно. Место, которое мне отвёл мой гостеприимный хозяин, было в самом дальнем углу за печкой. Там я чувствовала себя удобно и защищено. Кровать, придвинутая к печи, всегда была тёплой и сухой. Вся обстановка убаюкивала, давала покой и защиту. Но странная болезнь не хотела меня отпускать. Трофим ухаживал за мной как за малым дитем, а улучшения наступали лишь на короткие часы. Когда он садился около меня и осторожно клал свою руку на макушку, то холодная мрачная пустота, обуревавшая меня, отступала, съёживалась и замирала. Внутренний холод опускался до тех пор, пока не исчезал полностью. Но стоило убрать его могучую руку у меня с головы, как всё повторялось вновь.

Измучившись сама, и порядком измучив хозяина, я провалилась в полусон полубред, где на меня снова и снова обрушивалась зловещая чёрно-красная тень. Она звала меня куда-то, тащила, но не могла почему-то перетянуть к себе, закрыть своим плащом и поглотить. Тогда набравшись последних сил, которые покидали меня очень быстро, я попыталась схватить её сама и отшвырнуть как можно дальше от себя. Свет, яркий и слепящий, ударил мне по глазам. Быстро я их закрыла руками и закричала от жуткой боли. Но всё сразу прошло, будто и не было ничего. Я попыталась открыть глаза для того, чтобы проверить, сон ли это. Уж слишком настоящей была боль.

— Ну вот, всё и закончилось, теперь можешь отдыхать спокойно. Больше тебя уже никто не побеспокоит. Молодец, сама справилась. — сказал Трофим.

Как же приятно и уютно мне было в его присутствии, но когда я посмотрела прямо ему в глаза, он почему-то отвернулся и поспешил уйти.

— Засыпай, завтра тяжёлый день будет. Ты должна будешь вспомнить и рассказать всё, что с тобой происходило. Не мне, а нашим старейшинам. А прежде в церковь пойдём, причаститься надобно. Ладно, отдыхай.

Помолившись, на сколько хватило сил, я провалилась в нормальный сон выздоравливающего человека. По времени казалось, что я только что закрыла глаза, как кто-то стал трясти меня за плечо.

— Вставай милая, вставай Агашенька, вставай, горемычная. Пора уже. Трофим уже умылся, тебя дожидается.

Открыв глаза, я увидела незнакомую маленькую старушку. Морщинистое лицо просто лучилось добротой. Белый, аккуратно завязанный платок, сливался с седыми волосами и от этого, она казалась беззащитной и ласковой.

— Иди, умывайся, в сенях бочка с водой, одевайся и выходи во двор. Не боись, мы здесь одни.

Она вела себя так, будто не только меня, но и все мои мысли знала.

— Видно, ты глянулась нашему Трофимушке. Авось и сладится у вас, а то парню эвон сколько лет минуло, а он всё бобылём живёт. Эх, если на то воля Божья будет, красивая парочка была бы.

На её лепет, стараясь не обращать внимания, я умылась. Быстро натянула сарафан, расчесалась деревянным гребнем, который нашла на маленькой лавке у окна и выскочила в дверь, не дослушав её лопотания.

Во дворе, опершись на перила крыльца, меня ждал Трофим. Праздничный пижмак и шаровары просто ослепили меня, потому как в нём он больше был похож на барина, чем на мою ровню.

— Ну, готова Агашенька? Вижу, что готова. Пойдём сначала в церковь, а потом я тебя с нашими старейшинами познакомлю.

Идти по селу с таким красивым парнем было приятно и почему-то очень стыдно. Местные бабы оглядывались, провожая нас долгими взглядами с громкими перешёптываниями. Мне хотелось спрятаться за широкую спину моего провожатого или ещё лучше стать невидимой. Но одно было не принято, а другое только в сказках возможно.

К церкви подходило много народа, поэтому в толпе, пристальных глаз в мою сторону я уже не ощущала. Запах горящих свечей и ладана приятно ударил в нос. Служба и пение приводили душу к покою и расслаблению. Богатое убранство храма невольно наводило на мысли о том, что я попала в рай, где нет злых людей, а доброта и покой разливаются прямо по воздуху. Отсвет от каждой свечи смешивался с косыми солнечными лучами, падающими через окна, украшенные витражными рисунками из жизни Христа. Всё говорило о святости и чистоте этого места. Батюшка показался мне добрым и приятным человеком. Ненавязчиво он расспросил о моей жизни, с покаянием и смирением выслушал о грехах, которые я считала сильно тягостными для меня. Постарался напомнить о тех, которые запамятовала. Только после этого допустил до Святых Таинств. После такой исповеди и причастия душа пела от облегчения. Казалось, что самое страшное и плохое в моей жизни уже совершилось и никогда больше не повториться. Чувство полного счастья и свободы так окрылили, что казалось, ещё совсем не много и я действительно полечу словно птица.

Не разбирая дороги, было очень приятно просто идти рядом с большим и надёжным человеком. Неожиданно, мы подошли к большому дому, с ярко раскрашенными наличниками. Захотелось зайти в него, посмотреть на хозяев спросить разрешения на отдых. Все дома в этой деревне стояли каким-то полукругом. Поэтому окрестность хорошо просматривалась. День был чудесный. Деревня, вырубленная посередине леса, просто утопала в лесных запахах. Детский смех расслаблял и не предвещал какого-либо недоброго события. Вопросы задавать я стеснялась, поэтому, доверившись Трофиму полностью шагнула в незнакомый дом, готовая обнять и любить всю эту деревню.

— Вот и пришли, проходи и не пугайся. Теперича всё будет хорошо. Они тебе помогут.

Говорила невесть откуда взявшаяся бабушка. С этими словами она подвела меня к двери и просто втолкнула внутрь дома, захлопнув ее за мной. Я смело переступила порог и оказалась в точно такой же горнице, как у Трофима, только с тем изменением, что по всей длине лавки, опираясь локтями о большой стол, сидело семеро одинаковых, на первый взгляд, убеленных сединами стариков. Все они были в одинаково белых холщовых рубахах до колен, в светлых штанах и сваленных сапогах. На груди у каждого старца висело по большому серебряному кресту на туго скрученной бечевке. Бороды и волосы, при пристальном рассмотрении, оказались разной длины. Да и внешне тоже, мало, чем походили друг на друга. Суровые лица были повёрнуты в мою сторону, а маленькие, из-за густых, нависших бровей глазки, не по-старчески остро разглядывали меня со всех сторон. Под таким пристальным вниманием, я встала как вкопанная и не могла сделать даже шага в их сторону. Применив к себе немалую силу, я повернулась к переднему углу с иконами, и перекрестилась, пожелав мира и добра этому дому. Никакой реакции не последовало. Старцы будто решили поиграть со мною в гляделки. И как только я об этом подумала, сразу услышала скрипучий старческий голос, который прозвучал с явной укоризной.

— Эх, неразумная, да кто ж знал-то, что такая молодая и явится прямо сюда, ко всему ещё даровитая такая.

— Это ж надо, в гляделки! Хоть постыдилась бы такое говорить.-Раздался менее неприятный голос. После чего я осмелела.

— Думать, это не вслух разговаривать. Если мысли слушать умеете, так заранее предупреждать надо. А то бы я сейчас такого надумала, что сама не знаю, как в глаза бы потом вам смотреть стала.

— Да не умеет она. Глухая, поэтому и болтает, что ни попадя.

— Ладно, чего стоишь? Садись и рассказывай, как сюда попала, чего натворила, а может, с тобой натворили.

Разом начали говорить несколько стариков. Один, тот, что сидел по центру стола, вытянул свою белую сухую, словно обтянутую потрескавшейся бумагой руку и положил на стол. Все разом, словно по приказу, умолкли.

— Садись, детка. Со Святыми Таинствами тебя.-Бархатным голосом сказал старик. Мне ничего не оставалось делать, как сесть напротив него.

— Спасибо.-Уже не так смело проблеяла я. Старик будто завораживал меня. Я безропотно делала всё, что он говорил. Его чёрные глаза притягивали с такой силой, что оторвать от них взгляд было не под силу.

— Дай свою руку. — Не просил, а приказывал он. Словно кукла в его руках, я вытянула свою левую руку ладонью вверх. Он положил на неё свою, и стал смотреть мне в глаза, не отрываясь даже на миг. Как я не закричала в этот момент, не знаю. Вся жизнь проносилась у меня в голове с такой быстротой, что мне стало казаться, что я кружусь в яркой смене событий. Мама, папа, сёстры, старший и младший братья. Я всё переживала заново, но только так быстро, что удивляться этому просто не успевала. Задержались на какое-то время лишь на образе тёти Фёклы, кузнеца Власа, да на страшных событиях, приведших меня в эту непонятную деревню. Затем всё внезапно оборвалось. Повисла тяжёлая и напряжённая тишина. Всё тот же старик взял в свои ладони мою горячую руку и закрыл глаза. Нас обоих окутал едва заметный зеленоватый туман. В голове и где-то вверху живота всё сжалось, и произошла вспышка. Дальше память отказала мне. Наверное, от нахлынувшего и непонятного чувства я просто упала в обморок. Открыв глаза, старик разглядывал свою, почему-то красную и распухшую руку, словно он её в кипяток опустил. Затем, погладив руку об руку, всё восстановилось, стариковские пальцы приняли первоначальный бледный вид, а опухоль ушла так быстро, будто её не было вовсе.

— Да-а-а-а. — Протянул дедушка своим бархатным голосом. Покачал головой и посмотрел на сидящих сильно удивлённых стариков. Они улыбались явно, чем-то довольные.

— Да-а-а-а. — Снова протянул старец. — Остаёшься пока у нас. А там видно будет. Пока иди, а вечером я к тебе сам загляну и попробую всё объяснить. Иди, милая, ничего не бойся, плохого тебе никто здесь не сделает. А если чего надо будет, то ты Марфуше скажи. Она теперь с вами жить будет, а то не хорошо такой красавице одной с парнем без догляда. В народе разговоры пойти могут.

Сильно удивлённая и уставшая, я поднялась с лавки и тихо пошла к выходу.

— Агаш. — Меня позвали так, как будто наше знакомство было долгим, но никто ни единого раза не спросил, как меня зовут. Поэтому я вздрогнула, и удивлённо посмотрела на высокого жилистого старика, который до этого, странным образом расспрашивал меня о прошлой жизни.

— Ты только гулять пока не ходи, не надо. — Попросил он меня своим бархатным голосом.

Наконец, я ушла от этой странной компании старцев, которые, по моему мнению, были явно не в себе. Трофим неуклюже помог мне спуститься с последних ступенек и уже, не обращая внимания ни на какие условности, взял мою руку и повёл домой. Марфуша семенила за следом, причитывая о том, как положено вести себя на глазах любопытных людей.

— Мне на улицу выходить запретили. — Сказала я голосом ребёнка-плаксы. Он лишь сильнее сжал мою ладонь и ничего не сказал. Зато Марфуша, опекавшая нас, стала утешать с готовностью взять ответственность за нас на себя.

— Ну это ничего. Посидим, поболтаем. Я кашу гречневую с петухом сварила. Пирогов напекла с разными начинками, какие любите, такие и поедите. Пока они про тебя решать будут, ты отдохнешь, да сил наберёшься. Тебе сил набираться надобно, а то...

Первым не выдержал Трофим, он остановился прямо посередь дороги и, вздохнув, ответил неугомонной Марфуше.

— Ты б ещё всей улице разом объявила, что, да как. От тебя самой отдыхать надо. Теперь, кажется, понятно, почему именно тебя к Агаше приставили.

— Это ещё почему? — Не унималась бойкая старушка.

— Да потому, что ты молчать не умеешь. Всё, что надо и не надо расскажешь.

Баба Марфа сделала обиженное лицо и прошла, мимо нас молча, высоко подняв голову.

— Ну зачем ты так с ней, ведь обиделась старушка. Она от доброты своей такая неугомонная. — Пытаясь сгладить возникшую размолвку, пожурила я Трофима.

— Успокойся, её обиды на долго не хватит. Лишь до крыльца дойдём, и снова щебетать примется, вот увидишь.

Придя домой, не раздеваясь, я упала в свою кровать. События последних дней и резкие перемены в жизни, измучили меня до такой степени, что любопытству уже не хватало места в моей бедной голове. Много непонятного, странного, где-то даже страшного, принималось как обыденное явление. Я уже смирилась с любым событием без малейшего удивления, как будто это всегда было возможно в моей жизни. Поэтому, когда бабушка Марфа осторожно спросила меня о смерти, или лучше сказать, исчезновении моей мамы, я просто вспомнила о произошедшем. Все, окружающие меня люди, каким-то странным образом могли общаться лишь одними мыслями, что в ту пору мне было недоступно.

Утро следующего дня принесло облегчение и жажду познания до селе всего непонятного непостижимого для меня. Вопросы сыпались, иногда даже не дожидаясь ответа. Мне было интересно всё, и поэтому, я начала с бабушки.

— Баба Марфа, а сколько вам лет? — Не успев толком поесть, приступила к ней со своим неудовлетворённым любопытством.

— Да, почитай, как твоей бабушке, поэтому можешь меня просто бабушкой звать, не обижусь, а даже приятно будет.

— А ты здесь всю жизнь прожила или, как и я, пришлая? — Увлечённая словоохотливостью моей новой бабушки, продолжала я.

— Здеся местных, почитай что и вовсе нет, кроме детей, конечно, да и те не все тутошние. К этому месту откудова только не приходили легче сказать, чем откуда пришли. И каждый со своим горем, со своей печалью. Только вот оставляют не всех. Кому помогают в другое село переселиться, кого к родственникам переправляют. Это уж как наши мудрые старцы решат.

— А мне помогут до моей тётушки добраться? Она у меня здесь где-то не так далеко, в монастыре живёт. Феклуша вместе с сестрёнкой много лет назад ушли. Я бы её только расспросила, да назад к Васятке, домой пошла.

— Про дом теперь и не думай, ты теперь здесь останешься. Вот только кто тебя уму-разуму учить будет? Да и про то не наша с тобой забота. Отец Иоанн, знает к кому тебя приставить.

— А кто это такой?

— Очень хороший человек, да ты его уже видела. Он тебя испытывать должен был.

— В том странном доме, где я в обморок упала?

— Говорят, ты там себя показала как достойная, ну то есть, как будущая защитница.

— Это как?

— Этого я тебе объяснить не смогу. Тебе потом они сами всё растолкуют. А сейчас мы с тобой пойдём тебе вещи подбирать, а то ты вся поизносилась, да в баньку сходим. Ничего, привыкнешь, ещё лучше, чем дома понравится. Да и Трофиму ты видно по сердцу пришлась, он дюже хлопотал, когда тебя хотели ко мне в избу отселить.

Баба Марфа провела меня по всему селению и вывела на край , где стояла одинокая, как бы на отшибе, бедная лачуга.

— Это наша лавка. — Пояснила сердобольная старушка. — Мы отсюда берём те товары, которые нам нужны, а уж потом старцы сами расплачиваются. Тебе велено выбрать тёплые вещи и заменить старые, поэтому особо рот то не разевай, а бери примеряй, да лучше смотри, чтоб потом не переделываться.

— А мы, что, правда, прямо без денег брать будем?

— Вот глупая, говорю же тебе, что без тебя решат, чем расплачиваться с торговцами будут. Не боись, они ещё в прибыли останутся. А то бы давно сюда дорогу забыли.

Бедной была избушка лишь на вид. Зато там просто как на ярмарке, чего только не было. Но мы взяли лишь то, что выбрала бабушка. Глаза у меня разбегались. Хотелось посмотреть и потрогать многое. Смущала лишь напористость приказчика, который вместо того, чтобы называть цену и торговаться, хотел только, как можно больше товара отдать нам с собой. Моя новоявленная бабушка была тверда и непреклонна. С достойным видом, без всякой суетливости, она велела упаковать вещи и мы ушли из странной лавки.

— А теперь пойдем, всё это примерим. — Уже с хитроватым прищуром маленьких глазок сказала бабушка.

Вещи оказались очень красивыми. Таких ещё у меня не было. Особенно понравилась белая тонкая рубаха до колен, с яркой красной каймой по рукавам. Я мерила всё, что подавала Марфа. Веселье и лёгкость от новых вещей сняли напряжение странной покупки.

Трофим пришёл в разгар нашего веселья. Улыбаясь нашему тряпичному разгулу, он тихо встал у двери и стоял так до тех пор, пока мы его не заметили. Моему смущению, казалось, что не было конца и края, зато Марфуша подробно отчитывалась о принесённых вещах. Она показывала каждую вещь, приговаривая, о её необходимости и добротности. Но молчаливому Трофиму попросту было всё равно, он смотрел на меня, отчего было приятно и немного не по себе.

Так и протекал день за днём моей круто изменившейся жизни в этой странной деревушке. Я даже стала узнавать понемногу соседей, о их незамысловатом быте, и это меня радовало. Мне было спокойно и хорошо. Как будто я у себя дома, со своей семьёй. Пока однажды вечером, после ужина, когда пора было укладываться спать, уже очень близкая и родная баба Марфа, и сказала, что спать мы сегодня не будем.

— Пойди, приляг, а мы здесь с Трофимом сами разберёмся. От тебя сегодня многое зависеть будет. И не вздумай расспрашивать.

Только прикрыв глаза, я полетела, как в детстве, высоко-высоко в небеса, над полями, лесами и многими деревнями, словно у меня выросли за спиной крылья. Много разных дорог и людей было видно внизу, таких маленьких, и все, словно шляпками цветными накрыты. У одного зелёная, у другого синяя, а в лесу целая деревня расположена и вся голубовато-зелёным светом, словно куполом накрыта, а к ней со всех сторон люди идут. Много людей шло и все чёрно-красными шляпками накрыты. На этом я и отоснулась. Выбежала в горницу, а там Трофим, сидит и грустными такими глазами на меня смотрит.

— Всё видела? — Спросил и отвёл глаза. То, что мои мысли и сны у всех моих попечителей были как на ладони, я уже привыкла, но то, что Трофим, прямой и честный, вдруг, прятал глаза!? Это для меня было новостью.

Больше, не произнеся ни единого слова, он ушёл. Просто встал и вышел, как будто взрослый сильный человек оставил маленького ребёнка одного. Вечер вступал в свои права. Летний вечер самый приятный, но растерянность и непонятное чувство вины заполнили меня всю без остатка. Поэтому, не почувствовала как от близкого леса потянуло прохладой и сырым холодком. Запах от полевых цветов уже не мог перебивать сладковатый аромат неизвестного растения. Я стояла на крыльце и любовалась на прощальные красные солнечные размытые отсветы.

— Не ту сестрёнку я выбрал, поздно понял, да ничего, и сейчас время найдётся, что бы ошибочку исправить. Правда, милая?

Прямо передо мной стоял Влас. Тот самый кузнец, из-за которого я потеряла свою семью и испытала столько боли. Он стоял прямо передо мной, ухмылялся так зло и ненавидяще, что хотелось броситься на него.

— Я столько лет силу копил, прятался от людей, закрывался от мыслей. Дурачком притворялся, а ты пришла и думаешь, выследила меня? Теперь со мной покончено? Нет, рыжая, не получится у тебя ничего. Ты мне только на один вопрос ответь, откуда тебе стало известно, что чернецы сюда идут? Откуда?

Злобный шёпот этого человека, его покачивания как у пьяного, наводили на мысль, что он не в себе. Но страх уже вползал в меня, и чем дольше Влас находился рядом, тем становилось страшней и холодней.

— Влас, ты чего? Откуда ты здесь? Чего от меня нужно?

Но он уже перестал говорить, его глаза, то ли от сильного гнева, то ли от неизвестной силы, стали красными с чёрными провалами, словно печные угли. Тихо и зловеще он надвигался на меня, его тень росла и становилась больше с каждым шагом. Ледяные пальцы этой тени уже, казалось, что касались моей трепетавшей от ужаса и отчаянья души.

— Господи, помоги, не остави меня грешную в этот страшный час. — Взмолилась я, подумав о спасении, которое можно было вымолить в этот страшный час лишь у единого Бога. Стена из голубоватого света возникла прямо перед зловещей тенью. Чернота, наткнувшись на неожиданную преграду, стала таять. Глаза, уже не Власа-кузнеца, которого я когда-то знала, а чудовища с длинными руками и ногами, шипели и, видимо, причиняли этим сильную боль своему хозяину. Красный луч, выброшенный из его груди, ударил о мою защиту, и я почувствовала снова нарастающую боль внутри себя. Почему-то всплыл образ мамы, которая умоляла меня о чём-то. Сильное чувство о потерянном любимом человеке и почему-то о милом добром Трофиме — отразилось во мне яркой зелёной вспышкой. Она отлетела от меня и с такой силой ударила чудовище в лицо или то, что должно называться лицом, что оно зашаталось и растворилось в дрожащем воздухе. Дальше я не помнила ничего. Только со слов милой Марфушеньки знала, что собралось много народу, но на исход нашего сражения не мог уже повлиять никто, потому как тот "страшила" исчез не пойми каким путём. А на деревне стали говорить, что я теперь новая хранительница, только чего, хитрая бабуля не говорила.

Для восстановления сил, мне, оказалось достаточно, лишь хорошенько отоспаться. Только покоя новое утро не принесло. Понимание того, что со мною что-то не так, привело меня в состояние полной растерянности. Поэтому, сидя на лавке и опершись руками в стол, я искала объяснения случившемуся. Но каждая мысль о чёрной тени или о её глазах, вызывало пустоту, холод и безразличие к окружающему миру. Хотелось за что-то зацепиться, чтобы спастись от выматывающей тоски и леденящей душу боли.

— Так всегда бывает при столкновении с чернокнижниками, если остаёшься в живых. Потерпи, пройдёт. — Тихо сказал Трофим, присаживаясь рядом. — Да бабушка наша где-то запропастилась. А то бы она тебя в баньку сводила, после баньки всегда легче становится.

Он протянул руку, чтобы положить мне на голову, но не успел. Бархатный знакомый голос произнёс.

— Нет, не надо, у тебя на неё уже не хватит сил. Она молодец, но ты к ней сейчас не прикасайся. А то худо будет, сам знаешь, чем такая помощь закончиться может. Лучше уйди. Я с ней сам поговорю.

На пороге стоял встревоженный отец Иоанн. Глаза его блестели не по-старчески задорно. Присев рядом со мной, он послал Трофима к бабе Марфе за лечебными травами и велел сделать отвар, только после этого приходить. Сам же, положил свою руку мне на голову начал тихо читать молитвы, которых раньше я не слышала. Какое блаженство полилось по непонятливой израненной душе. Словно, мучимая жаждой, долго не находившая источника, теперь прильнула к долгожданному живительному потоку, который вливался в меня горячим ключом, поднимая и давая нужных сил, надежд, покоя. Мне так хотелось, чтобы он не отнимал свою руку у меня с головы, что я попыталась выпрямиться и плотнее прижать свою макушку к его жаркой руке. Я словно купалась в столбе солнечного света.

— Хватит, а то так не долго и в вампира превратиться на радость нашим врагам. Да и нахвататься того, чего не надо не долго, а потом и знать не будешь, что с этим дальше делать. Вообще, ты и сама могла бы прийти в себя, но просто в первый раз это долго и мучительно, поэтому я решил тебе помочь. Поняла?

Я посмотрела на этого убеленного сединами старого дедушку, который поделился со мной частью себя или своей души, чем именно, даже предположить было страшно. На меня снова нахлынуло смятение, разочарование, одиночество и я зарыдала.

— Не плач, дочка, ты всё сделала правильно. Ладно, многого ты, конечно, не знаешь и понять то, что происходит, тебе очень трудно. Слушай, попытаюсь рассказать о том, что происходит вокруг тебя. На что другие не обращают внимания, а такие как ты, рождаются помогать и быть незаметными для остальных.

Бог создал человека вольным. То есть каждый может выбирать себе путь в жизни. Человек, вырастая, может сам решить, чью сторону ему принять и что для него добро или зло. Только одно неизменно — это любовь Бога к нам и надежда на покаяние. В мире есть добро, но чтобы люди поняли и осознали истинную значимость добра, в противовес ему Бог дал право на существование зла. Отсюда и свобода выбора. Для того, чтобы понять силу Господа, его благости и дары нам грешным нужно лишь попытаться быть внимательным. Борьба или война сторон велась веками, почти всё время от сотворения мира. Каждому человеку Бог дал судьбу и таланты. Если человек воспользуется дарами Божьими в добрых целях, то и судьба его раскроется полнее, то есть сделать сможет больше, жизнь проживет ярче, да интересней. А когда придёт час, встать перед Ним, то и бояться нечего будет. Ведь каждый по делам своим ответ держать будет. Так же есть и тёмная сторона, там тоже по делам людей отмечают, но не по добрым, а злым, нехорошим.

— Они в аду горят, грешники великие. Я знаю, нам батюшка в церкви рассказывал. Там очень жарко и сильно души мучаются.

— Ты думаешь, в аду жарко? Нет, моя милая, там очень холодно. Только холод не такой, который ты в зимнюю стужу ощущаешь, а злой, душевный холод. Вот слуги чёрного повелителя и жарят души усопших грешников, чтоб согреть его. Поэтому великие чёрные силы, да и господин их, не могут выйти на Божий свет. Совсем замёрзнуть боятся, а от этого погибнуть. Вот и набирают они слуг себе из вероотступников, душегубов и ещё тех, кто вольно или по глупости какой к ним в полон попали, грешники нераскаявшиеся, которые обречены вечно служить этим силам злым. Эх, девочка, вечность для Господа — это всего лишь момент, ну как для нас день. Но в отличие от злого демона, Господь нас — своих детей, которые молятся ему, да стараются вести жизнь праведную — не оставляет. Где есть двое, там всегда есть и третий. Это про Бога нашего. Он с каждым праведником незримо рука об руку идёт, помогает ему все тяготы сносить и с Его дарами научиться обращаться. Вот и тебя сюда привёл.

— Про какие дары ты говоришь, дедушка?

— А про те, детка, которые руками не потрогаешь, да и глазами не всякому увидеть дано. Это лишь присказка была, слушай дальше. Из поколения в поколение Господь нескольких людей метил. Ну, это к примеру, кому давал дар предвидения, то есть, что с тобой или с городом, а может даже со страной случиться может — этот человек мог разглядеть и другим рассказать. Или ещё такой дар, как других людей лечить. К таким самые безнадёжные обращаться могут, от которых даже лекари отказываются, а они их на ноги ставят. А нескольким семьям Бог даровал отражать или даже изгонять, если сильный, да праведный человек, нечистых. Эти люди могут видеть всю нечисть и охранять от них остальных.

— А это где ж такие люди живут-то?

— Да по всему свету. Но прошло много лет, очень много лет, и дар этот стал в людях прятаться. Как бы тебе лучше сказать?! Если человек им не пользуется, ну как твой отец, случая ему такого не представилось, то он о нём и сам не знает, и другие его тоже рассмотреть не смогут. За много лет, много смут было разных. Некоторые люди знали, что такие охранники есть, многие искать пытались, только у разных людей, разные цели для поисков были. Поэтому Господь мудро прятал свои дары в каждом из нас. Ведь чернокнижники, да ещё какая нечисть, также за такими людьми охоту вели. Если разыскивали, да к примеру, человек тот ещё ни разу своим даром не пользовался, по той причине, что не знал о нём, тогда всеми силами и уловками старались такого на свою сторону склонить, в свою веру обратить.

— Это как же? Ведь вера у каждого от рождения принята, и изменить её он просто не сможет.

— На то он и лукавый. Кого чем. Большей частью этот дар по материнской линии передаётся. Но бывают и редкости, когда по отцовской линии дар передаться может. Редкость это, конечно, хорошо, только такие люди и силой редкостной обладать могут, а если их ещё и подучить, то цены такому охраннику не будет. Потому, как он один, может и распознавать врага, и видеть в любой личине, и даже знать наперёд чего дурного опасаться надобно.

— Да, интересно на такого человека хоть одним глазком поглядеть.

— Ох, не пойму я тебя что-то, то ли ты и впрямь дурочка какая-то, то ли хитришь на ровном месте. Я тебе здесь что, сказки, словно малому дитяти сказывал? Я тебе пытался самой с собой в мир и лад придти, поняла теперь хоть что?

— Не много, мне подумать надобно после будет.

— Подумаешь, времени у тебя хоть и не очень много, но все же есть.

— Это, значит, мой отец так же, как и я мог, да?

— Про отца твоего, врать не буду, мало чего знаю. А вот про тётушку твою, Фёклу, могу кое-чего сказать. Знаю, что дар у тебя крепче, чем у твоей тётки. Проще говоря сила тебе большая досталась, не простой дар, а частичка сета Божьего, которой ты управлять можешь, но пока только во время сильного страха или отчаяния, поэтому и решили тебе помочь, оживить на полную силу то, что в тебе заложено.

— А с Фёклой-то что?

— Мы её поздно нашли. Она уже в монастыре была. Но о даре своём знала. Так же знала, что охранять его надобно, потому трудно нам было с ней говорить. Да ты же знаешь. Обожглась она сильно об этого Власа-кудесника. Ой, чуть не забыл, бабушка твоя по отцу, тоже сильная была, только горячая очень, поэтому погибла, почитай что по глупости, но дочку уму-разуму научить успела. Поэтому, когда этот посыльный Феклушу глаз лишил, она из этого увечия даже пользу постаралась извлечь. Так что о ней не думай пока, она с бедою справилась. А вот Варенька, слабенькой оказалась. Эх, кто ж теперь разберёт, то ли слабенькая, то ли чернецы, думая, что носит она в себе сильный дар, решили голову накрепко затуманить. Поэтому напора и не выдержала. Видимо не одно заклинание к ней применили. Они чернокнижниками зовуться из-за того, что своему злодею через эту книгу поклоняются. Там разных заклятий полно написано, вот и применяют их на простых людях. Нам же приходится, горемычных, годами отчитывать. Смотря, что на них наговорено было.

— А что же они, ну эти посыльники черные, от нашей семьи хотели?

— Да битый час твержу тебе о том, что тебя хотели, только ты мала была, да и даром своим ещё ни разу не пользовалась. Вот они по приметам в вашей семье и решили, что Варя подходила больше всего. Понимаешь, тот, кто дар имеет чаще всего или очень красивый, или ещё какими делами проявлял себя. А раз Варенька у вас красавицей уродилась, да ещё рукодельницей знатной, то считали, что нашли носителя дара. Поэтому и решили, пока она своим даром ещё не пользовалась, приворожить горемычную к Власу. Они в ворожбе даже учениками бывают сильны, а тут вам попался мастер такой, который всё рассчитал. Девка молодая, замуж пора, вот и очаровали её кузнецом. Он кузнецом любит облачаться. Ему хотелось срочно под своё покровительство бедняжку прибрать, а тут тётя Фёкла не кстати появилась, могла всё разрушить. С ней-то ничего не вышло, да и теперь рабыня сорвалась. Ах, да, чуть не забыл. Если девка замуж ещё не успела выскочить, да первенца не принесла, то дар свой и умения может растить, да усиливать. А если мирской жизнью зажила, то всё. Дар наследнику передаётся, а кому, догадаться тяжело будет. Только тогда, когда дар проявит. Так же и с мальчиком, если женился, да детей нарожал, знать свой дар какому из потомков передал. Вот они и искали, кому в вашей семье мог дар передаться. Да просчитались, и так сильно, что на тебя теперь охоту объявить могут. Но пока ты здесь, тебе опасаться нечего, поэтому учиться надо усердно и не только ради других, но, прежде всего ради себя самой.

— Это, конечно, очень странно, что ты дедуля рассказываешь, сильно на сказку похоже, только мама моя причём. Почему с ней так жестоко поступили?

— Мама твоя, простая и хорошая женщина, так что за неё не волнуйся, она теперь у Господа, под его покровительством. Зла она не творила, душа у неё чистая, а тело, что платье, износилось или истлело, оно не особенно важно. Главное — душа, чтоб она в чистоте сохранялась. Вот посмотри на меня, только повнимательней глянь. Как по твоему, сколько мне лет?

— Ой, не знаю даже, что и сказать. Ну, шестьдесят, наверное, а может чуть больше.

— Хм, шестьдесят. Молодая ты ещё, поэтому и жалеешь старика. На шестьдесят, я лет сорок назад выглядел, а теперь, наверное, лет на девяносто.

— Так ведь руки у тебя не трясутся, ходишь, сам и.... видишь всё, что вокруг тебя и не только людей, но и предметы. Разве такое может быть?

— Может, всё что хочешь и не хочешь, может. Трофимушке, твоему любезному, шестой десяток пошёл, а ты его за молодца принимаешь. Да и правильно делаешь, потому как в нашем деле он и есть ещё пацанёнок, а ты, если усердствовать будешь, то куда старше его через год можешь стать. Здесь возраст не по рождению, по силам и уму чтиться. И стареть ты сама можешь себе позволить или наоборот остаться вечно молодкой. Только знай, скучно это. Но это не столь важно, мне вот давно уже за двести. Если честно, то года свои я перестал считать, когда за первую сотню перевалило.

— Разве столько живут? Дедушка, я тебя не хочу обидеть, но и Трофим никак не на старика выглядит. Ему от силы чуть за двадцать.

— Опять не слышишь меня. Душа бессмертна!

— А причём здесь возраст?

— Ты попала в то место, где не тело, а душа важна. Ну вот к примеру, ты в день сколько раз за еду принимаешься? Только честно давай, вспоминай, как на самом деле есть, а не по привычке.

— Ой, я что-то так сразу и не вспомню. Сегодня, правда совсем не садилась, а вчера...тоже... и в тот день... Дык, ведь и не хочется вовсе.

— Я тебе про это и говорю. Не хлебом единым жив человек. Ты здесь от мира надёжной защитой огорожена. Место это для таких как ты или вроде тебя. Сюда чернецам путь заказан, да и нечистым людям тоже входа нет.

— А как же Влас здесь оказался?

— Это как и в любом деле. И на старуху проруха найдётся. Видишь ли, всё то время, когда он от вас ушёл, магией своей чёрной не пользовался, решил, выслужиться, после позора великого, да заодно и силёнок поднакопить. Вот и смог пролезть сюда, да что толку, про него уже до твоего сна знали. Решили только заманить покрепче, но, увидев тебя, он сорвался, поэтому, и наши, а ещё пуще все планы перепутал. Так что какое-то время у нас есть. Пока с неудачником разбираться будут, тебе Трофим поможет в себе самой разобраться.

— А откуда про сон мой знаете, я о нём никому не говорила, да и успеть не смогла бы. Неужто и вправду, место это заговорённое? Я давно подмечать стала, что, не задавая вопросы, ответы получаю, а задам, отмалчиваются. Да и когда сюда шла, селение странное переходила. Там дома не жилые, но если только присмотреться, а так, кажутся они. Зовущие какие-то. Да и чувства навивают разные. Страшно мне было.

— Так ты ж заходила к нам через мосточек, помнишь?

— Да, мосточек через речушку малую перекинут был, а на другой стороне Трофима встретила.

— Про то и толкую, у селения нашего только три дороги, по которым к нам попасть можно или от нас уйти. Один мостик в настоящее того, кто сюда пришёл, сколько времени бы он здесь не был, уйдёт если по этому переходу, попадёт на то место, откуда пришёл. Второй, в прошлое, но это для тебя сейчас сложно будет. Он нужен для того, чтобы о человеке знания собирать.

— Это как обо мне что ли, да?

— Ну вроде того. А ещё есть мостик в будущее. Про то ты себе девонька голову вообще пока не забивай.

— А если вплавь, речушка-то не глубокая. Тогда как?

— Как раз и на тот случай стена охранная службу сослужит. Отшвырнёт так, что и не вспомнишь, зачем в реку лез.

— Значит, здесь у вас вроде подневольного поселения получается. Каждый себе не хозяин?

— А в мирской жизни, кто до конца себе хозяин? Всё в руках Господа, милая! Представь свою жизнь в миру, тоже обязанности через которые не перешагнёшь, так ведь? Только с ними привычно примирение найти, потому как выросла в этом. Так и здесь к своей работе привыкнешь. Наставник у тебя хороший будет, а до того, ходи прислушивайся, да присматривайся, не всё ж тебе сразу. Вон, гляди, уж утро во всю занимается, а ты ещё и спать не ложилась.

На этих словах, старец с деланным кряхтением поднялся и потянулся во весь свой могучий рост. Отец Иоанн перекрестился, поправил рубаху и потрепал меня по голове рукой, как делают мальчишкам-сорванцам их наставники за то, что справно мелкую работёнку сделали. Спать совсем не хотелось. Мысли накладывались одна на другую. Легче было поверить, что дедушка надо мной просто посмеяться решил, а я глупая повелась.

— Можно, конечно, и не спать, но пока ты в силу не вошла, послушайся и ложись. На отдохнувшую голову всё воспринимается легче, да и науки проще даются.

Уже с каким-то задором, который казался даже насмешкой, проговорил старейшина этого странного мета.

— Спасибо, Господь тебя храни, дедушка.

— Спасибо на добром слове, милая, и тебе Божья помощь навстречу.

Раскланявшись друг другу, я осталась одна. В голове никак не укладывалось, что Трофиму уже шестьдесят. Мысли заводили в дебри, услышанная мною от старца история казалась сказкой, замешанной на моей маленькой жизни. Где я путалась и не могла всё услышанное разложить по своим скромным, маленьким полочкам. Начиная нервничать, от своего же неверия и желания поделиться услышанным с единственным на то время близким человеком, я невольно начала его мысленно звать. Вскоре, умытый и причесанный в дверях стоял Трофим. Не дав ему открыть рта у меня выпалилось само собой.

— А тебе правда шестьдесят скоро будет? — Смутившийся хозяин дома, стал переминаться с ноги на ногу и даже покраснел немного.

— От роду скоро шестьдесят стукнет, только в миру-то, я и был всего раз пять или шесть. Я ж как и ты не родился здесь. Так что, это по мирскому времени я может и старик глубокий, а здесь , воспринимай меня на сколько сама видишь, али пожелаешь. А сейчас, тебе правильно отец Иоанн сказал, ложись-ка ты спать. Потом разбираться будем.

Уже овладев собой, стал командовать Трофим. Мне не хотелось, чтобы он куда-нибудь уходил, и я знала, что он сейчас слышал это. Потому как тяжело, со вздохом, опустился на ту же самую скамью, на которой мы со странным дедушкой проговорили всю ночь напролёт. Сна долго ждать не пришлось. Меня окутало, словно туманом и я провалилась в чёрную бархатную пустоту. Где-то вдалеке светили яркие звёзды, около меня кружили огромные бабочки, почему-то с лицами людей и... спокойствие разом исчезло. Длинная чёрная тень худого и измождённого человека встала предо мной. Огромные дыры вместо глаз горели красными головешками прогорелых углей. Не соответствие тела, головы и конечностей придавали этому чудовищу более жутковатый вид. Во сне я точно знала, что оно меня ненавидит, но что либо сделать со мной у него не хватит сил. Оно явилось во сне напугать или предупредить меня о чём-то. Люди-бабочки, взмахами своих огромных крыльев, разметали это чудовище без остатка. Поэтому сон снова стал приятным и успокаивающим.

Проснулась я на утро аж следующего дня. Баба Марфа вместе с Трофимом нашли это очень забавным, от этого мне приходилось терпеть их различного рода насмешки и подтрунивания. Стараясь быть приветливой и ласковой, что б лишний раз не подать повода для очередной, как мне казалось, неуместной шутки, я старалась не придавать этому никакого значения. Но старания мои так же доставляли полное удовольствие моим "мучителям". Не выдержав двойного напора, я сама пошла в атаку.

— Учитель, ты хоть учить-то знаешь чему? Отец Иоанн говорил, что ты мудрый и дюже умелый.

— Ну-ну, если с тобой сам отец Иоанн поговорил, то ты заносится, вздумала? А, знаешь, что как ученица должна меня слушать, да со вниманием?!

— Слушать-то буду, когда учить начнёшь?

Без слов, Трофим поманил меня за собой, и я пошла без промедления. Мы вышли на пустынный берег маленькой речушки, где и началось моё непринуждённое обучение. Туда мы уже ходили всякий раз, как только наставал час обучения. А заниматься нам приходилось каждый день с раннего утра до обеда, потому что после обеда было много работы по дому. Марфуша ходила за нами по пятам и следила, чтобы мы чего лишнего не натворили или о нас не пошли разного рода перетолки.

А учителем Трофим оказался хорошим. Каждый день приносил много нового и интересного. Уча меня слушать и слышать чужие мысли, он тут же обучил и тому, как ставить заслон от других людей. Таить свои мысли оказалось куда труднее, чем проникать в чужие. Большой интерес вызвало занятие по мене личины. Менять внешность было забавно. Выбираешь себе определённый образ, сосредотачиваешь, всё внимание на нём, потом, как будто умываешься, перенося эту внешность на себя. Всё, другой человек готов. Только если знать этот фокус, всегда можно его разгадать по глазам. Свечение глаз чернецов будет отливать красным светом, а у наших общинников он ярко голубой, но очень редко зелёный, это только у больших мастеров. Вот вроде и вся хитрость. Следующей наукой я овладела очень просто и быстро. Нужно было закрывать глаза и стараться увидеть то, что происходило в это время далеко-далеко от нас. Даже без науки Трофима, я это могла, если желание переполняло меня до краёв. Увидеть всё, что угрожало или могло произойти со мной в дальнейшем, росло во мне с малых лет. Иногда это пугало и настораживало, но всякий раз мама сажала меня на колени и успокаивала. Поэтому, учась подсматривать за людьми, которых выбирал только Трофим, я как будто ощущала рядом с собой тепло родного и любимого человека из моего детства.

Мой учитель был так мной доволен, что позволял некоторое время просто погулять по берегу реки, собирая полевые цветы или просто поболтать о деревне и её жителях. Самое сложное было копить и укреплять силы, потому что это было связано с душевным настроем, а я реагировала на всё так ярко и участливо, что растрачивала себя без остатка.

Разные премудрости иногда надоедали и были отвратительны мне, и я не хотела больше ни чем заниматься. Например, тогда, когда училась видеть тех, кто умер и разговаривать с ними. А временами так увлекалась, что просила задержаться и попробовать ещё раз то, что не выходило на взгляд Трофима. Самым страшным, оказалось, научиться видеть время.

То, что жители этого заговорённого места не старели как обычные люди, они платили тяжёлой судьбой и порою невыносимыми испытаниями. Слушая о различных судьбах соседей, которые жили не за тридевять земель, а рядом со мною, которых я встречала, чуть ли не трижды в день, мне становилось не по себе. Понимание того, что и со мною произойдёт подобное, стало острее. Теперь я уже точно знала о том, что будущего с Трофимом как у людей в моём понимании, не будет. У нас другая судьба, отличная от всех остальных людей, но это вовсе не означало что мы не могли быть счастливыми. Просто у нас другая жизнь, а это предполагало не только горести, но и другие, отличные от понимания простых людей, радости.

Прошло несколько лет, пока Трофим не исчерпал все свои возможности в моём обучении. Он говорил, что у меня всё хорошо получается, но утаить от меня главного он уже не мог. Я действительно превзошла своего учителя. Как ни старался спрятать свои грустные мысли самый хороший и добрый друг, ему не удавалось их держать под постоянным контролем от меня. Да и баба Марфа становилась грустнее день ото дня. То, что от меня ждали большего, я чувствовала, общаясь со старцами, которые испытывали мои способности почти каждый месяц. И, вот, в очередное посещение отца Иоанна, я узнала то, что боялась и ждала уже почти каждый день. Сам старец выглядел сильно постаревшим и исхудавшим.

— Не заболел ли ты дедушка? — Попыталась я проявить участие и заботу, которое было прервано тут же.

— О том сейчас и не думай. Есть дела поважнее. — Марфуша суетливо начала перебирать концы своего платка и явно сильно нервничала.

— Вы, батюшка, чего говорите-то...чего удумали?

— Не перебивай. Дай сказать. Трофим, садись рядом. Агашенька, закрой нас от всех. Надо поговорить, да так чтоб ни единая душа не знала о нашей беседе.

— Силы у тебя, девонька, много. Учишься ты споро, молодец, но, сама знаешь, судьба у тебя тяжёлая. Родилась бы ты парнем, всё проще обстояло, да чего теперь об этом. Видимо, так надо было по замыслу Его. Тебя не одно трудное дело ждёт. Учиться всю жизнь будешь, и знаний как в первый день твоего прихода сюда, хватать не будет, а вот сил набраться надо именно сейчас. Пойдёшь одна и сделаешь всё одна. Это не тебя, а Трофима в самую первую очередь касается.

Трофим напрягся и внимательно посмотрел на гостя.

— Неужели за папоротниковым цветом пойдёт?

— Пойдет и причём одна. Надо, чтобы одна пошла, пойми.

— Но поляна, где цветёт папоротник, на их земле находится. А она только один раз с одним из них по серьезному сталкивалась. Да и то, только с большого испугу. А если обольщать примутся, тогда она погореть, как лучинка может и следов потом не сыщем. Я лучше с ней пойду. Если что, можем за пару семейную сойти. Всё ж лучше, чем одной. — Старец молчал, опустив глаза в пол, а Трофим, всегда молчаливый и степенный ходил по горнице взад и вперёд.

— Да сами посудите, что она одна сможет? Всё перезабудет, растеряется. Потерять ведь можем! — Последнее уже с большим чувством и дрожью в голосе прозвучало у этого могучего человека.

— Пойдёт одна, успокойся. Ты же знал, что рано или поздно, но это должно было произойти. Смирись.

— Так что вот, Агашенка, пойдёшь ты в том платье, что сюда пришла. Голову от всех ненужных мыслей очистишь, особливо от него. — Старец палкой указал на растерянного Трофима. — Об вашей с ним симпатии уже вся деревня языками чешет. Хоть говори, хоть не говори. Люди, даже в таком месте людьми остаются. Эх, от грехов тяжко избавиться, а особливо тяжело не вляпаться в новый. Ну, слушай, да запоминай. Голову, значитца очистишь и пойдёшь по тропке, которая тебе сама казаться будет. Ты её как перейдёшь сразу увидишь, а только углядела, так и не сворачивая, быстро идти будешь. Цветок рвать надобно, чтоб не бутоном был, но и совсем распуститься не успел. А когда есть будешь, сделай голову пустой и моли Бога о благословении на путь и на силы, чтобы его пройти достойно. Всё поняла?

— Поняла. — Тихо ответила я, до конца не понимая страха Трофима. — А возвращаться как буду?

— Вернуться тебе помогут, но только тогда, когда ты на нашу землю ступишь, а до этого сама, одна будешь. Если всё верно поняла, то и сделаешь быстро, даже испугаться не успеешь. А теперь подойди поближе, благословлю, да смотри спать ложись.

— А цветок разве не в день Ивана-купалы сорвать можно?

— Зажилась в диковинках ты, девонька, заучилась, праздник через неделю уже.

— А почему идти так далеко? В ближнем лесу этих папоротников хоть пруд пруди.

— Всё потому, что сила от места ещё зависит. Придётся с трудностями побороться, но если возьмёшь именно этот, то сила твоя пополнится ещё и природной. Ну, то есть твой дар от рождения с даром природы возымеют особую силу.

— Что ж в ней особенного?

— А это после того, как придёшь обратно. Одно сказать могу, ты одна тогда сможешь защиту всего нашего селения держать, даже не ощущая особенной потери в силах. Про тебя сказки и легенды потом рассказывать будут. Или, может быть, будут, если всё сделаешь, как говорят.

Помолясь, мы разошлись отдыхать. По первым крикам петухов, не сговариваясь, словно и не было ночного перерыва для последнего отдыха перед странным и ответственным заданием, стали собираться в дорогу. Баба Марфа, отец Иоанн и Трофим проводили меня до околицы, сказали, как пересечь мост и, что делать при выходе из странной деревни. Как найти нужную тропу и её держаться. Идти я должна была по знакам, а лучше сказать, по ниточке зелёного света, которую нужно поддерживать и стараться не упускать из вида. Притяжение силы цветка поведёт в нужном направлении. Оно будет сильно, но любая сила может, пробить притяжение и ты окажешься беспомощной и беззащитной. Самое главное было не опоздать. Только два дня и две ночи в запасе имелись. Потому как с первой звездой сила дивного цветка исчезала. Считай, что год потерян будет.

Получив последние наставления, вышла я из-под защиты села и пошла не оглядываясь. Главное для меня на то время, считала я, было перейти ту страшную деревушку, которая наполнялась шевелениями, как только я равнялась с каждым домом. Отсветы красных горящих газ неизвестных её жителей мерещились во всех затемнённых уголках каждого дома или овина. Звуки голосов людей или животных, видимо давно не были слышны в этом холодном и угрюмом месте. Тени, скользящие тонкими и быстрыми полосами, двигались рядом со мной по обе стороны. Они, видимо, старались наполнить меня страхом и ужасом или взаправду угрожали, понимать их не хотелось. Я знала твёрдо, что при свете дня они бессильны, а значит надо пройти как можно больше и уйти, как можно дальше.

Дорога располагала к мыслям и всяческим догадкам. Всё, что со мной происходило, казалось лишь страшным сном, только стоило мне уйти по проторенной тропинке дальше к лесу. Вдруг, прямо в голове раздался знакомый бархатный голос, который приказал очистить голову от всяческих мыслей. Неоднократно отец Иоанн предупреждал о том, что лишь по мыслям злые силы могу прилепиться к человеку и не дать ему покоя. А я неразумная, проворачивала в голове почти всю свою короткую, но сильно наполненную событиями, особенно последнего времени, жизнь.

Сосредоточенность на лесе и звонкоголосой птичьей песне дали ощущение лёгкости и незаметно для меня, я очутилась на тоненькой светящейся дорожке, которая увлекала и будто по волшебству помогала идти быстрее с каждым шагом. Лёгкость шага и красота окружающего леса стёрли чувства опасности и страха. Неожиданно, а это произошло именно внезапно, я стала ощущать то, что как будто за собой какого слепого веду. Уж дюже сильно этот кто-то вцепился мне в левое плечо. Оглядываясь по сторонам, я не увидела никого, единственным изменением было только наступление вечера. Заволновавшись, решение пришло по ходу, идти до тех пор, пока солнце не будет показывать свои последние блики. Поэтому пришлось идти и терпеть, а в голову пускать лишь краски окружающего леса, да разноголосое пение птиц. Силу свою показывать, до того как найду цветок, мне строго-настрого запретили. И, вот, уже совсем к ночи, сильно устав от холодного и тяжёлого прикосновения, я набрела на маленькую, окружённую со всех сторон стеной деревьев, полянку. Как была неразумна, я поняла лишь через некоторое время.

Разведя костёр и развязав узелок с едой, заботливо собранный добрыми руками, чуть-чуть придали бодрости и уверенности в собственных силах. Пироги с молоком оказались безвкусными и не давали приятного чувства оттого, что пища попадала в рот. Мысленно обратясь к спасительным молитвам с помином усопших, пища стала приобретать вкус, а хватка неведомой руки немного ослабилась.

Спать в темном лесу, даже при свете небольшого весёлого костерка, не очень-то хотелось. Отголоски страха стали медленно вползать в мою настороженную душу. Близость костра давала тепло и защиту, которая противостояла стене темноты, окружающей плотной стеной и, казалось, наступала, как только пламя начинало угасать. Поэтому, придвинувшись поближе и, обняв согнутые ноги за колени, я, стараясь не пропустить, когда языки пламени начинали уменьшаться, подбрасывала сухие ветки, собранные наспех. Желание переждать ночь в таком положении не оправдалось. Ночная тишина, окутавшая всё вокруг кроме костра, повеяла холодом только со стороны спины. Лицо пылало от жара огня. Со спины, я каким-то животным чувством уловила, кто-то холодный вышел из леса и шёл прямо на меня. Хотелось тут же повернуть голову и посмотреть, что так встревожило и укрепляло уверенность в надвигающейся опасности. Я протянулась за веточками для поддержания огня и взглянула, как бы ненарочно из-за плеча на то, что медленно надвигалось на меня со спины. То, что находилось в двух шагах, поразило и подействовало так сильно, словно меня заморозили. Картина поражала своей правдивостью. Прямо на меня, не касаясь земли, не шелохнув даже самую высокую траву, шла Варвара, но только та, которая так страшно заглотила маму.

— Здравствуй, Агашенька. Не уж-то не признала? Это я, твоя любимая сестрёнка, Варёша. Вспомни, ну же? Прошу тебя, помоги мне, милая. Как же холодно вокруг.

Я стояла заворожённая и сильно напуганная тем, что предстало передо мной. Но почему-то очень хотелось обнять и пожалеть несчастную сестрёнку, которая не ведала, что творила зло.

— Кто ты, злая ведьма или уже приведение, которое не даёт покоя добрым людям?

— Заблудилась в темноте. Не знаю куда идти. А ты совсем не хочешь помочь.

Внутри всё расслабилось, и тут же не заставив себя долго ждать, чья-то невидимая рука, обдала холодом моё сжавшееся сердечко. Она захватила мою душу и стала вытягивать её через глаза, которые ни как не могли оторваться от странного существа. Потому, что вид сестры стал распадаться, и из неё вылезала старая страшная тень, похожая на уродливую старуху с удлинёнными пальцами рук. Одна рука-тень уже почти держала меня за горло, глаза темнели и увеличивались. В них горело тёмное красное пламя. Оно холодило до такой степени, что всё ранее беспокоившее меня становилось мелким. А чёрные глаза с красными искрами неизвестного пламени, сулили покой и безразличие навсегда. Двигаясь на встречу полной отрешенности, я наступила почти на погасший костёр. Нога обожглась о горячие, ещё не истлевшие угли. От жгучей боли, невольно, голова прояснилась до такой степени, что я выстроила защиту не сознавая, на сколько она сильна. Мысли освободились от чёрных обволакивающих чар. Перед глазами была не эта мумия, а наша весёлая Варварушка, которая играла с маленьким Васяткой, которая пела длинные и красивые песни.

— Ну что с тобой, милая моя сестрёнка. Чего ты опять испугалась? Отойди от костра, он обжёг тебе ножку. Я тебя пожалею.

Она улыбалась добродушной и родной улыбкой моей сестры, но я уже точно знала, что это мёртвое чудовище очень хотело проглотить меня. Глаза пылали красными холодными искрами страшного пламени, которое леденило всё внутри.

— Неужели ты хочешь выдать себя за человека? — Чужим голосом спросила я. — Тем более за мою бедную горемычную сестрёнку.

— Как ты узнала, что я теперь переменилась? — Отчего-то зелёный огонёк сверкнул внутри этого приведения.

— Это по тебе было очень видно. — После этих слов, очень захотелось придвинуться ближе, даже обнять то, что стояло передо мной.

— Нет-нет, только не подходи ко мне очень близко. Я могу не совладать с собой, понимаешь, голод берёт надо мною верх и я уже не я, а кто-то другой.

— А как ты здесь оказалась? Ты, что из монастыря ушла? Разве тётя Фёкла тебя одну оставила?

— Это не она, а я от неё ушла. Он меня позвал и я пошла. — Вдруг, опять блеснул чёрно-красный огонь в её глазах.

— А ты как здесь очутилась? — Хитро прищурив глаза, продолжая улыбаться, спросила Варя. Я не могла поверить в такие быстрые изменения, которые происходили прямо у меня на глазах. Поэтому, следуя тому, чему меня так старательно учили, о чём предупреждали, я старалась, во что бы то ни стало не выдать себя, выстоять. Не поддаться искушению подойти к тому, что осталось от дорогого мне человека.

— Да ты никак боишься меня? — Голос прозвучал так зовущее, что ноги чуть сами не пошли в объятия к этому существу.

— Посмотри, ночь же ещё не прошла. Мало ли что привержиться может. Ты лучше перекрестись, да крестик свой покажи, который тебе мама наша на бечевочку вешала перед дорогой, помнишь?

— Вот ещё, что удумала. — Сначала рассердилась, но вскоре спохватившись, она опять запела своим тихим зовущим голоском.

— Хочешь посмотреть, так иди сюда. Оттуда ничего не рассмотришь, темно же кругом. — Я, спохватилась, и стала подсовывать в почти потухший костёр оставшиеся веточки.

— Разгляжу, ты только подойди сама поближе и покажи. — На сей раз, моё упрямство вывело её из себя. На короткий миг она потеряла свой человеческий облик. Румяные щёки ввалились, а под глазами образовались чёрные круги. Она злилась от своего бессилия, начиная покачиваться из стороны в сторону. Мне даже показалось, что на каком-то странном языке она стала что-то пришёптывать. Но я нагнала на себя полное безразличие.

— Коли не хочешь подходить, оставайся там, по ту сторону костра, а я сяду здесь. Глядишь ночку и скоротаем. Утром не так страшно, да и видно лучше. Твои сомнения разом развеются. — Ухмыляясь, говорила девушка-чудовище.

— Варёша, милая, что ж с тобой произошло? Почему ты здесь?

— А ты чего здесь делаешь?

— Я-то, ищу дорогу домой, после того как ты нашу маму проглатила.

Ничуть не удивившись, а ещё большё улыбаясь, она встала и пошла прямо на меня с вытянутыми руками.

— Иди ко мне, родная, мы вместе все во мне жить будем. Греться будем, а то холодно мне очень. Знала бы ты как мне холодно.

Жалость и в то же самое время страх путались в душе словно какая-то старая рана, открываясь, бередила мне истерзанную душу. Как же хотелось подойти и обнять её. Почувствовать себя в кругу своей семьи, в уже далёком и неизменном прошлом. Чувство опасности снова отступило и малой искоркой спряталось где-то далеко на дне души, а ласковое, нежное, заботливое ощущение заполнило голову и пробиралось к сердцу. Но, вопреки всему, что творилось со мной, я из последних сил выдавила из себя.

— Что же с тобой произошло?

— Глупая, неразумная девчонка, что же ты сопротивляешься? Тебе ведь хорошо со мной! Не уходи от своей судьбы. — Зло взвизгнула она. И опять изменение на какой-то миг. Едва уловимое и не только лица, но снова всего тела.

— Расскажи, что произошло с тобой? — Всё никак не могла понять я этих диких перемен, чем приводила ту, что называлась моей сестрой просто в бешенство. Потом, неожиданно, словно по взмаху волшебной палочки, это нечто обмякло, село у костра и с потухшими глазами, даже блики костра не отражались в них. Как же мне стало страшно в этот момент! Передо мной сидел живой труп моей любимой сестры. Мутные, непроницаемые глаза мертвеца уставились на меня сухим и уставшим взглядом.

— Мне уже никто не поможет. А ты, Агашенька, беги отсюда. Я сюда специально приставлена. Сказали, чтоб посланника из тайного селения здесь ждала и не пропустила. Кроме тебя, здесь никто не появлялся, значит, на тебя охотиться будут.

— Кто ты теперь? Что произошло с тобой? Варёш, милая, расскажи.

— В плену я сначала была, жутком. Он на мне учил те заклинания, которые ему не давались. Всю душу вытравил, не успела меня Феклуша ко святому месту отвести, да отчитать, но видно до сих пор в своих молитвах поминает, поэтому сейчас больная душа выбралась и говорит с тобой. Если сейчас он со мной свяжется, то душа спрячется и перед тобой опять мертвечина живая и голодная появиться. Причем сильно голодная.

— Не понимаю ничего. Сможешь рассказать сначала?

— Когда мы с Фёклой из дома ушли, не в себе я была. Мне казалось, что всё время за мной кто-то наблюдает. А потом такое сильное чувство потери нахлынуло, что передать даже не могу. Тётка как могла, так и помогала мне. Всю дорогу молитвы читала, крестила меня, да причитывала. Но только отпускало на какой-то короткий миг, как тут же рука когтистая, холодная опять в душу влезет и рвёт её бедную. Голоса разные в голове в полный голос кричали, что я одна. Никому ненужная: ни вам, ни тётке Фёкле. Замуж меня уже никто не возьмёт, что меня забыли все. В голове эти слова так и крутились. Терпеть больше не было сил, и я смирилась. Уступила. Всё сделала, что от меня хотели. Эх, ты бы видела как от меня тогда наша уже слепая тётка Фёкла шарахнулась. Но она для меня тогда очень сильной оказалась. Душа у неё хоть и горячая, но слишком сильная. Не получилось её заглотить. Стену она выставила прямо как ты. Я об эту стену чуть не расшиблась, но потом отстала. Поначалу мне жизнь такая даже очень нравилась. Ничего не надо, а силы растут, а самое главное легко, ничего не мучает и ни кто не нужен. Я даже летать научилась. Ходила по деревням, сёлам. Думаешь, поди, что ночью, да? Нет, белым днём, силушку выпивала, да трупы оставляла. Это потом научилась вместе с телами заглатывать. А, знаешь, как делала? Девку какую в лес по грибы или ягоды зазову...

— Это пропусти пожалуйста, не надо. Не уж то тебе их жалко не было?

— Веришь, нет. Они словно тёлки на бойню шли. Глаза выпучат и идут. А когда сил у меня вдосталь стало, появились предо мною три чёрных монаха в капюшонах надвинутых на глаза. Лиц не видела, зато слова в голове чётко отпечатались. Велели мне эту тропинку от села заговорённого до заветной поляны охранять. Да и питаться лишь путниками прохожими. Поэтому, когда вас увидела, даже узнать не смогла. Всё во мне заходило, хотелось тепла. Ну, а после всего, когда матушкина душа, остывшая и такая родная, меня покинула, лишь погладив как-то так легко, то моя почему-то просыпаться начала, да такую боль порою причиняло это прояснение, пуще Власовых заклинаний. А тут ещё ты! Не знаю, что со мною происходит, кем была, теперь не стать, а кем стала, сама порою понять не в силах. А Влас, знай своё, зеркало такое необычное мне даст и говорит, чтоб любовалась, какую он красавицу из меня сделал. Даже время, будто, старить меня не будет. Но наступает голод, тогда все чувства пропадают и вот тогда власово чудовище из меня вылезает. Противна я тебе сейчас, да?

— Бедная ты моя. Что же теперь с тобой делать-то? Как помочь горемыке несчастной?

— Беги от меня, Агашенька, всё снова начинается... — Тут Варя налилась кроваво-красным светом и пошла на меня со злой усмешкой, призывно разведя руки в стороны.

— Чего, испугалась? Не бойся, мы теперича вместе с тобой жить будем.

Не зная, что делать дальше, поэтому, очертив только в своей голове защитный круг, да перекрестив пространство вокруг себя, стала читать молитвы. С земли, на которой я стояла, стал подниматься густой туман. Тело моей сестры скорчилось и стало покрываться язвами. На лицо без боли и отвращения нельзя было глядеть. Оно стало худым и измождённым, глаза светились красным светом, руки высохли и стали похожими на кости скелета, только с длинными когтями. Когда я, наконец, поняла, что это уже не родной человек, а настоящее чудовище, которому никто не сможет помочь, постаралась прочесть за погибшую заупокойные. Ведь по сути она уже мертва была.

Подошла она к моему кругу и только руки за него перенесла, как они стали шипеть и разваливаться прямо на моих глазах. То, что осталось от любимой сестры упало и тут же истлело, зато нити, которые до этого были не видны, оголились. По ним ясно стало видно, что управлялась эта страшная кукла странным чёрным человеком. Ему ничего не оставалось делать, как выйти на уже затуманенную поляну. Он передвигался также странно, не касаясь земли. Тонкое свечение, исходившее от его перстня, выжгло треугольник поляны, на котором он остановился. Замерев на какое-то время, он словно не живой стоял напротив меня. Выводила из себя полная тишина и неизвестность. Я не знала кто он, не видела его глаз, но точно предполагала, что доброты от него ждать нечего. Кто бы это ни был, он пришёл уничтожить меня. От отчаяния и испуга я забыла то, что свою силу в полном размере показывать нельзя. Словно шаровая молния зелёного света вырвалась у меня из груди и шарахнула прямо по черному человеку в капюшоне. Он, слегка качнувшись, поплыл в сторону леса, откуда почему-то выскочил Трофим и каким-то странным движением заставил этого человека рассылаться на маленькие искорки, словно искры от костра поднялись в человеческий рост, и медленно оседая на траву, исчезали без следа.

Радость перехватила мне горло. Я была готова кинуться ему на шею и прижавшись к твёрдому сильному плечу, не отпускать его уже больше ни на миг.

— Выходит я без догляду никак? — Медленно, но, уверенно приходя в себя, утихомиривала я целый поток чувств.

— Нет, конечно, просто против мастеров боялся, что не устоишь. А теперь посмотри на солнышко, оно уже встало. Пора бежать, а то опоздаешь.

— Как думаешь, она мне правду сказала? Может это опять уловка, а я ничего не увидела? Знаешь, к ней нити световые подходили и для чего они нужны, тоже не понятно.

— Правду, но разговаривать сейчас, просто нет времени. Поскорее, пожалуйста.

— Да иду я уже, иду.

На душе стало спокойно от того, что Трофим был рядом, что из-за меня нарушил запрет о походе в страшный лес и ещё, я была не одна в этом мире, после стольких потерь, теплило душу надежда на пусть не простое, но всё же счастье.

— Трофим, как же ты ослушался приказа?

— Не знаю, помолчи, кажется новые сюрпризы на дороге ждут тебя с большим нетерпением.

— Что? Ты услышал кого-то? — Уже шёпотом спросила я. Он ничего не говорил, только перед глазами была его широкая спина, на которую так хотелось полностью полагаться.

Путеводная тоненькая дорожка пролегала под ногами и не давала сбиться с пути. Так молча и сопя, мы прошли до самой ночи.

— Как не крути, а привал устраивать необходимо. Осталось совсем немного, поэтому подкрепиться лучше здесь. Давай, что у тебя там, в узелке осталось?

— Трофимушка, а теперь у тебя можно спросить? — Поудобнее устроившись напротив моего защитника, попыталась вывести его на разговор.

— Нет, кроме глупостей ты пока спросить ничего не сможешь. Лучше думай, зачем ты сюда пришла.

— Трофим, я тебя не узнаю. Неужели ты можешь быть таким грубым? Ты всегда растолковывал мне всё, что было непонятно. А сейчас появился неведомо откуда, ты что, следил за мной? И ко всему прочему, очень грубо со мной разговариваешь.

— Нет. Ну да. Ты пойми, дурёха, я думал, что если потеряю тебя, то не будет больше радости в моей жизни.

— Правда? Ты мне тоже очень нравишься.

— Да, как же, смеешься, поди.

— Нет, только вместе нам не разрешат.

Тут Трофим схватил голову обеими руками и громко замычал. Я, почему-то вместо того чтобы подбежать и помочь ему чем только можно, сидела и смотрела на него открыв рот.

— Что с тобой? — Едва-едва и смогла из себя выдавить. Пытаясь встать и подойти поближе, вдруг, получила сильный толчок в грудь.

— Выстави охрану, надень на нас купол. — Тихо и вкрадчиво вымолвил мой провожатый. Без лишних вопросов я сделала всё, что от меня требовалось.

— Ну уж теперь ты скажешь мне всё, что происходит. — Трофим бледный шлёпнулся на траву. Под моей защитой нам почти никто не угрожал.

— Сколько ты так продержишься? — Задал он странный вопрос. Потому что тренировал по защите меня именно он.

— А сколько надо?

— Не дури, сейчас со мной пытались заговорить охранники чернокнижников. Вообщем, я сопротивляться стал. Если бы не ты, то мог остаться местным дурачком.

— Что-то здесь не так. Только не пойму что. Неужели всё это правда?

— Да уж на сон никак не похоже.

— Тебе со мной не велено ходить, так?

— Ну, так. Что задумала?

— Значит, сиди здесь и жди меня, скоро темнота будет, хоть глаз коли, а до места мне ещё надо добраться. За меня не волнуйся, всё сделаю так, как надо. — Резко встав, и голосом, который не терпит возражений при уже принятом решении, сказала я.

— Иди, тебе там славно по шее наваляют, а если не по шее так по башке это точно.

— Это тебе уже наваляли, не забыл? Только минуту назад ты валялся бледный и беспомощный, а не я.

— Ох, ну и упрямая, просто баран.

— Так. Дразниться, да? В твоём-то возрасте! — Не дожидаясь, что может ответить слишком опекающий проводник, прыгнула в кусты со словами.

— К рассвету буду на этом месте.

Дорога, которая зелёной светящийся ниточкой вела к загадочному цветку, была действительно непроста. После первых же шагов, ледяное дыхание невидимого существа, стало преследовать и не отпускать, как бы быстро я не шла.

Бежать от преследователя, показывая ему спину, через некоторое время мне показалось — это значило выдавать ему свой страх. Поэтому, остановившись чуть ли не в прыжке, я повернулась к преследователю лицом к лицу. Передо мной стояло два прозрачных приведения, которые бесстрастно глядели на меня своими пустыми глазницами, в которых плясал искрящийся холодный огонь.

— Что надо? — Стараясь спрятать страх за смелостью, спрашивала этих существ, не предполагая, могут ли они говорить вообще.

— С тобой пойдём. — Бесцветным голосом ответили холодные стражи.

— Проваливайте по добру поздорову. А то так шарахну, что мало не покажется. — Стараясь ничем не выдать свой испуг, попыталась прогнать эту нежить.

— До полуночи не успеешь, так и останешься нам на съедение, а до той поры трогать тебя не велено.

— Это кем же не велено? — Уже из любопытства продолжила я странную беседу. В голове промелькнуло знакомое светлое тепло, и где-то далеко зазвучал бархатный знакомый голос.

— Не слушай их дочка. Знай только своё — иди и иди себе вперёд, не останавливайся... — Голос звучал всё тише, как будто удаляясь от меня. Мне ничего не оставалось делать, как отвернуться от этих странных провожатых и быстрым шагом направиться к намеченной цели. Очень необычный лес окружал меня со всех сторон. Он был дикий, нехоженый. Звери непуганые. Деревья старались обступить со всех сторон и где можно, словно живые, чинили различные препятствия. То ветку выставят, которой раньше на этом месте и видно не было, то корень из-под земли поднимут, что б спотыкнувшись, упала. Но хуже всего было то, что лес был тихим до боли в ушах. Не было слышно птичьего пения или стрекотания букашек, даже шелест отодвигаемых мной веток раздавался где-то далеко от этого места. Назад оборачиваться и самой не хотелось. Этих странных дедов я чувствовала спиной. В затылке ощущалось холодное прикосновение, будто ледышку положили. От всего этого хотелось не то, что бы быстро идти, а бежать, не разбирая дороги, как можно быстрее. Понимала я лишь одно, что всё вокруг ждало чего-то, что всё зависело только от меня. В какую сторону противовес будет. Бег не утомлял, но и не прибавлял сил. Получалось, что вроде всё и менялось вокруг, да только не так быстро как я бежала.

— Словно белка в колесе. — Не выдержав глухой тишины, заговорила я сама с собой. Замедлив бег, полупрозрачные стражи оказались ровно у меня по бокам. Я шла под конвоем молчаливых приведений, которые плыли по воздуху и не выказывали ни каких чувств.

— Ну и ладно, только б не мешали. — Светящаяся дорожка выстроилась передо мной уже не тонкой изогнутой ниточкой, а целой тропинкой, которая вела по угрюмому старому лесу, словно, через живую сонную вереницу охранников. Ледяной холодок от макушки прокатился по спине, вызвав озябших мурашек, которые прокатились по мне волной холодного неприятного предчувствия опасности. Вдруг, около меня пронеслось лёгкое дуновение, вроде того, что кто-то вздохнул глубоко и выдохнул устало и по-старчески тяжело. Деревья-богатыри расступились медленно и неохотно, оголив передо мной зачарованную поляну. В кромешной темноте маленькими радугами сверкало несколько пятнышек, создавая вид большого разноцветного цветка, в середине которого исходил сиянием сине-голубой с красными прожилками самый завораживающий цветок.

Сколько прошло времени, представить себе было трудно, оно замерло при таком видении на фоне глубокой чёрной ночи. Меня тянуло именно к середине поляны, к тому большому и сияющему уже почти распустившемуся цветку. Оставалось протянуть только руку и сорвать, но она почему-то не слушалась, не хотела губить эту сказочную красоту.

— Давай, рви скорей.

— Чего смотришь? Скоро луна уйдёт и тогда всё.

Меня словно жаром осыпало, выводя из зачарованного сна. Уже не думая, я рванула этот ослепительно красивый цветок и только стала подносить его к губам, как увидела, насколько он уродлив и некрасив при ближнем рассмотрении. Тошнота подкатила к горлу, и казалось, что не только съесть, но даже ещё минуту простого его разглядывания выдержать будет невозможно.

Закрыв глаза, я сунула себе в рот этот безобразный, с мясистыми листьями уродец. Новая волна жара пронеслась по мне, не давая опомниться и прийти в себя.

— А теперь тем же ходом назад, милая.

— Уходи скорее. — Грохотали в ушах слова то ли приведений, то ли кого-то близкого и родного. Разобрать было не под силу.

— Дедушки, милые, хорошо то как! — Ноги, словно врастали в эту поляну так сильно, что пошевелиться, казалось, не было никаких сил. Я не могла сдвинуться с места. Поначалу приятное чувство сменилось сильным беспокойством, которое росло с каждым мигом всё больше и больше.

— Уж не пустила ли я корни на этой поляне? — В пустоту выдавила я из себя, пытаясь сдвинуться с места.

— Не пустила, но ещё немного и пустишь, если себя жалеть не будешь и, наконец, не уберёшься от сюда.

— Да, здесь тебе никто не помощник. Ещё чуть-чуть и ослабнешь совсем, тогда останешься берёзкой плакучей.

Но я уже никого не слушала. В моей голове пели ангелы своими божественными голосами. Эта поляна стала совсем маленькой. Она перестала светиться, а лишь едва-едва мерцала. Приятное тепло заполняло меня снизу до верху.

— Боже, благодарю тебя за это блаженство. — Только произнесла, как острая и пронзительная боль пронеслась по мне, выкручивая руки и ноги. Показался реальный лес с его давно нехожеными тропками. А я, стоявшая посередине папоротниковой гущи, корчилась от непереносимой боли и почему-то не могла кричать.

— Уходи, пока ещё можешь. — Тусклым срывающимся голосом, раздалось в моей голове. Прозрачные деды стояли рядом и не двигались с места. Тут словно прозрение окатило. Терпя боль, я стала читать молитвы и руками отрывать ноги от тянущей меня к себе земли. Сколько так могла передвигать ноги, не смогу сказать, только одно сразу врезалось в память, как только ноги сошли с заветной поляны, сразу она и пропала. Ну не стало ни папоротников, ни удивительных угрюмых деревьев, которые ещё немного и могли бы сами разговаривать.

Выбившаяся из сил, но потерявшая ощущение сильной ломоты и боли, я пошла тропинкой, которая вывела меня из старого леса в молодой смешанный.

— Ну, наконец-то, насилу нашёл. — На встречу мне, как ни в чём не бывало выходил такой родной и дрогой для меня Трофим.

— Ты опять за мной увязался? — Совершенно не стыдясь и не скрывая радости, ускоряя шаг, восторгалась я на сколько было сил.

— Ну, девка, доигралась! — Скрипели надоедливые старики. Только теперь понимание происходящего тоненькой ниточкой стало разматываться от слова к слову этих, вдруг, ставших друзьями, ещё недавно, в моем понимании, врагов.

— Вляпалась, так вляпалась. Из огня, да в полымя. — Не отставали, ещё недавно такие грозные и страшные приведения.

— Ну, что ещё не по вашему сделала? — Только повернув голову, чтоб посмотреть на одного из ворчливых прозрачных дедов, как я снова покрылась вся испариной и остолбенела. С другой стороны леса прямо на меня шёл ещё один...Трофим. Едва придя в себя, я стала оглядываться по сторонам. Трофимов, которые шли и улыбались мне на встречу, оказалось четверо.

— Что это? Что происходит со мной? Кто это? — Всё никак не доходило до меня.

— Чего застыла, будто снова в землю врастать собралась? Беги, что есть мочи между ними, а то задушат. — Опять прямо в ухо, обдав меня живым горячим дыханием, давали дельные советы мои соглядатаи. Думать было некогда, надо было приходить в себя, а разбираться кто за тебя, а кто против, прямо на ходу. Не разбирая пути, лишь бы проскочить между Трофимами, которые ещё самая малость и возьмут меня в круг, я прыгнула в сторону. Этим обескуражила всех Трофимов сразу, но не на долго. Они, растопырили руки, и ещё больше улыбаясь, продолжали двигаться в мою сторону сужая круг, с каждым шагом делая его меньше и меньше.

— Ну чего же ты испугалась, милая? Это ведь я! — Как-то хором проговорили все Трофимы разом.

Вприпрыжку, через кусты, сбивая ноги, тут же спотыкаясь, летела так, словно мною выстрелили из рогатки. Остановиться не хотелось ни на минуту. Дорога опять блестяще-зелёной ниточкой стала показывать путь.

Совсем не летний, прохладный, легкий ветерок, а зимний, заиндевелый ветер пронизывал меня от макушки до поясницы. Дуя странным образом не в лицо, а откуда-то сверху со спины. Ноги сами перебирали по чудесной тропинке, я старалась не слушать того, что кричал Трофим, пытаясь догнать меня. Ощущение его близкого присутствия смешалось с неотступными призраками, которые так и не покидали меня.

Постепенно я стала уставать, и мне просто было необходимо остановиться хотя бы на короткую передышку. Для этого, выбежав на место, где ещё недавно грелась у костра, я встала как вкопанная. Там сидел ничего не подозревающий... Трофим.

— Да сколько же вас всего? У тебя что, целая дюжина братьев, про которых ты мне ничего не говорил? — Стараясь не приближаться к нему, кричала я, в то же самое время оборачивалась, для того, чтобы проверить нагнали меня провожатые или ещё нет.

— Каких братьев, ты о чём? — Не понимая моего волнения, поднимался ещё один Трофим с тем, чтобы подойти ко мне. — Эвон как у меня ноги затекли. Сказала, что до рассвета обернёшься, а сама? Тут уж день занимается, а тебя всё нет как нет.

Трофим стал подходить ближе, и я не вольно заглянула ему в глаза. Глаза оказались чёрными с красными бликами вместо зрачков. Не долго думая, я встала в центр бывшего костра и мысленно призвала на помощь все силы Святые. Во круг меня образовался купол из лёгкого зеленоватого тумана.

— Дедушки, вы-то кто такие? — По-детски заверещала я. — Кто вы все? Что вам от меня нужно? — Беспомощно, с какой-то обречённостью, не выдержав такого натиска преследования, во весь голос, не стесняясь, уже рыдала, сидя ещё на тёплых углях. Да, то, что я увидела, просто ни в какие ворота не лезло.

Чёрный человек в длинном плаще с капюшоном, который прикрывал почти всё лицо, стоял среди деревьев. От его рук словно ниточки, ползли красные тонкие лучики ко всем Трофимам на этой полянке. А полупрозрачные деды-приведения залетали уже за его спину. Их он то ли не мог видеть, то ли был слишком занят, для того чтобы обратить на них внимание. Этот страшный человек старался управлять Трофимами, которые с бесчувственными лицами двигались по направлению ко мне. Глаза, словно обгоревшие головёшки, тлели устрашающе, на ничего не выражающих лицах. Они, словно солдаты, слушая приказы командира, надвигались, беря меня в кольцо. Волнение, которое охватило меня сало сказываться и на качестве моей защиты. Стены зеленоватого тумана стали дрожать как прогретый воздух в знойный день, после чего образовались маленькие, но всё же прорехи. Закрыв глаза, я вспомнила, что без воли Господа и волос с головы человека не упадёт, а не то что бы кто-то живой или тем более нежить разная тронули. Мысли текли ровно. Бояться в этом мире кроме Бога единого мне было некого. Когда совершенно успокоившись, я всё же открыла глаза, то увидела рассыпающихся Трофимов, словно это были мешки набитые пеплом, уползающего и корчащегося от неизвестно каких болей человека в чёрном плаще. Его капюшон был сорван и лысая розово-красная голова, словно от сильных ожогов бугрилась, выделяясь в отдельных местах открытыми ранами-язвами. Обуглившиеся чёрные пальцы с длинными когтями цеплялись за траву. Тело подрагивало в ритм перебирающим рукам. Он старался встать, держась за высокую траву и молодые деревца, которые росли неподалёку. Это был даже не человек, а что-то среднее между скользким неприятным червём и слишком большим уродливым ребёнком. Это существо пряталось от солнечного света, пытаясь уползти или закатиться подальше в тень. Но солнце гордо вставало в медленно оживающем лесу. Страшная ночь была позади. Я, словно копна соломы, повалилась, руша так тяжело создаваемую преграду от всякого зла.

— Вот и всё. — Только и смогла прошептать до того, как совсем отключилась.

Что было дальше, не помню. Воспоминания начинаются лишь с того момента, как я открыла глаза, а надо мной Трофим вместе с бабой Марфой склонились и усердно стараются под голову подушку подложить, а она, то есть подушка эта, у Трофима едва в руках помещается. Ну, думаю, не иначе, как посадить меня решили. Лицо видимо моё такую гримасу выдало, что они дружно стали уговаривать не шевелиться.

— Поспи, тебе сейчас поспать надо. — Ворковала добрая бабушка, не подозревающая о том, что сидя спать, конечно, можно, но в моём положении всё же лучше лёжа. Первым догадался Трофим.

— Слушай, бабуль, мы ей твоей подушкой шею вывернем. Давай лучше махоненькую.

— Ещё чего, моя поди для приданого блюлась, вся пёрышко к пёрышку подобрана, она на ней как королева спать будет.

— Ну если королевы с вывихнутыми шеями ходят, то Агашка после твоей подушки враз ею станет. Убери, говорю.

— Ну и как хошь. Стараешься тут для вас, стараешься, а всё угодить не получается. Кто я вам такая? Бабка приблудная. — Гудела, но выполняла слова Трофима самая добрая бабушка.

— Не переживай, отдохни. — С этими словами горячая рука Трофима легла мне на лоб и я уплыла в сухое уютное тепло.

Сколько проспала, не знаю. Проснувшись, очень захотелось встать, да расспросить, как попала домой. Ноги дрожали и обещали по-предательски отказать в любую минуту. Пытаясь не обращать на это ни малейшего внимания, мол и не такое выдерживали, я осторожно оделась и тихонько пошла к бочке с водой, чтоб умыться, прийти в себя, да у солнышка сил набраться. После чего лишь поняла, что сильно хочу есть. Тихо опустившись на лавку, держась за стол чтоб не свалиться, я попыталась отдернуть полотенце, которое прикрывало вкусно пахнущий хлеб.

— А, ожила? — В дом вошла баба Марфа. — Сейчас покормлю. Бледная-то смотри какая. Ух, а глазищи какие, коромыслом не достанешь. Ничего, детка, откормлю, не переживай. У меня ещё никто шкилетом не хаживал, то и ты на пышку румяную похожа будешь.

Бабушка хлопотала, а я слова вымолвить не могла. Хотелось спросить, но сил не было даже на то, что бы как следует ложку захватить в руки. Казалось, что могу съесть всё, что приготовили, а зачерпнула три ложки густых щей, так и всё, наелась, силы вовсе покинули. Тогда стойкая баба Марфа сама меня накормила, напоила, да снова в постель отвела и уложила.

Отлёживалась я таким путём, как после оказалось две или три седмицы. Ну, или около того. А когда стала уже крепко на ногах стоять, да пытаться хлопотливой старушке помочь, к нам в избу гость пожаловал. Старец Иоанн прошёл в горницу, сел на лавку и меня рядом усадил, да и рассказал, что со мной приключилось.

Оказалось, что не Трофима я тогда встретила, а ученика чернокнижника. Он в мои мысли, словно в зеркало глядел, а душа у меня в то время, хоть и предупреждали, всё одно, что у малого дитя, нараспашку оказалась. Вот он и углядел Трофима, которому я доверяла, как самой себе, если не больше. Ну, а опосля и сам учитель подключился. Он этих Трофимов из заблудших душ, как деревянных болванов мастерил и за мной по следу пускал. Хотел, чтоб ученик его, на мне пробу провёл и в мастера вышел. Всё едино не куда мне деваться от него было. Если бы не старцы, которых я за нежить чёрную приняла, то может вовсе и не выкарабкалась от туда, а если и ушла, то не очень скоро, потому как из-под защиты, пусть даже и сильной, они бы просто так не выпустили.

— А, что за старцы-то такие странные? Откуда взялись? — Не удержалась я от вопросов, которые меня почти всю дорогу мучили.

— А это наши бывшие хранители. Они в человеческом понимании уже умерли. Но души их нам помогают.

— Это как же?

— Потом, милая, всему своё время.

Но мучило меня с большей силой другие два вопроса, да так, что стерпеть невозможно было, они казались важнее всего. Потому и решилась.

— Батюшка, а цветок-то папоротника, это ж язычество. Когда я дома жила, нам наш батюшка о том рассказывал. А язычество — это грех. В одного только Бога нашего веровать следует.

— Всё верно, и молодец, что спросила, а то так с кашей в голове и жила бы. Мы, милая и верим в одного Бога Триединого вседержителя и всесоздателя. Эх, голубка, моя. Это же всё Господь создал, помнишь? И землю, и воду, и нас, и поля, и леса. Так, что цветок по всему выходит тоже творение Божье. А если каждому про него подробно всё рассказывать, да разжевывать, то сколько людей загубленных понапрасну будет. Даже чернецы не всем об этом говорят. Не от доброты душевной уж поверь мне. Да в доброте их сама убедилась и ошибки свои поняла или нет?

— Где поняла, а где, даже благодарна им осталась.

— Это где же? — Теряя терпение и вздыхая, пытался рассеять все мои сомнения отец Иоанн. — Помощи их лживой в твоём случае я что-то вовсе не наблюдаю.

— Помогли они мне Вареньку, сестрёнку мою, увидеть. Да что-то человеческое из неё вытащить. Только одно себе простить не могу. Ведь я распылила её, как неродную. Понимаете? А этот, который в Трофима перекинулся, даже помог мне поначалу.

Не в силах перебороть нахлынувшее смятение, которое давно уже искало выхода, я заревела. Как маленький ребёнок, взахлёб и с придыханием.

— Эх, что бабы, что девки, одно слово, слёзы будто в вёдрах за собой таскают. Чего сырость развела? Ишь, как разбрызгалась. Подумать сама хоть немного можешь?

— Что думать-то? Коли он первый в утешении и помощи появился. — Смирение так и не приходило ко мне.

— Э-эх. — Вздыхал, покачивая головой, старейшина.

— Ну, чего не понять-то? Они ж на обман тебя хотели взять и если бы не случай, то почитай взяли. Учил тебя Трофим, не верь ты ни кому. Да и мы с тобой сколько раз об этом говорили, а ты всё своё. Жалостливая слишком, да доверчивая не в меру, из-за этого даже мимо явного обмана никак не пройдёшь, обязательно вляпаешься. Зато сердце не чёрствое, а мягкое. Доверчивость, жалость — это не грех, просто трудно в жизни будет. Поэтому Господь тебя в самых безнадёжных обманах не оставляет.

— А как же Трофим? — Выливала уж до конца то, что на сердце накипело. — Ведь думала, что он меня не любит, что с ним как с Варёшей, что-то случилось неладное.

— На что голова человеку и дадена? Трофим не мог ослушаться и покинуть деревню без догляду. Работа у него такая. Строгого наказа либо преступить, либо нарушить, никто из нас права не имеет, иначе зачем, таких как ты учить чему-то, коли сами выдержать простого не можем. Да не переживай, ходил к нам каждый день, просился на подмогу, поэтому и вымолили старцев тебе на подмогу. А их, если б ты знала, только раз в семь лет тревожить можно, да и то не по пустякам, вроде тебя. Ну, ладно, нежто не люди, и понятия, вроде тебя, не имеем? А Варёшу ты правильно отправила, она бедная давно уже мучилась, а ты лишь помогла. Ты душу её освободила. Теперь всё в руках Господа. А мастеру этому ничего не стоило перекинуться в Трофима, потому, как сама повод дала. Всю дорогу лишь о нём и думала, кто хошь его разглядеть мог. Чернокнижник видно, на тебя через личину, после того как ты с цветком силы наберёшься, тёмный заговор чинить вздумал. Сначала с толку сбить, а уж потом, обессилившую, но с могучим даром для чего-то приспособить. Только для чего? Вот вопрос. Даже Варвару тебе отдали и разрешили ей поговорить с тобой. Почему? — Уже будто не со мной, а с самим собой говорил дедушка. Прерывать его размышлений не хотелось, но сердце не выдерживало натисков волнения и любопытства.

— А где ж тогда настоящий Трофим, что ж он не показывается?

— Ему пока не велено. Боялись за тебя, что помешаться можешь и навредишь ему.

— Вот какой послушный он, значит, ему говорят, а он знай своё выполняет. Будто холоп барский. Вот, дурёха, думала.... Ну и ладно, каждому своя доля. Правда, дедушка? — Тяжёлая обида переполняла меня до краёв. — Правильно, никому в этой жизни верить нельзя, всяк обмануть норовит. Даже вроде и без пользы все равно, вон полюбуйтесь, какой ловкий.

— Ну как же с тобой непосильно, детка. Чего разбушевалась? Ты хоть понимаешь, что здесь, именно в этом месте, где всё любовью пропитано, так вести себя не подобает?

— А как подобает? Сладким крендельком и пряничком? Вы обманули меня, надломили. — От ярости я не могла сидеть, вскочив, топнула ногой и сжала кулачки.

— Чего сделали? — То ли не понял, то ли не расслышал старейшина. — Мы и так с тобой тут как с малым дитятей сюсюкаем, ты, что же влюбилась, и хотела всем на показ выставляться?

Ну этими словами меня пуще плётки отстегали. Само собой тело обмякло и я, такая воинственная вначале, садилась на лавку побитой и устыдившейся. Что-то во мне сломалось, перевернулось. Видимо Трофим был не так уж и далеко, и по всему понятно, что слушать ему тоже, было позволено, что происходило у него в избе.

— Милая, не мог я, правда, ты потом многое поймёшь, когда сама всё пройдёшь. Только не надо не думай плохо.

Я сидела и молчала, отдавшая все силы на неравное столкновение с отцом Иоанном. Понять в том возрасте, что чужие люди действительно хотят мне добра и охраняют не от окружающего, а даже больше от самой себя, было очень трудно. Гордыня — страшный грех, но именно она захватила меня целиком. Я сразу подобралась. Выпрямила сгорбленную вначале спину и задрала нос к потолку.

— Буду делать всё, что вам надо, отец Иоанн. Не беспокойтесь, больше такого не повториться.

— Вот тебе и на! — Первым не выдержал старейшина. — Гордость порой с глупостью рука в руку идут. Но это ты потом узнаешь. У тебя сейчас, пожалуй, самый большой недостаток — это твоя молодость и неопытность, но к сожалению, они очень быстро проходят. А испытав все тяготы учения на своей ретивости, к людям терпимее будешь, потому, как в каждом себя примечать начнёшь.

Трофим стоял словно потерянный. Он не знал, что сказать и боялся, что лишним словом или неправильным поступком окончательно потеряет меня. Не обращая внимания на него, старейшина встал, и будто ненароком обранил, тяжело поднимаясь со своего места.

— В нашу артель вступила? Так теперь тяни вместе со всеми. А учителем теперь твоим станет отец Сафрон. И не здесь, детка, а в жизни. Так, что готовься. Скоро странствовать с ним пойдёшь, только он с дороги отдохнёт, так за тобою и явится. — Опираясь на свою палку, дедушка, вдруг, ласково посмотрел на меня, словно погладил по голове. От этого так стыдно сделалось за своё сумасбродство, что щёки загорелись, как у маленькой. — А вообще-то я тебя хвалить приходил. Ты, молодец, не каждому из первого самостоятельного путешествия так скоро возвращаться удавалось, да и отлёживались гораздо дольше, чем ты. — Тихо и уверенно направился к двери, потом, так неожиданно повернулся и погрозил пальцем. После чего ушёл.

Баба Марфа, как будто стояла под дверью. Вошла тут же и начала сыпать на меня разными местными новостями. У кого кто родился, кто с кем пожениться надумали. Этими словами она и вывела меня из сна с открытыми глазами.

— Это что? Осень скоро?

— А ты думала? Сколько времени провалялась! Сердешная, почто старых, да мудрых людей слушать не хочешь? Почто, супротив горячие слова говорить стала?

— Ох, не подумав я, в горячке, бабусь. И так плохо, муторно на душе, а ты ещё добавку даёшь.

— Теперича вещи сбирать надо, а не к добавкам цепляться. Ну ничего, может это к лучшему, что на обучение к отцу Сафрону направили. Ты главное не теряйся, всё, что говорит, мимо уха не пускай, поняла?

Медленно оттаивая от дверного косяка, такой несчастный и полностью потерянный, ко мне, не обращая никакого внимания на говорливую бабушку, двинулся Трофим. По его выражению я поняла, что он хотел рассказать и объяснить то, что происходило без меня. О его правах и обязанностях перед теми, кто жил в этой удивительной деревне. Слушать не хотелось, ведь не смотря ни на что, в это время, я всё равно считала его виновным в личном оскорблении и ещё чего-то того, что мне самой было неизвестно.

— Ладно, не переживай, я всё понимаю, ты не мог и если, правда, то сама во всём виновата. — Старалась отделаться от любых извинений, а ещё больше от его несчастных глаз.

— Ты должна понять одно, что моё отношение к тебе не изменилось. Я сделаю для тебя всё, ну всё, что ты захочешь, но только пойми одно, душа, что моя, что твоя никому кроме Бога не принадлежат. Запомни это.

— А ещё Бог — это любовь. Ты тоже это запомни.

— Ну, а если, она у тебя есть, то кем она тебе послана? Задумайся об этом. Всё к лучшему, мы расстаёмся и у нас будет время на более глубокие раздумья.

— Да уж, подумаем. — Где-то в душе уже полностью осознав свои ошибки и горько пожалев о своей выходке, не хотела смириться с внешней своей неправостью. Вот тут-то и пришлась, как нельзя, кстати, говорливость бабы Марфы. Она так хорошо сгладила ещё большую назревавшую мою глупость, как я сама бы в этот момент ни за что не захотела бы этого сделать.

— Отец Сафрон мудрый, он тебе поможет многое понять, а самое главное — настоящим хранителем тебя сделает. — А потом тихо, для того чтобы вроде никто не слышал, но тут же чтоб дошло до меня. — Глядишь и шелухи ненужной поубавиться, ведь хорошая же девка-то. Последнее, сделав вид, что пропустила мимо ушей, постаралась заострить внимание на вроде интересующем меня, уже не в первый раз слышанном звании.

— А кто такой — хранитель? — У моей спасительницы аж глаза остановились, но она быстро смекнула. — Сафронушка всё объяснит, а сейчас вещи собираем и спать ложимся, вон сколько дел ещё переделать надо.

Мы молча, но со смирением, стали заниматься каждый своим делом.

На следующее утро я пришла в себя полностью. Обиды исчезли. Хотелось последние минуты перед уходом провести с Трофимом. Попросить у него прощения. Хотябы попытаться попросить, ведь он для меня так и оставался очень близким и родным человеком во всём мире, да к тому же понимал и чувствовал мои страхи, желания и умения лучше всех. Одеться попыталась просто, но так всё же, чтобы не выглядеть совсем оборванкой. Новый шушун, подбитый серой лисой, красную юбку с новенькой косовороткой положила в узел, а одеть пришлось синюю сатиновую юбку с ситцевой косовороткой, да платок, под цвет юбки с маленькими голубенькими и розовыми цветами. Вообщем, как мне казалось не броско, но очень красиво. Коса, что была далеко ниже пояса, сияла ярким рыжим полозом при ярких солнечных лучах. Вид мне мой очень нравился и я, оставшись собой очень довольной, села на лавку ждать Трофима. Вместо ожидаемого дорогого человека в дом вошёл незнакомый огромный мужик. Он был на вид больше Трифона в развороте плечей, да и размерами ладоней совсем не был похож на здешних старцев. Передо мной стоял ещё не совсем старый мужик с окладистой бородой и красиво подстриженными усами. Глаза сияли такой насыщенной синевой, словно лепестки цветов на моём платке. Седина хоть и тронула густую гриву волос цвета спелой пшеницы, но была не полной. Прямая спина и то, как он держался, говорили сами за себя. С полуулыбкой и насмешливым острым взглядом незнакомец так разглядывал меня, что стало не по себе. Хотелось встать и убежать, только бы не находиться с ним в одном доме. Невольно опустив глаза, я старалась спрятать руки или занять их чем-нибудь, тем самым попытаться успокоиться.

— Доброго здоровья, хозяюшка! Вот пришёл познакомиться с кем зиму куковать придётся, да кто новый сюда пройти смог.

— Доброго здоровья, чаю травяного хотите? — Не зная что сказать, попыталась быть приветливой.

— Спасибо дорогая, лучше давай познакомимся. Неизвестно ведь, сколько времени в лесу проведём, а я до сих пор не знаю, как тебя зовут. — С такой улыбочкой он всё это говорил, что казалось, будто испытывал меня в чём-то.

— Агашей родители назвали. Отец Сафрон — это вы батюшка? — Стараясь не трястись пыталась скромно поддержать беседу. Вот как раз в это время и появился Трофим и невольный вздох облегчения услышали все, отчего стало ещё больше неловкости и скованности при этом человеке.

— Ну, что познакомились? — Почему-то очень весело и даже слишком громко начал разговор прямо с порога только что ввалившийся в избу Трофим. Он как-то странно посмотрел на меня и взял для чего-то мой узел. — Не подумай чего дурного, но ты переодеться должна.

— Это ещё почему? — Упавшим голосом, не смея проявить характер при госте, стала спрашивать я.

— Да хотя бы потому, милая, что в дорогу, почти за полста верст так не разряжаются. — Всё, милый и дорогой Трофимушка этими словами как дубиной по голове огрел.

— И чего надевают в такой далёкий путь?

— Пошли найду, коли сама не можешь. — И он двинулся за печку на мою половину. Когда я подошла, Трофим по-хозяйски рылся у меня в сундуке. Он вытаскивал старые тёмные, даже где-то протёртые вещи.

— Ты чего у меня в сундуке роешься? Сама достану то, что скажешь и оденусь, как положено, я же не знала, что так нельзя. — После этого весёлость и бодрость его исчезли. Плечи обмякли, взгляд такой пронзительный стал, что невольно почувствовала его тоску и горе оттого, что меня высылают из деревни.

Когда мы вышли с моей половины, гость сидел на своём месте с закрытыми глазами оперевшись на палку, то ли делая вид, что дремлет, то ли его и в самом деле сморило. Понять этого человека мне пока было не под силу. Но, зато была грустная радость потому, что Трофиму наша разлука также горька и нежеланна, как и мне.

— Да понимаю, что не хотите расставаться, но каждому своё. Завтра рано тронемся. Предупреди Марфушу, чтоб съестного в дорогу поболе собрала. И ещё, тебе об этом и Трофим скажет, ждать не люблю. Только в окно стукну, выходишь сразу, не то догонять вприпрыжку будешь. Путь далёкий, рассусоливать не стану. Всё поняла?

— Да. Только я думала, что прямо сейчас тронемся. — Ёжась от его умения влиять на людей, только и смогла пролепетать.

— Раз всё поняла, то до завтра. — Ушёл, хлопнув дверью, даже не попрощавшись.

— Вот те на. Будто и не человек я вовсе, а собачонка какая. — Не могла я отойти от этого странного гостя.

Вещи собрала, как Трофим велел, только тёплые и чтоб в глаза не бросались. Он стоял и наблюдал за всем, будто боялся чего пропустить. Только после того, как вместе затянули узел, решился перебить молчание.

— Вот уже завтра. — Сказал и почему-то густо покраснел. — Так надо значит, чтоб ты опять уходила, а я оставался. Но ты главное Сафрона не бойся. Он по началу со всеми старается суровым показаться, а так мягкий и жалейный очень. Судьба у него тяжкая выпала, он ведь свободный монах... Ну обет безбрачия на себя принял. — Ещё сильнее краснея, говорил Трофимушка, гладя мою руку.

Тогда-то я для себя на всю жизнь и поняла, что не будет в моей жизни человека любимей и дороже, чем он. Так пристально мы смотрели друг другу в глаза, что поняли все, чего словами сказать невозможно. Чтобы не разрушить словами, то, что творилось у нас на душе, он быстро положил мне в руку какой-то предмет, а после накрыл своей огромной ладонью, не дав рассмотреть, что это.

— Этот перстенёк моей матушки. Вот собирался тебе подарить, а раз ты уходишь, то не отказывай, возьми сейчас. Будешь носить и меня вспоминать почаще. Смотри на него, когда особенно тяжко сделается, а я тебя даже за тысячу верст почую. А теперича ложись, завтра вместе бабой Марфой разбудим, да проводим. — Поцеловал в лоб, повернулся и ушёл, по-стариковски ссутулив спину. А мне ничего не оставалось, как сесть и жалеть себя горемыку несчастную, так и держа зажавши в кулачке дорогой моему сердцу подарок. Так бы и просидела до утра, если не пришла заботливая баба Марфа. Она меня спать-то и уложила, обещав не проспать и разбудить вовремя.

Разбудили рано, хотя дел никаких уже не предстояло, но всё же метаться из стороны в сторону пришлось много. Суета захватила не только меня, баба Марфа пыталась не упустить ничего и поэтому старалась успеть за мной по всюду. На улице было ещё темно, поэтому последние сборы прошли при нескольких лучинах, пламя от которых плясало и подрагивало при малейшем движении вблизи них. Трофим, казалось наблюдал только за пляшущими язычками, но мои глаза постоянно натыкались на его, при полном молчании. Хотелось подойти, сказать что-нибудь, но говорить было не о чем. Розового рассвета не было. Небо светлело мрачно и хмуро. Мы ожидали условленного стука. Ждать пришлось не так долго, как и было сказано, отец Сафрон постучал лишь в оконце и пошёл. Я, на ходу подвязываясь и вешая на себя узлы, выбежала заследом. Даже с бабой Марфой толком не обнялись. Его нагнала аж у мосточка. Шёл он шибко, я едва поспевала.

В деревне начало осени ни чем не выдавало себя окромя хмурого рассвета. Так же было тепло и безветренно. Но только стоило перейти по мостику, мы тут же окунулись по колено в осеннюю хлябь. Сильный ветер безжалостно бил по лицу, грязь после нескольких проливных дождей налипала на подошвы старых сапог, делая их ещё толще и неповоротливей. Когда-то мелкие лужицы растеклись грязными болотцами, в которых ноги засасывало чуть ли не по колено. Выбраться одному из такой грязевой жижи было довольно сложно. "Охранная деревенька" встретила нас зло. Под серым небом тёмные тени тянулись к нам своими жадными изломанными руками. Если им удавалось меня достать, то по всему телу сразу проходили волны сильного холода. Только в таких случаях мой учитель останавливался и посохом обрезал слишком длинную тень. Как он определял, что я попадала в беду, в ту пору догадаться было трудно, потому что и сама порой ещё ничего ощутить не успевала, а он уже успел освободить путь. Мысли путались, но желание было одно, скорее бы выйти на дорогу между лесами. Всё может потише, да посуше будет. Лицо просило пощады, оно просто ломило от порывистого ветра. К началу осенних перемен и непогоды я никак не была готова. Хотелось тепла и уюта родного дома. Дорога в неизвестность была неприятна, но избежать её я не стремилась.

Отойдя немного от разрушенных домов, мы углубились по лесной стёжке прямо в монастырский лес. Монастырским его называли потому, что ещё не так давно в этом месте размещался мужской монастырь с недавно богатыми угодьями. Это я узнала от своего учителя, но чуть позже, а по дороге он даже не пытался со мной заговорить. Лес был не только красивым, но и загадочным. А может, мне просто так казалось из-за того, что много удивительных вещей произошло со мной за последнее время. Шли долго и ночевали прямо в лесу. Еда, которую нам собрали в дорогу, быстро закончилась, поэтому пришлось готовить на костре то, что попадалось по пути. Ноги нещадно ныли, хотелось отдохнуть и, наконец, обрести крышу над головой.

И вот, в один из таких дней, когда я совсем не надеялась увидеть хотя бы какое-то подобие человеческого жилья, мы вышли на небольшой пригорок прямо посередине леса.

— Ну, что, избушку мою видишь? — Отец Сафрон смотрел на меня с хитрым прищуром и так озорно ухмылялся в свою гладкую окладистую бороду, что ребёнку стало бы понятно о каком-то подвохе. Он стоял в чистой овчинке, совершенно не уставший и явно загадывал загадку своей неумехе-ученице.

— Какая избушка? Тебе что, глаза замстило? — Я, словно вьючная лошадь, с узлами за спиной, грязная по пояс и жутко уставшая, стояла поодаль от него уже не в силах разгадывать то, что предлагал мудрый Сафрон.

— Не уж-то не видишь? — Уже совершенно не пряча своей веселости, спросил и бодро, с неожиданной радостью зашагал по едва уловимой тропинке мой учитель.

Узлы почти сами собой выскользнули из замёрзших и уставших рук. Тело ломило, голова кружилась, очень хотелось хотя бы напиться. Я попыталась смириться. Поэтому, закрыла глаза и стала вспоминать то, чему учили меня, так упорно втолковывая о даре свыше. Силы, которые я могла включать только в минуты опасности, нехотя стали наполнять голову и руки. Медленно, как в детстве, я стала только приоткрывать глаза. Разглядывание из-за ресниц дало ощущение незабываемой сказки.

В голубом, туманном свечении передо мной предстала довольно-таки большая поляна с маленькой избёнкой в середине. По краям её стояли совершенно различные деревья, но самыми привлекательными или даже скорее притягательными были могучие в три обхвата дубы. Они стояли в какой-то очерёдности друг за другом и были похожи на могучих воинов, пришедших защитить это место от чужого вторжения. Эта сказка захватила меня так, что я даже не расслышала нескольких окликов наставника. Выйдя из удивительной сказки, я взяла узлы и пошла к месту, где голубая туманная дымка рассеялась, а осталась лишь маленькая избёнка, да красивые могучие богатыри-дубы.

— Не вижу. Чего смотреть-то? Наверное, эта землянка и есть ваши хоромы? — Поплелась я следом, ворча, как столетняя старуха, которой неугодно было бы всё. — Чего вы от меня хотите, никак не пойму, устала сильно, да и рассматривать нечего. Только бы доползти до лавки, да и упасть на неё.

И, вдруг, без всякого прищуривания, передо мной явилось настоящее чудо. Я будто вступила в прозрачную стену. Всё, что когда-то ранее было увидено или услышано мной хорошего, от чего душа могла петь и наполняться радостью, не входило ни в какое сравнение. Это наваждение спокойствия, уюта и тихой радости просто от того, что могу жить и видеть такое, высасывало усталость, огорчение, обиды и все твердолобые чувства. Хотелось любить всех людей только за то, что они были рядом. Хотелось делать что-то полезное и такое хорошее, чтобы все могли ощутить благость. Забыть обо всём, что их съедало и не давало радоваться каждому дню. Этот удивительный свет заливал меня уже не только изнутри, а, казалось, что я сама превращаюсь в него и дарю тепло всему находящемуся поблизости. Проще говоря, я растворялась или таяла в нем. Мягкая и зелёная трава под ногами была настоящей. Наставник взял за руку и довольно грубо выдернул на саму поляну, но я на него была не только не обижена, а даже благодарна. Ведь испытать такое блаженство было чудом.

— Что это такое? Разве такое бывает? А как же осень? Сюда даже зима не приходит? — Всё, так же удивляясь, испытывала я в себе силы и ещё чувство, которое человек ощущает после сладкого пробуждения.

В нескольких шагах, прямо около избушки, бил маленький родник. Мимо него нельзя было спокойно пройти, что бы ни опустить руки и не напиться. Всё что окружало, было чудом. — Сюда, как в деревню, зима не приходит, да?

— В деревне людей много, поэтому зима бывает, но для наших мест разве это зима? Так, осень с лёгким снежком. А сюда, да, она не заглядывает. Стены не дают. Тепло от чистоты помыслов долго держится. Да и защита верная от той же скверны людской. С дурными мыслями или чёрной душой здесь делать нечего, сгоришь, и пепла не останется.

— Это что же, другие люди такое и не увидят даже?

— Почему не увидят? Ты вот, видишь? Такие как ты, тоже могут. А другие, нет, потому как мысли надо тоже в узде держать уметь, не только дела. Простым мирянам это сейчас почти не под силу.

— А за что же мне такое счастье? Я вроде тоже не за такими диковинными стенами выросла.

— Есть люди, которые рождаются с приоткрытыми сердцами. Вот самое главное, таких не пропустить.

— Что же это теперь получается — вы такие чудесные, вам все дива земные зреть можно, а остальным только то, что вы позволите?

— Ой не мы, никак не мы. Остальные сами могут ещё больше нашего, что нам при рождении дадено. Только в том случае, если сами того захотят.

— Это ещё как?

— Ну блюсти себя в вере надо. Только не так, что мол в церковь по воскресеньям хожу, молитвы читаю, пост соблюдаю, чего ещё? Каждым днём стремиться не нагрешить, каждым часом радеть не за себя, а за ближнего своего. Вот и будет подвиг над собой, только не на показ, незаметно, чтоб только Богу, да ему об этом известно было. Вот тогда сердце и откроется, да так, что все, кто дар при рождении получили ему пыль с обуви отряхивать, не достойны будут. Поняла что ль?

— Чего не понять у каждого свой крест, своя судьба, вот и тяни её на сколько сил хватит.

— Вот гляжу, силы в тебе много, а разумения, как у малого дитя, да и чуять, то ли не хочешь, то ли не можешь. Судьба, конечно, дадена, но свободны мы, можем её сделать лучше или хуже. Даже выше головы прыгнуть можно, но только нужно это или нет, решать каждому. По моему разумению, чутьё на правое дело не токмо иметь нужно, но и должно.

— Я, что? Собака, какая? Чуять, это ещё чего такое? — Начиная путаться в сказанном, стала как могла защищаться, сама не зная от чего.

— Знаешь, собака собаке рознь. Вот смотри. — И он кликнул так тихо, вроде даже и не звал, а так просто, сказал, между прочим. — Гашенька, где же ты, чего не встречаешь? Не соскучилась? — Откуда-то сзади нас, вылетел огромный снеговик и кинулся к отцу Сафрону на плечи.

— Вот ведь, неугомонная, сколько лет, а всё играешься! Познакомься Агаша — это Гашка, самый лучший охранник этого места. И впрямь тебе судьба сюда было попасть, наследница.

— Наследница? — После чего я посмотрела в глаза собаке, они у неё оказались красными.

— А глаза-то у неё, смотри! — Вытянув вперёд руку и выставив указательный палец, старалась, как можно сильнее обратить внимание на этот явный признак.

— Молодец, увидела, только у неё порода такая. Ей, как и тебе, дар даден, место это беречь. Она нечисть или просто душу тёмную лучше всех почуять может. И ведь не только чует, но и пугнуть может. А живёт она только здесь, выходить ей от сюда нельзя никак. Да она это и сама знает, поэтому уж сколько лет хозяева меняются, а Гашка знай своё — службу несёт. — Гладя, и трепля за ушами, огромную белоснежную собаку рассказывал, стараясь поделиться всем, что сам знал о чудесном месте мой новый учитель.

— Как же она сюда попала?

— Не знаю, мой учитель мне передал, а я тебе. — На этих словах Гашка подошла ко мне поближе и сначала обнюхала, только потом, едва махнув хвостом, лизнула руку.

— Надо же она и слова понимает? Может еще, и разговаривать умеет? — Я уже ожидала чего угодно.

— Разговаривать не умеет, правда может у тебя и сможет? А вот, что касаемо понимания, то да. Понимает лучше человека. Вот только ответить пока не смогла ни разу. Но ты, я вижу, всё сможешь. — Пытаясь подшутить надо мной, говорил наставник, неизменно ухмыляясь в усы.

Надув губы, больше ничем не интересуясь, я пошла к землянке, подтягивая уже и не такие вроде бы тяжёлые узлы. Внутри она оказалась ещё меньше, чем я предполагала, когда разглядывала снаружи. Две старые широкие лавки выглядели довольно крепко. Печь, занимающая почти всю избу и стол, сбитый по типу лавки, только возвышавшийся над ними, тем и показывал своё предназначение. Передний угол избы представлял маленький домашний иконостас. Лампадок было не одна, а две. Чистые рушники обрамляли этот святой уголок по краям. Лики на иконах смотрели на меня сурово, словно спрашивали о том, достойна ли я этого всего. Всё, что окружало, создавало впечатление обжитого строгого жилища, где положено жить в каждодневном труде, прежде всего над собой. Земляной пол, устланный свежей соломой, никак не показывал, что по нему кто-то ходил. Сухая солома давала приятный запах свеже высушенной травы. Это место навевало ощущение дома, в котором можно не только жить, но и спрятаться от чего-то страшного, не дающего успокоиться и расслабиться.

— Устраивайся. Со временем так прикипишь к этому месту, как будто и никогда больше ни где не жила, кроме как тут.

— Как устраиваться-то? Мы что же, в одной избе, под одним потолком жить будем?

— Не о том думаешь, с Трофимом жила и ничего, а со мной застеснялась вдруг.

— Так у Трофима в избе ещё и баба Марфа с нами жила. Да печь там ещё избу пополам делила. Он с другой стороны спал, а тут как будем ночь коротать?

— Я тебе в отцы гожусь. Спать на печке стану, так что и не думай, кроме как о душе, ни о чем. — Больше не скрывая хитроватой улыбочки, говорил отец Сафрон. — Ещё предупредить забыл, в этом месте может находиться только хранитель, да ученик его. Остальным входа нет.

— Это как же? Ведь сам говорил, что Гашка лишь лихие силы чует, даже если не слишком сильны, то и отогнать может сама, без посторонней помощи. Выходит, что чернокнижников, да колдуньё разное ты сам отгонял или сталкивался с ними. А от простых людей здесь не наморочено.

— Простой человек желаниями и волей живёт, говорил такое? — Стал не на шутку сердиться, но вида старался не показывать, не особенно любивший всё объяснить по нескольку раз, мой наставник. Поэтому мне пришлось с выпученными глазами лишь кивать головой. — Стало быть, у него, у твоего простого человека, даже желания не возникнет сюда переть. Если, конечно, сама грехов не приволокёшь. Место это с Божьим благословением. Святое. И источник, из которого пить и умыться изволила, тоже святой. Ну не шмыгай носом, просто хотел на завтра разговоры, да учение твоё отложить. А ты видишь, какая неугомонная. — И уже теплее и ласковей прибавил. — Да не обижайся, сам таким был, если ещё не бестолковей.

Моё будущее, сколько бы про него ни говорили, для меня было туманным. Жизнь по своей сути принималась только по одному пути. Только выйти замуж, нарожать много детей, которых потом женить, а младшего сыночка при себе оставить, что б он за старостью сытою надзор вёл. Отец Сафрон, словно от назойливых мух, стал отмахиваться рукой и при этом высыпал целую горсть желудей на стол.

— Вот смотри, перед тобой лежит горсть желудей. — При этих словах он внимательно заглянул мне прямо не в глаза, а в саму душу. — Выбери из них только те, что посадить надо.

— А чего выбирать-то? Смотри, какие все ядрёные. Любой хороший всход даст.

— Эк, ты какая скорая. Не любой, в этой горсти только один может в могучее дерево выйти, а остальные только свиньям на прокорм.

— Вот это да? Да я почём знаю? Внутрь к ним не залезешь и не расспросишь, кто и чем дышит.

— В руки-то не бойся взять, да и внутрь загляни.

— Тоже мне наука, желудям внутрь заглядывать.

— А человеку, как собираешься помогать? К людям намного сложнее заглянуть, а ещё труднее разобраться.

— Вы случаем не заговариваетесь, дядя Сафрон? К желудям что ль внутрь заглядывать надо? — На этом примере мысли потекли в то русло, что учитель мне явно юродивый достался. А такого, только Богу одному понять возможно.

— Мысли твои, девонька, словно мухи навозные вокруг, да около кружат, а в дело вникнуть никак не дают. Не юродивый я, да это ещё у Бога вымолить нужно, мне другая честь дадена. Такая, что и тебе. Поэтому, слушать меня должна со вниманием, а не пытаться каждый раз что-нибудь придумать и мне присадить. Подумай хорошенько. Через несколько лет у самой ученик появиться и никак не лучше тебя, а может ещё больше к миру привязанный, вот тогда и ты будешь науки вкладывать, а он про ненормальность твою думать.

— Откуда вам это знать-то? Может ещё из меня ничего не выйдет.

— Раз говорю, значит знаю. Будет время, когда вас на перечёт останется, а потом придётся "зёрна от плевел" отделять. — Тут я и сама поняла, что учитель дар имел в будущее глядеть. Стараться научиться всему, что он сам знал, у такого необыкновенного человека, стало занимать меня уже гораздо больше, чем всё остальное.

Очистив голову от шелухи, как говорила моя баба Марфа, я стала смотреть на жёлуди. Все они были крепкие, ядрёные. Выбрала самый большой, жёлтый и, по-моему, достойный для выращивания крепкого дерева.

— Вот, вроде — это он годится для посадки.

— Только на вид. Если смотреть по красоте и величине, то да. Но посмотри, что выйти из него может.

— Это как?

— Ты не спрашивай, пытайся. Раз дар есть, само должно получиться, когда захочешь лишь одного — увидеть.

Сосредоточившись на жёлуде, я разглядывала его упругую, сверкающую, гладкую поверхность. На шляпку с маленьким хвостиком, представляя, что это небольшой домик. Сам собою этот домик открылся и между двумя половинками, я ясно увидела маленькую личинку, которая питаясь стала расти, приводя в негодность семя огромного и сильного дерева.

— Нет, этот не подойдёт, не выйдет из него могучего дерева. Да и вообще, не прорастет никогда.

— А что так? — С интересом и доброй радостью откликнулся отец Сафрон.

— Червяк там завёлся. И главное, как только влезть туда смог, ведь со всех сторон целенький.

— Молодец, так и в людях без видимых причин, учись видеть увечия души, засевшие неведомо как и незнамо где. А теперь покажи-ка тот, из которого могучий богатырь выйдет!

Тут уж я с таким рвением пересмотрела всю горку, что передо мной открылся целый мир. Из всего, что у меня было, только один оказался пригодным для посадки. На вид ещё зелёный, не больших размеров, он отличался чистотой как внутри, так и снаружи. Остановившись на нём и стараясь увидеть его росток, словно во сне, я увидела могучее дерево в три хороших мужских обхвата. Даже услышала, как шумит при лёгком дуновении ветерка его листва. Увидела, как сильно за землю держаться его корни. Удивилась силе его жизни и стойкости морозам и ветрам.

— Вот он. Этот будет богатырём, как и ваши, которые около родника стоят. — С гордостью радостно передала свою первую достойную находку мудрому учителю.

За окном стоял глубокий вечер. Когда Сафрон зажёг лучины, когда перетащил мои узлы на лавку, я не видела. Усталость дальней дороги отозвались во мне только после того, как я посмотрела в окно и удивилась тому, что ещё не свалилась от пережитых событий и пройденных дорог.

— Ну, вот и первые победы над собой. Сейчас ложись спать и постарайся спать без снов.

— Что для этого нужно?

— Ни о чём не думать — это самое главное, выкинуть всё из головы, закрыть глаза и расслабить себя, отпустить все события и всех людей.

Новый день принёс много новых заданий и интересных познаний. Только раскрыв глаза, я сразу поняла, что тянуться и разлёживаться, здесь не получиться. Мой наставник, день распределял так, что не я работу, а работа меня преследовала по пятам.

— Проснулась, милая, вставай скорее. Пойди, пока солнышко только поднимается, посади свой желудок. Только обязательно руками и полей водой, принесённой в ладонях, из родника.

Не удивляясь и не споря, как-то тихо примеряясь с указаниями, старалась выполнить всё сказанное в точности, смирение стало основой преодоления себя.

Посадив дерево, ощущение нежности и силы одновременно, прямо влились в меня через воду и землю. Хотелось увидеть могучее дерево уже большим и сильным, поэтому, не заметив как, стала говорить сама с собой.

— Расти, маленький, вырастишь могучим и сильным. Я буду часто приходить к тебе, чтобы набраться сил или просто поговорить.

Неожиданно раздался голос моего учителя прямо у меня над головой.

— Вот ты и начала узнавать то, что надлежало знать. Готова получать знания, а не сопротивляться или бояться незнакомого. — Он стоял прямо надо мной и улыбался не хитро, а добродушно. — Хочешь чего-нибудь перекусить?

— Когда по лесу шли, есть очень хотелось. Почти всю дорогу сюда, так голод мучил, думала, что в обморок упаду. А пришли ... не знаю, расхотелось.

— Заметила? В этом месте еды почти совсем не надо. Здесь душа насыщается, а тело замирает. Но помнить всё равно надо, что человек обязан себя кормить обыкновенной едой хотя бы один раз неделю. Может случиться, что и забудешь, тогда после ночи подниматься на дрожащих ножках придётся. Так что бери чугунок и вари кашу. Приготовишь на троих, Гашку тоже кормить надо.

Работа знакомая, поэтому труда особого не составило приготовить кашу с грибами, да чай на пропаренных травах с сушёными ягодами настаиваться около печи поставила. Собака, весело виляя хвостом крутилась рядом, но не мешала, а придавала больше уюта и теплоты. Пытаясь наладить дружбу куском сала, Гашка, словно барыня какая, посмотрела и отошла в сторону, показывая, что не продаётся за еду. Зато, когда я её обняла, да приласкала, дала себя уговорить. Осторожно взяла кусочек и отнесла к себе на лежанку, только там съела. Так и пошла наша жизнь на тёплой поляне. Зима за туманной стеной набирала сил. Крепчали морозы, сыпал снег, потом завьюжило, и стали мести метели. Около туманной стены не ощущалось сильных морозов, зато было странно наблюдать за происходящим по другую сторону. Когда ударили рождественские морозы, мы вышли в косматый холодный лес. Отец Сафрон, в таком непроходимом лесу, учил выбирать правильное направление, искать давно нехоженые дороги под глубоким снегом. И многому другому, что по его пониманию, должна я знать обязательно. Каждый вечер он спрашивал, что больше мне по нраву, а чего делать не хотелось или вовсе не получалось.

И вот, однажды утром, началось самое главное в моей жизни. Сафрон велел потеплее одеться и взять с собой ещё тёплых вещей. Он, не говоря мне ни единого слова, собирался сам и явно готовил меня к какому-то серьёзному испытанию.

— Все силы и умения, которые ты сейчас в себе накопила, надо употреблять обязательно на добрые дела. — Говорил он, поглаживая и так уже гладкую бороду. — Ты одно понять должна, что в этом мире случайных людей нет. Каждый — своё выполняет. Вот тебе Господь дар дал людям помогать, думаешь случайно? Нет, значит ты выдержать больше, чем кто-то другой сможешь или распознать вовремя. Тяжело тебе будет на зовы откликаться, но раз так положено, куда деваться? Ты, конечно, не в монастыре живёшь, но в свою жизнь посторонних никого нельзя впускать, а то это же против тебя одной обернутся может. Ты жить будешь постоянно одна и одновременно со многими людьми, потому как их призывы тебе одной слышать, да выбирать к кому идти, а кого оставить на собственные силы. Такая жизнь не для вас, а для мужиков крепких, но от тебя что-то зависит, значит так тому и быть.

— На всё Господь и Его воля, он путь укажет, коли споткнусь или дорогу потеряю.

— Это верно, но распознаешь ли? А вот на то, тебе голова-то и дадена. Все знания твои и умения ты применять должна только на благо. Распознать слабого, да обиженного, не человеком, а грозным страшителем или лукавым чернокнижником, должна без ошибки. Сама помнишь, на какие уловки, да хитрости они пускаются. Поэтому послушай внимательно то, что мне говорили, то и я тебе скажу.

Бог был всегда. Он создал землю, небо, деревья, птиц, зверей и букашек — всё, что ты видишь вокруг. Но венец его творения — это человек. Библию ты знаешь, тебе много говорили из неё. Так же читали и о людях, которых называли праведниками. Они и называются праведниками, от слова — правда. Соблюдение законов и заповедей Его не единственный подвиг святых, в то время, главным было и то, что они не бросали заблудших на распутье, хотя и были они не так многочисленны. Описание жизни, силы веры этих людей, до сих пор с содроганием и преклонением мы перечитываем, невольно перенося на себя их действия. Смогли бы мы так поступить, как они, не щадя живота своего? Трудно сказать, но именно от таких людей и существует наше воинство. От них мы черпаем силы и дары Бога нашего. Не подумай опять, что я заговариваюсь, но война идёт каждый день. Нет не такая, какую ты представить можешь, а невидимая простому человеку, но должна быть видима тобою и такими как ты. Борются две силы за души, да умы людские.

Адам был высшим творением Божественным. Он был зеркалом всего доброго, правильного, что Господь пытался вложить в человека. Но через Еву, то есть самого близкого к Адаму существа, лукавый нашёл путь, чтобы омрачить чистейшую душу. Вот и разбилось доброе зеркало с правильным отражением. Поэтому ты постоянно слышишь о том, чтобы заглянуть в душу человека, как в зеркало. А у тебя, в отличие от многих, есть сила в души глядеть. Ну, так вот, после того, как Адам и Ева оказались на земле, они получили в наказание ограниченную жизнь. Живя в дали от Бога, они каждый раз должны были преодолевать не только житейские трудности, но и новые искушения от лукавых чар, подтверждая каждый раз преданность и любовь к Создателю. Из-за всего случившегося, так и появилось в человеке два начала. Одно — Божественное, светлое, другое — от Лукавого, тёмное. Бесы стали стараться очернить осколки разбившегося зеркала. Души людские подвергались искушению, чем дольше жизнь на земле существует, тем искусней подсовывалось искушение роду человеческому. Поэтому война за души и не унимается по сию пору. Но не Бога с Лукавым, а Лукавого с родом человеческим. Ибо без воли Божьей и волос с головы человека не упадёт, и солнце на небе не поднимется, и птица гнезда не совьёт и букашка малая не спрячется. Надо, чтобы Господь видел, что жизнь человеческая — этот великий дар Его, нами хранится. Много людей стремятся праведной жизнью жить, Им заповеданной. Только не у всех получается. Но даже за одни только чистые стремления, не оставит Он нас прозябать в греховном болоте. Вот поэтому, когда видит чистую душу, или искренне пытающуюся очиститься от грехов, тогда помогает. Указывает, каким путём идти и душу не мутить, а сохранить для жизни вечной. Потому, ты должна знать, что Он любит творение рук своих, а именно — человека. В то время, когда бесы верх над истинной верой брать стали, много душ погибло. Господь божественную частицу себя облачил во плоть человеческую и явил миру Спасителя. За людские грехи от людей же и принял самые постыдные и изуверские пытки, тем самым нас от наших же грехов своей кровью и муками очищая, да ко всему в придачу, ещё и одаривая нас жизнью вечной. Опустился Христос в дьявольскую преисподнюю и вывел праведников рыдающих и мучимых — в рай, ближе к престолу Господнему. Дал каждому надежду на спасение от прощения и покаяния. Вот поэтому мы с тобой и должны бороться за души, которые ещё можно спасти. Но никогда забывать не следует того, что как сильна любовь Бога нашего к роду человеческому, так же и сильно может последовать наказание Его. Очень тонка граница порою между истинным добром и настоящим злом. Не зря говорят, что "благими намерениями, дорога в ад выстлана". Поняла хоть чего?

— Поняла, но то ж в Израиле было, а мы то тут причём?

— Эх, милая, Русь святою из пакон веков не просто так зовётся. Давным-давно много на Руси богов было, да только не остались они, потому, как истинная вера вошла в жизнь нашу именно тогда, когда на то воля Его и замысел Вышнего должен был исполниться. Сколько страстей и войн тогда разгорелось. Мы, ну то есть народ наш, всегда духом вольными были, поэтому, что бы там не говорили о разных ссорах и обидах, воевали люди из пакон веков за души людские, да за рабство умов. Вот и кинулось на ту пору войско бесовское мутить больную, на ту пору, душу народную. Вольных во все времена не любили, старались хоть чем закабалить. Вот и вздумали некоторые в кабал эту веру святую превратить. Труден путь ко спасению на Руси проходил, но, как я и говорил, у каждого народа своя судьба. Вот и наш разобрался, когда бойня поутихла. Знать на то воля Господа была, что бы не силою меча, а сознанием народ пришёл к вере, да закрепился в ней. Поэтому мы с тобой сейчас и называемся православными. Правая она, понимаешь? То есть правильная. А по писанию сказано, что потом все народы поймут и осознают то, что Бог един для всех. Только всяк по своему Ему требы воздаёт, молитвы читает. Но ведь не это важно, а то, что суть у каждой веры одна, ну те заповеди, что Господь нам оставил. Это всё равно, что из одного гнезда, выросшие птенцы разлетаются. Дом общий, а судьба и жизнь своя. Вот за неё и ответ каждому держать придётся. А он судья строгий, но справедливый, нас по делам нашим и наградит. Да тут и бесы расстараются. Всё, что мы когда-нибудь впопыхах сказали, да сделали, даже вроде и без злого умысла, у них на учёте. Они своего не упустят.

— Это-то и так понятно.

— Раз поняла, то собирайся, пора в люди идти. Тем более, что зов пришёл, от знакомцев старинных. Они просто так тревожить не будут. Да и самой пора пришла на людей по-новому посмотреть. С кем, что не так, разобраться. Ведь для этого тебя со мной и отправили.

— Да как же про человека-то? Ведь это не про травку с деревцами разговоры вести, про птиц и зверей слушать. Людская дорожка, да судьбинка потруднее будут.

— А ты не лесник какой, только травинками, да былинками заниматься, ты на другую дорогу приготовлена. Вот и придётся трудиться и разбираться в трудных делах. А то, что трудно будет, так ни кто и не говорил про легкость.

— А если не справлюсь, не смогу ничего?

— Сможешь, коли желание сильное иметь будешь. Самое главное, себя не выпячивать. Незаметной надо среди народа ходить. Как найдёшь мытаря, которому всё опостылело, да жизнь даром казаться перестала, так не отдавай во зло, борись. Ну, конечно, всегда справляться не получиться, но это надо забыть, а помнить лишь то, что главное спасти, хоть как, но спасти стараться. Особенно чернецов бойся. Им до поры до времени не след знать кто ты и что можешь.

— А кто они такие?

— Ты же с ними сталкивалась, тебе уже говорили, что из-за книги, которой они поклоняются название такое заимели.

— А интересно, что в ней написано-то хоть?

— Не знаю, не читал и тебе не советую.

— Да я и читать-то не умею.

— Ну и тем более, не забивай голову чепухой разной.

— Не сердись на меня, пожалуйста, я не со зла, просто очень интересно, чего там такого понаписано.

— Так и все, лишь из любопытства, а кто и с бедой какой, чего ещё хуже, к гадалкам разным, да колдунам идут. Предсказателей уважают сильно, того понять не хотят, что душу свою этим пачкают, расходуют по любопытству, да глупости. Им, видите ли, жить не интересно без них, скука мучает. А у кого, может, ещё хуже горести какие случаются, так они с этим не в церковь, а к чернокнижникам бегут, закладывая душу невинную за удачу и деньги. Ещё кричат потом, откуда столько одержимых развелось. А всё от них, от ведьм деревенских и колдунов пришлых. К ним людей с такой силой тянет, что порой и не надо бы связываться, да выдумывают причину и идут. Сама же нагляделась, девки за приворотом, бабы с тем, чтобы соперницу извести или того хуже, своего мужика со свету сжить. Только не понимают, что облегчение только на чуток хватить может. А грех на всю жизнь, за него порою бессмертной душою и расплачиваются. Всё оставшееся время в непонятном унынии прожить могут. Об этом я тебе позже расскажу. Теперь о другом думать надо. Прежде всего, как внутрь человека глядеть станешь без подмоги.

— Чего думать-то, не знаю. Сами же говорили, что незаметной надо ходить среди людей, не выпячиваться, а тут на тебе, впериться в человека и разглядывать его. Это не жёлуди в руках вертеть. Люди они могут и не понять, могут и за вихры оттаскать в случае чего.

— Раньше таким не увлекалась, скажешь, что только со мной об этом и услыхала?

— Нет, бывало, что попросить надо было, а мама, хоть и добрая, но все равно могла под настроение и отказать, тогда могла человека даже издали просмотреть и в свою сторону настроить.

— Вот видишь, это уже что-то. Попробуй меня, к примеру, изнутри рассмотреть.

— Страшно, вдруг не получиться. Хуже всего то, что может, искалечу неумеючи-то.

— Ты думаешь со мной тягаться? Ну насмешила. Коли говорю пробовать, то давай, не бойся.

Внутри всё дрожало от страха перед тем, что должна сделать и ещё не оплошать перед своим умелым наставником. Я напряглась и стала с усердием разглядывать голубые насмешливые глаза учителя.

— Ну если ты так в деревне на мужика, да чего там, даже на бабу какую уставишься, то всяк сочтёт по-своему. Хорошо ещё если не побьют, а просто за дуру примут. А то народ у нас на расправу скор, могут так отдубасить, что не только незаметной, но ещё и на потеху всем, проведут по селу как чучело вымазанное, тогда узнаешь по чём фунт лиха.

— Что же мне тогда делать-то ? Куда смотреть, если не на человека?

— В глаза, Агашенька, в глаза. Сколько талдычить тебе можно, но приветливо и как можно приветливей.

— Ну, если с улыбочкой, то точно за малохольную примут.

— Вот опять меня не слушаешь! Попробуй только посмотреть улыбнувшись и сразу взгляд отвести, будто ненароком, словно случайно в его сторону глянула.

Мои попытки сосредоточиться и улыбнувшись провести глазами по учителю, ни к чему толковому не привели. Вид на то время у меня наверное очень жалостливый и просящий получился. Потому как отец Сафрон, нежно погладил по голове, да так сочувственно произнёс: "Без еды в миру не останемся, милостыни насобираешь столько, что не унесём."

— Так вы же защиту выставляете. Почто закрываться-то? Простой мужик или баба какая этого отродясь не умели. У меня всё получилось бы, если вы со мной тягаться не думали.

— Много чести тебе будет, коли я с такой неумехой, тягаться начну. А закрываюсь всегда. Привык уже к этому.

— Что ж мне тогда рассматривать? Коли за стеной от меня схоронились, да ещё и насмехаетесь?

— Да если разобраться, ты и не смотрела вовсе. Ты лишь глазки жалостливые построить и смогла. Окунись в себя сначала, а потом только на меня силу взгляда переноси.

— Как это? — В голове перемешалось всё что раньше знала и что требовалось от меня сейчас.

— Пробуй тут же и главное представляй, что увидеть желаешь.

Невольное напряжение сковало всё тело, затем наступило медленное расслабление и, перед глазами возникла картинка. Через небесно-голубые глаза учителя, которые были похожи на два большие прозрачные озера сливающиеся в одно, я вплыла в голубовато-зеленое свечение. Это был мягкий тёплый свет, который принимал форму наставника. Там, где должна была находиться голова, он переливался блестящей радугой, но на розовом просвете торчала чёрная точка. Дальше разглядеть ничего не удалось, потому как неожиданно сильно яркий луч выбросил меня куда-то далеко. Очнулась будто ото сна стоящей перед отцом Сафроном, потирая чуть ослепшие глаза от яркого, будто солнечного света. Он взял меня за плечи и усадил на лавку.

— Поняла?! — Не спросил, а словно выдохнул он.

— Это что же было?

— То, чего добивались. Попыталась во мне покопаться.

— Но вы меня сильно шуганули.

— А ты думаешь, что тебе кто-то сильный позволит гулять и бесшабашно копаться в себе? Тебя бы сразу шуганули так, что бы впредь не повадно было. Может, ещё и увечной осталась при этом.

— Зачем тогда меня этому учить?

— А для того, чтобы даже сильней тебя во сто крат оказался, а сделать ничего не мог. Даже сразу почуять, что ты у него внутри грехи рассматриваешь, не мог. А то на первых порах знаешь, плохо всегда получается. Колдуньё разное оболгать старается.

— Это как же? Ведь если ничего плохого не делать, то и прицепиться не к чему.

— Ну, оговорить человека или напраслину на него возвести особого ума не требуется. Скажут, к примеру, что ты воровка, да пока оправдываться станешь, в карман ли, в корзину что-нибудь подложат, а ещё хуже то, что тебе свои грехи приписать смогут. Тогда вообще пощады не жди.

— Ой, чего делать-то? Как же мы пойдём? Ведь я ничегошеньки не знаю.

— А вот так, ножками. — Он внимательно посмотрел мне в глаза и отвернулся к своему мешку. Делая вид, что старательно собирает нужные травы в дорогу. А я, сразу же почувствовала лёгкие колики у переносицы, как будто несколько комаров сразу укусили в одно и тоже место. И вот оно! Мой наставник без всяких церемоний копался у меня внутри, вытаскивая самые, на мой взгляд, сокровенные моменты моей жизни. Вся моя незначительная суть открывалась перед учителем во всех подробностях. Набравшись сил, я попыталась выстроить толстую стену, предварительно ударив в непрошенного гостя. Но удалось лишь отогнать, а не выгнать совсем. Его влияние только ослабилось на какие-то мгновения. Он будто просачивался сквозь толстые стены защиты. Взяв себя в руки, я попыталась успокоиться. На глаза попалась мирно спящая Гашка. Прибегнуть к её помощи было последним, что могло прийти в голову. Дав мысленный приказ никого не впускать, я почувствовала себя под надёжной защитой. Стена хоть и стала тоньше, но почему-то окрепла и приобрела ярко зелёный цвет. Все копания и движения прекратились разом. "Как было бы хорошо поесть сейчас пирогов с капустой или с яблоками, можно на худой конец с картошкой." — Думала я, пытаясь проверить то, насколько ушли из меня чужие длинные руки. Отец Сафрон покачнулся и повернул ко мне удивлённое лицо.

— А в люди Гашке выходить нельзя. Чем там защищаться будешь, догадливая ты моя. И ты хороша, чего ей стала помогать? — Обратился он уже к собаке. — Ведь знала же, что не просто так залез, а ради выучки. — На что Гашка, поджав уши, отвернулась к стене, делая вид, что это к ней не имеет никакого отношения. Я, подражая Гашке, тоже отстранилась и сделала обиженный вид.

Ладно-ладно, — подумалось мне, — все науки у тебя перейму, вот тогда и посмотрим чей верх будет и кто хихикать в втихомолку станет.

— Ну, ладно, не так уж и плохо всё. Залезть и как следует всё просмотреть у тебя ещё не выходит, но защищаешься ты с Гашкой вместе очень хорошо. Я ещё такого никогда не видел, чтобы с такой силой пирогами швыряться... Да ты ими меня чуть не покалечила, ведь к чему угодно был готов, только не к пирогам, особливо с капустой. Ох, а злишься ты словно маленькая, что учиться с таким рвением примешься очень похвально, только кто же потом своему учителю мстить-то станет?.. Не переживай, всё у тебя получится.

В дорогу отправились только на следующий день. Переход из полуосеннего леса в зимние сугробы и непроходимые снежные заносы был удивителен. Направились мы сначала в ближайшую деревню. Учитель объяснил, что до нужного места нам идти далеко, поэтому необходимо еды набрать, да и меня проверить, может и прямо по ходу подучивать. А повторение — это вообще мать учения, почти всегда повторяли то, что получалось даже очень хорошо.

Деревня оказалась совсем маленькой, не то, что наша, в которой я росла. Люди мне показались серыми и неприметными. Жизнь шла однообразно и скучно. Только тут мне стало понятно, что среди тех людей, с которыми прожила большую часть своей хоть и маленькой жизни, с их порядком и чередой скучных событий, жить уже не смогу. С грузом тех знаний, с чудесами, которым не устаёшь удивляться, с чудесными людьми, моя мало значимая судьба приобретала яркие цвета. Так, идя по единственной улице, я думала о счастье, которое Господь даровал мне, именно мне, и это было не сном, а на самом деле. Вдруг, мысли остановились от целого потока чужих жалоб и молений, голоса неизвестных людей звали на помощь, молили пособить в мирских делах, защитить беспомощных чад своих, избавить от болезни кого-то из близких. Они, начиная из далека, приобретали сильный голос, который давил. Остановившись, я начала стонать, не в силах перебороть такого напора людских желаний, бед, болей, невзгод и даже просто мыслей. Тут откуда-то сверху до меня донеслось.

— Защищайся, отгораживайся от них, иначе сойдёшь с ума.

Оказалось, что отец Сафрон кричал мне прямо в ухо, взяв в свои огромные ладони мою голову. Он смотрел прямо в глаза и кричал, выделяя при этом каждое слово. Потихоньку, представив свою голову, мысленно стала обкладывать её со всех сторон густой зеленоватой смесью, чем-то отдалённо напоминающей тесто. Голоса отдалились, но не пропали, их было слышно, но они не давили. Очухавшись, стало понятно для чего надо отгораживаться и прежде всего уметь полностью владеть собой. Надо вставать на свои, пусть и дрожащие ноги и искать тот дар, который мне даден при рождении. Беззаботность, а с этим и полудетство-полуюность закончились. В моём положении было уже непозволительно сидеть на шее кого-то надеясь на защиту, при этом, не давая ничего в замен.

— Ну, что, идти сможешь? А то, может, в другой раз прогуляемся?

— Нет, нечего ноги попусту топтать. Всё будет хорошо. Я постараюсь, я поняла, до чего вы достучаться хотели.

Последние зимние деньки были солнечны. Вся природа медленно просыпалась от зимней спячки. В воздухе пахло началом весны и ещё чем-то дурманящем и веселящим.

— Скоро Пасха. Разговеемся, на службу сходим, пусть душа попоёт. — Мечтал отец Сафрон.

— Так мы и не постились вовсе. — Уже испугалась я. — Грех-то какой.

— Не привыкла ты своей головой жить. Чего скажут, то ты и делаешь. Припомни-ка, что скоромного ты ела с тех пор, как с Трофимом простились? А-а-а...то-то... кроме черняшки, да травяного чая, почитай ничего и то, только три раза в неделю. Если бы так в деревне жить, то давно ноги протянула бы. А так, смотрю и радуюсь на тебя. Румянец во всю щёку играет, будто пирожок нарумяненый.

Раннее утро в зимней деревне было мало голосистым. Народ попадался редко, да и те, что попадались, были не очень приветливы. Да и вправду, какая такая нужда могла из родного дома выгнать почти что за неделю от Великой Пасхи? Но учитель словно и не видел косых взглядов местных жителей.

— Вот смотри, идут две женщины, переговариваются. Раннее утро, а они уже на ногах. Ну-ка глянь, нет ли среди них порченых.

Пытаясь заглянуть им в глаза, как и учил меня мудрый наставник, я тут же их и отвела. Пытаясь мысленно представить тех, кого увидела, для пущей старательности даже прищурилась. Живая картинка сама поплыла перед глазами. На меня смотрели две полупрозрачные тётки, с большим количеством тёмных точек в том месте, где должна была находиться голова.

— Сколько чёрных точек у них в голове?!

— Значит, давно не причащались. Не стой на месте, идём дальше.

С нами поравнялось целое семейство, одетые видимо во всё лучшее, что у них было. Впереди шёл бодрый старик со сгорбленной и больной старухой, за ними две пары довольно молодых людей, а трое детишек завершали степенно вышагивающую процессию.

— Теперь на них посмотри. — Не давая считать ворон, подсунул следующее задание старательный наставник.

Поглядела и то же самое в области головы. Огромное число чёрных точек, только дети ещё не такие напачканные. А что до деда, то там вообще не точки, пятна целые просвечивались. И только я открыла было рот, как отец Сафрон сразу ответ дал.

— У этого деда разных грехов полно, но особенно много прелюбодейства. Смотри оказия какая выходит, ведь он о них, даже своему духовнику не признаётся.

Наконец, мы подошли к маленькому домику с резными ставенками.

— Вот и пришли. Когда в избу войдёшь, то попробуй хозяев рассмотреть получше, только смотри, в точки эти не суйся, а то потом греха с тобой не оберёшься.

На этих словах он постучал в дверь. Послышался усталый кашель вперемешку со сарческим кряхтением. На пороге перед нами появился старый совершенно седой старик с подслеповатыми глазами, опоясанный старой, изъеденной молью женской шалью.

— Здоров будь, Анисим! — Весело воскликнул мой провожатый.

— Да и тебе не болеть, добрый человек. — Грустно ответил дед. — Голос твой вроде знаком, только не разберу кто ты.

— Не уж-то не признал? — Искренне удивился отец Сафрон.

— Тебя-то признал, только вот, кого с собой привёл не пойму никак. Спутница твоя для тебя вроде молода слишком. — Силился рассмотреть меня дед Анисим.

— Так чего же тогда на пороге держишь коли признал. А то не знаешь, что сторонних к вам не приведу.

— Люди меняются, кто тебя сейчас поймёт. — Стоял на своём хозяин. Потом по лёгким, уже знакомым уколам, стало понятно, что меня пытались узнать своим путём, поэтому и тянули время.

— Ну, хватит, поняла она тебя, видишь, отгородилась. Ученица это моя, последняя. Опосля меня ей место держать оставлю. Ей вместо себя и хранить завещаю. Чего на ветру держишь, пускай в избу.

— Ну, раз так, тогда заходьте.

Мы вошли почти в такую же землянку из которой ушли. Разница была лишь в том, что она была чуть больше.

— Маня, у нас гости! — Пророкотал дед.

Иконостас этого дома не был таким богатым, как в землянке отца Сафрона, но лампадка горела, и чувствовалось, что живущие здесь молятся не за страх, а за веление сердца. Перекрестившись, мы наконец присели.

— Ну, рассказывайте, чего тут у вас нового. — Со своей полуулыбочкой, больше похожей на насмешку, пропел гость. Как раз, в то самое время вышла дородная баба без возроста. Она поставила на стол хлеба, да квашеной капусты, затем подмигнув мне вытащила из печи горячую картошку и только после этого поздоровалась.

— Здравы будьте, люди добрые. Прошу к столу, поди голодные. Да, последняя неделя поста это не шутки. Ешьте, потом расспросы чинить будем.

Мы чинно придвинулись к небольшому столу. Хитрый прищур так и не сходил с лица мудрого Сафрона.

— Чтобы вы не расспросили, а тихо ждали пока мы поедим, вот тогда уж и удивите.

— Да-к по ходу расспрашивать будем, коли сам напросился. Пока картоху чистишь, так и сам рассказывай, чего нового, ну а как есть начнёшь, тут уж наш черёд настанет. Чего зря любопытство тешить.

— Нового у меня до вас вроде ничего нет. Всё по старому пока идёт. А чего вы позвали, вот и рассказывайте, пока у нас рты заняты.

— Да и у нас не новое, а всё старое, будто и сам не знаешь. Последняя неделя перед Пасхой завтра уже начинается. Представляешь, что за жуть начнётся, вылезает, откуда вовсе и не ждёшь. — Старалась обстоятельно обсказать всё говорливая баба Маня, при этом не давая и слова вставить своему деду.

— Да у вас-то всегда вроде одно и тоже творилось, сами неплохо управлялись. Чего сегодня вдруг бояться стали? — Неспешно отправляя в рот еду, поддерживал разговор отец Сафрон.

— Ну это пока не к спеху, лучше расскажи, кого привёл к нам. Чего о провожатой своей молчишь? Красавица такая приблудиться к тебе просто так не могла... — Всё говорила, почти не умолкая, и этим очень похожая на бабу Марфу, наша хозяйка, пока её резко не прервал хозяин.

— Всё, дай роздыху. Вот ведь уродилась такая, как начнёт говорить, так и сыплет, будто из бездонной бочки. — Рассердился, но как-то не зло дед Анисим. Я же тем временем пыталась исполнить задание учителя. И, только начала рассматривать их зеленоватые образы, как всё разом и потухло. Бабка с дедом разом перестав спорить уставились на меня с открытыми ртами. Я мирно старалась пережёвывать, то, что только положила в рот. Отец Сафрон, поднял удивлённо брови.

— Чего ж это с нами хозяева не едят?

— Ты, Агашенька, ешь и не думай, они у себя в дому, захотят поесть всегда успеют, а мы с дороги, как волки голодные. А ты и вовсе всё на чёрством хлебе, да сырой водичке, скоро совсем костями греметь начнёшь.

— Это что было? — Первым, как ни странно, не выдержал дед.

— Да я тоже не поняла. Будто по мне ползал кто-то. — Поддержала его бабка.

— Это мы с тобой, старый, рот разинули. А нам, оказывается, ещё и не доверяют, видишь, проверкой занялись.

— Зачем шуметь-то? Девочке потренироваться надо. Вот и решила полученные знания на вас закрепить. А вы сразу шуметь. Вспомните, как сами учились! Или родились со всем, что сейчас умеете? — Тут начал заступаться отец Сафрон.

Понурив голову уселись за столом и молча стали жевать то, что первым под руку попалось. Напряжение требовало разрядки, оно витало в воздухе и не давало сосредоточиться. Мысли не определялись, они кружили словно рой надоедливых мух. Дед Анисим, на правах хозяина, стал выводить на добрую беседу гостей, показывая, что обиды и нечаянное моё поведение прощено из-за незнания.

— Вы надолго к нам гостевать, Сафронушка?

— Как раз до Пасхи пробудем. Коли в тягость вам, так не томитесь, скажите. Попробуем ещё где на постой притулиться, только чередой всё обскажите, что за страхи копятся. За обиду не переживайте, как отвечали на зовы, так и будет дальше.

— Где найдёте-то в такое время? Коли пришли, то у нас и оставайтесь, в деревне за родственников сойдёте. Вроде отца с дочкой-последышком. — Бурчал дед Анисим только для порядка, пока баба Маня со стола разбирала, а только закончив, тоже присоединилась под строгим взглядом мужа к разговору. Всё же они были добрыми и незатейливыми людьми, радующимися любым добрым новостям и событиям в своей простой жизни.

— С тобой, значит, Агашенька? Неужто ученицу-наследницу взял? А не рано ли? На покой всегда успеешь, ты ещё в силе. А чего на девку-то позарился, раньше всё с парнями ходил, вроде толковыми, но ей, конечно не ровня. Лихая она, да и мы с дедом почти все навыки растеряли на одном месте сидючи. — Баба Маня, дай ей волю, наверно смогла бы проговорить целый день. Дедушка Анисим такого позволить никак не мог.

— Ну оттаяла, снова здорова. У тебя когда-нибудь мозоль на языке выскочит.

— Слушай, Анисим, сколько лет вместе, а ты всю жизнь старым дедом был. Бурчишь и бурчишь.

— Это ты никак не уймёшься. Вон Сафрона дедом не зовёшь, а он старше, да твоего лепета так же не может вынести. Тут вступил и учитель.

— Жалеете, поди, что в миру остались? — Подмигнул он говорливой бабушке.

— Знать судьба у нас такая. От веры мы не отринулись и чем можем, тем завсегда помочь рады, но друг без друга не осилили бы. Кто её, кроме меня, стерпеть смог бы?

— Это ещё не известно, кто кого терпел, но правда жалеем только об одном, что Господь детишек не послал, но обиды не копим. Принимаем всё как должно.

— Сколько чужих спасти пришлось, не все своих столько сберегли. Чего тогда жалеть-то?! — Уже очень серьёзно, будто просматривая свою жизнь заново, ответил хозяин. — Да и сам знаешь, без Мани прожить я не смог бы.

Я сидела словно воды в рот набрала. Окутала голову туманом, что б никто не подсмотрел и не услышал, и стала думать о милом моему сердцу Трофиме. Только потом мне стало ясно, что отец Сафрон давал возможность выбрать то, что больше по сердцу придётся. Подумать, прежде чем отказаться от мужа, возможно детей, да только после этого принять правильное решение. Два пути, развилка в жизни, такого мне никогда ещё не выпадало в жизни. А наставник смотрел словно говоря, нет он говорил, только мысленно.

— Решай, что лучше для тебя. Твоё главное решение, только от него будет зависеть твоя дальнейшая жизнь.

Старики вдались в старые воспоминания, говорили о том, как были молоды, веселы полны сил и разных желаний. Разговор постепенно перешёл наконец на то, как сейчас живут и чем недовольны. Из раздумий меня выдернул отец Сафрон. Пробившись через туман, он в полный голос позвал.

— Агаша, что, заснула, красавица? Люди-то не простые, послушала, что говорят, может чем и в твоих силах помочь станется.

Это было и впрямь пробуждением. А разговор не так далеко и ушёл. Самую суть уловить мне удалось.

Баба Маня рассказывала с расстановкой, почти шёпотом. Отец Сафрон защиту на доме держал, которую я не только ощущала, но и видела. От неё таким теплом веяло.

— Я и говорю, что он пришлый. Ко всем нашим молодкам присмотрелся, да видно, чего надо не нашёл.

— Да и на парней заглядывался, делая вид, что подмастерья ищет. — Добавил дед Анисим.

— Ну, а внутрь ему заглядывали? — Всё не унимался мой учитель, видимо очень переживавший за будущее этой деревни.

— Вот мы тебе и толкуем, что не сопротивления не встретили, ни души. — На перебой толковали беспокойные старики. — Вон твоя девка, как от нас ловко закрылась, говоришь, что новичок, а мы её осилить не смогли. Силы уже не те, что прежде. Может и он нас за нос водит, поэтому тебя и позвали.

— Это ясно, что не с простым подмастерьем столкнулись, видно, что не новичок в тёмных делах. Только чего ему в вашей глухомани понадобилось? Но ни за что не поверю, что даже не пробовали залезть туда, где вам нельзя.

— А то, конечно, только едва спаслись. Хорошо, что вместе не полезли. — С большими, округлившимися глазами пересказывала баба Маня, не перечившая, а почти поддакивающая своему старику.

— Как всегда, она завелась, а лезть мне пришлось. Страхов натерпелся, такого даже выдумать нельзя. — Медленно, проговаривая каждое слово, стараясь понятно обсказать увиденное и не потерять при этом уважения прежде всего к самому себе, говорил дед Анисим. — Вошёл к нему, а там пустота, ну вроде чёрной ямы. Прикинь, ничего нет, да холодная, морозящая и бездонная. Бабка едва вытащила. Она тянет к себе, идти не хочешь, а надо. Вообщем так засосало бы, коли вместе полезли или ради пробы не стали друг дружке говорить.

— Он даже с лица сменился, когда тащить начала. Сделался синюшный весь, вот, думаю, коли сил не станет, за ним пойду. Куда он туда и мне дорога. Только Господь милостив, помог сердешного удержать.

Мой учитель после такого рассказа впал в глубокую задумчивость. Он словно заснул с открытыми глазами, выдавало только постукивание пальцев. Хозяева сидели и не двигались, будто ждали приговора. На улице стало совсем темно. В избе гуляли отсветы от прогоравших дров. Все ждали последнего слова отца Сафрона.

— Думаю, это либо учитель ученика ищет, либо ранг повыше к вам пожаловал. Только тогда не пойму, чего здесь таким умельцам застревать. Ведь они как выслужаться, так норовят в город улизнуть, там сподручней людям головы морочить. А этот, говорите своими ножками к вам пожаловал, да ещё в кузнецы записался и по дворам прошёлся...Зачем? Что-то тут не чисто. Надо бы своими глазами на него глянуть, но до поры до времени, себя не продать, а то совсем худо может статься. — Высказывая свои мысли в слух, наставник всё равно казался далёким, будто продолжал думать, а может и говорить с кем-то. Потому как защита с дома исчезла, стало понятно, что надо голову освобождать и свои умения при себе оставить.

— Вот, почти так-то и мы с дедом подумали. А ведь в ночь перед праздником сколько народа по перепортить можно. — Ставя, наконец, лучину на стол, хозяйка быстро оттаяла и стала опять говорливой добродушной старушкой. Она-де всё что надо сделала, теперича пусть у вас голова болит.

— Так такой колдун хоть сейчас всю деревню попортил бы, ему это раз плюнуть. Только вы порченых в деревне видели?

— Нет?! — В один голос произнесли старики.

В избе снова повисло тяжёлое молчание. Они думали о причине пришлого кузнеца осесть в их деревне, а я невольно ушла в воспоминания моего детства, особенно трагического Вариного сватовства.

Утро вечера мудренее. Думай, не думай, а отдыхать надо, иначе сомлевшим целый день мытариться придётся. Какие тогда догадки, когда все мыли о подушке. На том и порешили, что пора по лавкам разбредаться. Хозяйка, на сколько ей позволяло место, каждому постаралась угодить. Поначалу сон долго не шёл, но зато потом, как в рассказе стариков, стал стремительно наваливаться. Я провалилась в него, словно в пропасть, которая засасывала, не давая опомниться. Лица окружающих путались и кружили, говоря каждый своё, но из всей этой кутерьмы выделялось одно, хорошо знакомое. Оно спрашивало или рассказывало мне что-то, только что именно было не разобрать. Лишь последние слова и застряли, которые этот знакомец прокричал, что мол найдёт, куда бы не подалась. Отоснулась я с тяжестью на душе, голова гудела, и тянуло снова закрыть глаза, будто и не отдыхала вовсе. Тошнота подступила к горлу, голова горела, а на душе скреблись кошки от дурного предчувствия. Что-то нехорошее должно было произойти, от чего именно я и должна буду избавиться или это проглотит меня целиком. Пудовым мешком повисло это полувидение-полупредчувствие.

Пока баба Маня хлопотала у печи, готовя еду, мужики, что-то обсуждали, я попыталась просмотреть всю деревню. Вдруг увижу что-то знакомое, которое не давало покоя. Никто не показался мне знакомым, даже чёрная пустота не отозвалась. У всех жителей оказались очень схожие свечения и грехи наредкость похожи один на другой. Чужака было не угадать. День потянулся за днём в одинаковых хлопотах. Мы с бабушкой готовились к светлому празднику, хлопоча по хозяйству, по вечерам приводили в порядок изрядно поношенную одежду. Баба Маня оказалась хорошей сказочницей, а может, и правду говорила. Кто ж его разберёт, где сказка, где правда запрятана, коли теперича сама, как в сказке жить начала, только истории её, мне очень по нраву были. Некоторые, даже, по моему, из своей удивительной жизни рассказаны. Учитель с дедом подлатывали ветхий сарай, да приводили в порядок, то, что бедному старику уже не под силу из-за годочков стало. Вечером же подсаживались к нам под лучину и чинили ветхую обувку, подшивали валенки, подбивали давно выслужившие службу сапоги.

Весна захватывала свои права споро. Один день стоял лучше другого. Вся природа радовалась предстоящим праздникам. Лужи и чавкающая жижа дороги не могли огорчать. Детвора радовалась весне и встречала её с чумазыми лицами и по колено выпачканными в грязи. Снег оставался только под большими навесами, да вблизи раскидистых деревьев. Постепенно всё оживало, наполняя жизнью и радостью людей. Хотелось дольше побыть на солнышке, посидеть на крыльце, подышать запахом радости и жизни.

Под видом, что ещё надо принести воды, я вылетала с вёдрами к колодцу и медленно, на сколько позволяла верёвка тянула наполненные вёдра. Но стоило только переступить порог, как сразу натыкалась на нравоучение, что мол полуголая по деревне шастаю, распокрымши, а "марток на трое порток" одеваться должна. Эта изба за несколько дней прикипела к моему сердцу, добрые хозяева были понятны и приветливы. Так дурное предчувствие только к ночи стало вспоминаться. Как потом оказалось, очень надо иногда поверить душевной тоске, да приготовиться, как только можешь, а не мотаться беззаботным мотыльком, надеясь на авось.

Дед Анисим с отцом Сафроном никуда меня с собой не брали, поэтому, совершенно невольно, я научилась подслушивать разговоры деревенских девок, моих ровесниц, которые нехотя выдавали все новости. Так разоохившись своими умениями, я даже стала иногда подглядывать за ними, узнавая на улице, кто из них кто. Стала уметь видеть не только схожесть грехов, но и рассматривать его. Оказалось, что каждую чёрню точку на душе любого человека можно разглядеть, можно увидеть даже когда совершил этот грех человек и по какому умыслу. Кто, где поругался и ушёл со злым сердцем, а на исповеди забыл перечислить, кого оговорили или напраслину навели, позабавились, да и снова забыли покаяние принять. Вот эти точки и растут, а человек мается. Кто болезнью платит, кто судьбиной горькой.

За такими занятиями и подошёл чистый четверг. Мы протопили баню и когда мужики отправились париться, мы стали готовить чистое бельё. Баба Маня говорила по своему обыкновению много и не о чём. Я же, под видом отдыха от мытья полов, села прикрыв глаза. Очень хотелось послушать разговоры и пересуды местных девиц. Полной неожиданностью стало услышанное. Говорили несколько девок на выданье, две сестры и их подружки. Сначала, они дружно обсуждали приготовления к празднику, затем, медленно перешли к тому, кого поздравлять пойдут первыми. Вот это-то и насторожило меня больше всего.

— Я обязательно к кузнецу подойду, а то всё один и один, жалко. — Задумчиво проговорила одна молодка.

— Да ты чего? Он же старый совсем. — Удивилась её сестра.

— Вот Фроська удумала. — Со смехом проговорили остальные. После чего все дружно рассмеялись, кроме одной, которая растерянно и с обидой пыталась отстоять свой странный выбор.

— Ну и что ж, коли старый, значит не хороший что ль, на вас вообще не угодишь. Зато глазищи-то какие, как посмотрит, так душа в пятки сама прыгает. Так и смотрела б на него, если бы не такие, вроде вас. А чего попросил, то тут же исполнила, только зачем я ему такая недотёпа.

— Да ты чего, не уж-то вправду? Ты посмотри на него хорошенько, он весь чёрный ходит, с людьми здоровается, словно милости раздаёт. Нет, не хороший он, злобный. — Пытались отговорить девушки свою "подслеповатую" подругу.

— А может у него траур. Может он печалиться по ком? — Не могла никак уняться и одна против общего мнения продолжала заступничество девушка.

— Одумайся, Фросенька, он же кузнец. А ведь во все времена считалось, что кузнецы с нечистой силой знаются.

— Ой, может потому и чёрное носит, что колдун. Вот заколдует тебя, тогда будешь говорить, какой он хороший.

— Девки, а может, уже заколдовал? Раз по такому страшному, горбоносому, да длиннорукому сохнуть стала.

— Да-да, а она будто глухая и не слышит вовсе.

От таких слов, я видимо сильно побледнела, да и сидела нешелохнувшись долго, чем и обеспокоила свою хозяюшку. Она долго ждать не стала, подошла, да трясти начала. После, словно наседка, потерявшая цыплят, бегала, да причитывала. Когда отвар мятный дала, тогда только и присела рядом. Наши глаза с ней в этот миг так схлестнулись, что она разом и отпрянула.

— Говори, чего наподслушивала. — Сказала, словно выдохнула. А мне, после услышанного, даже слово не даётся. Сижу, вроде полена с глазами. В то время мужики пропаренные и вернулись в избу.

— Ну, что? Кваску давай, хозяйка. После баньки в самый раз будет.

— Эх, хорошо попарились, все косточки ходуном заходили. — Устало, но довольно присаживались к столу дед Аким с гостем.

— Квасу? Да вот он перед вами. Вы бы лучше, чем квас дуть на Агашеньку глянули. Не пойму, что с ней случилось. Полы помыла, да присела на лавку, меня слушать, я ж плохому не научу. А потом, глядь, вся с лица сменилась. Побелела, ничего не говорит. Я сначала решила в голове у неё покопаться, так не даёт. Знаю токмо, что подслушивать наладилась кого-то. А уж кого, не допустила вызнать.

— Всё понятно, не шуми бабка, Сафронушка сам разберётся. Правда, ведь смогёшь своей выучнице помочь? — Качая головой, с надеждой на сильного друга, проговорил растерявшийся дед.

— Не шумите, а то себя самого не услыхать от вашего гомона. — Уже не на шутку испугался за меня учитель. Склонившись надо мной, он осторожно погладил по голове, после чего сам побелел и сел от растерянности уставившись на стариков.

— Так мы его считали погибшим. А он глянь... к своим не пошёл, прямиком сюда. У вас и осел. Зачем сюда? Не уж-то предвидел?

— О чём ты это? Кого углядели?

— Кузнеца пришлого. Знакомец это старый моей девочки. Из-за него почитай что всей семьи она лишилась, вот и не может в себя прийти от такого поворота. А мы с тобой всё вокруг, да около который день ходили, а к нему хоть за пустячком каким зайти не досуг было.

— Дык, кто ж мог знать-то, что такая птица сюда залетит. Кабы чего непоправимого не учудил. — Заволновался бедный старик Анисим, но баба Маня не дала расслабиться.

— Вы, девку-то, в чувство приведите, потом рассусоливать вместе будем.

Отец Сафрон взял мои похолодевшие руки в свои горячие огромные ладони, и словно по косточкам полилась горячая волна, которая будоражила кровь и не только приводила в чувство, но и пробуждала жажду жизни. Рассказывать то, что подслушала у местных болтушек было не просто, ведь при каждом произнесённом слове меня мучили образы родных людей, которые будто говорили, что следующей жертвой этого колдуна окажусь я.

— Ну не переживай, поди не одна. Мы просто так тебя не отдадим. Лучше идите-ка вы в баньку, да спать ложитесь, с утра лучше думается.

Баня забрала все силы, которыми так щедро поделился со мной мой наставник. Укладываясь на ночь, мне трудно было даже лишний раз подняться и сходить за квасом, потому как в горле совсем пересохло. Одеяло натянула аж на уши. Сон в эту ночь старался, видимо обойти меня стороной. Чудилось, как этот злой колдун тянул свои уродливые руки прямо к моему горлу, а то, вдруг мерещиться начинало вроде сна на яву. Будто стараясь от него убежать где-то в лесу, я падала и он, зло хохоча почти настигал, его красные в чёрной холодной бездонной яме глаза уже выжигали меня изнутри. После такой ночи, утро было как нельзя кстати. Хлопотливый день немного развеял ночные страхи. Усердные моления и мысли о светлом празднике очистили душу от беспомощности и обречённости. Ведь на всё Господь и воля Его, тогда чего же мне складывать руки раньше времени.

Оставался последний день перед чудесным праздником, если что и могло страшного произойти, то только в этот день, потому, как уже через день мы все будем под великой защитой Спасителя. Утром, не забывая о Боге почти ни на единый миг, каждый стал выполнять свою, ранее намеченную работу, но, не сговариваясь, каждый ждал чего-то плохого, что могло бы омрачить чистоту Великого Воскресения. За весь хлопотливый день ничего не произошло и только стоило нам присесть к столу, чтобы выпить хотя бы чаю, в дверь настойчиво постучали. Душа у меня задёргалась и стала трепетать как осиновый листик.

— Это он. Пришёл со мной поквитаться. Вы меня ему не отдавайте. Он людей как малых букашек есть может.

— Не бойся, дед, чего сидишь? Открывай, гости на пороге. Только от такого гостинца защиту не забудь на себя поставить. — Скомандовал отец Сафрон.

— Так мы завсегда гостям рады, особливо тем, что с добром в дом идут. А на других поглядим-посмотрим. — Браво поднимаясь с лавки поковылял дед к двери. — Чего ж ты гостюшка на пороге стоишь, ведь знаешь, что не заперто, проходи, коли с добром пришёл, а коли со злом, то вот тебе Бог, вот порог.

Баба Маня сидела как на иголках, и было очень заметно, что не за себя, за деда переживает. Про остывший чай никто даже и не вспомнил, все знали, что предстоит увидеться и побороться с чудищем. Я мысленно надела на себя защиту.

В дверях, за дедом Анисимом, наконец, все увидели мастера по калеченью душ и моего старого знакомого — Власа. Он был так же чёрен одеждой, как и душой. Чёрный овчинный полушубок был распахнут и из-под него виднелась всё та же или такая же чёрная атласная рубаха, подпоясанная красным кушаком, чёрные шаровары заправлены в чёрные, до блеска начищенные, сапоги. На деревенского кузнеца он по-прежнему не был похож. Как увидел меня, так и стал есть глазами. С ядовитых губ, расплывшихся в довольной усмешке невольно сорвалось: "Так и знал". Сказал, словно выдохнул. После дедова толчка в бок, баба Маня чуток оживилась.

— Чаю не хотите? А то, горячий ещё.

Не взглянув на иконы, с победным видом, гость сел напротив меня, стараясь даже на единый миг не отводить от меня, свои страшные глаза. Глаза-омуты уже не искрами или мелким блеском светились в полумраке вечерней избы, а горели ярким красным пламенем, говоря о том, что желание гостя определённо направлено на завершение давнего намеченного дела.

— Ну и вам всего хорошего, добры люди. Вы мне без надобности и если захотите, то можете переждать где-нибудь, не трону. Мне девица ваша нужна, и только.

— Нет, это куда ж мы на ночь глядя из собственной избы пойдём? Ну, ты пришлый человек, чего ради страдать должен? Иди, в бане переночуешь. Она тебе кто? Чего ради живот рвать из-за такой сопли?

— Да чего уж. Мы здеся почитай что все родня. И с какого такого перепугу именно я должен в бане прятаться? — Присоединился к старикам отец Сафрон, поглаживая свою и так гладкую бороду.

— Это по какой же стороне родня такая выискалась? — Стал заметно беспокоиться нежеланный гость.

— А ты гость дорогой пришёл знакомцев искать, да их родню подсчитывать? Так я на это скажу, что ты не вовремя этим занялся, про то и завтра поговорить можно, а сейчас люди в церкви стоят, да Богу молятся о грехах своих. Хочешь, с нами пойдём, а то в самом хвосте идти придётся. — Проговорил мой наставник и сам неотрывно стал смотреть кузнецу в его страшные глаза. Туманная чёрная душа стала вылазить наружу сплошным полотном без обозначения головы и туловища, испещренная словно язвами кроваво красными точками. Успех казался очень близким, но не тут-то было.

— Ну раз так, то не обессудьте, сами напросились. — Зло прошипел Влас. Он что-то начал шептать, при этом в некоторых местах даже рычал. На этом перед нами предстала голубая, с зелёными разводами душа учителя, с единственной, чёрной точкой в том месте, где находится голова. Колдун зацепился за неё и стал тянуть с такой силой, что ещё чуть-чуть и о спасении нельзя будет и мечтать. В тени колдуна появилась уже довольно реальная пасть чудовища. Анисим, не выдержав такого зрелища, стал помогать своему старому другу. Вцепившись в колдуна, он стал оттягивать на себя его раскрывшуюся пасть. Верная подруга деда слилась с ним в единое, зелёное существо и нисколько не отставала от него. Но как оказалось, для силы голодного чудовища этого было не достаточно, он тянул к себе души троих Божьих посланников так сильно, что ничего не оставалось делать, как вмешаться в этот явно неравный бой. Я сбросила защиту и попыталась помочь своим благодетелям. Память услужливо подсовывала воспоминания из детства, причём самые его горестные картины. Лица родных людей кружили, не давая опомниться. Всё напоминало сон, который я видела недавно. Меня словно окинуло жаром. Огонь горел во мне с такой силой, что я уже не пыталась спасти от колдуна борющихся людей, а хотела уничтожить источник всех моих бед и страхов. Я старалась выжечь глаза или то, что можно было так назвать, сердце, всю его чернь. Уничтожить так, будто и не было такого гадкого создания никогда. Его губы сначала растянулись в хищной улыбке, которая медленно перерастала в удивление. Тёмная изменившаяся душа вылетела из ненавистного тела, стала метаться по избе, ища выхода или места, где можно спрятаться от меня. Она нападала то на одного старика, то на старуху, стараясь хоть немного отвлечь внимание от себя. Но меня беспокоило только одно, это было как наваждение или болезнь, захватившая ум и мысли только уничтожением. Надо лишь уничтожить страшное тело, чтобы ему некуда было вернуться, только потом распылить и эту страшную душу, чтобы она ушла туда, куда так стремилась попасть при жизни. Я помнила то, что глаз у него нет, поэтому перед нами была сама суть существа. Под моей волей и памятью, его тело стало таять как кусок льда на раскалённой печи. Шипел и коптил, но не отпускал при этом меня ни на минуту, старался зацепиться, да так, чтобы утащить с собой, но я для него оказалась слишком горяча. Даже в таком проигрышном положении, он стремился хоть как-нибудь навредить. Как только тело его исчезло, изойдя чадящей, прогорклой копотью, душа стала пытаться втиснуться в одно из уставших тел добрых людей. Замысел этой хищной грешницы я поняла сразу, поэтому она лишь успела подлететь ко мне поближе, сверкнув красными углями, потом, тонким огоньком метнулась к полу, после чего исчезла. Что со мной происходило позже, воспринималось не особенно чётко. Хорошо помню только, как спрашивала, про то, что с ним в этот раз покончено или нет. Быстрее всех пришёл в себя отец Сафрон. Разведя всех по лежанкам, и оказывая посильную помощь пострадавшим старикам, он с удивлением и беспокойством поглядывал в мою сторону. Как ни странно, кроме огромного опустошения, я не чувствовала ничего. Безразличие ко всему, давало даже покойный уют и расслабление. Лежа на лавке, и смотря перед собой, мне стало так хорошо, что желание существовало единственное, чтобы только никто ко мне не подходил.

— Видишь, девонька, что можешь ты? А я тебя не распознал. Думал, за Трофима тебя сосватать, а как срок подойдёт, так вместо Анисима, да Машеньки, сюда отправитесь. Ну ты мне загадку и заганула... Что ж теперь-то? Сама выбирать должна, только и не знаю, какой выбор лучшим окажется. — Я не хотела ничего говорить, тем более решать, а учитель на радостях всё не унимался. — Ведь это какую силу неразумной девке Господь послал, чтобы мастера матёрого, который годами месть вынашивал так разделать, а? Это ж пока неумеха?! А когда в силу войдёшь, тогда скольким помочь сможешь?! — Добродушно улыбаясь словно ребёнок, которому подарили долгожданную игрушку. Он сидел около меня и радовался. Тихое искреннее счастье светилось в его уставших, ввалившихся глазах. Мне невольно захотелось ответить ему чем-то, поэтому произнесла почти шёпотом.

— Яйца-то не покрасили, с чем на праздник выйдем.

— Вот стыду до глаз, теперича вся деревня засмеёт. — Откуда-то издалека послышался полустон, полуплач сердобольной женщины.

— Отдыхайте, главное сделали, а это дело на минуту. К завтрему всё готово будет, только вы сил набирайтесь. — На этих таких простых и родных словах отца Сафрона, я, наконец, смогла закрыть глаза и забыться сном младенца.

Ученик.

— Вот и всё, милок. Так я и начала в этом месте жить поживать, да по разным местам расхаживать, когда тому надобность придёт. Зовы порой такие сильные и посию пору, что хошь не хошь, а выковыливаю. А теперича ты мне в подмогу, твой черёд подошёл продолжать это дело.

Слушал я эту сказку, а сам думал, про то, какое наверное богатое бывает это больное воображение. Это ж надо себе такого напридумывать. Да и я хорош. Поверил словно последний недоумок, ну надо же, бабка, как младенца развела. Сказочница старая. Интересно было бы знать, многих ли она так сюда притаскивала, после чего наверняка стали по лесам шляться, да зверям лесным про мироздание лекции читать. Но я-то, я-то молодец, аж рот открыл, а? Так попасться на её удочку...

— Эх, мальчишка-несмышлёныш, толком усы не отрастил, а туда же. Хватит меня полоскать и дурой кликать. Сама разберусь, без сопливых, какую жизнь прожила, только судить не тебе меня придётся. Лучше слушай, что говорю, повторять времени может не хватить. Да и сам любопытствовать должен уметь, а то нынешний народ привык всё на лопате получать, спинку гнуть, не больно хотят. — С этими словами моя старушенция испарилась, а на её месте оказалась рыжая зеленоглазая красавица в джинсовой мини юбке, да коротенькой маячке. Я уже не смотрел, а таращился во все глаза, рот распахнулся сам собой и то, я это не понял, а почувствовал. Девушка смотрела на меня из-за пушистых чёрных ресниц и улыбалась великолепной белозубой улыбкой, но только я захотел задать ей вопрос, как тут же на её месте, хихикнув оказалась снова бабка с тремя огромными страшными зубами.

— Ну, чего? Хорошенько проняло-то? — С явной радостью спросила она.

— Ещё бы! И часто ты так делаешь?

— Нет, только когда надо бывает, а что, завидно стало, поди, намечтаешь сейчас себе вагон и маленькую тележку, только оно работает при отдаче. Когда желание есть для людей пожить.

— И ты меня этому учить хотела?

— Ещё раз говорю помогать, помогать тебе стану, ну, а учиться сам должен.

За окном стало совсем темно. После такой сказки хотелось сильно спать. Всё, что со мной происходило, выглядело одной из сказок старушки, поэтому заснул я быстро и спал как убитый.

Утро не внесло ясности в моём понимании. Прояснение событий наблюдалось только с бабкиной стороны. Она словно получила полную поддержку и взаимопонимание, потому как принялась рьяно наставлять на путь истинный.

Привыкание свойственно любому человеку, тем более, что пример постоянно перед глазами маячил, поэтому и меня стало постепенно это захватывать. Желание узнавать просыпалось на почве того, что я тоже могу что-то необыкновенное сделать, для простого человека просто запредельное. Поэтому, даже умываясь, я думал о возможностях каждого человека. А уж баба Агаша словно клещ вцепилась и не давала никакого роздыха.

— Умылся? Молодец, теперь за мной топай. Покажу тебе кое-что такое, что опять может за полоумною принимать сможешь.

Она подвела меня к нескольким дубам, стоящим в каком-то солдатском порядке. Крепкие, раскидистые, словно стоящие на страже какой-то тайны, они не бросались в глаза, но увидев их, можно любоваться такому творению природы не меньше чем любому чуду на свете.

— Вот тебе задачка, узнай, который тут мой стоит. — Щурясь, как кот на солнышке, дала первое задание бабуля.

— Вот даёшь! И как я узнать должен? Ведь колдовать не умею. — Недоумевал я.

— Тьфу, на твои нехорошие слова и что б обо мне так больше не говорил, Понятно? Я добро делаю, вот здесь прежде всего, только потом то, что видишь, выходит. — Сердилась старушка, стуча меня по голове, когда я меньше всего этого ожидал. — Он один из всех выделяется, потому, как на меня похож уродился. — Дала подсказку старушка. А мне как обычно полезли обыкновенные человеческие мысли. "Вот бедолага, не повезло ему, так же вот теперь и мне. Где тут трезубый змей Горыныч, к тому же сутулый и чудаковатый." Сообразив не вовремя, что она слушает мысли, я попытался мысленно заткнуться. Углубившись ближним рассмотром этих красавцев, постепенно стал видеть в них различаи. Во-первых, они отличались по возрасту, во-вторых, по расположению кроны.

— Так, если они разного возраста, то твой по всему должен быть самым молодым. — Дальше я анализировал полушёпотом. Старался присмотреться к каждому, но ничего не получалось. Ну не спиливать же их в конце-то концов. Из школы я вынес только то, что истинный возраст дерева только по спилу можно наиболее точно установить.

— Да ты хоть школу-то сюда не приплетай, приглядись получше, потрогай, а хочешь, в обнимку постой. Они тебе тогда сами подсказать смогут.

— Ну, вот тебе и на. Чуять деревья собрался. Кому сказать от смеха помрут.

— Ты мирское-то с себя сбрось, да лучше пробуй. Вот представь, что не ходил ты в школу, не было у тебя друзей, в лесу этом вырос, они тебе родня наипервейшая, а с тем и подходи потом, с чистой душой.

— Легко сказать, ну да ладно, только ты тоже отойди, не мешай с природой общаться. Ни уж-то не видишь, тяжело при тебе, стесняюсь с дубами обниматься. Так ведь групповое помешательство, а то одиночное, понимать надо. Вот уж не думал, что сума сходить заразно.

— Да не болтай же. И чего ты не баба, языком так похож, вот и мелешь, словно дорогу метёшь.

— А ты не стой над душой. Сказала сам почуять должен, значит, почую. Только ты в сторонку отойди, а?

Как только она ушла, стало приятно и хорошо стоять между такими гигантами. Даже потянуло обнять их, чтобы ощутить всю мощь этих красавцев. Чувства и впрямь стали расти, захватывая меня целиком. Каждое могучее дерево оказалось мощнейшим носителем силы и памяти. К какому бы дереву я не прикасался, оно охватывало таким теплом, выдавая отрывки из кусков разных жизней, словно просматривал куски различных кинофильмов. Так и ходил, словно заворожённый, от одного ствола к другому. Прикосновение — вспышка, и поплыла картинка низкорослого мужика с длинными чёрными волосами до плеч, длинной всклокоченной бородой до пояса и пронзительно зелеными колкими глазами, стоящего между деревьями с поднятым пальцем, грозящим как в детстве. Следующее дерево — другой старик, седовласый старец с бородой доходящей аж до колен, в выбеленных одеждах. Он стоял оперевшись на огромный посох и внимательно разглядывал меня своими выцветшими когда-то голубыми глазами. Он указывал на раненую птицу, лежавшую около его ног. Птица не была похожа ни на одну, из тех, что я знал. Она, со сломанным крылом ещё трепыхалась, стараясь подняться хотя бы на свои большие крючковатые лапы. Оперение, казалось, не то, чтобы красивым, а даже торжественным каким-то. Красная голова переходила в чёрную грудь и разноперые крылья, заканчивающимся чёрным хвостом. Едва заметное движение посоха и птица рассыпалась не оставив и следа, а старик грустно улыбнувшись растворился в воздухе словно туман. Вот как раз следующий дуб и был деревом бабушки Агашиного учителя, это я понял по её живописному описанию. Он предстал передо мной именно таким, каким она мне рассказывала про него. Не древний старик, но всё же в годах, поглаживающий ухоженную и без того гладкую бороду, он смотрел на меня лукаво с едва заметной усмешкой и напоминал скорее помещика, чем праведного старца. Он показывал рукой на последнее, как оказалось потом самое маленькое, среди великанов дерево, подойдя к которому, он кивнул головой и исчез, как будто не появлялся вовсе. Именно это дерево выдало самую странную картину. Оно показало смешливую маленькую рыжую девчонку с изумрудно-зелёными глазами, которая, рассмеявшись спряталась и больше не показалась.

— Наверное это как раз и будет твоё дерево, бабуль. — Произнёс я, уверенный, что она где-то поблизости и наблюдает за происходящим.

— Правильно, он это. Сама для себя выращивала. — Тут же отозвалась она.

— А девчушка смешная, это ты что ль будешь?

— Так ведь не ушла же я ещё. Силы свои тебе не передала, так с какой стати мне там быть? Там только детство моё и обозначилось, место моё бережёт. Вот обучу тебя и уйду, тогда ко мне ходить станешь, да советов просить, а я вот она, рядышком, глядишь, вместе чего-нибудь и скумекаем. А если я не осилю, то гляди сколько нас здесь. Соберёмся все вместе, да и пособим кто чем может. Только одно правило запомнить должен, по пустому не беспокоить. Сила, у хранителей ушедших, хоть и великая, только пользоваться ей можно один раз в три года. Да и то, коли, по одному вызывать станешь, а если так, всех одним разом, то только в семь лет один раз. Запомни, а не то оплеуху вдобавок получить можно.

— Знаешь, у меня к тебе вопрос созрел. Противоречия ну никак не стыкуются. Сможешь ответить на то, что сама когда-то спрашивала?

— Да задавай вопросец свой, не ходи вокруг, да около. Чего знаю скажу, а чего нет, то сам откопаешь со временем, конечно.

— Видишь ли, только не обижайся, не стыковочка у тебя в вере происходит. Ладно про папоротник, но тут души умершие в дубах сидят. Как с точки зрения веры объяснить сможешь? Ведь очень на язычество смахивает, тебе так не кажется?

— Нет, не кажется. А объясню легко, знай только своё, слушай внимательно, да на ус мотай, в жизни всё пригодиться может, внучек. Люди здесь не простые собраны, как ты уже наверное увидеть смог. Хоть с этим ты согласился или тоже сомневаешься?

— Ну, вообщем-то, согласен.

— Тогда и с другим согласиться должен. Как и раньше я тебе говорила, всё от Бога единого на земле и травинка, и былинка, и зверь и человек. Всё от Него. Вот и приходим мы в этот мир тоже по Его воле, как и уходим, каждый в свой обозначенный для него час. Только человек из ниоткуда не берётся, чтобы в никуда уйти. Как приходит от отца с матерью, уже наделенный каждый своей судьбой, так и уходит, каждый в своё место. Поэтому говорят и толкуют тебе о жизни вечной. Душа-то не исчезает, остаётся она, только вопрос где. А на то тебе и ответ у каждой своё место. Ушёл допустим простой человек, так не только ко Господу он преставился, а ещё в нашей памяти остался, в том месте, где жил, частичка жива, да ещё в людях, которые его помнят и молятся за него. А старцы эти, много лет здесь молились. Верой и правдой добру и людям служили. Так и перешли их частички души в эти деревья, потому и по пустому беспокоить не след. А намоленое место их помнит и хранит, ведь Сам Господь на такое дело ещё при жизни благословил. Так куда же они после смерти деваться должны, человек не вода, бесследно испариться не может. Какой человек, такой и след, такая и жизнь вечная после смерти. Понял?

— Что-то не совсем. В голове не укладывается. Это что же, выходит мы все среди мёртвых душ ходим? А они летают, да на за нами присматривают. Вот жуть-то какая.

— Это ты о неприкаянных говоришь. Только они не присматривают, а дорогу свою ищут, а у тех, кого место определено, они, как и мы, всяк своим занят. Кто в рай, кто в ад, а кому и другая работа предстоит. Наши хранители вот помогают, чем могут, добро, да свет Божественный беречь, да со злом побороться. Эх, это не только понять и поверить, но ещё и чувствовать надо. Потом придёт к тебе, только в Бога верь и всё образуется. Мимо своего в этой жизни, как не старайся, всё равно не пройдёшь. Только вот выберешь ли ты это своё, будет зависеть только от тебя.

— А ещё поинтересоваться можно?

— От чего же нельзя, ты за этим здесь и находишься, чтобы знать, да любопытствовать. Только по-моему, знаю, чего заинтересовало больше всего. Давай сам спроси.

— Баб Агаш, а как ты в девку молодую обращаешься?

— Не обращаюсь, а личину надеваю. Она от много зависит, от настроения, например. Ещё от людей с которыми встречаться приходится, да всего и не перечислить в один раз.

— А я могу так, как ты, другим казаться?

— Проще простого. Тебе даже легче, чем мне это сделать будет, ведь в вашем времени каждый под личиной ходит. Желает казаться тем, кем на самом деле не бывает. В голове представь тот образ, который близок сейчас, да надевай. Он на тебе словно платье висеть будет, только ещё запомни, не старайся ради баловства-то, нехорошо это. Только ради любви большой, да ради спасения кого-нибудь, тогда всё получаться станет, а так душу свою искушаешь на неправедность. Да и долго она не продержится, не родная ведь, как слетать клоками начнёт, так чего доброго, перепугать кого хочешь можно.

— Ну вот, к примеру, надел, а потом как избавиться?

— Это уж совсем просто. Представь, что умываешься, так она и слетит ровненько, будто и не было никогда. По молодости вот всё такую личину надевала, которая сей час у тебя каждый день перед глазами, а как время пришло, так для большей убедительности стала к разным молодым образам прибегать. Вот она жизнь-то какая. А иногда, больше от любви, конечно, сильной, личина сама, будто по волшебству выползает, только её чужим не особенно показываешь, потому что это вроде с душой на изнанку пройтись по людям пришлось бы. В любви самая большая сила заключается, от неё не отречься ни убежать, а только пережить можно.

— Знаешь, талдычишь ты всё про силу сказочную, только не пойму я никак, когда она проявиться-то может?

— Ты думаешь, если чудеса увидел, так они сами к тебе и явятся? Нет, мил человек, у тебя есть талант этому научиться, да силу эту заработать. А так ты тот же Колька-водила без особых примет, как ты себя сам называешь. Внутри у тебя буря должна быть. Учись её слушать, тогда и голоса начнёшь слышать, и желания других, да и беды людские потоком течь начнут. Ты когда последний раз молился-то?

— Не помню. Но ты не думай, я к вере со всем почтением отношусь, но как-то не до того всё было. Не ходил почти в храм-то.

— Знать душа давно покою не знала, вот и учение моё до тебя всё через смешки, да сказочки туго доходит, поэтому, никак порой не пробьётся.

— Всё может быть, только не приучены мы, в чудо верить. Ближе то, что каждый человек сам кузнец своего счастья. А ещё лучше вера в то, что подержать в руках, да хотя бы пальчиком одним дотронуться можно.

— Значит, в церковь сходить нам с тобой перво-наперво надо. Вот причастишься, помолишься, попросишь благословения Божьего, тогда может и учёба твоя тебе не так уж и глупа покажется, да вера, что далеко в душе запрятана, свободу обретать начнёт. Ведь работа уж на носу, а ты неготовый.

— Расскажи, что за работа такая, которая именно мне приготовлена, хоть мысленно дай привыкнуть к назначению своему.

— Всякий раз на одну работу выходишь, а сделать её по-разному выходит, поэтому ничего сказать не могу. Сам походу разбираться должен будешь. Может получиться так, что скажу одно, а выйдет по другому, тогда скажешь, про меня дурное или подумаешь, всё едино не хорошо. Терпи, милок, все так начинали.

— Тогда, в церковь-то, когда пойдём? Уж больно у тебя складно получается, аж не терпится про себя самого узнать побольше.

— Так ты сам для себя самая большая загадка на всю жизнь и останешься, как не старайся испытать и разведать только в трудные моменты истинное лицо и вылезает. А в церковь через три дня только тронемся. Для этого подготовиться ведь надо.

В голове у меня была полная неразбериха, но то, что видел я сам, прикасаясь к дубам, давало полное право на существование тому, о чём говорила старушка. Вера маленькими порциями входила в меня через это беззубое существо и, поэтому, я, как в кино стал настраивать себя на добро и на обретение могучей силы. Ну, вроде, избранного, какого. В принципе, чем отличаются взрослые от детей? Да практически ничем, только запросов побольше, да и в возможностях посвободней, тоесть разрешения спрашивать не у кого. Вот и у меня проснулись мальчишеские мечты, потом аж самому пред собой стыдно сделалось.

Баба Агаша решила в эти три дня истребить, видимо, все мои пробелы в духовном образовании. Она, как могла, объясняла то, что я никогда не слышал. Заставляла учить и петь молитвы, рассказывала о праздниках и правилах их празднования. В конце каждой такой беседы у меня была полная каша в голове. Убедившись, что я не в состоянии больше ничего воспринимать, только тогда делала перерыв, но он касался только духовного и никак не бытового. Она продолжала учить заваривать травы и делать различные настои. К концу третьего дня, она заставила меня подкатить две бочки к печи. Наполнить обе водой и достать старый, огромных размеров, чан. Только после этого до меня дошло, что бабуля, решила в довершение всего, словно младенцу, устроить купальню. Спорить и доказывать, ей было попусту, это словно ронять слова на ветер. Она всё одно, сделает так, как решила, а моё дело "телячье", только слушать, да исполнять. Перед тем, как посадить меня в бочку, сердобольная хозяюшка сначала выгнала на улицу. Я сидел и бестолково пялился, как Гашка обходила свои владения. Это было так забавно, собака, словно солдат несла свой караул. Хоть опушка и была невелика, но уж слишком неровные у неё границы опоясывали пространство вокруг избушки. Видимо обход этих границ — дело не редкое, потому, как Гашка обходила свои владения, по вытоптанной тропе, заворачивая в только ей понятных и нужных местах. Где-то она останавливалась и втягивала носом воздух. Уши в это время ходили ходуном, а стойка тревожная с поджатой передней лапой. Ни с того ни с сего начинала рычать, но потом спокойно, как ни в чём не бывало спокойно уходила.

— Не уж-то, Гашка, ты просто так порезвиться не хочешь? Побегать по лесу, мышей, зайцев половить.

На что собака лишь глаза в мою сторону скосила и дальше принялась исполнять свой ритуал.

— Она хранитель этого места. Её сюда так давно привели, что она и сама об этом не помнит. Так и живёт здесь, и службу правит преданно. На своём веку так много видела, да столько знаний приобрела, что с тобою, да со мной не сравнить. Эх, если бы говорить могла, то порассказала такого, что и во сне не присниться.

— Это про что же?

— А вот про то, что, к примеру, за границей этого места я могу только зов услышать и всё. А вот Гашенька и без зова слышать может, да ещё и дорогу указать способна. Даже на разное зло дальнее ли ближнее у неё свои знаки имеются.

— Ну, типа барометра на плохую погоду, на необычное реагирует, так и она на чужое зло?

— Это ещё почему чужое? Зло чужим или родным не бывает, оно просто зло.

— А помнишь, баба Агаша, когда я в первый день у тебя на завалинку выполз, ты тогда сказала, что морок мог у меня душу выпить. Так ты говорила про то зло, которое тут живёт. Значит, есть ещё которое среди людей и оно разное.

— И да и нет. Вот, например, умер человек без покаяния, с душой порочной, разными грехами изъеденной, так такая душа голодной и начинает шастать по разным местам. Только случай какой подвернётся, так она тут как тут со своей не шибко грозной, но всё же гадостью. И ведь в чём её сила-то, что её никто рассмотреть не может, а поиграв, да помучив всласть какую пару тройку людишек, сюда летит, хоть и баловство, да силушку показать видимо всем надобно. Правда иногда бывает, что летят с просьбой помолиться за них, но таких мало, больше всё норовят через сладкие речи присосаться к хранителю, да голод свой унять. Они ведь когда голодают, знаешь как мёрзнут, а у нас сил поболе чем у простых людей, поэтому мы для них вроде самого вкусного, да сытного. Потом и тепла надолго хватает.

— Так они же могут в любом месте остаться и жить. Чего бояться-то, никто не видит, не слышит и еда всегда под боком, и даже прогнать по всему выходит некому.

— А кто ж разрешит-то? На это им тоже разрешения выспросить надобно, но только его редко когда дают.

— Что-то совсем не понятно, у кого им разрешения спрашивать? Да и для чего, если они всё равно для всех незаметны.

— Для всех людей, но не грузи ты сейчас себя этим. Поймёшь, когда надо будет. Иди в избу, да полезай в бочку, что ближе к печки, а опосля мне кричи.

— А ты это что же, решила со мной вместе помывку устроить?

— Не с тобой, а тебя, голубок. Не таращ глаза-то, всё одно, как сказала, так и будет.

Зашёл я в избу, скинул одежду, а в бочку, оказалось, залезть труднее, чем я думал. Попыхтеть порядком пришлось, прежде чем внутрь залез. С ободранным коленом и сильно припечатанным локтём, постарался разместиться, на сколько это место позволяло, удобно, только после этого позвал бабушку. Забавности этой старушке было не занимать. Она вошла с закатанными по локоть рукавами, в фартуке и платке, подвязанном назад, как у рокеров бандамы. Вся в чёрном, она смотрелась, что ни на есть натуральной рокерской передовой бабушкой. Комната избушки превратилась в баню по-чёрному. Подбросив в печь можжевеловых веточек, она стала плескать водой на край печи. Аромат растекался приятный и расслабляющий. Стало так хорошо, что двигаться совсем не хотелось. Но хозяином положения был в очередной раз не я. Мой бравый банщик давал указания даже по поводу мытья собственного тела, а мне ничего не оставалось, как тут же безропотно выполнять. Ну, чем не армия, а? Она всегда была права и стояла на своём до последнего. Всё же, один момент мне нравился во всём этом происходящем безумии. У меня неведомо откуда появилась заботливая бабушка, которая так внимательно опекала меня, будто малого дитя.

Следующие два дня, она давала уроки православия. Учила, как должно молиться в храме, как готовиться к причастию и что оно значит для верующего человека. Объясняла так старательно, что порой одно и то же повторяла не то что бы дважды, а даже и трижды.

Наконец, для меня наступило это долгожданное утро. Разбудила баба Агаша, аж затемно. Провожала нас только Гашка, и то вроде человека, её грустные глаза попеременно смотрели то на одного, то на другого. На пороге дома она села и стала смотреть нам в след до тех пор, пока мы не скрылись из виду. Идти пришлось гуськом, бабушка впереди, ну а я позади неё. Шла она быстро, для своих лет даже слишком, поэтому идти за ней было сплошным удовольствием. Меня же грела мысль о том, что наконец-то закончилось моё заточение и хоть куда, но всё же идём мы к людям. И вот тут-то я и поймал себя на мысли о том, что, не смотря ни на что, я все таки пленник, но такой, который удивляется и умиляется от своего необычного плена, не стремясь бежать и обмануть своего надсмотрщика. Удивление и вправду вырастало во мне и не давало покоя, почему же бежать от этой бабки не входило в мои планы.

— А куда бежать-то? Заплутаешь, ещё чего доброго. — Уже на толком не сформированные мысли отвечала баба Агаша. — Да я разве отказываюсь, сама тебя выведу, когда срок подойдёт. Только и ты знай своё, учись, да впитывай, чего объясняю, не махай через плечо, всё на ус мотай. Ведь оно как в жизни бывает, близок локоток, да не куснёшь.

— Зачем мне локти грызть-то? Я ни на что не подвязывался.

— А затем, что от судьбы не уйдёшь, сколь ты не оттягивай, а что на роду предписано, то всё равно случиться.

Мы снова замолчали. Переменчивый ветер гладил лицо и уже отросшую маленькую бородку. Я потрогал её рукой. Нет, не отросшая щетина колола мне руку, а именно бородка.

Весь дальнейший путь шли тяжко вздыхая, не обронив ни единого слова. Вышли из леса уже засветло в небольшую чистенькую деревеньку, где тропинка, будто нарочно привела до самой церкви.

Церковь была старая и тем почему то казалась доброй и уютной. Батюшка оказался добрым и обходительным, даже поинтересовался, почему раньше не гостил у своей бабушки, надо бы почаще бывать и не забывать стариков. На что мне просто пришлось дать обещание внимательней быть к своей новоиспеченной бабуле. Служба, на удивление, понравилась. Выйдя из храма, я словно крылья за спиной ощутил. На душе стало легко и спокойно, хоть песни пой. Голубое небо, казалось низким, и облака шли весёлыми, кучкующимися барашками. Вот на этом парящем моменте баба Агаша и поставила меня твёрдо на землю.

— Закрой рот и слушай, только не ушами, а пробуй сердцем, душою слушать.

Остановившись прямо посередине улицы, там, где шёл, я закрыл глаза. Попытался освободиться от всего и, как учила заботливая бабуля, прислушаться к окружающему меня миру. И это случилось, не сразу, но произошло.

— Да, вот оно, слышу, ну надо же, прямо как ты и говорила. — Голоса вливались в меня не раздельно, а как-то вместе, образовывая тем самым один большой поток, наполняя и терзая мою бедную голову. Он звучал на разные голоса, которые перебивали друг друга и, не думая умолкать хотя бы на минуту.

— Нет, я так не выдержу, сейчас голова треснет. Что же они, как птицы, на все лады щебечут?

— Это хорошо, теперь попробуй сосредоточиться на каком нибудь одном голосе и мысленно его пометь.

— Нет не смогу, они у меня мешаются все. — Орал я с выпученными глазами, обхватив голову руками. На что бабушка лишь пристально смотрела в глаза. — Вот это да, вроде получается.

Это оказалось, как на телефонной станции, услышать сразу всех, а потом подслушивать только интересующий разговор. Говорили две молодые женщины о том, как чей-то муж вчера "на рогах" домой приполз, и как Надька с ним с помощью скалки воспитательную работу провела. А потом стали обсуждать всё, что кто-то когда-то слышал за последнее время. Вообщем, сплетни чистой воды. Да, именно слышал, а не догадывался или чувствовал. Можно было услышать разговоры разных людей о разном. Это так захватило меня, что радость, словно у ребёнка, стала гулять в виде глупой улыбки по лицу, захватывая меня целиком. Но от бдительной наставницы было не скрыться.

— А теперь попробуй защитить своё сознание от всех разговоров.

— А это теперь, как же сделаешь?

— Да просто, представь свою голову изнутри и заткни всё то, откуда это в тебя льётся.

— Вот, теперь нормально, прямо, как и было.

И это у меня получилось довольно легко и сравнительно быстро. Я был так доволен собой, что поначалу даже не понял робких прикосновений к моей голове. Что-то невидимое пыталось проникнуть ко мне внутрь сначала осторожно, потом бесцеремонно, будто хозяином своего тела был уже не я, а это нечто. Но хоть и с опозданием, я все же не пустил к себе гостей, закрывшись глухой стеной.

— Молодец! Теперь я за тебя спокойна, отработаешь, и ещё лучше получаться станет. А сейчас пойдём к моей старой знакомой, она нас покормит, да и переночевать у неё не грех, а уж завтра и домой пойдём.

— Домой? — Переспросил я, представив свою маму, рыдающую на плече жены. Сколько с Ленкой живём?.. А всё равно, только о доме разговор затеим, так сразу, словно в глубоком детстве набредает, как мама на кухне что-то готовит... Наверное в подкорке уже заложено, где родители, там и дом, тем более то место, где вырос. Уходить от своей новоявленной бабушки не хотелось, интерес разгорался по мере получения и освоения новых фокусов. Постепенно в меня входила вера в чудеса и чудесное вокруг, от чего оторваться не было сил, поэтому я шёл смиренно рядом, с единственным желанием чего-нибудь поесть.

Не маленький, но и не слишком уж большой дом подруги "моей" бабушки стоял на отшибе деревни. За небольшим овражком проходила дорога, по которой изредка пробегали машины. По другую сторону дома, прямо подпирал к огороду лес. Именно из этого леса мы с бабой Агашей и вышли несколько часов назад.

В дом вошли не стуча. Незапертые двери говорили о том, что хозяйка где-то поблизости. Аккуратно застеленные домотканые половики, не мудрёная столовая утварь, печь с "горелкой" внутри, да большущий стол посередине комнаты с задвинутыми за него стульями, составляли всё нехитрое убранство большой комнаты. Дальше, где-то сбоку, была открыта дверь в маленькую комнату, которая просматривалась лишь наполовину и, по-видимому, выполняла роль спальни. Пожилая женщина, вошедшая сразу после нас, обрадовано всплеснула руками и кинулась расцеловывать мою провожатую, называя её лишь по имени, после чего, усадив нас за стол, стала хлопотать около печи. Она старалась расспросить и одновременно рассказать бабушке Агаше обо всём, что случилось в её отсутствие, угождая своим нежданным гостям и радуясь встречи.

— Да не волнуйся ты так, Никитична. Мы пришли у тебя ночлега просить. Поэтому успеем наговориться всласть. Особенного разносола нам не надо, но от еды не откажемся. Мы только сейчас вот из церкви вышли, на причастие ходили, поэтому не тяни, ставь, чего для себя готовила.

Никитична выглядела моложе моей провожатой. Она, высокая и статная, с сильной проседью, и доверительной, спокойной улыбкой, никак не создавала впечатление простой деревенской труженицы. Правда на стол накрыла быстро, чему я оказался очень рад. Еда оказалась вкусной и родной, поэтому, сидя за столом и уплетая за обе щёки, чувство животного насыщения приносило головокружительное удовольствие.

Вдруг, это произошло именно вдруг. Резкий толчок в голову раздался откуда-то изнутри. Ложка с недоеденными щами шмякнулась обратно в тарелку. Кусок хлеба выскользнул из другой руки и упал на стол. Чудовище, которое давило на голову, будто рассчитывало на то, что глаза вот-вот выйдут из орбит и скатятся по раздутым щекам, которые округлились от непрожёванной еды. Но это дало толчок для применения только что полученных мной знаний. Новичку в таких делах, конечно, потребовалось время, а горло уже стягивалось, будто под чьими-то мощными руками.

— Что с тобой, милый? — На перебой стали интересоваться всполошившиеся старушки.

— М..энэ х..то..-то д...ышыт. — Как мог, объяснил я с набитым ртом. Пытаясь, одновременно прожевать, или не жуя, проглотить всё то, что застряло прямо около горла. Но попытки мои свелись ровным счётом к нулю, потому как самое главное ждало впереди. Холодные щупальца, не знаю уж каким путём, проникли в меня и стали орудовать сжимая и разжимая моё бедное, бешено колотящееся сердце. Дышать с каждой секундой становилось всё трудней и трудней.

— Баба Агаша, что это? — Только и успел подумать я, глядя на старушку, как на единственный спасительный "круг". Но она не стояла без дела, чья-то синюшная прозрачная рука, тянущаяся ко мне, была ей как раз вовремя перехвачена. Бабушка стала с силой вытягивать это нечто, что извивалось и старалось уйти. Тогда она прижгла её выплеском странного зелёного луча. Только вот эти щупальца с зелёным лучом видели мы с бабушкой Агашей вдвоем, потому как Никитична бегала вокруг меня, стараясь хоть чем-то облегчить мои страдания. Послышался резкий громкий вскрик в спальне, после чего моя старушка молнией метнулась в другую комнату и уже через несколько секунд стояла посередине столовой, держа за ухо двенадцатилетнюю девочку.

— Это кто? — Строго спросила моя наставница хозяйку дома. — А я старая решила расслабиться у тебя. Кто такая эта девица?

— Это племянница внучатая. Её моя сестра прислала погостить, здоровье поправить, а то совсем девка изнемогла, да самое главное, что заговариваться начала. — Лепетала бледная и испуганная хозяйка, дёргая уголок фартука в разные стороны.

— Ты ж ведь знала... Да чего уж там, и я-то тоже хороша. Вот ведь и на старуху проруха случается.

— Ты ведь первая с чужаком пожаловала, потому и я думала, что потом...

— А потом от инфаркта здесь труп был бы. Понимаешь ты, глупая. Ведь не один год знаем друг дружку-то.

— Так пожалела, думала баловство одно, да слишком сильная опека родительская...

— Ага, рассосётся у неё. Ладно уж, молчи. Сама разбираться теперь стану.

— Как зовут тебя, умелица? — Не выпуская ухо девочки, стала вести допрос баба Агаша. Собеседнице, видимо, это не очень нравилось, и она пыталась больше освободить своё опухшее ухо, чем вести беседу с сумасбродной, по её мнению, старухой. А я от пережитого шока избавился просто и легко, будто ничего и не было, потому, как есть хотелось с той же неимоверной силой. Тарелка недоеденных щей привлекала и манила меня больше, чем разборки встревоженных женщин. Я, придвинулся поближе к столу и стал утолять свой голод, тем более что это ни сколько не мешало наблюдать происходящее далее. Девочка вытянула губы и захныкала, наткнувшись на моментальную железную реакцию старушки.

— Не действует. Не станешь отвечать, вообще откручу.

— Баба Катя, ну скажи хоть ты ей, ведь больно же. Она чокнутая, наверное. Что такого я сделала, чего она ко мне прицепилась? Ты ж сама видела, я только тихо в комнате лежала и никого не трогала. — Ныла девчушка, не понимая своей вины.

— Катька, тащи, чего она там читала. — Никитичну уговаривать дважды, не пришлось. Перед бабой Агашей уже через минуту на столе красовалась тоненькая брошюра с кричащим названием "В помощь вам — женщины. Изучи и действуй, любой у твоих ног.".

— Это что за гадость такая? Ты, чего, читала такое? Ну-ка, Коленька, прочитай первые две строчки, далее сама пойму, поди не маленькая. — Я, с грустным видом, отрываясь от тарелки, прочёл две строчки немыслимой тарабарщины и положил книжонку на стол, продолжая поглощать домашнюю еду, от которой меня так нещадно всё время отрывали. А, моя бабуля, словно в первый раз увидела подростка. Перестала говорить и только разглядывала её, на что девочка стала оправдываться, ничего не понимая.

— Ну, я вашего племянника в щёлку увидела, вот и решила попробовать. А он чего-то падать начал, может он у вас бальной какой. А вы сразу ко мне.

— Эх, Маринка-Маринка, до чего же ты глупая ещё, правда, Агашенька? — Стараясь смягчить гнев подруги, которая всё не отпускала красное надутое ухо, стала лопотать Никитична.

— Это не она глупая, а печатают сейчас не весть что. А вот такие как она и попадаются, от наивности своей, какой только дряни не хватают, что б полегче, да поинтересней, можно даже сказать, поцветастей жизнь обустроить, не догадываясь под час, чем может всё закончиться. — Наевшись, и, наконец, от этого подобрев, констатировал я. По большому счёту, мне даже стало жаль девочку. Но, держа марку солидного человека, всё же не удержался подлить чуток масла и со своей стороны в это расследование. — Я тебе что, кролик подопытный? Не видела, чего натворила? Чуть кони не двинул от твоих проб.

— Ну не двинул же? Я ж сразу перестала, как только поняла, что не то, что надо получаться начало. Отпустите вы меня, в конце концов. — Уже не ныла, а вопила разъярённая Маринка.

— Ты, это, Агашенька, может и правда, а? Отпусти... — Засуетилась ещё больше хозяйка. На что баба Агаша, холодно взглянув на Маринку выпустила, наконец, из цепких рук огромное малиновое ухо. Та же, не долго думая, пулей метнулась к зеркалу.

— Дайте чего-нибудь холодного, а то теперь до кона жизни как Чебурашка ходить буду. — Стонала Маринка, стараясь приклеить то, что раньше было ухом к голове, но это у неё не особенно получалось. Маленькое, детское ухо приняло такие неимоверные размеры и такой синюшно-малиновый цвет, что кого угодно мог бы вывести из себя, тем более девочку, которая явно уже начинала критически оценивать свою внешность в силу своего переломного возраста. Но "моя" бабушка, стояла не проронив ни единого слова, следя за новоявленной колдуньей.

— Откуда книжку-то взяла? — Стараясь разрядить обстановку стала спрашивать Никитична.

— В переходе, их там завались, какие хочешь, а особенно на заговоры разные. Хочешь на успех, хочешь на притягивание денег, даже на подчинение людей от которых зависишь. А, я вот, на любовь выбрала. Хотела, чтоб больше про меня не говорили, что я урод какой-то. — На этих словах мы все трое уставились на девочку. Ничего уродского, конечно, в ней не было, кроме теперешнего уха. Тоненькая, в модных драных на коленях джинсах, майке до пупка, она выглядела совершенно нормальным подростком своего времени. Волосы цвета соломы мотались беспорядочно до плеч, курносый нос, зелёные глаза и чуть припухлый, по-детски капризный рот. Вообщем обыкновенная девочка и ничего больше, кроме, пожалуй, что чудесного количества веснушек, которые рассыпались не только по всему лицу, но и по угловатым плечам, рукам и даже кое-где торчащей спине.

— Тебя солнышко любит, смотри, сколько веснушек высыпало. — Нелепо вылепил я.

— Ага, чем больше лет, тем их больше. Хоть выводи, хоть не выводи. — Грустно сказала Маринка, прижимая мокрую тряпку к голове, услужливо поданную Никитичной. Тут, как нельзя кстати, оттаяла и баба Агаша.

— Теперь давай обе рассказывайте, что у вас не так. Почему её родители у тебя такое сокровище спрятали?

— Да.. это... погостить привезли. — Явно стала темнить Никитична.

— Мне-то не ври, двоюродную внучку к тебе привезли, а то лета им не хватило, да и своей родной бабушки будто нет. Её ровесники к школе во всю готовятся, а она у тебя околачивается. Не темни, давай выкладывай. — Взяла в свои руки ситуацию резвая старушка.

— А мы её решили здесь в школу пустить. — Не сдавалась хозяйка. — Знаешь ведь, город в таком возрасте ничему хорошему не научит. Девочка очень увлекающаяся, а я не против, скучно одной. Мои-то разъехались, а одной тоска зелёная, вот и попросила, чтоб мне хоть кого привезли, вот кроме неё никто не согласился.

— Сладко поёшь, только забыла что враньё — это моя стезя, я его за версту чую. — Не унималась разоблачать баба Агаша. Никитична, хоть и понимала всё, но разоблачаться не стремилась, поэтому первой не выдержала сама Маринка.

— Я ж говорю, потому что урод по жизни. От меня все отказываются, даже родители. Да что родители, кошки и те, разбегаются. Цветы дохнут, когда настроение на нуль спускается. Училка противная, облысеть умудрилась. Да и так, по мелочи, всего разного ещё много чего вспомнить можно, только этих случаев и совпадений с каждым годом наворачивается и наворачивается. Родители устали разгребать и умасливать каждого, кто стал свидетелем, вот сюда и сослали, ну типа спрятали.

— Так оно и понятно, миллионы эти ерунду покупают и ничего, а ты прямо вундеркинд. Купила, прочитала и на тебе, труп обеспечен. — Удивлялся я способностям этой малышки. Баба Агаша даже не услышала моей реплики, она подошла к Маринке и взяла её за руки.

— Не дёргайся детка, я только посмотрю, что с тобой не так твориться, а потом вместе подумаем.

— А драться не будете, вон какая рука тяжёлая, до сих пор ухо голову перевешивает. — Серьёзно спросила Марина.

— Не бойся, не буду. — Так же серьёзно ответила бабуля.

Маленькие зеленовато-голубые искорки побежали от Маринки к моей провожатой, а потом, я увидел наяву подтверждение ранее услышанным "сказкам". Из глаз Маринки выдвинулось и стало расти зелёное облако по форме напоминающей девочку. Там, где должна была находиться голова, в облаке зияли мелкие чёрные точки, обрамляя туманную голову, словно венком, и светились, будто дыры в этом же цветном тумане.

— Красота-то, какая! Не уж то это правда? — Вырвалось у меня от увиденного. Поверить даже собственным глазам в такой момент для меня составляло некоторый труд. Эта чудесница Агаша просматривала душу девочки или что-то такое, что я облачить в слова в тот момент был просто не в состоянии. Увиденное было так потрясающе красиво, что я хотел увидеть восторг в глазах, хотя бы ещё одного человека, поэтому, оглянувшись на Никитичну и, наткнувшись на ничего не понимающий взгляд, стал понимать избранность своей судьбы, о которой так долго говорила мне старушка. Хозяйка ничего этого не видела, да и сама девочка тоже. Никитична крутила головой, пристально разглядывая то меня, то свою двоюродную внучку, силясь рассмотреть или понять хоть что-то. Маринка же бессмысленно хлопала глазами, уставясь в глаза бабы Агаши.

— Агашенька, ну что? Что с ней? — Беспокоилась баба Катя.

Моя бабуля отпустила руки девочки и всё разом исчезло, словно сон наяву или ещё какое-то наваждение. Маринка сразу же завела свою "песню".

— Я же говорю, ненормальная, просто синдром на витке эволюции.

— Ну, ты и хватанула! Это что же такое? — Заново стала просить объяснений Никитична.

— Да не волнуйтесь вы так. Она абсолютно нормальная, даже ещё лучше, чем нормальная. Она, как это сейчас говорят — индиго.

— Это кто ещё такой?

— Это ребёнок с определёнными способностями. Да про это сейчас по телеку говорят, в газетах пишут. Феномен нашего века. Таких детей разным обследованиям подвергают, способности просчитывают. Вот родители по возможности и прячут своих детей, чтоб они не светились. Ясно?

— Ясно-то ясно, что ничего не ясно. Они только и сказали о придурковатости девочки. Ну, то ничего, нормальная, а то нападает на неё и она сама не своя становится. Школьную программу освоить не может. Двойки посыпались, а ей поступать скоро, так хоть в деревне может чуть-чуть оклемается. — Прорвалось наконец у скрытной бабы Кати.

— Не тянет?! — Пришла очередь возмущаться Маринке. — Да мне не интересно стало. Там осваивать нечего. — Скривила свои детские губки девочка. — Вот папа с мамой и испугались. Побоялись шуму, видите ли. Скрывать не было уже возможности, потому как вопрос упирался в то, что меня из восьмого надо срочно в одиннадцатый переводить. А это означало пристальное внимание к моей персоне, а особенно к поведению.

За этими душевными излияниями мы и не заметили, как баба Агаша, присев на стул, закрыла глаза. Она сидела явно о чём-то думая, словно живая мумия, едва-едва шевелящиеся губы выдавали именно задумчивость, а не старческую дрёму.

— Что же это такое? Значит ты не дурочка, как тебя родители мне обрисовали? — Допытывалась баба Катя. — Так ведь таким дитем гордиться надо, а они прячут, да ещё и дурачить придумали. Куда всё катиться? Я бы в своё время сама тобой занялась, да только отстала от такой жизни, многое в ней теперь непонятно стало. Ну, уж в обиду, точно не дала бы.

— Правильно они сделали. — Упавшим голосом, наконец, подключилась к общему разговору баба Агаша. — А я нетерпеливая поспешила. Да кто ж теперь разберёт-то? Может, так по судьбе и положено было, сначала одного, потом другого встретить. Как только справляться стану, вот забота, теперича какая выросла. Неисповедимы пути Господни, воистину, неисповедимы.

Будто сама с собой тихо проговаривала баба Агаша свою проблему. Нам ничего не оставалось, как внимательно выслушать мысли вслух и ждать решения, которое принять предстояло только ей.

— Сейчас всем за стол, потом, что нужно по хозяйству, то подмогнём и спать. Утро вечера мудренее, глядишь, само собой и разрешиться всё. — Вынесла окончательный вердикт стойкая баба Агаша. Её непререкаемый авторитет и тут не дал сбоя, только, на сколько я уже мог её узнать, она решение приняла, а нам оставила роль послушников, которые примут любое её мнение, потому как только оно, единственное, окажется верным.

Утро было солнечным и тёплым. Бабье лето оправдывало себя полностью. Последние ясные дни будто решили обмануть календарь. Даже листва не хотела окрашиваться в жёлто-красные тона. Никак не хотелось верить в то, что сентябрь берёт права в свои руки.

Проснувшись, мы с Маринкой встретились у летнего умывальника.

— Ты не в курсах, чего там твоя бабуля надумала? А то, я гляжу, она здесь как у себя дома командует, да и моя ей без всякого подчиняется.

— Не-а, но в принципе, как я понял, с нами пойдёшь, к Агаше в дом. Она, наверное, решила о тебе заботу проявить, вообщем не парься, тебе всё одно хуже не будет.

— Знаешь, мне что-то не улыбается к твоей бабаке пилить. У своей, со скуки сдохнуть можно, а у твоей тем более. Загрузит работой колхозной вот и вся дискотека. А насчёт общего языка с ней, так это даже во сне не присниться. — Грустно делала выводы девочка, и так стало её жалко, что захотелось хоть чем-то утешить.

— Моя баба Агаша добрая, ты не думай, первое впечатление всегда обманчивое. — Утешитель из меня был никакой, да и быстро как-то приелось это. В конце концов, я находился в худшем положении, чем эта девочка. Её судьбу решали всё-таки у неё на глазах, а мою вместо меня кто-то. Да, выбора нет порою ни у кого или выбирать человеку подчас трудно, а скулить и жаловаться лучше и надёжнее получается, кто ж его разберёт. Но любому принять действительность, какая бы она не была проще, нежели принять судьбоносное решение.

За завтраком все молчали и смотрели на красное опухшее лицо Никитичны с отёчными глазами. Подняв глаза, она наткнулась на наш с Маринкой недоумевающий взгляд.

— Мариш, вещи я тебе собрала, видеться на каникулах станем. А так Агашенька права, что же это тебе теперь неучем что ль быть, когда все твои учиться станут. — Когда уже стали вставать из-за стола, выдавила баба Катя. Маришка, со свойственным ей подростковым противоречием молчала, и было не разобрать, то ли она в крутой обиде, то ли ей стало вдруг, всё равно. Тихо подошла к бабушке, поцеловала и молча пошла за мной с незнакомой старушкой. Уходя, мы слышали лишь виноватое бурчание и всхлипывания Никитичны.

— Ну, наконец-то, домой идём. — Первой прервала молчание уже наша с Маришкой опекунша, как только мы ступили на лесную тропинку. — Ты, Коленька, не в обиде на меня будешь, коли я тебя, с одним своим старым другом познакомлю? Да я тебе про него говорила, Трофимом кличут. — Елейным голоском, будто извиняясь, старалась говорить уже даже чем-то родная бабушка.

— Раз надо, так чего ж ты извиняться-то вздумала? Сама ж говорила, что мне уготовано, с Трифоновой бедой разобраться, да дочке, чем только можно помочь, а здесь лучше трезвого мужского разумения никак не справиться. Поэтому Трофим, как нельзя кстати придётся. Тем более, что мужик мужика лучше поймёт. — Постарался я разрядить обстановку и успокоить тревоги бабули. Маришка, шла не замечая дороги. Потерянная, она так громко думала о своей никчёмности и ненужности, что хотелось прямо как маленькую, погладить по головке и сказать много разных тёплых слов. Её искренне было жаль, потому что изводила она себя нещадно.

Не смотря ни на что, идти по лесу было легко и приятно. Тёплое ласковое солнышко то пряталось, то появлялось вновь. Грибы просто в несметном количестве попадались по дороге. Любопытство переросло в то чувство, когда человек просто не в силах пройти мимо, поэтому я снял свою майку, завязал рукава и у меня получился довольно таки вместительный мешок. Пропускать такую красоту, как расценил я, было бы кощунством. Поэтому, стал собирать с таким азартом, что невольно, обратившая на меня внимание девчушка, достала из заплечной сумки свитер и по моему примеру стала собирать грибы, подогревая не только себя, но и меня почти что соцсоревнованием, то есть " у кого больше". Белые, подберёзовики, подосиновики, только успевай собирать, прямо рай грибной.

— Красота-то какая, как на картинке. Не поверила бы, если кто рассказал. — Ликовала азартная Маринка. Баба Агаша же шла в глубокой задумчивости. Что-то явно не давало ей покоя. Такая бодрая и жизнерадостная старушка выглядела угрюмой и сильно чем-то озабоченной. Ни на мои, ни на Маринкины вопросы, она не отвечала. Даже реакция того, что она их слышит, так же отсутствовала. Создалось впечатление, что она не слышит ничего и никого. Только потом я догадался о том, что она с кем-то разговаривает, и именно это её поглотило почти целиком. На мои попытки пролезть к ней в мысли получил мысленный подзатыльник, от которого, наверное, с минуту звенело в ушах. Оставив прежние попытки, тем самым, проявив уважение к учителю и показав ещё пока превосходство ее мастерства над своим, стал заниматься сбором грибов и выводом из дипрессивно-задумчивого состояния горемычного подростка. Эта игра, переросла в явное заготовительство. Импровизированные мешки были полны, и мне пришлось взвалить их на себя, чтобы идти дальше. Идти молча уже не хотелось ни мне, ни Маринке. Девочка будила во мне чувства заботы о ребёнке, гнев на родителей, которые прибегли к таким жестоким мерам. Жалость, поднималась какими-то волнами, откуда-то со дна беззаботной души и душещипательными порциями окатывала, сжимая, в большинстве своём, равнодушное сердце.

— Слушай, а как ты хочешь, что б я тебя называла? Ну, Коля или дядя Коля, или по отчеству может, а? — Вывела из чувствительности девчушка.

— Да не парься, зови как удобно. Чем проще, тем лучше. Хоть по возрасту и в отцы тебе почти что гожусь, да у самого детей пока нет, так что на просто Николая не в обиде буду.

— А почему у тебя детей нет? — Прорвало подростковое любопытство.

— Не знаю, нет и всё. — Не стал я заморачиваться с ответом.

— А ты женат хоть?

— Конечно.

— И жена красавица писаная, прямо как в сказке?

— Ну, почему, сразу писаная? Нормальная, симпатичная, вообщем, мне нравится.

— Слушай, а ты хоть знаешь, куда нас эта ненормальная старуха ведёт? Ты только на неё посмотри, она же как робот идёт, прямо жутко делается, когда на неё посмотрю.

— Зря ты так, она добрая и приведёт тебя к себе домой, а там обалдеешь как интересно.

— Балдеть не хочу, хочу знать зачем. Может она там жертвы человеческие приносит?

— Да, ну, тебя, фантазёрка малолетняя, баба Агаша и мухи не обидит.

— Мух она может и не обижает, потому как человеков обижать желает. Никогда не забуду, как она мне ухо выкрутила, до сих пор торчит и не убирается.

За милой беседой, мы и на заметили как наша проводница свернула с узкой, едва заметной тропинки в сторону и остановилась под огромной старой сосной. Увидев это, я хотел ей крикнуть, чтоб объяснила хоть, но в голове стремительно пронеслось: "Не мешай". Мы с Маринкой встали, где остановились и стали наблюдать за тем, что будет дальше. Откуда-то из-за спины послышались лёгкие и быстрые шаги. Весь мир вокруг нас словно замер. Замороженными оказались не только мы, но и всё, что нас окружало. Можно видеть, слышать, даже мёрзнуть, но только не двигаться.

Обойдя стороной, и, не обратив на нас ровным счётом никакого внимания, мимо прошёл огромный мужик. Что-то знакомое промелькнуло в его размашистой походке. То ли своеобразная мерная развалка, то ли чуть уловимое движение могучих плеч, но он явно шёл под ту сосну, где остановилась старушка.

Рты невольно отвалились: под огромным деревом стояла молодая красавица лет двадцати-двадцати пяти от силы. Рыжие волосы разметались по округлым плечам, длинный сарафан прикрывал ноги почти до ступней. Руки нервно откидывали россыпи золотых волос за спину, оголяя круглое лицо с мягкими чертами и лучистыми зелёными глазами. Большой рот не портил, а завораживал своей правильной формой. Черные высокие брови, словно крылья птиц взмыли ввысь при приближении этого гиганта. Ласковая улыбка, прищур лукавых глаз — всё говорило о том, что этот человек ей был знаком, и не просто знаком, а очень приятен и долгожданен. Как только они оказались друг против друга, самая большая ветка опустилась, прикрыв пару от любопытных глаз, скрыв их словно за занавесом. Любопытство разгоралось, не давая отвести глаз от чудесной встречи двух влюбленных. Хотелось подойти к этому волшебному месту и во все глаза рассмотреть то, что там происходило в эти минуты. Но ноги, приросшие к земле и тело, оцепеневшее по неведомым причинам, не позволяло не только сделать шага, а даже поворота головы. Только через несколько минут пришло долгожданное тепло и чувствительность восстановилась. Заморозка спадала, не оставляя никаких следов.

— Интересно, ты видел то же самое что и я? Или у меня у одной глюки ?

— То же, что и ты, не переживай. К этому тяжело привыкнуть, но у тебя это всё же легче получиться, чем у меня.

— Это ещё почему?

— Потому, что молодая.

— А ты ещё чего интересного видел? Расскажи, а?

— Тебе теперь Агаша расскажет, а будешь послушной, то и покажет.

Вот так устроен человек, с одной стороны мне не хотелось ей говорить ничего, но с другой, я был не одинок. Ещё кто-то, пусть даже ребёнок, переживал то же самое, что и я. Поэтому, хотелось вывалить всё, накопившееся за это время, которое я пробыл вырванным из своей, пусть серенькой, но только моей и ни чьей больше, жизни. Вместо всего этого я смог только выдавить из себя пару фраз, которые тут же счёл глупыми.

— Ты давно в себе странности или таланты разные замечать стала.

— Ты имеешь ввиду то, что у бабы Кати случилось? Такое впервые. А всякое разное, то мама говорит, что лет с трёх.

— А что ты при этом ощущаешь?

— Да ничего. Если, к примеру, обижусь на кого очень сильно или разозлюсь, то этот человек спотыкаться начнёт, а если совсем худо, то падать на ровном месте станет. Если в школе злиться начинаю, то в окно стараюсь смотреть, но тогда на подоконнике все цветы, вроде кислотой обрызганные, вянут и корчатся. А вот после последнего раза уж вообще моих родителей переклинило. Понимаешь, в конце года наша училка на меня разоралась, что я не такая, а вроде того, что себе на уме, выше себя любимой никого видеть не желаю, ну, вообщем, на психологии её замкнуло. Хотела зло сорвать, а я под руку попалась, да подскочила ко мне с таким воем, ну я невольно и посмотрела на неё и её причёску. А о её причёске, это отдельно говорить надо, просто отпад крутой. Три пера в разные стороны и те отдыхают. Ну, вот, смотрю и думаю, что если так орать, то и волосы последние испугаться могут, тогда совсем лысой ходить придётся. И, представляешь?! Волосы на глазах у всех отвалились, а она лысая и красная знай своё, орёт не прекращая, весь класс как грохнет со смеху, а она в непонятках. Вот после этого всего, я опять виноватая и осталась, меня видите ли с нормальными людьми оставить нельзя. Оценки-то у меня приличные, только вот неуд по поведению. А я-то тут причём?

Маринка щебетала, словно птичка, а я, слушал её и думал о том, что Агаша наверное и вправду ошиблась на мой счёт. Ведь эта малышка с рождения обладает тем, что она хотела во мне пробудить и с помощью цветка усилить. А здесь на тебе, всё готово, даже усиления не требует, только знай своё, направляй. Ну, что я мог до появления в моей жизни этой старушки? Да ничего. Словно слепец ходил, а теперь стал людей видеть, светом их любоваться или хотя бы отсветом. Почему, не знаю, но так мне обидно сделалось, прямо как у маленького, эмоции так захлестнули, хоть плач. Почему этой малышке столько всего от рождения дадено, что мне, здоровому мужику годами вырабатывать придётся. Вот и допрыгался, я что же это, всю жизнь по лесам скитаться теперь стану? Заело! Дар девочкин к зависти вывел, всё, это меня уже засасывает, начинаю впадать в детство, но так увлекательно, надо сказать. И чтоб больше подобные мысли не посещали, стал стараться поддержать разговор.

— Как же ты не причём. Видно, когда ты начинаешь свои эмоции наружу выплёскивать, они у тебя каким-то странным образом материализуются. Ведь не напрасно говорят, наверное, что каждая мысль материальна, да и по библии, тоже, грех даже думать плохо о другом, да и вообще надо все мысли под контролем держать.

— Ну, типа того и мой папа сказал, поэтому они вместе с мамой и отправили меня сюда, в Рябиновку. Да ещё посоветовали научиться владеть собой. А я вот о моей бабушке думаю, хороша, ничего не скажешь. Прямо к первой встречной и сбагрила. Во люди. На что только ради собственного благополучия не пойдут, да чего там, про двоюродную бабушку говорить, если родные родители так со мной поступили.

Девочка сильно удивлялась и радовалась одновременно, что является участником происходящего.

— А ты внук её что ли?

— Нет, я как и ты, случайный прохожий.

— Значит такой же урод как и я?

— Да не знаю. Ну почему ещё урод? Просто она занималась со мной, правда как и у тебя пожеланий не выслушивала. Сказала, что так нужно, вот я и остался.

— Ага, остался, скорее оставили, в это почему-то больше вериться.

За разговором мы уселись напротив друг друга. Она на мешок с вещами, а я на упавшую берёзу. Разговор вёлся вяло из-за того, что хотелось увидеть продолжения диковинных событий. Два чудесно изменившихся человека не давали покоя ни на минуту, мы всё время посматривали на огромную сосну, скрывшую от нас влюбленную пару. Хоть это и было утомительно, но всякому ожиданию приходит конец.

От раскидистого дерева в нашу сторону направлялись два убеленных сединами старых человека. Старушка и дед шли, опираясь, каждый на свою походную палку.

— Кому сказать, не поверят. Это же старики. А где те, которые прятались от нас? — С досадой произнесла Маринка.

— Так это они и есть. Только, кажется, я понял, откуда я этого деда знаю, мне про него баба Агаша рассказывала, да так подробно, что, наверное, на улице встретил, не обознался бы. Неужели это Трофим?!

Пока я размышлял вслух, они успели подойти к нам, и прощально взглянув друг на друга, стали любоваться нами. Но тишину прервала разговорчивая девчонка. Она словно воробей чирикала, не в силах остановиться.

— Я поняла, вы парочка. Вы давно любите друг друга, но вас разлучили, поэтому приходится видеть друг друга только в лесу, что б никто не догадался. А стариками прикидываетесь тоже для прикрытия, да? А ты баб Агаш, красавица-то какая, прям вообще... А вас, дедушка, как зовут? Мы теперь все вместе жить будем?

Первым не выдержал дед Трофим.

— Цыц, малая! Ух, как расчирикалась, аж голова кругом пошла. Погодь маленько, и до тебя очередь дойдёт. — После чего не обошёл стороной и меня. — Правильно Агашенька решила, куда тебе такие две пустомели. Смотри, пытается скрыть, а сам не хуже этой пичужки мысли ведёт. Этого бычка я с собой и поведу, а ты этой егозой займись. Ох она из тебя силушки и повытаскивает... Зато из него вытаскивать мне под силу станет, а тебе лишь мука одна. Чего смотришь? — Обратился он ко мне на прямую. — Со мной пойдёшь, понял?

— Понял, чего не понять-то? Хоть к Агаше и привык, с мужиком всё ловчее будет.

— Правильно думаешь, нечего за бабий подол держаться. У нас с тобой и впрямь ладней и дружней выйдет. Вот и всё милые, отсюда вам направо, нам налево, а там всё прямо и прямо.

— Да не переживай, милок, я к тебе тоже привыкнуть успела, но так и впрямь ловчее. — Не выдержала Агаша. — Мы всё одно часто встречаться станем, а то ученье непутёвое выйти может. Да и жить у нас только по одному и можно, вот ведь как. Так что лёгкого пути вам с Трофимушкой.

После этих слов стало так вдруг грустно и одиноко, что лучше бы она вовсе молчала. Но уходить совсем уже не хотелось. Желание было лишь посмотреть, чем всё это закончится, что они из нас получить хотят. Тут старик кашлянул, и посмотрел в сторону погрустневшей старушки.

— Э-эх, никогда прощаться не мог, пошли мы, ежели что, то дам знать, сама понимаешь. — На этом он осторожно коснулся плеча Агаши и видение предстало вновь. Перед нами стояли по-прежнему молодые красивые люди, которые много лет не переставая, любили друг друга, но почему-то не были вместе. Лишь одно короткое мгновение они стояли озаряемые внутренним светом друг друга, смотря и стараясь запомнить любимого, как всё разом исчезло, будто насмешливое видение. Два старых человека расходились друг от друга в разные стороны. Подмигнув девочке и, отдав ей, свитер с грибами, я отправился догонять своего нового учителя.

Лесные тропинки, едва заметные для человека не посвящённого, я старался различить по едва уловимому зеленоватому свечению. Куда меня вёл Трофим, было не известно, но угадывалось то, что место будет похоже на Агашин островок. Зеленая дорожная нить со временем стала утолщаться и светить, словно указывая неискушенному путнику тропинку до места, именно ему уготованному.

— Это что же, наваждение или колдовство какое? — Спросил я, стараясь тем самым хоть немного сбросить темп ходьбы.

— Колдовство не от Бога, а ты коли устал, так явно и говори, зубы-то не старайся заговорить. — Не поддался на уловку такой же слышащий, как и Агаша старик.

— Так мне просто не понятно, откуда что берётся, вот и всё. — Старался не поддаться я.

— А чего понимать-то? Про то, поди, Агаша подробно рассказала. Про воинство Господне, про то, как людям помогаем, да веру стараемся помочь сберечь. Вот вроде и всё.

— Ничего себе всё. Бабушка, то есть Агаша, уж теперь и не знаю, как лучше называть-то её, мне про это рассказывала, но что-то больно на сказку похоже.

— А ты сначала пусть даже как и сказку, но прими сердцем, вникни, ну а потом, глядишь и откроется тебе.

Тропинка виляла меж оврагов, засыпанных сухими полусгнившими листьями, да ветками, ветром нанесёнными, так и оставленными там. Лес менялся и становился больше похожим на угрюмый строй старых елей и сосен, посаженных кое-как, где придётся. Мы же, не отклоняясь ни на шаг, шли по путеводной ниточке-ведунье. Оглядываться совершенно не хотелось. Иногда, создавалось впечатление, что за нами, лесная стена смыкалась сама собой, пряча не только путников от случайного любопытного взора, но и саму тропинку, по которой мы шли. Солнце, будто боролось с дикими зарослями, пытаясь осветить и прогреть наши лица. Но пробраться в чащу ему так и не удавалось, мелькая только на редких нижних ветвях деревьев.

— Дедушка, а вы с Агашей в этих лесах вдвоём живёте? — Старался не упустить благосклонности к разговору, я, чтобы хоть немного больше получить информации от своего попутчика, старался добиться доверительного рассказа. Мысли до такой степени разные и противоречивые рождались у меня в голове, что не хотелось делиться ими ни с кем, поэтому, в такой ситуации лучшим оказывалось слушать, а не думать.

— Почему вдвоём? Ты о лесе как о доме говоришь. А того понять не желаешь, что даже в доме одному жить, не получиться. Человек один не может, так его природа устроена. То, глядишь, кошку завёл или собаку, то другую какую живность. А ты про лес так! Где ж тут одному быть.

— Ну, ты махнул! Я про вас, про людей.

— Да и про людей, ты тоже мало чего знаешь.

— А чего про них знать-то, прошли те времена, когда по лесам жили, тем более у нас. Всё уже тысячу раз хожено перехожено.

— Ты на воду озера посмотри, чего увидишь, то там и есть, а чего видеть не сможешь, то, сколько об этом не говорили, не верь.

— Скажешь тоже, а рыба, которую на крючок ловишь? В это не только веришь, но и потрогать можно.

— А все её ловят? Кто-то домой и пустой возвращается, а ты всё равно веришь, что она там есть. Почему?

— Кто ж его знает, но ты на вопрос не ответил.

— Чего попусту слова тратить, когда сам увидишь, да может и потрогать придётся, а там и вера придёт. Лучше смотри внимательней, перед тобой вторая проверка.

— Как вторая? Когда ж тогда первая была?

— Не отвлекайся, не это главное, главное то, что видеть сможешь.

Прямо из овражка мы поднимались прямиком к небольшой дубовой роще. Тропинка, вилявшая между высокими деревьями, исчезала именно в этой, небольшой, будто специально насаженной дубраве. Поднимаясь к этим красавцам, нам постепенно открывалась большая опушка, огороженная этими вековыми деревьями. На их фоне берёзки представлялись такими нежными и хрупкими, будто специально высаженные, чтобы таким образом подчеркнуть с одной стороны силу и мощь, с другой красоту и грацию окружающего нас мира. Солнечные лучи, пробиваясь ровными пучками золотистого света, напоминали картину храма, в котором я недавно был. Жёхлой травы, не смотря на пору, не было. Эта картина была словно молчаливым доказательством присутствия Божественного, не рукотворного во всём, что так торжественно представало передо мной. Незримая граница проходила между лесом и этой дивной опушкой.

— Ну, вот и пришли. Теперь попробуй ощутить себя, почувствовать то, что даёт тебе окружающий мир и достоин ли ты этого всего.

— Вот так сказал. Это ж каждый нормальный человек тебе скажет, что нет, не достоин. Такого разве можно быть достойным или недостойным? Оно просто есть и каждый принимает как должное, ну не без восхищения, конечно.

— Вспомни, о чём с Агашей беседовали. Почувствуй и себя частичкой этого, а не просто сторонним наблюдателем, который посмотрит-посмотрит, да и домой, к тому, обыденному, что каждый день по привычке, а не в удовольствие, будто именно этого Господь для нас желал. Осознай, что всё тобою виденное и пережитое не напрасно, а для чего-то.

Не знаю почему, но я вспомнил, как молилась Агаша. Как на всякое, даже немудрёное дело, просила благословения. Вспомнил батюшку, которого видел первый раз в своей жизни. Его участие и заботу в моих душевных мытарствах, его безграничную веру, его искренние глаза. Вспомнил и своё неудобство и стыд, который потом перерос в трепетное ощущение чистоты и свершившегося чуда. Эмоции до такой степени захватили меня, что я не сразу и понял, что творилось прямо у меня перед глазами. Большой зеленоватый сгусток света образовал колпак над диковинной опушкой.

— Неужели и у Агаши, и у тебя так было в первый раз?

— Что видишь, говори?!

— Свет или даже туман что ли, но какой-то зелёный.

— Хорошо, теперь иди.

И я послушно пошёл навстречу этому световому шатру. Сердце прыгало, эмоции так переполняли ограниченное сознание, что я не знал, что с этим делать. Такое, наверное, лётчики испытывают, когда взмывают на огромную высоту. У меня даже не тело, а душа погружалась в этот благостный свет. Вдруг, захотелось всех любить. Пьянящий восторг захватывал с такой силой, что я даже не заметил, как подошедший Трофим, закрыл своею рукой мне глаза.

— Ты что? — От неожиданности и непонимания, запротестовала каждая клеточка моего организма. Так не хотелось возвращаться в состояние обычности, что я вполне естественно стал захлёбываться от навалившихся чувств. — Это такое?! А ты?!

— Вот поэтому-то такого и хватит. Главное хорошо понять.

— Это, что ж такого главного успел понять?

— Да то, что не слепец ты. Значит, Агаша чутьё на людей не потеряла. Вот и всё.

— Ну ещё хоть чуточку побалдеть дал. Так хорошо было.

— А разве у Агашиной опушки такого не видел?

— Нет!

— А теперь подумай, почему? — Медленно, но мастерски Трофим помогал понять происходящее в этом мире чудес.

— Это, что, иллюзия такая?

— Нет, взаправду это. Много лет назад люди такие ограды ставить могли от случайных прохожих.

— Или намеренных гостей, да?

— Поди трепетало всё? А хочешь, скажу почему? — И, не требуя ответа, сам стал пояснять. — Потому что душа коростой покрыта была, долго в храме тебя не было, Божий свет в неё не пускал, вот она и закрылась, словно дверь в мир, взяла и захлопнулась. Вот от этого и слепнут люди, душой черствеют. А причастие, да вера это как профилактика тяжёлых заболеваний, а для тебя, оказалось особенно важно не забывать именно о душевной чистоте, чтоб другим помочь прозреть.

Хотелось расспросить о многом и узнать у этого человека и если можно, то всё сразу, но Трофим знания выдавал какими-то порциями. Он заставлял думать и догадываться почти обо всём самому, так что чёткости в поставленных им же самим задачах приходилось добиваться только самому.

— Здесь еда почти не нужна, так что грибки свои на веточки нанижи и дай подсохнуть. А как высохнут, так мы их в мешочек и соберём, на всякий случай. Да к роднику сходи, умойся, благословения в талантах своих попроси, да не забудь и поблагодарить за все дары Господни тебе.

— А уж это теперь точно на язычество тянет. — Не удержался я от своего замечания, хотя великолепно знал о ревностном отношении Агаши и Трофима к своей вере.

— Крещение ты через что получил? — Не замедляя с ответом, парировал Трофим. — Через воду. Даже Христос в воде крестился. Потому и дана воде сила такая, что не только грязь телесную смывать может, но ещё и душу чистить может. Не зря же, что вся жизнь во всём мире именно на ней и держится. А теперь ступай, чего доброго, ещё что может в твоей пустой голове родиться, так и не обоснуемся до ночи.

Сам учитель пошёл к избушке — точной копии той, какую я видел прибывая у бабы Агаши. Когда, наконец, выполнив всё, что велел Трофим, я зашёл внутрь, то и там особенных различий не наблюдалось, кроме, разве что, нескольких книг, аккуратно сложенных под иконами. По сему выходило, что читать этот седовласый кудесник не только умел, но и регулярно этим занимался. Книги хоть и имели затёртый вид, но не смотря на это регулярно подклеивались и оборачивались в почтовую бумагу.

— Это у тебя что? — С интересом подошёл и стал разглядывать я, наверное, единственное сокровище в доме этого мудрого человека. — Чудодейственные книжки что ли?

— Ох и бестолочь же ты. Сказал же, все чудеса от Бога. А это: Библия, Житие Святых, да и ещё в таком роде книги писанные, так что, милейший друг, прошу без этих твоих штучек и намёков. Думаешь ежели я свой век в лесу коротаю, так совсем уж мухомором заделался, нет, сердешный друг, знаю, что подтрунить надо мною желаешь, только смотри, как бы мне такое желание в голову не пришло. Вот. — На одном дыхании выпалил дед. Потом, вроде опомнившись, смягчился и уже в другом тоне продолжил. — Эти книги старинные, мне ещё от моих учителей достались, так что без навыков и прочитать невозможно.

— Поди, дореволюционные ещё. — Что бы только поддержать разговор и не выдать своего недоумения я старался в каком-то роде даже умаслить своего хозяина, ревностно отталкивающего все недосказанности по поводу волшебства связанного с колдовством.

— Ага, до.. и ещё до... Ты лучше себе лавочку вот облюбовывай. Спать с дороги станем. На завтра дел много намечено. Как хошь, а выполнить именно завтра и надо.

Спорить и спрашивать представлялось мне бессмысленным, поэтому я просто заснул.

ТРИФОН И МАРЬЯ.

Проснувшись утром, под тёплыми лучами солнца, я явно осознал, что всё происходящее со мной было лишь сном.

— Трофим, ты спишь? — Сначала тихо, а потом уж и вовсю глотку, позвал я.

— Ну чего орёшь? Э-э, да я вижу ты путешествовал сегодня где-то!

— Ага, только мне почему-то как-то не по себе от этого. — И мне пришлось рассказать всё, чего во сне пришлось пережить, вроде со мной, но в то же самое время и не со мной произошедшего. События, увиденные во сне, происходили будто бы со мной. Но я, словно попал не в своё тело и уж тем более находился не в своём времени.

Большой добротный двухэтажный деревянный дом навевал на странного меня тоску и уныние оттого, что мне приходилось с ним прощаться. Здоровенный опрятно одетый по-домашнему в коричневый шёлковый халат мужчина, расхаживал взад и вперёд по просторной комнате, явно нервничал.

— Значит все-таки собрался? — Не зная, что сказать, но, пытаясь остановить от неразумного на его взгляд поступка, начал он. — И то, что могу тебя наследства лишить, тоже не останавливает? — Тут же, не дождавшись ответа, продолжал он. — Толком-то хоть бы объяснил: куда и зачем идёшь, может, мы бы хоть тогда тебя поняли. Снова молчишь, даже оправдаться перед отцом с матерью не желаешь.

Заплаканная женщина в чепце и светлом платье, явно не выдержав, в плыла в одну из дверей этой комнаты и кинулась обнимать и целовать меня. Какое это удивительное чувство, ведь я ощущал её влажные губы на своих щеках и руках. Видимо моя непреклонность в дальнейших намерениях их просто сводила сума.

— Может у тебя долги какие, так ты скажи. Заложим имение. Дитё ведь родное. Ты нам дороже всего. Прошу тебя, не молчи, скажи хоть что-нибудь. — Умоляла, причитывая и заламывая руки, моя мать. — Почему объясниться не желаешь?

— Если на девке дворовой помешался, так женись. Воля на то и дадена человеку, чтоб разное желать можно было. И не позор это вовсе, коли душа того, страстно желает. Ты не думай, и не такое на Руси видали. — Не выдержал большой, грузный и по всему видимо волевой, мой отец. — Да не молчи же ты, видишь же, на всё мы с матушкой твоей согласные, просто, как милости просим у тебя объяснений. На этих словах в душе у меня будто всё помутилось, захотелось прижаться к этим родным людям и как в детстве снова почувствовать их защиту от всяких страхов, но только был я не маленьким мальчиком, а, на мой взгляд, довольно взрослым и состоявшимся уже человеком. Поэтому, сбиваясь, мне пришлось выдавить из себя хоть и бессвязные, но все-таки объяснения.

— Я слово дал, поймите. Я за вас молиться стану. Ну не смотрите вы так на меня. На доброе дело собираюсь, только на доброе, как вы учили.

— Ты это что же в монастырь, что ль собрался? Так, дорогой ты наш, только скажи, в какой. Мы же завсегда за Богоугодное дело стояли. Только тихо радоваться, да молиться за тебя станем. Не лишай нас горемычных надежды, а может, и вовсе отдумаешь, да и останешься, а?

— Нет, я слово дал, потому и отступить не могу.

Сердце до такой степени разрывалось от любви и жалости к этим людям, что я опрометью бросился к лестнице. Перескакивая по давно знакомым ступенькам, буквально пулей выскочил на улицу, где у порога меня уже ждал красивый гнедой жеребец. Вскочить на него не составляло ровным счётом никакого труда, а, тем более что умчаться от укоризненных глаз родителей. Сначала полем, а потом лесом, я скакал не чувствуя рассекающего ветра, хлещущих веток, даже не особенно старался уворачиваться от хлёстких ударов по лицу, молодых и длинных ветвей орешника, думая, что заслужил это от них в полной мере. Вывернув коня на просторную поляну, меня сразу же встретил лешеватого вида мужик с большими натруженными ручищами и колючим недоверчивым взглядом из-под заросших бровей. В длинной, неподпоясанной рубахе и в штанах с огромными, неумело поставленными заплатками. С ним стояла молодая девушка с распущенными волосами и необыкновенно чёрными глазами.

— Сюда, барин, сюда. — Они махали мне руками, указывая направление. Спрыгивая с коня, я тут же отправил красавца домой и устремился за странной парой. Идти не получалось, мне приходилось бежать чтобы только не потерять из виду этих людей. Весь мокрый, словно и впрямь после пробежки я и очнулся.

— Да-а, знать и впрямь у тебя память родовая дюже сильная. Ты своего прародителя вспомнил, а это дорогого стоит и тем более не каждому даётся. А Трифона-то узнал? Ведь от его греха спасать торопился молодой благородный барин, только и у него ничего не вышло. А раз ты всё это увидел, знать твой черёд пришёл у Бога на доброе дело благословения выспрашивать.

— Это про какой такой грех, уважаемый, вы хотели сказать? И кого я по какой-то очереди спасать должен? Уж будьте любезны, потрудитесь объяснить. — Ёрничал я, стремясь остаться на той же ноте сна, которая так запала, особенно с пояснением Трофима.

— Если по короче, то была когда-то в нашем уезде одна довольно зажиточная семья. Вроде все, что надо для жизни и даже сверх того имели, только одно горе, детишек Господь не посылал. Они уж молились-молились, по храмам разным ездили, да к праведникам разным обращались, а толку никакого. А тут на тебе, барыне тогда тридцать пятый годок минул, понесла она. Ох, и праздновали тогда все это чудо, гуляли на славу. Чего так смотришь? Ты одно пойми, по ту пору она старухой уже считалась. Это тебе не сейчашечное время, когда первенец в тридцать пять ничего удивительного, а тогда по всему выходило — дар Господень, который беречь и ценить надобно. Эх, и службу по такому случаю батюшка отслужил знатную, много лет о ней помнили. Да и про барыню наперебой говорили, что Богуугодная она, поэтому и послал на старости лет такое утешение. Сколько радости и среди простых крестьян, да работников стало, каждый гордился чужим счастьем, словно своим собственным, на воскресной службе не было семьи, которая не поставила бы свечку за здоровье своей барыни. Добра и участия, как не крути, раньше всё равно больше было. Да и сам барин, каждый месяц к себе в дом батюшку звал, на освещение, да и просто для благочестивых бесед. Вроде и незаметно подошло время осенних свадеб. У барина был дворовый молодой работящий мужик, которому уж года два-три назад надо было бы жениться, а он, из-за незаменимости своей, даже помыслить об таком не мог. Вот и пришло в голову хозяину на радостях в эту осень свадьбу и своему помощнику справить. Девицу выбрали ему в соседнем селе. У помещиков уговор на ту пору был: каждую осень менялись они женихами и невестами. Вот и в этот раз, предложили соседи девками поменяться. А Трифоновы господа и обрадовались, им именно одной невесты и не хватало для их любимца. Крепкому работящему парню, как раз не хватало в доме разумной хозяйки. Так что Машенька для Трифона, словно долгожданный подарок стала. Красивая пара, красивые имена, чего вроде бы ещё и желать для счастья. Только вот про Машеньку эту слух нехороший ходил, будто не простая она. Только Трифон, да и другие поначалу за зависть все разговоры приняли. Уж больно она хороша собой была, а при такой красоте не заносилась, глаза долу держала, чужих сторонилась, на работу охочая, на слово скупая, за нарядами не гонялась, а то, что носила, всё чисто было, да по ней подогнано. Странной была только красота её при такой жизни. Когда она улыбаться старалась, со стороны выглядело, что насмехается над человеком. Ну, а если серьёзная, да задумчивая становилась, то вроде как заносится, знаться не хочет. Вот и приходилось сиротинушке с опущенными глазами на люди выходить.

А тут подошла пора свадеб. После воскресной службы, в церкви пять пар дожидались своего часа, а среди них, как раз и Трифон с Машенькой. Невесты, как водится, щебетали, да радовались, а Трифонова суженая, стояла, словно на похоронах. Одно хорошо ещё, что не плакала. Местные сплетницы тогда это так рассудили, что она счастью своему до конца поверить боится в силу скромности своей. После венчания, конечно, как и положено, праздник устроили, прямо на дворе у барина. Сам барин с барыней и батюшка местный на таком веселье гуляли. Радости, почитай, что на всё село. Барин, Данила Семёнович, человек широкой натуры, всем молодым подарки сделал: на три года от всяких податей полную свободу дал. Ох, его приказчик и поперхнулся, да поздно, раз барин обещал, то завсегда выполнял. А, вот, любимцу своему, даже избу пожаловал. Жила когда-то давно в их деревне знахарка, да померла, а изба у неё справная осталася, только одно плохо, что на отшибе, к леску близко стояла. Вот её-то и пожаловал хозяин своему слуге Трифону. Закрыв глаза, под мерный.

— А я-то думал, зачем барин силы тратит, избу заброшенную чинит! Спасибо, батюшка, век помнить твою доброту буду. — Вскочил с благодарностями Трифон и ну Даниле Семёновичу поклоны бить. А жена его только голову ниже склонила, да так и осталась сидеть, словно замороженная. Народ на радостях за здоровье барина пить стал, старухи молиться, только Маша, радости так и не проявила. Трифон, на ту пору дюже набожным был, решил, что после свадьбы, обязательно поможет батюшке в церкви по плотнецкому. Мастером его от Бога считали. Только он всё по барским делам правил, до простых односельчан, руки не доходили.

— А, что ж это, он сначала набожным был? Потом, значит, утратил веру?

— Да с чего ты это решил? Нет. Иконы в их доме завсегда в переднем углу стояли, да и в церковь он так и ходил, не переставал и у батюшки исповедоваться. Только, знаешь, будто надломилось в нем что-то. А в селе шило в мешке не утаишь. Кто ж знает, где найдёшь, а где потеря случится может. Знать на роду написано было такие испытания выдерживать. А он оплошал малость, не осилил.

— Это как?

— А вот так! Слушай, да не перебивай. Родителей у этой Машеньки не было. Сироткой приблудной она у соседей числилась. Откуда приблудила — неведомо. Так и жила, горемычная, одна одинешенька. Где, да кто чего подаст. Побиралась по домам. У кого хлебушком разживётся, а где и в дом позовут, да как надо покормят. Пока тамошний хозяин не увидел и не пристроил к себе гусей пасти, да жить у себя при дворе. Вот тихая, да на слово не особо охотливая девочка и прижилась у местного барина. Всюду одна, с опущенной головой, бабы её очень даже жалели. А взять к себе не решались, кто знал, какая у неё вожа. Вдруг, окажется, что малышка из дурного рода. Так и жалели на расстоянии, пока у одной из дворовых старух не померла единственная дочка. Старуха та при хозяйском сыне нянькой была, да говорят, что хозяин с ней больно ласково обращался, даже потом над дворовыми поставил. Вскорости после этого, прижила она незамужняя дочку. Никого к себе и близко не подпускала, а тут на тебе — разродилась. Радовалась, а не плакала, да и последней грешницей себя тоже не считала. Разве такое народу понравиться? Вот и стали на неё барыне наушничать, а та и так знала откуда у неё ребёнок появился, стала её изводить, да придираться, но только тогда, покуда хозяину отлучиться приходилось. Пока барин в доме был, он никому обижать не позволял. Вот так и жила, растила потихоньку дочку, которая с каждым годом всё больше и больше на батюшку своего похожа становилась. Такая же как барин крупная, да весёлая. Барыня лютой злобой исходила, а при муже руки на неё поднять не решалась. В пятнадцать лет девочка уже на двадцатилетнюю похожа была. Парни за ней табунами увивались, а она хохотала, да всё на Кузьму поглядывала. У них даже сладилось что-то, к осени договор на свадьбу наметили, как, вдруг, девка умерла. Ни с того ни ссего, вот как бывает. Старушка с горя чуть умом не тронулась, пока к ней Машенька не пристроилась. Стали они тогда горе вдвоём переживать, друг дружку поддерживая. Так привязалась к сиротке обездоленная мать, что даже и в работе её одну не оставляла. Хозяйка распорядится по дому что сделать, глядишь, и бабка тут как тут, помогает. В церковь вместе, из церкви на кладбище, опосля в барский дом. Зато барыня, после смерти старухиной дочки успокоилась, на эту парочку почти никакого внимания не обращала. Так и жили, мечтая о том, чтобы уйти из барского дома, да начать своим хозяйством жить. Вот, однажды и удалось выспросить такое разрешение. Ушли в старый бабушкин дом, да и стали поживать. Многого им не надо, а перебиваться хватало огородика, козочки, да нескольких курочек.

По сёлам в то время всегда разные путники ходили, но зачастили тогда больше всех монахи странные. В народе их черницами прозвали. Стали они приходить, да учить народ своей вере. На селе боялись их к себе пускать, ведь все, кто вере служил, при церкви, да у батюшки в доме останавливались, а эти в церковь ни ногой. Странным это казалось. Зато охотно к селянам на постой просились, да ночь хоть на сеновале коротали, только не к батюшке шли. Объясняли это тем, что верят в Бога посвоему. Дескать, чем ближе к народу, тем лучше, по их обетам они Бога в каждом будить должны. А народ хоть и не злобливый, но сильно пугались чернецов этих и старались отговориться кто чем мог, чтоб только в дом к себе не пускать. А Марья с мамашей своей названой наоборот, завсегда к себе принимали. Из селян никто на такую причуду внимания не обращал, а даже радовались, что к ним теперь проситься не станут. Так и шло время. Мамаша не долго с девушкой прожила, вскорости умерла сердешная, а Машенька одна совсем осталась. Только не след молодой, да красивой девушке одной жить, да и барский сыночек стал в её сторону с интересом поглядывать. Вот и придумала барыня отдать её своим добрым соседям в замужество, тем более, что на то время обычай такой между соседями был.

— Выходит, что Трифон её до свадьбы и не видел ни разу?

— Нет, ну и что? Тогда это запросто решали.

— Да как же он тогда на это всё смотрел?

— Интересный ты человек! А как мужик на красивую молодую девку смотреть может? Обрадовался, значит, что ему так повезло. Сирота — некому хоть и на первое время помочь, так и ябиднячить, да сплетни распускать тоже некому. Думал, что счастье просто со всех сторон привалило. Ему, правда, "душевные" бабы из соседнего села пытались сказать, что не особенно разговорчивая его невеста, с чернецами перехожими больше говорит, чем с людьми, с которыми выросла. Предепреждали, что нахлебается он ещё с ней нелюдимкой. А он словно телок на травке, рад радешенек, Что подружек нет, значит, языком попусту молоть не станет — хорошо же.

Работящая, не свирестелка какая — дом полная чаша будет и муж завсегда на первом месте, а не кто другой. Людей сторонних принимает, так ведь они о Боге беседы ведут — хорошо, слово Божье завсегда чтить надо, да и людей таких с уважением встречать. Все досужие домыслы баб в достоинства, да в пример всем им поставил, да ещё и приговорил, что рад такой хозяйке в своём доме. Пошли бабы не солона хлебавши, а Трифон им в след лишь ухмыльнулся. Завидуют мол счастью сиротскому — грешно. Вот только барыня из твоего сна, ну, которая матушкой твоей была, что-то в дом не больно захотела к себе брать невестку лучшего работника. Она как забеременела, всего бояться стала. А Марьюшку особенно, потому как та завсегда в чёрном сарафане ходила, да такие же чёрные глаза прятала. Ей что праздник, что будний день, всё едино, одежды не меняла, будто приросла к чёрным вещам. Однажды Трифон с барином в город поехал, да и привёз оттуда разных ярких, да цветастых тряпок. Другая бы накинулась смотреть, да мерить, а та только плечиком пожала.

— Да баловство всё это Тришенька. Не след мне выпячиваться, выряживаться. Не надо больше, не покупай.

И пошла, даже в руки не одной вещи не взяв. Так и продолжала словно чернавка ходить. Вот тогда и пришлось молодому супругу первый раз о характере жены призадуматься. Только молодость не даёт много времени на раздумья, да переживания пустые. Живут и хуже него, а она знать бережливая, старался хоть в мыслях развеять свою неприятность молодой мужик.

Однажды, пришлось Трифону с барином в город по делам отправиться. Машенька в доме одна хозяйничать осталась. К вечеру явились к ней те черницы перехожие, да на ночь и остались. Всю ночь лучина прогорела в доме недавних молодожёнов, о чём там беседу вели, неизвестно, только после этого молодая женщина сильно переменилась. Стала с Трифоном ласковая, приветливая, даже с людьми попыталась разговоры вести, подражая остальным своим соседушкам. Вскорости к общей радости и барыня разродилась мальчиком. Сам барин будто на крыльях летал, Трифону, да и другим своим дворовым подарков не меряно отсыпал. Жизнь стала вроде лёгкой и понемногу входила в добродушную колею. Думы о том, что жизнь бедной сиротке только на горести и терпение досталась, постепенно уходила. Перемены в доме барского любимца заметило всё село. Вроде живи, да посмеивайся, ан нет. Не так долго радости в семье Трифона жить оставалось. Пришла долгожданная весна и всё поставила на свои места. Только одежонку тёплую скинули, и все увидели Машенькин живот. Эх, люди во все времена людьми остаются! У истории о Трифоновой жене, проведённой ночь с черницами, такие ноги выросли, аж коромыслом не достанешь. Говорили только то, что не от Трифона сиротка приблудная ребёнка ждала, а неведомо от кого. У мужика от таких слухов, аж глаза кровью наливались. По делу и без дела выпивать стал, да в драку лезть. Барин только руками разводил, да домой разгорячённого бедолагу отправлял. А дома он ещё пуще зверел, как на жену посмотрит, так и мечется. Тронуть боялся, вдруг, досужие домыслы, а он на бабьи сплетни поддался, так и мучался, сохнуть начал. Работа из рук валилась, хозяин неделю на отлёжку пожаловал, а он в лес отправился и домой решил не возвращаться. Так на нашу общину и вышел, а там и горем своим поделился. Тебе Агашенька про наше селение рассказывала, да про наших старейшин мудрых. Вот они его-то и утешили. Разговорили как могли, да на добро и благословили. Вроде после этого вернулся к жене спокойным, но угрюмым. Так в молчаливом согласии и стали жить, стараясь без надобности даже рта не открывать. Люди вроде отстали, а все одно сторонились и глаза по-прежнему прятали при встрече с несчастной парой. Всё на этом бы и закончилось, если бы не новая напасть. У самых говорливых соседушек, как назло стала скотина дохнуть. Машенька тогда на сносях была, последние денёчки до родов дохаживала, поэтому трогать её не стали, но на каждый роток не накинешь платок. Сплетни стали ползти, что это только она горемычная такое учинить могла, больше некому. Тучи недоверия и злобы с новой силой сгустились около этой семьи. Трифон захватывал эти разговоры, но старался больше не придавать им серьёзного значения, проходил мимо говоривших баб с отстранённым видом. А теперь, представь себе в деревне сплетню, которая преграды не встретила! Она же каждый двор облетела и, не встречая заступничества, стала расти и неимоверно увеличиваться. Даже если в самом начале и лежал вымысел, то после такой ураганной сплетни, просто совпадающие события из жизни односельчан, трагическим образом ставились в вину Марии. Уже вчерашний сомневающийся, становился очевидцем злого умысла беременной молчушки. Люди на перебой твердили о том, что видели, как Трифонова молодая подсыпала что-то в поилкам к коровам Макара. Кто-то утверждал, что она гладила и причитывала козам Матрёны. Наговоров и всякой всячины скопилось столько, что тины на болоте. Трифон и сам стал понимать, что от такого не отмыться им с Марьей и в веки вечные. А тут и роды начались. Никто из местных баб не пошёл помогать первородке, посчитали, что колдунья и сама должна справиться, а если нет, то пусть и упокоится тогда с миром, но на порог несчастного дома не ступят. Пришлось Трифону старую глухую повитуху вести, которая так же как и он сам по другую сторону села на выселках проживала.

Девочка уродилась прехорошенькой малышкой. Сама Маша недурна, а дочь получилась краше матери. Забыв о своих невзгодах мама стала все свои силы и время отдавать дочери. К соседкам не то чтобы не подходила, а за версту старалась обежать. По хозяйству хлопотала, да и деткой своей занималась, так ладно и споро, словно не две руки у неё было, а несколько. Затравленная и измученная местными сплетнями, она в работе находила упоение и отдушину. Любуясь на свою малышку, понимала, что теперь она действительно нужна, потому как без неё ждёт такая же судьба дочку, что и досталась самой когда-то. Трифон, хотел поговорить с женой, да не решался, боялся впросак попасть. А жена и не стремилась поддержать мужа, будто не видела его страданий. Вот так и коротали время под одной крышей — мама с дочкой в одном углу, а хозяин в другом и причём оба без вины виноватые. Вроде бы и всё, стоило уже успокоиться на этом, да и забыть, оставить в покое несчастных молодых родителей, дав им возможность самим разбираться в своих неудачах. Но не тут-то было, сударушки-соседки на все лады ей кости перемывали и тихо нашёптывали всем, кому не лень их слушать о трифоновой злой ведьме. Люди, на всякий случай, Машеньку сторонились, даже в церкви её преследовали не только косые взгляды, но и там, где она вставала около неё всегда образовывалась пустота, сколько народу бы не было. Женщина научилась не обращать внимания на глупого мужа, но когда всё село в полном молчании встречало и провожало её, она не выдержала. Маша сама затеяла разговор с мужем, пытаясь как можно короче рассказать своё горе. Трифон, обрадованный своей нужностью, постарался выслушать и поддержать несчастную женщину. После короткого, но тихого, вымученного разговора у них стало наблюдаться потепление в отношениях. Про рождение дочки, спрашивать по мнению хозяина не стоило в это время. Он подумал, что лучше подождать с этим, чтобы попробовать, наконец, поправить положение в своей семье. От судьбы не уйдёшь, после того как Машенька с Трифоном ухватились друг за друга и стали радоваться каждому наступившему дню, в село пожаловали трое молодых людей в чёрных длиннополых одеждах. В селе эта весть разнеслась как только они остановились в давно заброшенном доме, после смерти хозяйки никем не занимаемом, оттого что слава о ней при жизни ходила нехорошая. Разглядеть всех любопытные не успели, зато самого первого, вошедшего в село описывали довольно подробно. Это был красивый, улыбчивый, высокий мужчина с длинными вьющимися чёрными волосами. Он-то и, не успев устроиться толком на ночь, прямиком пошёл к едва примерившейся семье.

С ухмылкой, поздоровавшись, он без приглашения прошёл и сел за стол. Трифон, просто взбесился, когда увидел такое у себя в доме. Даже хотел вышвырнуть гостя взашей, но только сил не хватило.

— Не по себе дерево вздумал рубить, мужик. — Смеясь, прямо в лицо хозяину говорил гость. А Машенька, словно изо льда сделалась, даже бровью не повела. Только и знала, что на стол накрыла, да к печке и отошла, дальше гостю с собой узел собирать. Несколько раз муж подступался к гостю и несколько раз на ровном месте спотыкаться начинал. Тогда он впервые и сорвал свою мужскую обиду на жене. Поколотил её прямо при госте, а тот и бровью не повёл, чтобы вмешаться, только на прощание парой фраз и перекинулся с бедной женщиной на пороге.

— Пошли, не место тебе здесь, не видишь что ли? Хуже зверей они все.

— Если ничего не перемениться, то недолго уж осталось. Сил больше не осталось, так что близок час. — На прощание кивнула Маруся.

Как только за гостем закрылась дверь, свирепый и удивленный муж стал требовать ответа от своей жены, все обиды с новой силой ожили и стали острее, горше обычного. Но сколько он не подступался к похолодевшей женщине, как не пытался выбить ответы, она больше не обмолвилась ни единым словом, только глаза прятала, да на дочку украдкой поглядывала. После происшедшего, на третий день пьяный и злой Трифон пришёл с намереньем добиться своего любым способом. Он хотел узнать правду о ночном госте и о том, кто же на самом деле был отцом его дочки. Выспросить у неразговорчивой жены такое, оказалось очень трудным и утомительным делом. Она отмалчивалась и делала вид, что не видит и не слышит пьяного бушующего мужчину.

На дворе стояла поздняя осень. Дули сильные ветра, жалобно завывая в печной трубе, будто кто плакал по неудавшемуся семейному счастью таких разных и по сути своей хороших людей. Этот вой навевал тоску и уныние. Трифон последний раз в жизни сильно и безжалостно избил свою жену и, не получив ожидаемого, выгнал в чём была из дома на улицу. Зрители, словно на представлении обступив изгородь, гикали в сторону едва живой от побоев женщины, которая стучала и царапалась в дверь своего дома. Она, корчившаяся от боли умаляла пустить её к дочке, просила народ заступиться, помочь утихомирить разгулявшегося мужа. Но услышав крик о помощи, выбежавшие из толпы самые лихие соседки выволокли окровавленную Машеньку на дорогу и буквально вытолкали из села.

Только после многих лет Мария дала о себе знать Трифону и то, потому, что у него осталось самое дорогое в её жизни — дочь. Хоть отец в ней и не чаял души, стараясь выполнить любое желание, девочке очень не хватало матери. Любить за двоих с каждым годом получалось всё сложней и сложней. В год, когда девочке минул пятнадцатый год, случилась с Трифоном самая тяжёлая расплата.

Как-то, идя уставшим с работы, он заприметил неладное возле своего дома. Такого ещё не было, чтобы барин на бричке к нему подъезжал, да и коней у него таких тоже не водилось. Два молодых здоровых жеребца одной масти стояли у калитки его дома, собирая толпу зевак своим величавым видом. Тонконогие и высокие, они наводили страх на хозяина бедного домика, неладное что-то отозвалось в душе и прокатилось по плечам. Постаревший и обомлевший отец, открыв дверь увидел давно знакомых гостей у себя за столом и бедную свою девочку скромно и боязливо присевшую на край его любимого табурета. Будто искала защиты хоть у кого или чего-нибудь. Кряхтя, стараясь не показать своей растерянности, он присел напротив гостей и удивился снова. Машенька, которую он знал, сидела перед ним ещё более красивая, и казалось даже более молодая, чем прежде. Она, не обратив внимания на пришедшего, продолжала разговаривать с девочкой, как ни в чём не бывало.

— Здравствуйте, гости незваные. — Стараясь лучше рассмотреть бывшую жену, проговорил Трифон.

— Мы не к тебе приехали, так что можешь не раскланиваться. — Уверенно глядя в глаза, произнесла некогда застенчивая и скупая на слова Машенька.

— Вижу, что не ко мне, только в дом ко мне пожаловала, так что придётся и хозяина терпеть.

— Тебя терпеть не впервой, только в обиду себя больше не дам. Довольно меня намучил, по гроб жизни не забуду, да и ты теперь и тебе не дам. Если Анюта со мной поедет, то твоего позволения спрашивать не стану, заберу дочку и только ты нас и видел.

— Не дам... Не позволю... — Задыхался Трифон от такой новости, но сказать, а пуще того сделать он и впрямь ничего не мог. Его Машенька стала настолько чужой и не знакомой ему, за эти минувшие годы разлуки, что он не понимал, но чувствовал проявление в ней ещё чего-то, что больше всего настораживало и не давало уверенности в себе. Да ещё и дикость с его стороны, много лет назад так поглотившая в нем всё человеческое отзывалась в этом времени её болью и отчаяньем. Сам понимал — воротящего не будет, как не было и прощения в глазах у этой незнакомой ему женщины. Старая боль тянула, не давая сообразить, как добиться не прощения, нет, только того, чтобы она снова уехала, оставив ему Нюрочку. Поэтому, не показывая вида "гостям", он напустил на себя вид грозного хозяина, который в силу только ведомых ему причин ещё не вышвырнул их из дома.

— Зачем она тебе? Ведь жила ж ты без неё, почитай, что около пятнадцати годков.

— А как жила, то тебе не ведомо. Да и сейчас не к чему знать. Что было, то прошло и быльём поросло. Одно покоя не давало — разлука с дочкой. Как только ты мог такое сотворить, ведь не чужие же были. И полюбил даже вроде бы... — Стараясь затронуть за живое и посмотреть в самую душу, говорила Мария. Нет, всё-таки, что помолодела она за эти годы, было неправдой. Она просто стала не молчаливой, а холодной и жестокой. Говоря о своей боли, она будто о другом человеке рассказывала. Ни единой слезинки не набралось в этих чёрных омутах глаз, только красноватые огоньки играли, стараясь, толи выпрыгнуть, толи погаснуть, не выдавая настроя хозяйки.

— А что за дочкой сейчас пришла, опять же получается — не тебе меня корить. Венчанную жену, избив, на улицу выгнал, дав толпе сбродной надо мной покуражиться. На мольбы и крики мои наплевал, единственное дитя отнял, а теперь сидит и думает, как снова от меня избавиться сможет. Только сердце моё с жалостью и человечностью на этом пороге много лет назад осталось и теперь не тебе, а этой маленькой девочке решать, с кем ей лучше будет. Если бы не Сафрон, то не видать мне может и света белого более. Да вот и Фёдор ещё подоспел.

— Что-то много к тебе спасителей разом набежало. Может, они только и ждали, когда сама выйдешь к ним? А тут муж-ревнивец, обманутым не пожелал ходить, вот на мою беду, а на их радость у вас всё и сладилось. А, может, и того лучше, сами они всё подстроили, чтоб я тебя своими руками за порог турнул? — Пытаясь строить предположения, Трифон лихорадочно обдумывал, чем может помешать ей увезти с собой Нюру. В голову лезли только глупости, из-за чего он ещё больше злился, а от этого еще больше наползала слабость.

— Анюта, это ведь и впрямь твоя мамаша. Неужели милая ты бросишь меня ради неё? Ведь пятнадцать лет вместе душа в душу прожили, а вот теперь она прикатила.

— Папань, люди говорили, что сгинула моя мама. Ты получше посмотри, может путаешь и не она это вовсе. — Девочка, напуганная деревенскими сплетнями о том, что матушка её страшной колдуньей была, сидела бледная и смотрела во все глаза.

— Доченька, ты же моя из плоти и крови. Оставь этого человека, пришло время уйти от сюда. Успокой материнское израненное сердце, пойдём со мной. — Даже такие слова Мария произносила колючим холодным голосом. Хрупкая Анюта сжалась, боясь приблизится к отцу и загородиться им от этой незнакомой ей женщины. Что-то внутри подсказывало девочке о том, что надо как можно скорее бежать. Но вот только куда убежишь из родного дома? Девочка подняла растерянный взгляд на иконы и тихо стала молиться. Как поступить — она не знала. Что она могла решить, когда в своей маленькой жизни привыкла полагаться только на одного человека. Её маленькое трепетное сердечко разрывалось от любви к отцу и желанию узнать правду о маме.

В деревне, которой она провела свою не такую уж длинную жизнь, конечно, сироты вроде неё были, даже ещё более обездоленные жили на том же конце деревни, но односельчане ко всем относились с большим сочувствием и пониманием ко всем, кроме неё. Старались поддержать семьи несчастных, приласкать сироток, только не её. Она сколько себя помнила, была чужая и нежеланная для всех, кроме своего отца. В его присутствии люди боялись бросить косой взгляд в её сторону, не то чтобы сказать худое слово. Не только парни, даже девчата не хотели дружить с дочкой Трифона. Это одиночество давило всю маленькую жизнь и не давало забыть о том, что она дочь изгнанной колдуньи, оно преследовало её всю жизнь и не раз заставляло плакать отцу в плечо. Хоть грубость и отстраненность односельчан он никак не объяснял, но всегда пытался задобрить подарками, да по возможности старался брать с собой в город на ярмарку, откуда Анюта возвращалась немного успокоенной и довольной. После многих лет соседушки у колодца объяснили молодой хозяйке причину такого отношения к ней с малых лет. Они назвали одного виновника всех её бед — это была её родная мать. Так с годами росла девочка и горе её росло и укоренялась вера виновности матери в её неудачах и обидах, росло её безграничное одиночество. И, вот теперь, эта женщина, которая говорила о каких-то своих страданиях и огромных переживаниях из-за отца сидела рядом с ней. Единственное, чего не видела растерянная дочь, так это счастья или хотя бы простой человеческой радости от встречи. Её лицо оставалось совершенно бесстрастным — ни тёплого взгляда в сторону дочери, ни украдкой выкатившейся слезинки, даже не было попытки приобнять или приласкать так давно утерянного ребёнка. Не раз она подобное видела, когда работала по дому, от отца латающего протоптанную обувь. Он сидел в углу и сквозь нависшие брови тоскливо смотрел в её сторону.

— Нет, тётенька, я уж лучше с папаней останусь. Мы с ним привычные горе вдвоём мыкать, другого нам с ним не надо. А вы поезжайте, всё равно не смогу я его бросить здесь одного. — Тихо сказала, почти прошептала девочка.

— Он, значит, смог меня выгнать и тебя матери лишить, а ты не можешь? — Гордо, будто даже с радостью произнесла Мария.

— Так, то его грехи. Они мне не ведомы. За них и платить ему перед Богом, а я только человек. Так зачем мне зло разбрасывать, да родного папаню печалить?

— А меня, значит, можно? Ты дочь моя, понимаешь? Я хочу чтобы ты со мной уехала, поэтому, ты уедешь. — Таким же бесцветным металлическим голосом проговорила новоявленная мать.

— Ну уж нет, отказалась она. Поэтому, Нюрочка со мной останется, то есть дома, а вот вам здесь больше делать нечего. Так что не обессудьте, вот вам Бог, а вот порог. — Не скрывая радости, почти на выдохе произнёс Трифон.

— Может, по старой памяти ещё и руки распустишь? Нет? Правильно, в этот раз тебе бы это даром не прошло. Давай, Фёдор, бери дурёху и пошли от этого мужика.-Вставая, Мария протянула руку к своей дочери, но отец в мгновение ока оказался между ними и собой заслонил девочку от незнакомой ему женщины. Что произошло дальше, одному Богу известно, только это не было последней встречей бывших супругов. После им пришлось встречаться ещё, что происходило при этом их свидании, Трифон не говорил никому, только стал днём вроде человека, а ночью, вроде привидения. Вот таким, каким ты его в лесу и видел. Даже вечером при тени он всё едино — человек, а вот ночью, да при том, когда быстро темнота спускается — сразу прозрачным становиться. Анютка тоже от непрошенных гостей ушла и стала с отцом скитаться. Куда он, туда и она. Пока не узнали, что девка силы имеет, прошлое и будущее просматривает, сильно за неё опасались. А как только поняли, так позволили ей не только отца защищать, но и сами защиты разные ставить научили. Вот она-то и разглядела тебя, да и рассказала, про того, кому под силу его освободить, а заодно и себя найти в этой жизни. — Исподлобья поглядывая на меня, продолжал свой рассказ Трофим. Мысли бродили в голове, как неприкаянные. Современный, взрослый человек попал в сказку или понятней и ближе в сумасшедший дом.

— Это про меня, что ль?

— Про тебя, родимый. А как ты это сделать должен, лучше не спрашивай, то только тебе явиться может. Только верь им, они весь твой род просмотрели, но ни кому не удалось помочь, а тебя на ту пору и на свете не было. Стало быть, ты последняя надежда у них.

— Вот так да! И с чего только мне такая радость? — Удивился я, пытаясь скрыть наплывшие "родовые" воспоминания из различных снов. — Так ведь и баба Агаша говорила, когда я к ней попал, что положенное всё равно произойдет, и каждый для своей работы рождается, для своей судьбы. А как только всё сделает, только чтоб на то Божье благословение было, к нему на суд идёт.

— Ну раз с Агашей ещё это обговаривали, то знать тому и быть. Вот как день за половину перевалит, так и пойдём с тобой.

— Это ещё куда?

— С Трифоном свидеться надо. Да не переживай, я с Анютой уже сговорился. К ночи ждать станут.

— А как же наука твоя? Чем я неуч помочь смогу, если с твоих слов многого понять и принять не могу.

— Никуда она не денется. Сначала почувствовать необходимо, то что ты нужен, а потом уж думать чему тебя учить. Трифон никому и никогда не открывался до конца, а тут сам желание высказал перед тобой полностью исповедоваться. Ему, почему-то прежде важно твоё прощение и понимание, а потом уж и помощь, если, конечно, после этого ты захочешь ему помочь.

— Что же такое ещё можно про него узнать? Ты вроде всё доходчиво рассказал.

— Да это лишь присказка, вся сказка впереди. Ты её сам от Трифона должен выслушать, а потом и думать станем.

— Подумать это хорошо, только и представить не могу, чем мне заниматься придётся.

— Самое главное — ничего не бойся. Коли злого умысла на это дело не имеешь. Да ещё помнить надо, что лишнего Господь рабу своему не пошлёт, только то, что под силу перенести. А вот от сюда выходит, что пришло и твоё время выбрать: либо отказаться и домой отправиться, да с тоской смертельной бороться, либо дело доброе сделать, да себя познать.

— Что-то мудрёное сказал. Понять трудно тебя, пока, наверное, не встречусь, да не выслушаю этого прозрачного деда.

— Ничего про тебя не скажу, потому, как не знаю про тебя ничего — закрытый ты. Вот девчушка, которая с тобой шла, та, да. Она вся, как на ладони. А тебя не понять, и даже просто покопаться в тебе страшно.

— Это ещё почему?

— Больно много в тебе намешано. Всего по чуть-чуть, потому всего много слишком. Хорошо только одно, что кем захочешь, можешь стать.

— Так ведь сам говорил, что выбор у каждого человека есть. Он ему при рождении ещё даётся.

— Да я и не отказываюсь, что есть, то есть. Только у тебя он слишком большой. Говорю же, намешано больно много. Дорожки твои больно разные, ко многому ведут, а вот которую ты выберешь понять или увидеть нельзя. Не читаются они — выборы твои.

— Это ещё как, не читаются? Ты что же меня словно куклу со всех сторон вертел?

— А то, как же! И я вертел, и Агашенька. Только у нас к тебе нет входа — знания дать можем, а увидеть дальнейшее, как ты с ними поступишь — нет. Душа вроде светлая, но закрыта ото всех. Такое редко встретишь, если честно, то у меня — впервые.

— А мысли мои тогда почему слышите?

— Не ровняй одно с другим. Это ведь то, что уже у тебя родилось, потому и определяется, а вот, что на роду написано и как ты с этим жить станешь — закрыто.

— Ну и хорошо. Мне это больше нравится, значит, последнее слово всегда за мной будет.

— Кто ж его знает, может и так. Теперь пойдём, время настало. Хоть и не так далеко, но пора, нас уже ждут, поди.

Дом лесника.

Шли недолго. Как и у Агаши, у Трофима потаённые дорожки выводили именно туда, куда было ранее намечено. Этот секрет мне пока не выдавался, потому ноги особенно напрягать не пришлось, через полтора часа пешей прогулки мы были уже на месте. Мерно шагая по осеннему лесу, слушая шелест облетевших листьев, наблюдая за меняющимися красками, дыша свежим воздухом и, наконец, просто наслаждаясь его прозрачной загадочностью, не утомляло, а, наоборот, прибавляло энергии и просто улучшало настроение.

Небольшая избушка лесника не выглядела заброшенной, а скорее всего предстала перед нами хоромами, особенно в сравнение с землянками Агаши и Трофима. Довольно большой пятистенок в глубине леса выглядел и впрямь сказочно. Сарай, примыкающий прямо к дому, также построенный в духе моего времени, создавал довольно комфортное жильё своим владельцам. Живописное, и прямо сказать, обжитое место с просторным двориком и вырытым прямо у крыльца колодцем, можно было принять за дачу горожан, которые на лето скрывались от шума и гама цивилизации. Вёдра стояли на крыльце, и другая хозяйственная утварь напоминала больше о реальной жизни, чем о сказках, рассказываемых мне на перебой последнее время. Как ни странно, но работающий приёмник в этой глуши до такой степени улучшил моё настроение, что, отбросив условности, я смело отправился обследовать территорию, прилегающую к дому. Утоптанный дворик и несколько тропинок, соединяющихся у калитки самодельного забора, пересекались, указывая дорожку к крыльцу и для лесного хозяйства, большому саду позади дома. Фырканье в сарае, давало понять о содержавшейся в нём лошади. Всё увиденное ярко рисовало картину спокойной умиротворённой жизни. Хозяева этого лесного домика специально обосновались таким образом, чтобы не сталкиваться с другими людьми и жить как можно уединённей.

Войдя на высокий крылец, навстречу нам вышла женщина лет тридцати, очень похожая на ночную соблазнительницу, только на десяток лет старше. Она, ласково улыбаясь, словно старым знакомым, пригласила войти внутрь.

— Здравствуй, здравствуй Нюрочка. Как поживаете? Что нового у вас? — С добродушной улыбкой проходил Трофим в избу. — Пришли ровно по договору.

— Вот и хорошо. У меня только ужин приготовился. Только на стол выставлю, так и сядем. Папаня весь измаялся. Боялся, что гость ваш откажется. — Отчего-то волнуясь, сбивчиво стараясь занять разговором, хлопотала хозяйка.

— А чего ему отказываться-то? Если это его, то чего бегать от судьбы? А не его, то не попал бы сюда вовсе.

— И то правда, только сами знаете, за эти годы не было дня без надежды, потому как только приблизилась она, так вера стала вроде истончаться. Он прощения каждый день всё просит и просит, а оно всё никак, будто не пускает кто-то.

— Где он сам-то, хозяин наш? Не уж-то и сегодня туда пошёл? — Степенно вел беседу уважаемый в этом доме Трофим, зная наперёд ответы предлагаемых вопросов. Видимо, этикет этого места не позволял перейти к делу, не поговорив как в лучших домах о погоде.

— Каждый день без исключения, до самых белых мух. Вот и сегодня, прежде чем вас встретить, пошёл туда. Да вы не думайте, скоро прийти должен. Ой, да что же это я? Вы с дороги-то умойтесь и садитесь за стол, пока может, кушать начнёте и он появиться.

Мы подошли к умывальнику. В просторной деревенской кухне-столовой он смотрелся словно из детской книжки Маршака. Такой же кривоногий с тазиком и мочалками, аккуратно повешенными на замысловатые крючки. Только устроившись за столом и, поднеся ко рту горячую картофелину, я почувствовал необыкновенный прилив сил и головокружительную лёгкость. Не из далёкого прошлого, а такая обыкновенно хорошенькая женщина хлопотала около печи, выставляя на стол, то запеченные грибы с зайчатиной, то упаренную тыкву с пшеном, набивая ароматами не так уж и маленькую столовую. Крепкий Трофим-кудесник, деловито усаживаясь за стол и довольно поглаживая свою породистую бороду, наблюдал за мной, медленно переводя взгляд в пустой угол комнаты и опять на меня. От таких людей за короткое, но содержательное пребывание выработалась привычка больше доверять своей интуиции, чем окружающим или того интереснее — своим собственным глазам. Потому странное чувство, вроде временного наваждения или полусна набросившееся на меня разом, я смахнул словно назойливую муху. После с такой же силой одурманила меня дикая тоска, что не позаботясь о сокрытии своих мыслей, раздавленный стал думать о том, что я здесь забыл? Почему бы прямо сейчас просто не выйти в эту дверь и не уйти туда, откуда меня так ненавязчиво выдернули.

— Да ты всегда мог уйти! Никто и никогда тебя не неволил. Как только пожелал бы всерьёз и всё — этого было бы достаточно. — Тут же отреагировал мой мудрый провожатый. — Где это видано, чтобы мы человека помимо его воли держали.

— Ух, да мне хотя бы в своих мыслях можно самому с собой наедине остаться?! — Задорно, но нервно отреагировал я.

— А ты закрывайся. Тебе сколько говорено об этом было? — Словно пощёчину послал вслед мой новый учитель.

— Что ж, правда ваша, расслабился.

— Не надо, помнить должен, что люди везде люди. Каждый вроде своё проживает и другого ему не дадено, но за соседом всяк приглядеть норовит. Да и миссия на этом свете у каждого своя: у кого ближним помогать, а его глядишь, мелкие грешки так засосали, что из благодетеля злодеем сделался, у кого горести руками разводить, да глядишь, на этом даре наживаться стал. Забыли они, кем посланы к людям, да зачем, и ещё про то, что по возвращении ответ держать придётся перед тем, кто их талантами наделял. Потому тебе и мне, и многим другим мысли свои прежде всего охранять нужно, чтоб супротив тебя же и не повернули. Так что учти, и чтоб больше этого не трогали.

Спорить с Трофимом — это всё равно что комаров у реки бить. Победителем не станешь, а мыслей с вопросами ещё больше появиться, а разбираться только самому с ними. Поэтому, лучше "кремом намазаться", ну и, конечно, голову свою на защиту поставить, не зря же учили. Ласково заглянув в глаза, Анюта подала полотенце.

— Это тебя папаня пугает. Он наветы насылать любитель, вот сейчас явиться и на испуг брать начнёт, только ты на него внимания-то не обращай. Главное в себя верь, когда веришь, то никто тебя и с места не сдвинет.

— Это ещё что за наука? — Пришлось мне недоумевать. — Я до этого вроде всегда в себя любимого верил, только вот ты сейчас неуверенность вселила. Да и тогда, когда сюда заманила.

— Так ведь не насильно? Вроде сам рвался.

— Я не к этому рвался...

— А про мысли свои похотливые, вовсе бы устыдился вспоминать. Да и вера в тебе, что бусинка по ниточке гуляла. Только сейчас себя стал слушать, да к Богу душой молиться. А коли, душа метаться начинает, знать что-то там у тебя просыпается. Ведь себя познать тяжелее порой, чем на гору влезть. От поколения к поколению люди внутри себя борются, маются, того не понимая, что просто душу открой и свет свой пусти наружу, чтоб внутри не спалил. Отдай тепло тому, кому плохо рядом с тобой, ан нет. Души свои палят выжигают, чему служат, чему кланяются поди порой и сами не знают, только рефлексами детскими и пользуются. Отобрать, сломать, да и выбросить, а ведь это всё люди, не нами созданные, потому и ценные очень. Да что это я? Давно видимо не говорила, а вы и не остановите.

— Это что же, твоя мудрость или жизненное наблюдение?

— Не моё, а многих. У каждого своё, только общее пространство, а мы до сих пор его делить не научились. Никак не поймём, что не делить, а жить надо. Но как же, один перед другим, словно петухи гуляют, не понимая, что просто жизнь без налёта и деловизны хоть и не так богата, зато легка. Отчего порою человек маяться начинает? Вроде всё хорошо, а он не может, сердешный, успокоиться. Не знаешь?

— Это потому, что Бог в каждом из нас живёт, только насколько в нас больше Бога, на столько больше и души. — Встав из-за стола, продекламировал я, словно школьник на уроке.

— Зря паясничаешь, между прочим, верно сказал. Вспомни, до того как в церковь не ходил, не жил, а спал. Глаза словно у котёнка прорезаться вот только начали, а туда же, в миску мордой окунуться всё норовишь.

— Да если честно, то я и сейчас не уверен, что не сплю.

— Ну, это ты уж про другое. Про тягу твою к нужности и значимости, потому и не уходишь отсюда. Счастье своё встретил, то, чего другим даже во сне присниться не сможет, а тебе, словно снег на голову свалилося, вот и не можешь подарку такому поверить.

— Вот оно что? Значит, я именно сейчас счастлив стал? — По природе человеческого противоречия вырвалось у меня наружу с ехидненькой полуухмылкой. Но самым главным оказалось именно то, что она сказала, попав прямо в точку, как бы всё разом и отмела, что просто так налетело, да приросло не на своём месте. Получалось, как не крути, права она, во всём права. Не хотел я возвращаться, вот и не стремился. Что ждало меня в той серенькой жизни? Родных и любимых — жаль, но по большому счёту, если разобраться, жизнь, которая давалась лишь раз была моею и, если у человека свобода выбора по вере предоставлялась самим Создателем, так почему же тогда не попробовать хоть раз отойти от привычного и выбрать, то, к чему всей душою прирастаешь? А в данный момент я просто как дитя был счастлив оказаться в этой сказочной для меня жизни.

Жалобно заскрипел старомодный табурет, стоявший в углу под иконами. Повеяло лёгкой прохладой в изрядно протопленной кухне. Уходящий день дарил последние лучи солнца, а значит и света. Становилось не по себе. Словно от холодного морозного дыхания у меня забегали мурашки по спине под джинсовкой, распахнутой от домашнего тепла. Я вроде сытый и довольный чувствовал проникновенный взгляд кого-то, старавшийся изучить мои мысли. Внутри всё сжалось, готовясь дать отпор любому, проникающему ко мне в голову.

— Папаня, не балуй. Уже испытали его, довольно. Всё-таки не он в нас, а мы в нём нужду имеем. — Произнесла странную речь в сторону промявшегося табурета сердобольная хозяйка. На что тут же, что-то крякнуло и появился однажды видимый мною полупрозрачный мужик. Обросший, нечёсаный, грязный и сильно костлявый — он не располагал к откровенным беседам. Скорее наоборот, до такой степени отталкивал, что хотелось поскорее избавиться от такого неприятного общества.

— Я что? Я ничего, милая. Это только для того, что бы не напугать, знаешь как послушать хотелось. А ночь и так сегодня длинная, да и луна будто кто запросил, полная и светлая, что при белом дне всё видать. Вон погляди, даже тени свои на лес набросила. Спать при такой луне всё едино не след, а вот сил у меня не меряно. Вот и придётся — либо всю ночь разговоры разговаривать, либо дело делать. — И переведя на меня большие мутные глаза, добавил. — Тебе, поди, интересно, чего ради я именно тебя выбрал?

— Трофим, вроде всё подробно рассказал о твоих горестях, только в толк не возьму при чём тут я? — Попытался я подпеть ему в унисон.

— Потому и не поймёшь, что не всё рассказал, да и не мог он всё рассказать, потому что моя это задача и то, если на то твоё добровольное согласие будет. Слово дашь, от дела не отступать пока силы у тебя будут, до самого конца сражаться, тогда и почему не посвятить тебя в мои печали-горести и смешки-радости. Да к тому ж оказался размешанным ты, не чистым, а отсюда, ежели, что не так пойдёт, то грех на тебе останется, тяжкой веригой ты его носить станешь.

— Это и здесь подстава, что ль, какая удумана? Если можно, то, пожалуйста, с этого места поподробней. А то вроде на одном языке говорим, только понять не в силах.

— Ты, гляжу, наелся? Ну, тогда со стула не грохнись, потому, наверное за это время от фильмы своей отвык уже. Вот и хочу тебя попросить кино одно посмотреть, только не одну ночь смотреть придётся. — Ехидненько шамкая почти беззубым ртом, промолвил Трифон.

— Со стула грохаться не намерен, говори, что от меняя требуется, да и погнали твою фильму глядеть. — С нетерпением, устав от лишних присказок, намереваясь перейти от слов к делу, стал подгонять я честную компанию. Трифон, почему-то замолчал, и стал пристально разглядывать мои руки. Он просто до неприличия вперился в них, не желая больше ничего объяснять. Анюта, возмущенная таким поведением своего отца стала уговаривать его оттаять, но до тех пор, пока Трофим на него легонько не подул, дело с мёртвой точки не двигалось. Зато приведенный в себя таким способом Трифон, стал очень возбуждённым и странным.

— Послушай, мил человек, протяни свои руки к лампе. Не бойся, я только хочу чтобы дочка на них посмотрела.

Я, не переставая удивляться, протянул свои не сильно мозолистые руки, ладонями вверх, показывая, что у меня ничего не спрятано. Хоть моя работа и отложила на них свой отпечаток, но мозоли от руля были мягкими и едва заметными. Дед взял их и перевернул тыльной стороной, после чего стал тыкать грязным пальцем в мои. Мои руки имели странную и характерную особенность. Средний палец и мизинец до такой степени изгибались, что при наклоне остальных они смотрели друг на друга. Такая кривизна была наследственным знаком по материнской линии. Даже жена после свадьбы, стараясь проделать массаж, удивлялась такому заметному дефекту. Она постоянно гладила руки, чем вызывала тёплое ощущение душевной близости.

— Анют, ведь это он? Скажи, скажи!? Да? Ты только глянь на его руки! Ведь ты же его видела! — Возбуждённо говорило поднявшееся на высоту табурета приведение и подлетевшее к столу.

— Папанечка, успокойся родимый, а то гляди, не ходишь уже, летаешь. — Забеспокоилась сердобольная дочь.

— Нет, ты только скажи и всё! — Не унимался прозрачный дед.

— Да, его это руки, его! — Сказала женщина и отвела глаза. — Только что с того?

— Сперва ты должен слово дать, что если сможешь, то уведёшь проклятие с нас, а если нет, то забудешь о нас и о разговорах, которые здесь вести будут, как о сне и не кому говорить не станешь. Подумай прежде, а то в жизни всякое бывает, слово не воробей, если вылетит, то уж не поймаешь. — Быстро заговорил возбуждённый прозрачный старик.

— Чего думать-то, если я здесь перед тобой сижу. Раз пришёл, значит, намерен до конца идти. Ну, уж если боишься, что кому я чего сказать могу, то это вовсе напрасно, потому как в таком случае, меня первого люди в белых халатах за высокий забор определят. Так что по любому получается, никому ничего не скажу ради, хотя бы самого себя, ну и данного слова этим вечером.

— Вот такой ответ мне подходит. А теперь представь, что ты телевизор, а я палка, через которую сигнал идёт. Пришло время, смотреть станем, давай руку. Э, да ты глаза-то закрой, чем смотреть-то станешь? А как правда тебе вся откроется, тогда и думать станем.

Я с ухмылкой подал Трифону руку, поджидая неведомого подвоха, и закрыл глаза. Сквозь них пробивал ослепляюще-яркий свет керосинки и мешал расслабиться, потому, на сколько было возможно, мне просто пришлось немного откинуться на стул, чтобы избавиться от назойливости яркого света. Пробивающий и слепящий свет даже через закрытые глаза стал расплываться и на удивление принимать форму плотного белого шара. Потом, в нём маленькой растущей точкой стало образовываться живая картинка, взаправду напоминавшая старый фильм. Люди ходили, говорили, затем ночь сменяла день, дули ветра, падал снег, и всё снова оживало и расцветало. Вот, наконец, изображение расширилось ещё больше и я увидел лицо молодого парня, который сидел с черноглазой красавицей одетой более чем странно. Её чёрные огромные глаза были даже по конструкции своей грустного вида и представляли собой два огромных чёрных омута, где можно было не только утонуть, но и раствориться без остатка, при желании осчастливить такую Несмеяну. Когда девушка делала слабые попытки улыбнуться из вежливости, они словно жившие отдельной жизнью от всего лица оставались не то чтобы нетронутыми, а даже печальными. Две широкие полудуги бровей, едва смыкавшиеся у переносицы, создавали впечатление границы омутов и не давали возможности отвести взгляд от этой немыслимой влажной черноты на узком маленьком личике. Своей загадочной грустью она просто приковывала внимание, не давая шансов на то, чтобы не желать разгадать её тайну. Как будто испуганная птичка, вдруг, попавшая в неволю, она крутила головкой, пытаясь отыскать кого-то, но не могла найти. Шум, песни, разноголосье звучало с такой силой, что создавалась иллюзия моего участия на этом празднестве. Большой длинный стол ломился от разнообразной еды и выпивки. Люди радовались, плясали и пели, старались перекричать друг друга, бурно что-то обсуждая. Только через некоторое время я понял, что это празднуют осенние свадьбы. И это не просто праздник на одну-две семьи, а именно на несколько. Потому, как молодые сидели во главе стола, и их насчитывалось около пяти пар. В душевном отношении к своим работникам, тамошнему барину было не отказать. Он не только позволил бурное гуляние своим крестьянам, но и сам лично с барыней и местным батюшкой пришли ещё раз поздравить молодых, чем вызвали умиление и ропот благодарности от такого знака внимания. Выпитый стакан самогона и взятый на закуску огурец с крестьянского стола, позволил людям забыть все прошлые обиды и признать своего барина и благодетеля лучшим из живущих хозяев. Детская наивность и непосредственность этих людей до такой степени умиляла, что раскрасневшийся от выпитого барин, наверное и сам поверил в свою исключительность среди живущих, потому, как сделав губы трубочкой, пообещал скостить налоги молодожёнам, а своему любимцу Трифону справить новую избу. Родители собравшихся молодых, да и сами молодожёны кланялись и благодарили благодетеля, подпихиваемого барыней под локоть и уводимого по причине большой нахлынувшей чувственности хозяина от выпитого за этот день. Песни и пляски обновились после ухода "кормильцев" с новой силой. Вот тут мои глаза снова встретились с глазами этой интересной и печальной девушки. Она, окружённая ореолом света, глядела прямо в мои глаза. Зная, что это лишь прошлое и в действительности она не может меня видеть, я всё равно не смог отделаться от их наваждения. Она, почему-то в ореоле света смотрела прямо внутрь меня, не позволяя ни отвернуться, ни отвлечься на что-то другое от её притягательного взгляда. Оказалось, выше моих сил самому оборвать это любование немыслимой чернотой зыбких омутов. Меня влекло и засасывало туда. Всё, что я раньше видел не имело ровным счётом никакого значения. Кружение свадьбы захватывало пением и плясками раздающимися с разных сторон и, понесло в водоворот, как, вдруг, так просто и одновременно очень сложно понять, но я просто моргнул. Только и всего потребовалось, чтобы избавиться от такого сильного наваждения. Свет пропал, чёрная трясина глаз снова выглядела удручающе грустно, особенно на фоне своего жизнерадостного, такого здорового и пышущего здоровым весельем жениха. Моё же бедное сердце бешено колотясь давало знать о том, что жизни уже ничто не угрожает, а эта томная печальная невеста не прото так прятала свои прекрасно-чудесные глаза. Я понял, что она знала о своей неимоверной силе, скрытой в таком манящем взгляде и старалась, как можно тщательней её скрывать. "Откуда же она пришла в соседнюю деревню? И почему такая жестокая судьба ей уготована?" — Только успев родиться в голове вопросы сразу давали визуальный ответ. Словно у экрана телевизора, управляя не пультом, а лишь полётом мысли, просматривал по своему желанию события жизни другого, давно живущего человека.

Вот берег, на который так неизбежно опускается уставшее солнце. Оно словно решило омыть свои раны в быстротечной Оке, пуская кровавые блики по тёмной вечерней воде. Они дрожали так трепетно, словно хотели показать всем картину ещё одного безвозвратно умирающего из этой жизни дня. Пара молодых людей сидела у воды и молча любовалась уходящим солнцем.

— Влас, ты же обещал, что не будешь грех на душу брать. Ну, когда же повенчаемся мы? Ведь Манечку давно пора окрестить. — Ворковала хрупкая молодая женщина около сухощавого мужчины с хищным орлиным носом. На фоне этой красавицы он выглядел даже зловеще.

— Люблю смотреть на кровавый закат, который по тихим волнам воды, словно плачет, истекая кровью. — Не обращая на слова попутчицы ровным счётом никакого внимания, и выговаривая тихим и вкрадчивым голосом каждое слово, произносил Влас.

— Милый мой, ты же знаешь, что я за тобой хоть куда, только об одном прошу — давай по-людски поступим, чтоб ребёнок не мучился. Ведь она-то не в чём не виновата. — Не унимаясь, уговаривала своего спутника молодая мама.

— Не причитывай, лучше посмотри, что там с дитём. Хоть и девка, но всё-таки родная.

Ребёнок лежал, мирно посапывая и ему не было никакого дела до проблем родителей.

— Сейчас солнце зайдёт, тогда и двинемся. Сначала с братьями посоветуемся, а они уж подскажут, где и как нам повенчаться, да и её окрестить. И, вообще, ты же мне поверила? А раз поверила, то теперь у тебя одна дорога, до конца мне верить, поняла, глупая ты баба. — При этих словах, хмурый и неулыбчивый человек так зловеще блеснул глазами из-под нависших густых широких бровей, едва сросшихся на переносице, что даже мне стало не по себе, а хрупкая женщина-ребёнок лишь прижалась к нему плотнее и словно очарованная, стала тихой и довольной. Солнце, отдавшее, наконец, последние лучи воде, ушло. Небо стало черно и темень, похожая на плотную ткань спустилась, мягко окутывая окрестности. Двое людей встали и пошли будто видели во мраке лучше, чем при ясном дне. Попутчица несла на руках ребёнка и следовала по пятам за своим неразговорчивым спутником.

— Варь, а ты родных-то своих вспоминаешь? — Первым прервал глухую тишину Влас.

— А чего мне о них мяться? У меня теперича своя семья. Вот о ней и думы думаю. — На этих словах змеиные губы мужчины растянулись в подобии, то ли довольной улыбки, то ли жестокой насмешки. Варя этого не видела, но мне показалось, если бы и увидела всё равно истолковала по-своему, поэтому продолжала радостно и деловито щебетать, желая показать своему любимому хозяйственность и преданность. — А они-то что, живут, поди, поживают на насиженном-то месте. Чего им будет? — Стараясь подражать его тону, говорила женщина.

Меня словно молнией поразило — вот так Машенька! Но пара шла и через вереницу времени не чувствовала моего подглядывания за ними. Пришли они в маленькую неприметную деревушку, в которой даже церкви в ту пору не было. Постучали в самый крайний дом. На порог вышла отворяя дверь уже не слишком молодая растрёпанная женщина со свечой в руке.

— Это кого же в такую ночь сюда занесло? А то... — Она осеклась на полуслове, когда её лицо поравнялось с хмурым лицом Власа. — Проходите, постарайтесь только не шуметь. Ох, и умаялась Грушенька за сегодняшний день, только и смогла заснуть, даже поесть отказалась. Барыня её всю загоняла, будто бы она за родителя ответ держать должна. Чего на малышку такую злиться? Не пойму. Лучше бы на своего барина злилась. Я-то что? Всего, что раба подневольная. Но всё одно верно — благодарная ему по гроб жизни останусь. Такое чудо мне, да на старости-то лет. — Шептала женщина, накрывая на стол уставшим путникам. — Ешьте, да ложитесь, вижу, что ноги не держат, а тебе молодая люльку Грунину приверну, чтоб и сама смогла передохнуть.

Варя попыталась хоть чем-то помочь хлебосольной хозяйке, на что та лишь отмахнулась, мол, у неё и справней и быстрее выйдет. Рассиживаться долго не стали, поев, сразу легли спать. А, как только забрезжил рассвет, снова двинулись в путь, не будя спящую хозяйку. Дорога вела через лес. Как долго они добирались по тропинкам и глухим зарослям, мне было не понять, только вид у Вари стал на столько истерзанным и потрепанным, что выдавало со стороны неимоверную усталость женщины, несущей всю дорогу ребёнка. Её спотыкания участились даже на гладкой и вытоптанной тропинке.

— Отдыхать не станем, надо только через мосток перейти, а там мы и дома. — Не утешая, а радуясь чему-то своему, произнёс Влас, даже не посмотрев на свою спутницу. Тут же неподалёку и впрямь, посреди леса выросло огорождение, напоминавшее старинный частокол. Через него едва-едва проглядывались соломенные крыши домов. Около частокола был вырыт огромный ров, через который и проходил ветхий мосток. Как только Влас оказался около огромных ворот, они словно по волшебству открылись сами, пропуская внутрь лишь только путников и никого больше. Правда из-за любопытства, я попытался пройти следом, но вязкая и густая темнота, окутавшая со всех сторон будто запеленатого младенца, буквально вышвырнула меня наружу, захлопнув ворота и не показав дальнейшее.

Открыв глаза, я увидел яркий свет и, склонившуюся надо мной Анюту.

— Оклемался, молодец? Это хорошо! Вот папанька придёт, тогда и дальше смотреть станешь, а сей час тебе лучше поспать. Даже на такие путешествия силы нужны.

— А Трофим где? — Слабым голосом спросил я.

— В лес за травами отправился вместе с отцом, да, наверное, и с Агашей переговорить нужда возникла. Ты не смотри, что он такой, ну вроде как старый, он душой моложе некоторых, которые ему в правнуки годятся. Любовь, когда настоящая, она не такие чудеса творит, что тебе показывали. Она многое что может.

— Ну, вот опять, вроде позднее утро на дворе, чтоб мне сказки на ночь рассказывать. — На что я действительно, словно древний старик проворчал, чем вызвал лучезарную улыбку своей хозяйки, развевая своё недоверие и, подтверждая её правоту.

— Вот видишь? Не мы с тобой этот мир придумали, а значит, и не нам в нём законы править. Я может, многого не знаю, а ты, так и подавно — дитё неразумное.

— Наверное... — Только и смог произнести перед тем как провалиться в мягкую перину сна.

— Вот ведь дрыхнуть здоров. — Услышал я скрипучий голос ночного приведения. — Сколь ещё ждать-то его?

— Я проснулся. — Не открывая глаз, мне пришлось подключиться к разговору. Ощущение, что только их закрыл, как тут же пришлось открыть, развеялось при взгляде в открытое окно. Вечер уже отсчитывал последние минуты перед наступлением ночи.

— Садись, голубок, подкрепись и опять в путь, а наперёд умней будь. Не лезь дракону в самую пасть или туда, куда нам смертным путь заказан. Вреда бы они, конечно, тебе не причинили, но напугать смогли бы аж до икоты. Если ты к ним примкнуть не решил, конечно, почуяв их силу.

— Не решил. Я ж тебе слово дал, а ты всё не веришь. — Обиделся я на деда Трифона.

— Да ладно тебе дуться-то, уж и спросить нельзя. — Снова заскрипел, но уже виновато, хозяин. — Я же просто, поинтересоваться и для поддержки беседы, чтоб пока ешь не заскучал.

— Не заскучаешь тут у вас. — Произнося это, я заметил отсутствие Трофима. — Куда же это мой учитель подевался?

— За него не беспокойся, как сильная нужда в нём появиться, так и тут как тут будет. Ты давай, наваливайся, а то во времени мы сильно теряем. Ты-то сам ещё не перенял, как в чужие давние дела соваться, а я только приведением могу помочь. Днём-то сила во мне человечья.

Подкрепившись на скорую руку, уже через несколько минут был готов к просмотру следующей серии из жизни предков. Правда ли, выдумка, но эта история меня начала увлекать более ожидаемого.

Вот передо мной тот же узенький ветхий мосточек, ведущий в поселение, откуда я недавно так бесцеремонно был выгнан. Видимо после того раза прошло несколько лет. По нему снова шёл угрюмый Влас, а за ним плыла измождённая Варя. Она, не касаясь земли, именно плыла за ним.

— Оставь её в покое, зачем она тебе? — О чём-то вновь уговаривала, лучше сказать умоляла своего мучителя.

— Нет, я ошибся. А мои ошибки — только моё дело и ничьё больше. Ты задание получила? Так чего ко мне пристаёшь? Делай, что тебе назначено, отрабатывай свою вечную жизнь.

— Знала бы раньше, ни в жизнь бы не согласилась на такую долюшку. Сам-то ты куда теперича? — Так же заунывно и надоедливо пристанывала неестественно бледная Варя.

— Не твоего умишка дело, ишь, взяла моду в высшие дела лезть. — С такими словами они вошли в распахнутые ворота и исчезли из виду.

Ждать, как и в любом фильме их долго не пришлось. На этот раз Варя вышла уверенной походкой и не обернулась на ранее вышедшего Власа и уже скрывавшегося за частыми деревьями, шагая уверенной и быстрой походкой. Его чёрный плащ с капюшоном не позволили бы даже если он и захотел оглянуться, но, по-видимому, подобного желания у него не возникло. Красивая и довольно нарядно одетая Варя явно ждала только того, чтобы ушёл её бывший любимый. Она делала вид, что рассматривает свой новый башмачок, изящно сидевший на маленькой ножке. И, как только Влас скрылся из виду, женщина с заговорческим видом, оглянувшись по сторонам, тихо свистнула три раза. Потом медленно пошла прочь от мрачного поселения, в которое, даже через много лет, не было пути. На её свист из самого большого проёма в заборе сначала показалась чёрная головка маленького человечка. Ловко прошмыгнув в дыру старого забора, девчушка лет семи-восьми пошла вслед за Варей. Отойдя на приличное расстояние от жуткого места, они сошлись за густым кустарником дикой малины, разросшейся, довольно густо и беспорядочно. С тропинки от зловещей деревни их почти не было видно, за исключением головы женщины, которая возвышалась над зеленью и из-за этого Варя стояла, пригнувшись над ребёнком.

— Мам, а если меня найдут? Ведь ты же знаешь, они всё равно меня найдут. — Говорила маленькая девочка с длинной чёрной косой и огромными чёрными глазами, обрамлявшимися широкими чуть сросшими у переносицы бровями. Её беленькое личико до такой степени было мило и невинно, что даже я залюбовался таким ярким ребёнком. Она доверчиво старалась выслушать свою мать и запомнить всё, что та старалась ей внушить.

— Слушай только меня, моя милая, и никого больше. Ты невинна, и сделать они с тобой ничего не смогут. Уговаривать станут, а ты крепись и не соглашайся. Сейчас вот по тропинке выйдешь к деревне, тебя там покормят, но ты особенно на эту деревню не полагайся, лучше подальше отойти. Уйди от них, как можно дальше уйди. Посмотри на меня — это они из меня такое чудовище сделали. Понимаешь, кто я теперь? Не хочу тебе такого, поэтому слушай, и постарайся сделать в точности, как говорю. Не смотри людям прямо в глаза, бойся прямых долгих взглядов, а то если беда случиться, люди могут и не простить. Эх, маленькая ты моя, жаль мне тебя, да ничем больше помочь не в силах. Вот ещё что, попробуй пристроиться к какой-нибудь вдовушке. Помогай ей, словом лишним не перечь, постарайся у неё остаться и жить как с матерью жила бы. В церковь ходи справно, старайся каждую воскресную службу посещать. К батюшке подойдёшь, скажешь, что сирота и ничего не помнишь, крещёная или нет. Если повезёт, то может и покрестит тебя. О родителях спрашивать станут, так ты всем говори, что рядом с лесом жили, а когда они умерли, то ты от страха убежала. Это, конечно, обман, но правду сказать просто невозможно. Пока ты не в чём не замешана, пока не успели тебя в свою общину закабалить — это Господь простит. Хорошо бы хоть у тебя всё сложилось, причащайся как можно чаще. Слушай и учи молитвы, проси Бога остаться для этих поганцев незаметной. Без молитв чтоб ни одного дня не проходило. И ещё, ни единой душе, никому на всём белом свете не рассказывай откуда в мир людей пришла, кто на самом деле твои родители. А отец твой и сам о тебе не вспомнит, только вот если ученик его больно дотошный, только он может. Да ты и его не бойся, без твоего согласия всё едино, не подступиться, если и отыщет тебя.

— Мама, а мне Фёдор нравиться, он такой ласковый. Меня завсегда ягодами угощал и никак остальные — со злыми лицами, он всегда с улыбкой и по голове погладит, и в глаза ему смотреть разрешал.

— Пока тебе возраст не вышел, вот он и ласковый, а как подойдёт время, да ты в его лапы угодишь, тогда куда вся ласковость денется. Нет, пожалуй, его больше всех опасайся, а особливо, когда в возраст входить начнёшь, не зря же отец твой его в ученики взял. Постарайся при возможности побыстрее замуж выйти, чтоб у тебя защитник был. Запомни, ты дочь лесника, родители умерли, а ты испугалась и убежала. Где и что — не помнишь, не единой душе, кроме Бога, и то только перед иконой за запертой дверью. Трудно мне тебя такую маленькую и беспомощную отсылать, но поверь — это лучше, чем вроде меня убийцей стать. Всё запомнила, маленькая моя?

— Всё. Так с тобой расставаться не хочется! Мы и так-то редко виделись, а сейчас и подавно прощаемся. Я же люблю тебя, может, вместе уйдём? Забьёмся куда-нибудь подальше, да твои грехи отмаливать станем.

— С тобой бы ушла куда угодно, но не смогу. Я даже обнять тебя не могу, и ты знаешь почему. А найти меня и того проще, только за верёвочку потяни и я тут как тут, а со мной и ты. Ну, ступай, ступай голубушка моя, ненаглядная. Умоляю, не забудь, только о чём мы с тобой говорили. — Варя, пока разговаривала с девочкой, старела прямо на глазах. Горе было настолько велико, что простая баба на её месте рёвом изошла, а она просто стояла и смотрела не в силах оторваться от худенькой фигурки девочки, удаляющейся по лесной тропинке в одинокую и незнакомую ей жизнь. А она, её мать, даже одним глазком не может посмотреть куда, чтоб не выдать свою единственную в своей жизни оставшуюся гореть и сильно волновать любовь.

Жизнь этой маленькой девчушки проходила среди особенных людей, которые прятались за высоким забором и даже друг от друга имели свои тайны. Некоторых детей приобщали к пению странных молитв, а про неё говорили, что ей уготована другая доля, потому и не трогали до положенного срока. Она шла и говорила сама с собой о том, как станет просить у людей милостыню. Рассуждала о поступке и боязни матери за её жизнь. К вечеру, выйдя из леса, она, наконец, увидела небольшую деревню. Сразу, на пологом пригорке, прямо вдалеке от сторонних глаз стояла одинокая обветшавшая избушка, а поодаль размещалась и сама деревушка с барской усадьбой по центру. Это был большой белый двухэтажный очень красивый дом, с четырьмя большими колоннами у входа. Около ворот чуть возвышались три разноцветные клумбы с цветами. Чистые, посыпанные песком дорожки, так и манили побродить по ним и рассмотреть такую красоту как можно ближе. Именно туда и направилась маленькая девочка, не забывая просить по дороге у добрых людей то, чего не жалко подать бедному ребёнку, оставшемуся без родителей, с их стола. Местные собаки, почуяв чужого, вылетали на дорогу и лаяли так надрывно, что казалось, хотели не просто загрызть малышку, а съесть её целиком. Но стоило им подбежать по ближе к этому беспомощному существу, как они тут же убегали, не решаясь после даже прорычать в ее сторону. На такую странность никто не обратил ровным счётом, ни какого внимания. Добрые и участливые люди подавали девочке довольно охотно, а кто и приглашал в дом, чтобы накормить остатками горячих щей. Изголодавшая и порядком уставшая малышка, не отказывая никому, послушно ела всё, чем угощали, поэтому, не успев отойти от одного хлебосольного дома, исторгала всю стряпню хозяйки прямо у калитки, не в силах отойти дальше, продолжала идти, по пути заходя в следующий. Так и дошла до высоких красивых ворот. Высокая и резная дверь, встроенная в воротину, мерно поскрипывала при переменчивом ветре, давая понять о её незапертости. Уставший, щуплый ребёнок, не думая прошёл прямо во владения местного хозяина. Первое, что бросилось в глаза — это большой посыпанный жёлтым песком двор и огромные красочные клумбы с диковинными цветами. Кроме простеньких лесных цветов она никогда в жизни не видела такое великолепие. Словно завороженная она стала рассматривать такое, на её взгляд чудо. Всё в этом огромном огороженном дворе казалось ей словно из сказки: блестящая чёрная коляска, в которой так удобно помещены сидения для тех, кто захотел бы в ней прокатиться, большие и величественные белые кони, призывно бьющие копытом и подзывающие к себе людей. Девочка с широко открытыми глазами не могла налюбоваться на грациозных длинногривых животных. Чистые и закрученные волосы коней, любовно уложенные на один бок, колыхались при каждом движении тонконогих животных, увлекая всё больше её от реальности в сказку. Она даже не заметила того, что к ней подошёл хорошо одетый довольно крупный мужчина с добродушным одутловатым лицом и пухлыми белыми руками, в которых поигрывала изящная трость с белым набалдашником в виде головы льва.

— Нравиться? — Спокойно, негромким голосом спросил он у непрошеной гостьи.

— Ага, очень. Интересно, а их потрогать можно или заругают. — Не смотря на собеседника, спросила девочка.

— Да нет же никого, трогай, только смотри, чтоб не затоптали. — Ответил тот же господин, ухмыльнувшись в усы, глядя на такую ценительницу его достояний.

Малышка бочком подошла к животным и осторожно протянула им свою кукольно-маленькую, почти прозрачную ручку. К удивлению хозяина крайний жеребец сам опустил голову и принял ласку от незнакомки, на что та оказалась вне себя от счастья.

— Ты чья, малышка будешь? — Поинтересовался хозяин такого богатства.

— А, ничья, приблудная я. — Продолжая любоваться животными, и поэтому даже счастливо ответила на вопрос девочка.

— Что, от родителей отбилась? — Не совсем понял её барин.

— Нет у меня родителей, померли они. — Продолжая не обращать внимание на собеседника, отвечала она лишь на поставленные вопросы.

— А где до этого жила? — Уже посерьёзнев, участливо расспрашивал хозяин.

— Около леса.

— Чего ж, тогда сюда к родне пришла? — Не понимал и потому продолжал расспрашивать барин.

— Нет у меня больше на всём свете ни кого.

— А как деревня твоя называется, ну где жила, где родных похоронила? — Не отставал с расспросами любопытный человек.

— В доме так и остались они, не могла я их похоронить.

— Да можешь ты мне про себя как надо рассказать? — Возмутился выхоленный мужчина, явно заинтересовавшейся судьбой малышки.

— Да. — Односложно ответила она, внимательно посмотрев на собеседника, и поняв, что это не простой крестьянин, которых не так уж и мало сновало во дворе.

— Ну, уважь моё любопытство, а я уж подумаю, чем смогу помочь твоему горю. — Уже спокойно произнёс важный господин под таким доверчивым и наивным взглядом.

— А вы и вправду захотите мне помочь?

— Если расскажешь, то постараюсь. — Снова терял терпение барин.

— Да, я мало что помню. — Испугалась девочка.

— Тогда, что помнишь, скажи. — Умерив свой тон и опершись на трость, сделал внимательное выражение лица пухлый барин.

— Жили мы с родителями не далеко от леса. У моего отца тоже почти такой же был, только поменьше и пегий такой. Мы его все очень любили. А вы, наверное, своих красавцев тоже очень любите, да? — Протянула девочка и, взглянув в лицо господина сразу поправившись, продолжила свой рассказ. Ну, вот, потом не знаю почему, прихожу домой, а они мёртвые лежат, я испугалась и убежала, а потом в лесу заблудилась. Так вот шла, шла, пока сюда не пришла. — Тяжело вздохнув, закончила свой сбивчивый рассказ девочка.

— А, хочешь, здесь жить остаться? — Неожиданно предложил хозяин.

— Кто ж меня, сироту захудалую, при таких хоромах оставит-то? — Помня советы матери, но, стараясь не обидеть важного человека, она отвечала, пытаясь бороться с желанием остаться при таком сказочном месте.

— Я оставлю, только вот просто так не смогу.

— А денег-то у меня и нет, хороший барин.

— Что же это? Людям только за деньги помогать можно что ли? — Возмутился хозяин. — Лучше скажи, что делать умеешь.

— Так прямо и не скажешь — всего понемногу. Мамаше по дому прибираться помогала, за хозяйством приглядывала, курей, да гусей гоняла.

— Раз так, то пойдёшь ко мне за гусями приглядывать?

— Пойду, а чего не пойти, коли люди такие, хорошие здесь проживают. — Боязливо, но в тоже время с радостью согласилась девочка.

— Только не плачь, потому, как они больно щиплются. — Предупредил хозяин.

— Этого мне вовсе не страшно, они только того щиплют, кто им не нравиться.

— А ты, значит, обязательно понравишься?

— А как же иначе!? Да меня и щипать-то не за что, кожа, да кости. Вот таким, вроде вас есть чего бояться — вон каким приметным вымахал. А мне только прутик взять, дорогой господин, и я готова. Знайте, только во время кормить, да спать укладываться позволяйте.

— Уж на счёт этого не сомневайся, всё как надо устроим. — Снова довольно ухмыльнувшись в усы, договорился барин о работе с малолетней сиротой.

— Артемий Семёнович, поехали? — Послышался зычный голос здоровенного мужика в потёртом картузе и довольно поношенной фуражке, но зато до блеска начищенных сапогах.

— Пойдём, только Глаше скажи, что у нас столоваться ещё одна работница станет. — И снова, обращаясь к девочке, продолжил. — Как хоть зовут-то тебя, матушка?

— Дык, Марьей кличьте.

— Слыхал, Марья теперь гусей пасти станет, потому Кузьку можно в кузню к Мирону учеником отпускать, пришло время. Он давно уже проситься, а замены всё никак не находилось — вот теперь пускай радуется.

— Как скажите, барин. — Ответил кучер и бросился в сторону большого дома. Вскоре за ним выплыла небольшого роста полная улыбчивая женщина.

— Это что ль Марья-то? — Удивляясь, спросила она, с интересом поглядывая в сторону худенькой девочки важного вида, с большими необыкновенно чёрными глазами. — Она хоть чья у нас будет?

— Ничья, сиротка она, Глаша. Приюти её, да накорми, а потом с работой познакомь, а мы и так уж заболтались, пора. — Тут же вскочив в коляску и забыв обо всём, стал озираться в поисках кучера. — Пахом! Где ты бродишь, окаянный, сам знаешь, ехать пора.

Как только Пахом взобрался на козлы и взмахнул кнутом, коляска с быстротой ветра сорвалась с места и понеслась по просёлочной дороге, оставляя за собой лишь долго не оседавший пыльный след. Мальчик, который открывал ворота, тут же выбежал на улицу, чтоб ещё раз посмотреть на удивительно красивых удалявшихся животных.

— Во дают! Видать застоялись. — Деловито проговорил он, закрывая ворота. — А вы чего рот раззявили? Барин вон и дел нет?! Пошли сполнять, чего велено было.

— Ох, и грозный же ты Кузьма, не уж то в приказчики барские метишь? — Улыбаясь, потрепала по вихрам важного мальчишку Глаша и тут же переключилась на заботу о вверенной ей девочке.

— Ну, что Машенька, пошли, с хозяйством знакомить буду.

Девочка потупила свои огромные грустные глаза и направилась за женщиной, которой её поручили. От неё пахло вкусно пирогами, домашним теплом и уютом. Что жало впереди ребёнка боль ли, разочарование, новые потери — этого предположить не могла она, но более сильной боли от разлуки, чем она уже испытала, не могло уже произойти. Так, немного потупясь, Маша начинала свою новую, независимую не от кого жизнь.

— Вот и всё, на сегодняшнюю ночь хватит. Продолжение лишь вечером теперь. А тебе, милок, отсыпаться время настало — мне, по людским делам хлопотать. — Сначала услышал голос Трифона, только потом и увидел его самого.

— Жаль. — Произнёс я, прокручивая в голове ещё раз только что увиденное.

— Чего так? Никак жалеть стал кого? — Остановился Трифон, намеревавшийся минуту назад уходить по неведомо важным для него делам.

— Чего цепляешься? Жаль, что от начала до конца сразу просмотреть не могу. — Парировал я. — Будто нельзя всё одним разом просмотреть, даже как-то грустно становится на душе. Вот теперь думай, чего с девочкой приключилось.

— От этого не грусти, так даже лучше — будет время умишком пораскинуть. — Вроде примирившимся тоном проговорил человек, который ещё не так давно выглядел, словно приведение из ужастика.

— Ладно, иди куда шёл. Мне и впрямь поспать надо. — Почувствовав усталость, произнёс я с уже смыкающимися глазами. Как добрёл до приготовленной мягкой кровати, ощущал очень смутно, только сильно понравилась её воздушная лёгкость и мягкость, потому не заснул, а улетел тут же. Отдых без снов — самое лучшее лекарство от усталости. К вечеру меня уже будить не пришлось. Чувство животного голода само разбудило и погнало на поиски еды, тем более, что запах жареного мяса действовал просто одуряющее. Подойдя к столу, я откинул широкое полотенце. На огромном плоском блюде лежали ещё тёплые пироги с дурманящим яблочным ароматом, они будто сами просились в рот. Не в силах оторваться от такой аппетитной красоты, мне захотелось найти наибольший раздражитель моего внимания — это не менее ароматное жаркое, которое будоражило обоняние сильнее сладких и румяных пирогов, потому погнало на розыски к выбеленной горячей печи. За ситцевой занавеской я увидел изобилие деревенских изысков. Запеченный до хрустящей корочки заяц в яблоках, круглый обжаренный картофель, большой чугунок с томлёными чисто рязанскими щами, которыми можно кормить даже младенцев, тыквенная каша, приготовленная так же в печи, прорвали целый поток слюноотделения и невозможности ожидания, пока хозяева сами пригласят к ужину. Просто-напросто, я положил в первую попавшуюся тарелку по небольшому кусочку всего, что особенно хотелось немедленно положить в рот и сел за стол, быстро уничтожая причину моего томления. Понемногу отступающий голод вызвал желание запить поглощённое пусть и травяным, но горячим, чаем с мягкими и пышными пирогами. Пока я совершал все эти манипуляции, до меня стал доноситься вкрадчивый и несуетливый голос Трофима, который разговаривал по душам явно с нашим странным хозяином.

— И когда же ты намерен ему всё рассказать?

— Не знаю, пока не думал об этом.

— Так дело не пойдёт. Сколько лет маешься, а до конца открыться ни одному так и не решился. Так может, пришло время-то, подумай.

— Эх, чем хвалиться-то? Что же ты думаешь — это просто так сказать, о чём молчать привык, и даже с дочкой стараемся не касаться. А чужому мужику, которого только третий раз в жизни вижу, на тебе, всё вывалю, бухну ему, как обухом по голове. А ты знаешь, что он после моего признания делать будет? Вот и я сильно переживаю, что не сможет он такого понять.

— Индюк тоже думать пытался. Просто подойди, да и скажи парню всё как есть. Ведь не от тебя, а от него зависит сейчас твоя душа и покойная старость Анютки. Не хорошо, если он это без твоего рассказа увидит. Не доверием от этого всего тянуть станет, а вам друг другу верить надо обязательно.

— Знаешь, прошлым особо не объяснял и ты меня не толкал к этому так упрямо, что теперича-то переменилось? Ежели не дурак, то сам до всего дойдёт, да и молчком примет, чего я натворил.

— Чего разворчался не по делу? Давешние не особенно тебе помогли? А у этого в руках твоя последняя возможность, так чего же упираться-то?

— Может и впрямь сможет помочь, а если нет, то, как он с таким грузом жить станет, подумал? Будет каждую неудачу на меня валить, мол, из-за прадеда глупца весь род и мучается.

— Да перестань гудеть, ты же в седьмом колене дед, так что тогда ему про такое голову ломать. Да и по уговору, он просто забудет всё словно дурной сон.

Тут у меня недоеденный пирог остановился и замер вместе с рукой по направлению ко рту. От растерянности, я снял защиту на мысли и чисто по человечески, мгновенно, пронеслась ничем не прикрытая мысль: "Доигрались, мне только родственника аж в седьмом колене недоставало".

— Слышал, проснулся внучок твой, и теперь объясняться не надо, всё как кот Васька, ел, да слушал.

— Ох, до чего же они теперь все быстрые и умелые. Глаз, да глаз за такими, а мы их самих на помощь зачем-то кличем. Вот невезение-то какое, да и Анютка куда-то запропастилась. А может это твоих рук дело? Признавайся, специально это подстроил?

— Опомнись, ещё и полоумным станешь, так тогда не только мы с Агашей, но, глядишь и Нюрочка от тебя откажется.

— Ладно, не думай чего плохого, пошли, а то темнеть начинает. Где же она так долго ходит? Ведь говорил же, чтобы без меня никуда не отлучалась или, если по срочной надобности, хотя бы упреждала на сколько уходит. Так нет, всё норовит по-своему сделать. — Завёлся Трифон, начиная кашлять и хвататься за уже почти прозрачную поясницу.

— Да не бухти же ты, ни за что не поверю, что заболел. За эти годы, поди, забыл, как это происходит. Так что двигай, давай старый ворчун.

— Ага, хорошо тебе стороной судить, а мне только и приходиться от раздумий, да тревог мучаться. — Продолжал бить на жалость Трифон до самой двери в избу.

— Вот те на, нарисовался не сотрёшь. — Возбуждённо отреагировал я на их появление. — Что ж до сих пор молчал-то, родственник? А я-то, грешным делом, всю голову себе сломал, зачем, да почему именно меня вырвали, да сказками разными мучают. Оказывается у предка во мне потребность приключилась, а он и молчит, словно в рот воды набрал. Да ещё и пугать надумал, родственничек.

— Сам понять должён был. Что ж думаешь — это просто так тебя на улице подобрали, да сюда приволокли? Потому что глазки твои Анютке дюже приглянулись? — Стал защищаться нападая, мой прозрачный и такой реальный предок. — Мы с Трофимом даже Агашеньку не во всё посветили. Потому и ты, прими уж, как есть и не ерепенься. — Ответил хмурый Трифон, оттого, что его застали врасплох.

— Вот и славненько, только не сочти за труд, просвети убогого мозгами, хоть по какой линии роднёй приходишься.

— А чего тут светить? Сам не понял что ль?

— Чего препираетесь словно дети малые? — Не выдержал Трофим. — Один краше другого. Вот и Нюрочка из-за этого и ушла, чтоб вас не слушать, да не разнимать. Пока время терпит, давай, рассказывай внучку его родословную.

— Я что собака что ли? — Продолжавшееся возмущение лезло наружу.

— Ты, молодец, гляжу, чай надумал пить, так давай и пирогом закусывай от греха, да и слушай, чего старшие говорить станут. — Продолжал утихомиривать Трофим.

— Чего старшие наворочали, то младшим не под силу расхлебать получается, а ещё возмущаться лезет. — Продолжало рваться не остывшее возмущение.

— А ну, молчать, мальчишка-недоучка, ещё не известно, как ты бы на его месте поступал, ишь, даже слово сказать не даёт. — Возмутился не на шутку мой учитель. — Уж давно вроде понять-то должен, что в жизни просто так ничего не бывает, всё для чего-то твориться и создаётся. И не нам с тобой грешным, другого судить и рядить отпущено. Вот у тебя — новый порожек поднялся, так переступи его и дальше шагай. Только не забудь о том, что и у тебя промахи случиться могут и кто-то, вроде тебя, в истерики кидаться начнёт. Ох, и быстрые вы сейчас на расправу, пока вас самих жареный петух не клюнул. — Уже спокойней и уверенней продолжил сильный и волевой Трофим.

— Мне-то что? Это вон он никак успокоиться не может. А я, так рад даже! Это кому при жизни такая возможность своего прапрадеда видеть приходилось? Поэтому, не трусь дед, рассказывай, где ж тебя так нагрешить угораздило. — Взяв себя в руки, и посмотрев, как предлагал умный человек, на проблему с другой, более человеческой стороны, раззадорился я.

— Только ты не зубоскаль. Обскажу всё своей чередой, тогда и станешь говорить, прав я, али не прав, по твоему разумению. — Понурив голову и примирившись, спокойно усаживаясь на свой хозяйский табурет, наконец, решился начать свой рассказ Трифон.

— Долго я в парнях ходил, жениться сам не хотел, всё мне не нравились местные девки, то больно говорливые, то уж очень некрасивые. А мой барин будто и забыл об этом, всё грузил, да грузил работой. Только ты не подумай, что я на него из-за этого зуб имею, нет. Мне даже очень у него в работниках нравилось. Он ведь меня вроде своей правой руки сделал. Даже одного в город посылал, чтоб я к его с барыней приезду дом приготовил, продукты закупил, проследил за разными мелочами. Вот так и в тот раз получилось, что осталась барыня одна в городском доме, а я ей вроде помощи оставлен барином. Целый день я за ней то по магазинам, то по лавкам мотался, вообщем уморился как незнамо кто, а ей хоть те хны. Девок тоже так работой завалила, что к ночи они на ногах стоять не могли. Барин, как обещался к ночи из имения не возвернулся, так и пришлось нам устраиваться на ночлег одним. Екатерина Николавна, в своих комнатах расположились, ну, а нам сам Бог велел в людской места занимать. Эх, прислуга так умаялась, что и накормить-то меня не кому было, потому, самому пришлось по горшкам лазить. Наевшись, решил, что пока никого в кухне нет, пока, значит, ещё до конца не обустроились, там же и вымыться, тем более, что после того как барыне воду грели, ещё тёплой много осталось. Вот я разделся, куда мне торопиться-то, коли все без задних ног уже десятый сон видят? Стал в корытах около печи намываться, только чую, что вроде не то чего-то. Вроде того, что кто-то наблюдает за мной. Оглянулся и обомлел, барыня на лавку села и сидит на меня смотрит. А я-то совсем голый. Ну, стыдно мне сделалось, не знаю чего и делать: толи бежать в чём мать родила, то ли барином ей пригрозить. Вот так, разинув рот и простоял бы. Коли она сама не подошла и так ласково не прошептала, что заждалась мол, когда я словно маленький наплескаться вздумаю. Тут уж я быстрее сворачивать свою походную баньку стал, а она опять.

— Чего сразу засуетился так? Ты же мужик, так по-мужицки спокойно и соберись. — Пролепетала она. На ту пору я не без гордости был, прямо так голышом из кухни и подвигал к себе. А она сама вперёд меня в мою комнатушку — шасть, и за мной дверь-то и закрыла, да ещё так странно улыбается. Стою, смотрю на неё, глазами моргаю, понять ничего не могу. Если она надо мной посмеяться вздумала, так зачем сама в тоненьком халатике пришла, если нет, то чего о надобности своей молчит. На подлости вроде не приученный, да и зачем, когда я у барина на хорошем счету. Житьё не в пример другим.

— Вы чего это удумали? Вот барин узнает, что вы тут Екатерина Николавна творите, вот он не порадуется тогда. — Стараясь пристыдить глупую бабу, хоть и барыню, наскоро пытался одеться. А она возьми и разденься совсем, да и начала на меня глупого и грешного напирать. Разделась и ходит вокруг, разные глупости мурлыча.

— Не уж-то я такая старая, Трифон, что ты на меня и смотреть не хочешь? — Шёлковым голоском прямо в ухо снова заговорила дурная баба. А я лишь моргаю глазами и поверить не могу, что на такое, барыня решиться сподобилась.

— Ты лампу-то хозяйскую не жги, приглуши, а то видишь как коптит. — Сладеньким таким голосочком ко мне обращается. Вот я её и потушил: то ли от страха, то ли от гордости, сейчас трудно сказать.

Ну, а уж по осени, она сама мне невесту и выбрала. Так я и женился на Марьюшке. Вот ведь какая штука жизнь, внучек, ведь ежели и вправду, по справедливости, то со всех сторон виноватый получаюсь. — Досадно вздохнув, отвёл свои сильно погрустневшие глаза Трифон.

— А чего она, вдруг, из соседнего села тебе невесту подыскала? В своём не нашлось что ль? — Заинтересовался я изгибами судьбы, которых у человека могло встречаться помимо того, что великое множество, но ещё вдобавок такого нежданно-негаданного, от которого можно прийти либо в дикий восторг, либо впасть в кромешную тоску.

— Да захотела барыня вроде награды мне сделать, чтоб красивая, да деловитая была, вот в своём месте и не нашла. Ну, а их богатых не поймёшь, вот к соседям и отправилась, будто у нас девки хуже. Это ещё что, она за ней приданое дала! Эх, о той ночи больше никогда не вспоминали, только после этого многое прощалось, да даже от барина старалась в стороне мои последние подвиги по пьяному делу не раскрывать. Народ говорил, дескать, что за старые заслуги такое отношение имею, того не понимая — за какие в действительности заслуги-то. Любой другой как сыр в масле катался б, да не успевал свечки в церкви ставить, а у нас почему-то не вышло. Одно грело, что стал мой сынок в барском доме жить, да наукам разным обучаться. А вот как раз, когда ему осьмнадцатый годок минул, влюбился в дворовую девку. Только опосля ей бедняжке никто поверить не пожелал, что она от барчука мальчиком разрешилась. Дворовые жалели, потому что на глазах у них любовь выростала, а хозяева признать даже издали отказались.

— Так вы ж его бедного папочку и уморили, связав благородного сопляка своим словом. По любому получается, вы и здесь роковую свою руку приложили. — Вспомнил я свой такой ясный и правдоподобный сон.

— Да кто ж его поди разберёт теперь? Но прав ты в одном, погиб он, не сдюжил супротив такой черноты.

— Так ты всех мужиков из нашего рода и уморил? Теперь, очередь за мной пришла?

— Ну, да! Потому Анютка и заманила тебя к Агашеньке. А прежде мы долго спорили, стоит тебе на заветную полянку ходить или нет, что после с тобой станется, коли съешь. Ты ж ведь правильно догадывался, дара в тебе либо нет, либо не проснулся он, вот и решили попробовать. Что будет, то будет — так ты здесь и оказался.

— Вот вам и пожалуйте, то столько про свободу выбора твердили, а тут на тебе, по-твоему, выходит, что не было его у меня вовсе. За меня всё решили. — Сильно удивляясь, я стал с огромным возмущением выражать свои эмоции.

— Остынь немного и подумай, выбора ты ещё никогда лишён не был. Он у тебя, родимый, всегда оставался, потому на других не спихивай своих решений. А то, что тебе чего повыбирать прибавилось, не как каждому из твоих товарищей, так за то не кричать — благодарить надобно. — Отвечал мой новоявленный прапрадед, превращаясь в приведение. — Ишь, моду взяли свои промахи на других спихивать. Не каждому в жизни такие подарки-то делаются, подумай сначала, а потом руками махать будешь, да жертву из себя строить.

— Ладно, будь по-твоему, выбор я сделал, так что давай дальше смотреть, а то чего и вправду время попусту терять.

Зажигая керосинку и ближе подсаживаясь к столу, протянул Трифону свою руку. Тот, не глядя, прикоснулся к ней, и картина о судьбе моего предка поплыла вновь, продолжая показывать события давно минувших лет.

Прошло несколько лет и уже не маленькая девочка, а почти что девушка занималась уборкой большой комнаты в явно барском доме. Как позднее оказалось, в её ведомство входили комнаты первого этажа. Невысокая, хрупкая полудевушка полуподросток с толстой чёрной косой, доходившей ей почти до колен и алой атласной лентой, обвязанной вокруг головы, выглядела скорее барской дочкой переодетой для маскарада, чем простой холопкой в услужении. Бело-голубое, почти до болезненности бледное лицо, оттеняли алые, будто нарочно выведенные припухлые губы. Порученную работу она выполняла не суетясь, но чётко и с неимоверным достоинством. Переходя из комнаты в комнату, она постоянно встречалась с рыжим и конопатым юношей в светлом чуть удлиненном пиджаке и тонкой белой рубахе. Его изнеженные руки, то теребили хлыст, то вдруг суетливо поправляли безукоризненно отложенный ворот рубахи, как только приходилось ему столкнуться с девушкой. Чуть оттопыренные уши барчука даже краснели и словно наливаясь кровью становились не только сильно красными, но и довольно мясистыми, как только она задевала его нечаянным взглядом. Долго не решаясь заговорить, наконец, видимо овладев собой, он решился подойти к статной работнице и показать на высоте своего положения, как ей несказанно повезло, что его драгоценное внимание заслужила она, а никто другой.

— Машенька, ты, как только уберешься здесь, пойдем со мной на реку. — Сделавшийся малиновым от явного напряжения, и при этом, стараясь не потерять лицо, начал свой разговор юный ухажер, полный достоинства и не на минуту не забывающий о своём высоком положении.

— Нет, барин, не пойду. Прикажите лучше Глаше, она завсегда вам готова услужить, а мне барыня столько дел задала, что и к вечеру не управлюсь. — Бесстрастно ответила работница, обходя высокого статного юношу, нервно вытиравшего вспотевшие ладони.

— Что ж, тогда вечером придёшь ко мне постель сменить. — Продолжал стараться командовать барин, при этом настойчивость его, не увенчавшаяся успехом, оставалась загадкой прежде всего для него самого.

— Так чего же вы Глаше не сказали? Она бы с радостью вам уже всё сделала. Не переживайте, я ей обязательно все скажу, да и матушку вашу предупрежу.

— Ты что совсем дура или прикидываешься только? — Не выдержал такого равнодушия, да ещё и от простой дворовой девки, господин и наследник свого довольно зажиточного отца.

— Не понимаю вас, Егор Артемьевич, так вам что-то нужно или нет? Коли надобность есть, так чего же самому утруждаться-то? Вы только матушке вашей скажите, так у вас в раз всё что ни пожелаете будет. — Пряча глаза от барчука, говорила Маша с бесстрастным лицом. Но, почему-то у юноши оставалось впечатление, что над ним очень умно посмеиваются, а это вводило его почти в полуобморочное состояние.

— Ладно, я тебе прямо скажу. Может, как только стемнеет, и в доме все улягутся, ты сама ко мне придёшь? — Осмелев от наглости дворовой девки, издевавшейся над ним прямо не стесняясь, продолжил свои горе-ухаживания молодой человек. — Ты не думай, ни чего для тебя не пожалею, даже денег дать могу.

— Это зачем ещё? Для ваших разных нужд, к вам Степана специально приставили, да ещё и мусьё не уехали, так чего же мне прикажите по тёмному дому шататься? — Продолжая насмехаться, с серьёзным видом отвечала девушка, постоянно делая попытки уйти. Барчук же, недоумевающий от отказа, взял Машеньку за подбородок и сначала зашипел от негодования, зато потом, всмотревшись внутрь бархатистых глаз, не смог ни говорить, ни даже думать о том, зачем так упорно добивался её благосклонного поведения по отношению к нему. Он, словно замороженный стоял не в силах пошевелиться, пока не вошла барыня Елена Владимировна.

— Что тебе здесь нужно? — Сердясь, стала она надвигаться на Машеньку. В отсутствии барина она становилась полновластной хозяйкой и могла даже собственной изнеженной ручкой отхлестать по лицу не только дворовую девку, но и огромного работника, не боясь при этом ни его глаз, ни его сокрушительных размеров. Её боялись все: и дворня, и крестьяне, даже её домашние признавали за ней право на строгие различные изъяснения. Уж больно быстра была на расправу. Особенно она не любила копаться в дрязгах, кто по её личному мнению стал виноватым, тот и будет нести наказание. Сдержать такие самодурские порывы мог только её муж — Артемий Семёнович. Он со своим весёлым и жизнелюбивым нравом обладал какой-то властью над этой высокомерной женщиной.

Особенной любимицей барина в доме была Грушенька — это такая же как он сам, весёлая дородного вида девица, огромного роста, но и такого же плотного телосложения, что приводило барина в умиление, когда он разговаривал с ней или просто встречал за работой. Грушенька отличалась покладистым характером и весёлым нравом. Всегда чуть розовые щёки, будто специально придуманные для такого заразительного и раскатистого смеха, были показателем здоровья и счастья, по мнению её хозяина. Даже когда она просто улыбалась, оголяя крупные белые зубы, на них сразу образовывались премиленькие ямочки, добавлявшей своей хозяйке только больше своеобразного очарования. Любуясь ей, хозяин порой забывал о присутствии своей жены, что вводило барыню в молчаливый байкот по отношению к своему мужу на несколько часов. Она до такой степени не могла видеть добродушную Грушу, что старалась нагрузить её специальной работой, которая не давала возможности девушке порой даже нормально перекусить. Да и мать ее — Глаша, старалась ограничить пребывание девушки в доме не меньше своей хозяйки, чтобы уберечь дочку от лишней незаслуженной оплеухи. Когда пришла пора решать её судьбу, то все были сильно удивлены. Кузнец, который был моложе Груши лет на пять, пришёл к барину с просьбой дать позволения на венчание. Из-за нетерпения Елены Владимировны в доме ненавистной девки, барин не долго думал о судьбе любимицы и хохотушки, потому скоро дал своё согласие на венчание в праздник Красной Горки.

Барыня, Елена Владимировна, представляла собой высокую высохшую женщину с огненно рыжими чуть вьющимися волосами и заострёнными чертами лица, на котором россыпью обосновалось огромное количество веснушек. Чуть оттопыренные уши, на фоне гладкого зачёса, смотрелись, словно насмешка над её суровым нравом, а зелёные проникновенные глаза так суживались, когда их хозяйка выходила из себя, что казалось ещё немного и из них всё-таки вылетят молнии, стоит только ещё чуть-чуть добавить раздражения. Пристрастия этой холодной госпожи ограничивались лишь скарпулёзным ведением хозяйства и приёмом очень ограниченного круга лиц, в который входил единственный родственник с ее стороны — это сын брата и, следовательно, её единственный племянник Сафрон. Молодой человек приезжал в имение к своей единственной, обожающей его тёте в обязательном порядке раз в месяц, чем доставлял ей огромное удовольствие. К его приезду она готовилась за несколько дней, гоняя при этом дворовых без роздыху. Племянник, недавно принявший постриг, в миру имел имя Владимир в честь своего деда по праву первого внука, но в силу сложившихся и им сильно желаемых обстоятельств, стал Сафроном. Три года, проведённые им в монастыре, ещё больше укрепили его веру, так благоговейно взращенную в нём с самого детства. Взгляды Сафрона на жизнь формировались его родителями, оберегавшими и ограждавшими своё любимое чадо от светского воспитания. Он рос в такой чистоте веры и независимости от окружавшей действительности, что по вступлении им в возраст, у него не было другого решения, кроме того, чтобы посвятить свою жизнь и силы только Богу, укреплению веры и любви во всех людях. Таковой романтический юноша вёл учтивые беседы со своей тётушкой, не в пример её сыну, добродушно и с усердным вниманием он старался выслушать все её накопившиеся душевные тягости и проблемы, которые она с огромным усердием выливала на него потоком жалоб и нытьём на нерадивую дворню. Племянник, закаляя свой дух монаха, не прерывая излияний тёти, смиренно принимал посланное Богом испытание, помня о различности Его творений. Семинарское образование, которое он недавно получил, позволяло ему беседовать с различными людьми на очень обширные темы. С юношеским пылом он восхищался подвигами Серафима Саровского, Сергия Радонежского, мечтая хоть на крупицу приблизиться к ним, в своих обыденных монастырских днях. С юношеской запальчивостью мечтал об испытаниях, которые станет терпеть и преодолевать, совершая над собой огромные усилия. Брат Елены Владимировны, Алексей Владимирович, как мог, уговаривал своего сына на мирскую жизнь с её прелестями и слабостями, о том, что благоговейно относиться к вере можно и в миру. Но увещевания отца не привели ни к чему, а лишь ещё больше подтолкнули на отречения. Лишь одно решение, которое было принято, не посоветовавшись с родителями, совсем было сразило родителей своей твёрдостью и убеждённостью — это когда он решил не идти по пути священника, а принять постриг с обетом безбрачия. Люди всегда хотят видеть своих детей счастливее и удачливее их самих, а их сын не давал даже шанса на то, чтобы увидеть продолжение их рода. Сердиться, и тем более таить обиду на юношу с одухотворённым лицом и тёмно-зелёными глазами, длинными, цвета спелой пшеницы волосами и едва пробивающимися усами и бородой, не представляло возможным. Он, не зная того сам, просто сражал своей честностью и открытостью. Такого упорного молодого человека, казалось, ничто не могло поколебать в выбранном пути и пожалеть о свершённых поступках.

Его кратковременные, но периодичные посещения усадьбы своей тётушки, стали в последнее время всё больше и больше удлиняться. Всё чаще и чаще стал задерживаться его взгляд на худенькой яркой дворовой девушке. Всё рассеянней он стал выслушивать жалобы своей брюзжавшей и постоянно недовольной тёти, пристально следя за передвижениями скромной холопки, которая будто нарочно превращаясь во всё более изящную красавицу, будоражила его, заставляя чаще навещать свою единственную родню. А та, в свою очередь, будто ненароком, находя при этом какую-то важную работу, старалась выслушать его пылкие речи о принадлежности человека не только к обывательской жизни, но моментах, при которых становиться необходимым отдать себя в услужение более высоким целям. Всё для того, чтобы спасти не только свою, но и другие, зачастую невинные души. Он так искренне и пылко отстаивал своё мнение, что терял контроль и не замечал, как говорил, повернувшись в сторону необразованной дворовой девки, забывая о непримиримых нравах своей тёти. Их перекрещивающие, будто случайно взгляды, становились заметны своей пылкостью остальным. Их молчаливое любование друг другом становилось очень заметно для окружающих. Елена Владимировна, пережившая, но не смирившаяся с изменой мужа с простой крестьянкой, взятой в дом для услужения, стала особенно резко реагировать на появление простолюдинок в комнатах при посещении и, тем более беседах, такого чистого и бесхитростного Сафрона. Её болезненная неприязнь ко всем девушкам, обслуживающим дом, росла с каждым годом, усугубляя в особенности пребывание в доме бедной Груши, которая с нетерпением ждала большого праздника, после чего намеревалась тут же покинуть, ставшие ей за эти годы ненавистными барские хоромы. Барыня, не имея пристрастий, кроме Груши среди холопок, просто не любила их всех, потому приказала не входить при посторонних никому в комнаты, за исключением уже старых слуг, таких как Глаша или Степан, да и то, на случай острой нужды. Только вот чему быть, того не миновать.

Однажды вечером, выйдя после колготного дня во двор, Машенька дольше обычного задержалась на свежем воздухе. Она не могла надышаться свежим морозным, уже не осенним, а скорее зимним воздухом. Первый ледок набрасывался на мелкие лужицы каждую ночь и блестел, словно тонкое стекло, покрывая сверкавшими островками весь двор. Растущий месяц в окружении ярких звёзд до того был хорош и светел, что девушка невольно залюбовалась им. Ей вдруг так захотелось верить, что пройдёт время, когда и в её жизни станет больше счастья и покоя. От неё отстанут страшные сны, которые с самого детства не давали покоя своими погонями и тёмными уродливыми, тянущимися к ней, когтистыми лапами. Никто не станет тянуть куда-то и лезть прямо в голову, копаясь там и просматривая даже самые потаённые девичьи мысли. При этом, цепляясь и стараясь сделать больно, при напоминании, откуда она явилась в этот мир. Порой, она снова хотела оказаться маленькой, чтобы никто не смог заметить её присутствия или пожелать найти несчастную беглянку. Дальнейшая жизнь порой из-за этого казалась Машеньке не просто невзрачной, без всяческих надежд, а иногда доводила до крайней печали. Прошлое, которого она ясно вовсе и не помнила уже, не давало освободиться, чтобы жить проще, радуясь каждому дню. Острее и злее стала она ощущать своё неприятное положение особенно, после искренних и запальчивых речей молодого человека. От его горящих, зелёных, наполненной глубокой верой глаз ей становилось легко и спокойно. Почему-то на него она могла и смотреть прямо, не пряча своих, чем-то провинившихся перед самой природой, глаз. У него не кружилась голова, он не проваливался или не тонул в них, когда другие не выдержав, терялись и столбенели. Словно всё, что досталось ей от отца, засыпало и оживало лишь мамино, доброе внутреннее тепло.

Любопытно было наблюдать за человеком, слушая его мысли сквозь череду времени. Видя, как страдает и оживает его душа. Такого яркого восприятия ни одна техника нашего времени не смогла бы обеспечить. Я, словно сам, проживал жизнь этого человека, за которым подсматривал через многие ушедшие безвозвратно годы, понимая его, может быть даже лучше самого живущего этой жизнью.

Так и стояла бы эта девушка с грустными глазами, не чувствуя первых заморозков ещё долго любуясь бесконечным, освещённым звёздами небом, если бы не вырвавший её из раздумий такой знакомый бархатистый голос.

— Вы же простудитесь, Машенька.

Она вздрогнула не только от неожиданности и медленно повернула голову. Поодаль стоял высокий широкоплечий юноша с длинными светлыми волосами, которые при лунном свете показались белыми.

— Что вам здесь, барин? Вы лучше идите, а то ещё увидят. — Едва покраснев, опустила свои глаза скорее по привычке девушка.

— А вы разрешили бы мне постоять рядом с вами?

— От чего ж?! Ведь это больше ваш дом, чем мой, потому и воли у вас больше.

— Я, наверное, не так спросил. Вы в моём присутствии не находите ничего неприятного? — Поправился молодой человек.

— Нет, конечно. Мне почему-то всегда вас было приятно слушать, только не вольна я в этом. — Снова, опустив голову, ещё тише произнесла девушка.

— Правда?! А мне-то всегда казалось, что мои речи на вас тоску смертную нагоняют.

— Мне очень интересно, когда вы говорите о вере, значении человека, благости Божьей и страшно, когда о грехе. Я такого никогда раньше не слышала.

— Это очень приятно, но прошу вас, ответьте. Мне порою кажется, когда внимательно смотрю на вас, что не от сюда вы. Не местная.

— Это правда. Сирота я. Артемий Семёнович приютил, да работу дал, вот так и живу из его сердечности и милости. Не знаю, что бы было со мной, если бы не он.

— У вас всегда печальные глаза поэтому?

— Не знаю.

— Да, на простую дворовую девку моей тётушки вы как-то не сильно похожи. Всё смотрю на вас и думаю: не принцесса ли из сказки, потерявшая свой замок, к нам случайно пришла?

— Эх, красиво вы говорите, только неправда всё это. Я всего на всего простая дворовая девка, которых у вашей родни хоть пруд пруди, поэтому, чтобы мне не попало, говорите мне ты. А то барыня скора на расправу.

— Она, что? Очень часто вас, прости тебя, обижала?

— Нет, просто так лучше будет, и вам хорошо и мне спокойней.

— Ну, раз ты так опасаешься, то только ради этого стану говорить тебе ты. Только в свой черёд и ты мне услугу сделай, когда будем вот так наедине, говори мне тоже ты. Хорошо, Машенька?

— Странно это барин, но если так желаете?! — Пожав плечами, словно подёрнув ими от холода, девушка, наконец, прямо и открыто посмотрела в глаза юноши. И тут, что-то вроде даже улыбки неуловимо проскользнуло по её губам, оживив чуть порозовевшие щёки. Они смотрели друг другу в глаза и не могли оторваться. Два зелёных омута не тонули во влажной бархатной черноте. Они могли разговаривать без слов, слышать и чувствовать друг друга, через много-много верст. Сафрон даже в самых смелых мечтах не мог представить себе подобного чувства к девушке, тем более, дворовой девке своей тётки. Что-то в глубине души всколыхнулось и позвало куда-то. Он, вдруг, захотел забрать её с собой, увести далеко отсюда и любоваться ей лишь одному, разговаривая и слушая такой тихий и проникновенный голос. Витая далеко от земли и, наверняка мечтая об одном и том же, их резко поставили на едва тронутую холодом землю.

— Машенька, вымерзла поди до костей, иди же скорей, чай стынет. — Голос Груши вывел обоих из оцепенения такого приятного и самого первого в их жизни. От громкого жизнерадостного голоса Грушеньки, Маша быстро пришла в себя и вбежала внутрь людской. Растерянный Сафрон остался стоять, не понимая, что дальше предпринять, чтобы не уронить тень на безвинную девушку. Вот при такой растерянности и застала барыня Сафрона, стоявшего недалеко от неуспевшей уйти Груши. Как всегда, неправильно всё истолковав и не поверив, естественно ни единому слову, что девушки, что племянника, почему-то выгораживавшему, по её мнению эту нахалку, она прогнала девушку ночью со двора. Как Глаша не умоляла свою хозяйку, тогда хоть вместе с дочкой уйти в давно уже заброшенную избу, согласия не выспросила. Барин на ту пору отсутствовал, а больше заступиться никто не отважился. Маленькая покосившаяся от времени избёнка стояла на самом краю окрепшего села. Хоть и домов прибавилось довольно много, но к Глашиному дому, почему-то не селились, считая то место непригодным для ведения хозяйства.

Заплаканная Глаша, собрала узелок с едой, да на первое время тёплыми вещами, стала провожать свою ненаглядную дочку из барской усадьбы. Груша же наоборот, по своему обыкновению была счастлива и весела. Она радовалась тому, что теперь редко станет видеть ненавистную хозяйку, что сможет жить так, как сама считает нужным без её злобных замечаний и оплеух. Выслушав последние наставления и причитания матери почти у дороги, она с лёгким сердцем и в приподнятом настроении покинула не ласковый для неё господский дом.

Утро занялось со светлого и пока ещё раннего, но уже холодного рассвета. Солнце в этот день не показывалось через серые наволочные облака. Холодный промозглый ветер нагонял мелкий нудный дождь. Лишь к обеду немного разветрело к приезду долгожданного Глашей барина. Он вернулся вместе со старым Пахомом в довольно приподнятом настроении и потому, выслушав причитывания старой дворовой женщины, отпустил ее на помощь обустроиться дочери. Глаша собрала наспех кое-какой еды и не медля ни минуты кинулась к бывшему своему дому. Только она ступила на порог своей избёнки, сердце холодно сжалось и заныло от нехорошего предчувствия беды. От возбуждённого дыхания, вызванного быстрым шагом, шёл пар с порога, на котором она стояла, боясь переступить, почти до самой печки. Домишко не протапливавшийся вовсе встретил растерянную мать устоявшимся холодом и полуразрухой. Осторожно, боясь сделать хотя бы какие-нибудь предположения, бедная женщина сошла с порога, и на всё село тут же раздался пронзительный душераздирающий вопль горем убитого человека. В нём было столько горечи и безысходности, что невольно люди стали собираться в давно нежилой дом. В ней так и сидела прямо на полу, не помнящая себя от горя женщина, гладившая растрёпанную голову молодой, крепкой на вид, мёртвой девушки. Что произошло с пышущей здоровьем, молодой Грушенькой для всего села так и осталось загадкой.

Ещё одно утро прервало события тех лет. Мне, по установленному порядку, полагалось идти спать. Потому, не нарушая правил, едва передвигая затёкшими ногами, я отправился ложиться. Ночные доглядки выматывали и высасывали силы лучше, чем будучи студентом разгрузка вагонов. Глаза сами собой захлопывались, и я, не просто засыпал, а проваливался в глубокий мягкий сон без сновидений. Как засыпал, так и просыпался, будто во мне за это время установили будильник, в одно и то же положенное время. Но, если быть честным самим с собой, то слишком сильно хотелось увидеть продолжение, да и разобраться, наконец, в этой непонятной истории, которая почти каждый день преподносила всё новые и новые сюрпризы и задавала всё новые и новые загадки. А для того требовалось досмотреть всю его историю, затем и ломать голову, чем можно помочь своему такому далёкому, но как на поверку оказалось, родственнику. Потому не столько хотелось есть, как я ждал появление Трифона, который не особенно долго заставил меня мучиться ожиданием. Только он протянул свои холодные огромные ручищи и они сошлись с моими, видение понесло меня вновь в такие далёкие, давно забытые времена, что просто захватывало дух.

Растрёпанная Глаша с пустыми глазами сидела на лавке за не разобранным ещё от поминок столом в жарко протопленной избе. Машенька скоблила лавки и старалась разом убрать со стола остатки еды и довольно бесхитростную посуду. Неприученная к разным утешениям и уговорам, она, только подходя ближе к своей благодетельнице, тяжко вздыхала. Горем убитую женщину она понимала и жалела всем сердцем, только словами выходило как-то коряво и жёстко, потому и предпочитала больше помалкивать, да не оставлять наедине с собой. Зная разрушительную силу, спящую в ней, Маша попыталась употребить её во благо. Подойдя совсем близко к Глаше, девушка постаралась горем пробудить в себе такую тоскующую жалость, что наверное немного переборщив, стала задыхаться от навалившегося горя. В таком состоянии она поднесла свои руки к голове почти безумной женщины и ощутила такую же смертельную тоску, которая словно стоячее болото засасывало разум и душу бедняжки. Она попыталась выпустить это всё наружу, как бы прорубая небольшое окно прямо в мутной голове, чуть высунувшейся из тела благодетельницы. Поток злобы и обиды так сильно ударил её в грудь, что бедная девушка, едва не упав, зацепилась за стол, да так и осталась стоять, пока не пришла в себя. Ясность в голове и глазах пришла постепенно, причиняя новые тошнотворные мучения. Машенька, сильно уставшая присела рядом с Глашей, переводя дух.

— Кузьма-то приходил что ль? — Вдруг спросила женщина.

— Приходил, сказал, что ещё придёт, чтобы избу хоть немного подлатать.

— Врёт поди, теперь ему это всё незачем. — Спокойно подвела итог Глаша.

— Да кто его знает, может и не врёт. — Стараясь прийти в себя, в тон ей ответила уставшая и измученная Машенька.

— А ты со мной жить не забоишься? — Вдруг, не с того не с сего спросила хозяйка, пристально посмотрев, на выращенную ею девушку.

— Почему такое спросила? Ведь мы же с тобой и раньше сюда приходили, даже ночевать оставались, правда, давно это было.

— Я очень рада, что ты со мной останешься.

— Только вот барыня тебя сюда не отпускает. Велит, чтобы зиму у неё отработала, а там посмотрит, как поступить. Без твоего догляда не хочет в зиму господский дом оставлять. Да и новую девку к тебе пристроить надо, чтобы всему научила, да потом и на покой сможешь уйти.

— Это не барыня, глупенькая, а барин поди так меня на ноги поставить решил. Ведь не зря же говорят, что работа и калечит, но и лечит. Что ж теперича поделаешь, жить-то как-то надо.

— Можно я с тобой ходить стану, а потом и останусь здесь? — Ещё раз переспросила Мария.

— Сказала же. Мне, да и тебе — горемычным лучше сей час друг дружку держаться. А за барина не переживай — выспрошу у него позволения сюда жить отправиться, да в его доме не остаться.

— Вот спасибочки. Я, как только сюда пришла, так тебя самую первую и увидела и словно хвостик за тобой повсюду ходила, а ты словно родную жалела. Ты только не гони меня от себя, а я, так и вовсе от тебя никуда не уйду. За место матери ты мне всегда была, так на том и осталась.

— Вот и хорошо. На том и порешим, значит. — Уговорились между собой две обездоленных души.

Белый пушистый снег покрыл всю землю, показывая прелести зимы. Трескучие морозы отступили и зимнее, такое иногда яркое и ласковое солнце радовало всех своим теплом, прибавляя настроения особенно весёлой детворе. Люди в самых лучших нарядах степенно шли в церковь, радуясь чистому и самому счастливому празднику Рождества. В такой день всегда хотелось верить только в самое, что ни на есть светлое и хорошее. Машеньке всегда в такой день мечталось о чудесном избавлении её от сиротской доли, да своей и только своей, тихой семейной жизни с мужем, похожим как две капли воды на отца Сафрона. Вот за такими мечтаниями и застала Глаша свою Машеньку в девичьей.

— Я нас с тобой выспросила у барина на праздничек домой сходить, да там, в тишине и покое отпраздновать. — Старалась, как можно сдержанней произнести запыхавшаяся женщина.

— Что же это, Кузьма всё-таки сдержал обещание? — Обрадовалась Мария.

— Приходил, да и сам барин ему на подмогу мужиков присылал, да доски, оставшиеся от постройки сарая. — Проговорила женщина, полностью отдышавшись.

— Вот и хорошо. — Обрадовалась девушка и стала торопливо собираться домой с уже родным и близким ей человеком.

Кузьма сдержал слово, данное в день похорон. На сколько позволял дом и полученные материалы, он мастерски, со смекалкой подошёл к этой работе. Чувствовалось, что не просто так он обронил обещание, а именно хотел помочь, потому с душой подошёл к восстановлению заброшенного жилья несостоявшейся родственницы. От крыши до маленькой ступеньки крыльца чувствовалась забота и участие умелых рук. Переложенная печь, будто радушная хозяйка, приглашала прилечь на широкую и удобную лежанку. А небольшой и новый стол так и манил погладить рукой, ощутить его ровную и гладкую поверхность. Широкие лавки, два добротных табурета ещё пахли деревом и новизной. Так что, затопив печь, и почувствовав тепло своего дома, двум сиротливым одиночкам стало уютно и радостно. Принеся из церкви немного ладана, да окурив небольшое жилище, они присели за праздничный стол, приготовленный в господском доме, да перенесённом на новоселье в этот, полученный подарком от старого господина и хозяина. Еды для двоих было слишком много, потому Глашенька со своей приёмной дочкой сидели в нерешительности от того, с чего бы начать угощаться. За эти несколько месяцев они научились молчать друг с дружкой так тепло и дружно, что некоторым не удавалось за всю жизнь так говорить, понимая друг друга. Их объединяло не только горе и общее сиротство на двоих, но и доброе, давно зародившееся чувство любви матери к одинокому ребёнку, так и любовь появившейся пусть не к родной, но всё же доброй и участливой женщине, заменившей, может, даже не особенно желая этого, мать.

От Глаши, как и от Сафрона, Машенька не прятала своих необычайных, наделённой странной силой глаз. Девушка стала понемногу понимать их возможности, пусть не в полной мере, но зато без боязни, того, что сможет причинить вред кому-либо, совершенно не желая этого. Становясь взрослее, понимание её природной силы уже не страхом и болью отдавалось в маленьком сердечке, а желанием управлять собой и полностью подчинять себе притаившийся, спящий до определённого момента дар. Любовь или горькая обида приводили девушку в замешательство, она понимала, что навредить можно любым сильным проявлением чувств, потому в минуты сильного возбуждения старалась больше оставаться одна и отгораживаться от остальных. Противоречивые толки односельчан мало волновали её поначалу, пока не пришло время задуматься о взрослой жизни. Замуж она не хотела, но понимала, что этого при сложившемся укладе просто не возможно будет избежать. Да и Сафронушка настаивал на этом, не понимая, что ранит такими речами её больше, чем кто бы то ни было, мог обидеть девушку, в начавшейся с потерь близких и потому, такой непростой судьбе. Она была открыта для большой и чистой любви, готова следовать за своим избранником куда угодно, но эта готовность, как в прочим и она сама, могли только навредить, а не помочь её любимому.

Вот так и сидели две разных по возрасту и судьбе женщины, думая, глядя на накрытый праздничный стол, каждая о своём. Зажженная лампадка и несколько сильно коптивших сальных свечей играли тенями по стенам и окнам обновлённого дома. Светлый праздник в их душах отражался спокойствием и тихим довольством происходящего, им хотелось задержать этот момент и избежать всяческих перемен, пугающих своими последствиями. Они словно боялись оборвать умиротворённое молчание, чтобы не накликать новых неприятных испытаний и так не очень лёгкой долюшки. Но все, хорошее является в этой жизни неожиданно, а плохое нежданно негаданно. Дверь в маленькую избенку распахнулась и на пороге, стряхивая налипший снег, появился давно забытый девушкой человек со своими спутниками. Его лицо, такое знакомое и милое, иногда теряющееся в чёрных длинных блестящих кудрях, напомнило о том, что она почти уже вычеркнула из своей памяти.

— Здоровья вам и долгих лет жизни хозяюшки. — Радостно начал он своё приветствие, ведя себя так, будто знал, кого встретит в этом маленьком, почерневшем от времени домике. — Чего такие печальные? Радоваться, да песни петь время сегодня, а не с такими постными лицами сидеть, да на такую еду, словно на кислые щи любоваться. Не получив ни какого ответа, уже более серьёзно садясь за стол продолжил он, смотря с радостью и надеждой на Машу.

— Нашёл, сколько искал тебя, а ты вот под самым носом была, да не показывалась. Смотри, какая взрослая стала, на отца сильно похожа.

— Нашёл... — Растерявшись, только и смогла в ответ вымолвить испугавшаяся девушка, узнавшая ученика отца — Фёдора.

— Покормите странников убогих, дорогой, да голодом в ваш дом к сытому столу направленных? — Весело пропел старый знакомый, которого Маша не видела, и надеялась больше никогда не встречать.

— Да побойся Бога, какой же ты убогий? Да и братья твои на худосочных, да с хлеба на воду перебивающихся праведников, тоже не похожи. — Подключилась к разговору Глаша, тем самым, дав время отдышаться своей названой дочке. — Машенька, пока гости наши угощения метать не начали, ставь милая самовар, горячим чайком их опосля побалуем, а то хоть и не немощные, но с дороги продрогли, надо думать. А вы налегайте, на что глаз упадёт, нам всё одно с дочкой этого не осилить.

— Эвон как? Она вам матушка дочкой приходится? — Указывая на девушку, спросил высокий, всё такой же красивый, ни сколько не изменившийся Фёдор. Он с таким живым интересом и нескрываемым довольством разглядывал грустную девушку, что казалось, дай только волю, пошёл бы сейчас в пляс. Сидя словно на иголках, двое других братьев непонимающе вертели головами. То на своего старшего, а это сразу бросалось в глаза по его к ним отношению и их молчаливому послушанию, то на, согнувшуюся девушку, растапливающую самовар и молчащую, словно в рот воды набрала.

— Марьюшка, не уж-то по родным местам не соскучилась? — И снова не получив ответа продолжил высокий красавец с чёрными блестящими кудрями до плеч. — Ох, и перепугала же ты нас всех своим уходом. Тебя даже отец искал, ни как не мог найти.

— Ага, вот в это я больше всего поверю. — Поддалась на брошенную наживку и в сердцах ответила Машенька.

— Зачем же ты так, девочка? — Сразу сделав скорбный вид и тут же махнув рукой своим попутчикам, приглашая к еде, скорбно произнёс, словно страшный, возникший ни от куда сон, старый Машенькин любимец и самый удачливый ученик отца.

— А что так? — Не довольно огрызнулась она, закрывшаяся от него недоверием.

— Я тебе зла никогда не желал, вспомни, ты же мне как маленькая сестрёнка была. Вот, обрадовался, что нашёл, думал о родителях справляться станешь, а ты вон как, даже и разговаривать не желаешь. — Сделав обиженный вид, протягивая слова, стал внимательно рассматривать запеченную в картошке курицу.

— Ты ради этого что ль, сюда дорожку отыскал? — Продолжала упорствовать явно заинтересовавшаяся девушка.

— Ну, не только, конечно. Но о скорбной вести тоже хотел сообщить, как самый близкий по тем годам для тебя человек. — Уже осторожнее радуясь, продолжил он.

— Так говори, чего тянешь?!

— Погибли они. Сначала матушка твоя, а потом и отец. От одной и той же злодейки пострадали.

— Как это случилось, не скажешь ведь?

— Нет, потому как при этом не был, а со слов других не хочу напраслину возводить. Знаю точно, что сильно, перед тем как погибнуть мучались, вот и всё.

— Маму жаль, а его я никогда не любила.

— Зря, сильный человек был, многое мог ещё сделать. Для нашего братства большая утрата.

— Чего чужих с собой привёл? Испугался чего? — Уже с насмешкой спросила оттаявшая Маша.

— Да говорю же тебе, случайно на твой след напоролся, потому, как и не думал, что жива ты осталась.

Ничего не понимающая Глаша, сидела, слушая странные речи гостя и едва улавливая переменчивое настроение своей дочки, не решалась прервать странную беседу. Только одно поняла она за этот вечер, что Марьюшка когда-то давно его знала, и тогда он был для неё хорошим и добрым человеком.

— На ночку останетесь, путники? — На правах старшей в доме, решилась предложить она ночным гостям крышу над головой.

— Спасибо хозяюшка, если не стесним, то немного передохнём и дальше двинемся. Нам рассиживаться, а тем более, что разлёживаться, времени нет. — Поблагодарил за всех Фёдор.

— Тогда пейте, да ешьте, чем Бог послал. Раз путь такой тяжёлый, то и сил много нужно. — Сделала заключение Глаша. Но видно любопытство переполняло старушку, потому, не дождавшись ухода гостей, стала допытывать у Маши, кем этот красавиц приходится ей.

— Просто старый знакомый, матушка. Ты не переживай, можешь укладываться спать. Они только поедят, да обратно в дорогу тронуться. — Терпеливо стала объяснять дочка визит странных людей.

— А он, выходит, от вас недалеко жил, коли так хорошо тебя запомнил?

— Ну, да, совсем близко, потому сильно горевал, что найти не удалось малышку. — Подключился к разговору и Фёдор. — Я по ту пору, как Машенька сейчас был, а она мне за место сестры, которой у меня так никогда и не было.

— Знать тужил по ней сильно. — Протянула старушка, думая о том, что не только злых, но и очень много добрых людей могут встретиться в жизни. Она просто, как очарованная стала любоваться этим чёрным высоким красавцем. — А чего это, мил человек, ты во всём чёрном ходишь? Это у тебя форма такая, аль для какой другой надобности?

— Форма, матушка, форма такая. — Усмехнулся он. Его длинные чёрные кудри красиво скатывались мягкими волнами на плечи, то закрывая, то оголяя бледное лицо. Глашенька, хоть и жившая много лет в господском доме, никогда ещё не видела такого интересного человека сочетавшего в себе так много правильного и приятного человеческого обаяния. Только в одном она не могла разобраться — кто он, коли носит такую странную форму.

— Ты монах, иль, может, священник какой?

— Лучше сказать, что монах, наверное. Потому как живу только для одного и борюсь только за одно. — Расплывчато ответил собеседник.

— Значит, и ты не сможешь мою девочку в жёны взять? — Вдруг, вогнав в краску бедную девушку, выпалила сердобольная мамаша.

— Да если бы и мог, вряд ли она этого захотела. — Рассмеялся Фёдор, подмигивая Машеньке. На что она словно недовольна кошка, фыркнула и отвернулась к стене.

Когда время пришло гостям собираться, и они стали особенно сожалея о невозможности ночлега прощаться, Фёдор как в детстве погладил девушку по голове и вытащил конфету. Маша не понимая, куда вдруг делось её недоверие, всем сердцем не желала, чтобы гости на ночь глядя уходили. Она стала вести себя так, будто только и ждала того дня, когда придёт Фёдор, чтобы найти её.

— Оставляй по чаще огонёк на окошке, что бы нам с братьями не заплутать во тьме и выйти прямо к твоему дому, горемычная моя сестрёнка. А если пожелаешь, то можешь, прямо сей час с нами к себе домой вернуться. — Сладко проговорил, словно пропел ночной прохожий. Маша, было, рванулась, да осеклась, столкнувшись с беспокойными глазами теперь уже своей матушки.

— А на кого я мамашу оставлю? Нет, мой дом теперича тут. А ты, если будишь мимо идти, можешь и зайти на огонёк. — Остановилась девушка, чем явно расстроила гостя.

— Ну, тогда прощай, Марьюшка. Ещё не раз свидеться придётся, только помни, что как только нужда будет, то дом твой, всегда ждёт хозяйку. — На том повернулся и ушёл, чтоб не затягивать прощание.

Долго после них сидела девушка, приходя в себя. Она никак не могла понять, почему долгое время, скрываясь и ненавидя всё то, что лишило её семьи и самое важное -горячо любимой беззащитной матери, вдруг, вызвало ностальгию и нежность. Она хорошо помнила врезавшиеся на всю жизнь её слова о Фёдоре и не могла понять причины детской привязанности уже в таком возрасте, проснувшейся вновь в её душе. Зная о возможностях и талантах своих бывших односельчан, подозрения стали расти об обмане и привороте, который старый умудренный друг мог применить к глупой и наивной девушке.

— Что же это такое? Не уж то нельзя просто жить, не думая о родительском скорбном наследстве? — Почти вслух прошептала Маша.

Скорее почувствовав, чем услышав тихий шёпот, забеспокоилась Глаша о здоровье Машеньки, о том, что смогло так подействовать на неожиданно съежившуюся и пригорюнившуюся дочку. Стараясь не выдать себя, она попыталась применить народные советы об оберегах детей. Пусть не родная, но поверившая вновь в силу материнской молитвы женщина, стала усердно молить Бога о обереге её бедной Машеньки ото всякого зла, видимого и невидимого, простого и лукавого, всякого-всякого, которое только есть на свете. Её неистовая и чистая молитва не смогла бы остаться без внимания самого доброго и всемогущего, во что в веках верили люди и доверяли свои самые сокровенные тайны, горести и благодарили за исполнение самых различных добрых мечтаний. Она знала, что если искренне и от всего сердца желать спасения, для своего ребёнка в особенности, то обязательно сбудется. Господь не оставит. Так вышло и в этом случае. Машенька почувствовала прилив сил и уверенность в себе и своих возможностях, которые в будущем она сможет применить против одурманивания, да и защититься от непрошенного, подчиняющего себе, притворно-ласкового влезающего в самую душу, такого навевающего проникновенного желания видеть рядом с собой самого доброго на свете "друга детства". Она стала видеть путы лжи, которыми он затягивал и подчинял себе её с самого детства. Ясность пришла так остро, пронзив болью реальности, что она от неожиданности даже зажмурилась.

— Ну, что ещё много нового узнал? — Раздался пронзительный Анютин голос.

— Ещё одна серия закончилась. Вот не думал, что скажу такое, но хочется сразу посмотреть всё. Уж больно интересно, чем это закончиться. — После того, как глаза привыкли к дневному свету, я увидел Нюру, беспокойно крутившуюся у печи.

— Всё разом просмотреть никакого здоровья не хватит. Смотришь-то ты своей головой, потому и мысли слышишь и не хуже самого, кого просматриваешь, чувствуешь именно как он. А папанечка тебе лишь помогает настроиться, ну вроде антенны.

— Значит, я и сам смог бы залезть в прошлое и просмотреть всё, что только пожелал?

— Смог бы конечно, но только человека выбрать, да настроиться на него, думаю тебе без привычки сложновато будет.

— Выходит, мне без Трифона и белым днём продолжать можно, а я время теряю, дрыхну, почём зря. — Не обратив внимание на мой взгляд мелочи, размечтался я.

— Да говорю же тебе, можно, но только после своего одиночного сеанса, дня три отходить станешь. Силы-то тебе просто папаня даёт, а ты их копить не научился.

— Уже запричитала, вот улягусь поудобнее, да и попробую. Куда-то и Трофим запропастился.

— Никуда он не пропал. Он по делам отправился и скоро вернётся, а ты тут как маленький, видишь как раскапризничался. Папаня, и то не сразу с руслом времени справлялся. Не проходит это без следа, если тревожить память, лазя там, не зная куда толком ткнуться. За всё время, что мы пытались освободиться, отец так измучился, познавая то новое или забытое старое. Ведь на это не один год ушёл, нам с тобой не под силу даже к малому прикоснуться, а ты забубнил не по делу. Так, по незнанию, можно и худое накликать.

— Это ты о чём?

— Думаешь, мы здесь одни застряли?

— А, что ещё кто-то есть?

— Догадайся! Разных людей много бродит. Только их нам звать сюда не надо. А ты, по неопытности своей прямо на нас и выведешь. Пустое это, подкрепись, да ложись спать.

После еды сон долго не приходил ко мне. За окном мерно шёл осенний дождь, монотонно постукивая по стеклу. Поздняя осень вступала в свои права, постепенно отдавая землю зимним холодам. В лесу, где находился дом, было тихо. Ветер, цепляясь за деревья, не рвался выхолостить путника до костей. Он только провожал его холодным поздней осени дыханием, предупреждая о наступающих первых заморозках. И я, закрыв глаза, увидел троих здоровенных мужиков, плутавших по лесным тропинкам. Они настойчиво что-то искали в жухлой траве. Медленно передвигаясь по лесу, будто ища что-то или кого-то. Такая осторожность больше подходила к населённой местности нежели, чем к тихому и почти безлюдному лесу. Старший из них, обеспокоено шикая на остальных, озирался чаще, чем двое следовавших за ним. Одинаковая одежда не давала сосредоточиться на различиях во внешности каждого. Со стороны они казались, из-за камуфлированной формы, частью до конца не распрощавшегося с листвой леса. Странная походка выдавала людей знакомых с навыками воинской службы. За кем они здесь охотились, если кабаны и те давно распуганные, сменили свои стоянки, не заглядывая сюда даже в сильные холода.

Разлепив глаза, и медленно поднимаясь с кровати, я почему-то никак не мог отделаться от впечатления, что эта подготовленная троица пустилась на розыски нас. Вечер, только начавшийся, до темноты оставил всего несколько минут. Трофим и Трифон, обеспокоено смотрели в мою сторону.

— Чего это вы на меня так смотрите? Нюра, наверное, нажаловалась? — Подумал я о разговоре проведенном накануне. Мои слова остались без ответа. Двое стариков продолжали разглядывать меня с тем же энтузиазмом.

— За то время, что я спал на мне рисунок что ли выступил?

— Вроде того. — Проскрипел Трифон.

— Кто к нам идёт, видел? — В лоб спросил Трофим.

— А может, и сам позвал? — Подхватило услужливо приведение.

— Где же я кого увижу, а тем более позову, если отсюда почитай что месяц даже не высовываюсь. Хорошо ещё хоть подышать иногда выпускаете.

— Ты, отчего отоснулся? — Не унимался Трофим.

— Выспался, вот и проснулся. — Не понимая, к чему они клонят, заволновался я.

— Что ты видел в своём сне? — Уже чётко, почти что по слогам, произнесла Анюта. Она стояла у печи, привалившись к ней плечом.

— А, вы про это? Вроде троих грибников. Только одеты больно странно, будто форму им в одном магазине мама покупала.

— А почему решил, что грибники они?

— Они листья ковыряли. Искали что-то. А сами подумайте, чего в лесу под опавшей листвой можно найти, кроме грибов?

— Ну, уж точно не грибы, милок. Отошла пора.

— Это вы, хорошо понимаете, а городские ни фига в этом не понимают, вот и едут в свободное для них время.

— Ты, что из их лагеря? — Зло сверкнув глазами из-под нависших бровей, рявкнул Трифон.

— Как? Ведь вы ж про сон спрашивали?

— Ты же обещал на людей настраиваться, вот мы и решили, что это и есть результат твоей настройки. — Тихо проговорила Анюта.

— У меня ничего не вышло. — Стал пятиться я в сторону кровати, а ополчившиеся против меня старики и осуждающе смотрящая женщина, явно в чем-то меня обвиняли.

— Ты, настраиваешься на людей. Видишь их жизнь. А если на кого живого натолкнёшься, то они сбиваются в такую вот стаю, и начинают тебя искать, чтоб в глазки твои посмотреть. Понял? — Продолжал резкий Трифон.

— Ничего не понял. Я то тут при чём?

— А что, разве не говорил ни с кем ты в этом своём сне? — Тихо, но жёстко так же напирал Трофим. — Потому как они только нас почуют, сразу сюда придут, вот кто после этого в живых окажется, возникает вопрос.

— Зря вы меня в чём-то там подозреваете. Невинен, словно дитя я в этом. Начиная постепенно въезжать, сразу стал спокойным и уверенным.

— Не он это. — Виновато отвернулся от меня Трофим.

— Не я это. — Повторив тоже самое, прыснул я от смеха. — Чего такое? У вас и лазутчики имеются?

— А как же? Особенно кто в ночи силён.

— Ладно, давай вечерять, да ляски поточим, а потом и на боковую. — Предложил Трофим.

— А что так?

— Сегодня кино не будет. — Проскрипел Трифон. — Они нас враз засекут. А днём у меня силы нету.

— Ну, тогда можно, я один, и только под вашим приглядом попробую? Может у меня днём ловко и толково получиться? — Стал уговаривать двух дедов, будто мне снова восемь лет и я хочу один пойти на речку, а мама не пускает без взрослых.

— Всё потом решать станем, а сейчас ешь и спи давай. — Стал соглашаться со мной мой учитель.

— Чего ты такое ему обещаешь? А если заблудится? Тогда всё напрасно у нас получиться. — Почему-то забеспокоился Трифон.

— Ещё скажи, что упадёт и сопли вытереть некому будет. — Тут же отсёк все пересуды Трофим.

— Так ведь сам знаешь, чего беспокоюсь. Один разъедный из моего рода остался. — Продолжал уже виновато скрипеть приведение.

— Знать тому и быть! Сколько от них, твоих избранников пользы вышло? То-то, а этот раз рвётся, то знать тому и быть. Четверо тебя во всём слушали и шагу без твоего позволения ступить тряслись, вот теперь-то и вспомни, до каких пор дотянули. И такая одинаковая странность за ними за всеми водилась, только уходить, так у них обязательно девка в положении остаётся. Ты не думал, может, потому и не вышло ничего. А он хоть и один, но не растраченный получился. Что если, только его тебе и надо было ждать? — Серьёзно, смотря в стол, будто мысли в слух озвучивал старик. — Вот и Агаша, ежели чего, подмогнуть обещалась. К ней-то вообще никто не сунется.

— Нам с тобой, этими парнями надо бы заняться, а потом и о путешествиях думать. Вдруг, к Агаше и впрямь направятся?

— Так сам же сказал, что там им ничего не получить. Да и Гашка с ней, она одна чего стоит? Не мне тебе это рассказывать.

— Ладно, давай и вправду парня в покое оставим, чего ему на роду написано, всё одно соломки не подстелешь. Только согласен в одном я с тобой, не зря же те парни именно к нему во сне являлись и дорогу показывали?

— Не показывали, а искали. Вот и хорошо, давай тогда думать, как лучше время отыграть, да этих лоботрясов, по ложному пути пустить.

— Ну, чего приуныл-то, внучок? — Спросил Трифон, на что глаза Трофима расширились и он, явно чему-то обрадовавшись, сказал.

— Всё теперича хорошо станется, не зря же ты у нас следок от самого Митрофана.

— А это ты где успел накопать? — Проворчал вечно недовольный родственничек.

— Эх, голова ты садовая. Тебе самому это раньше ещё накопать следовало.

На что Трифон понуро стал ковырять клеёнку, делая задумчивость на своём совсем прозрачном лице.

— А кто такой Митрофан? — Обрадовался я временному перемирию.

— Увидишь потом, коли захочешь. — Заманил любопытством старик.

— То на это времени нет, то на другое, а вот так сидеть, его целый вагон и маленькая тележка.

— Ладно, но чай всё одно выпей. Садись, да слушай. Пока эти люди не уйдут, спокоя у нас не видать, как и не было. А ты Нюра лампу не зажигай, свет в ночи далеко разглядеть могут, и поди скотину свою накорми, что б тоже копытом не била, да не подзывала никого.

Митрофан.

— Много лет назад, на круглом озере, расположенном в глухом лесу и окружённом со всех сторон ещё и малыми сосновыми да еловыми борами, жил древний старик. Это если на давешнее время переложить, то от Красного, что под Желудёвым и недалеко от Ольховки располагалось, в сторону от нынешних озёр в глубь уходить и всё время вправо брать. Вот как раз в тех местах, что Агаша родилась, только поглубже в лес забрать, да в самую серёдку с недельку прошлёпать.

— Там теперь за недельку все ближайшие деревни обойти можно и чащи непроходимой, как редкой экзотики не увидишь. Везде всё пролазили и по возможности наследили. — Сделал я свою поправку.

— Я тебе непро сей час, а про тогда толкую. Только что б лучше представить об этом сказал.

— Да не заморачивайся, я все равно про такое и слыхом не слыхивал.

— Ну, тогда для большей понятливости, немного из прошлого приоткрою. Иначе совсем не ясно станет и скажешь, что опять сказку вешаю тебе на уши. Тот век в России строительством Большой засечной черты отмечен. В наших местах две линии засек проходили — Липская и Шацкая. Обе эти линии прикрывали Ногайский шлях. Особливо в летнюю пору, тяжкую для крестьян, бушевали нападения татар, и тогда посылался в Тереховской городок московский боярин с воинским отрядом. Но и наши местные дворяне, тоже несли засечную службу. Вот как раз само Шилово принадлежало по ту пору роду дворян Шиловских, они главными держателями не токмо земель и народа, но и большой хлебной пристани были. Но самым большим держателем земель считался Терехов-Воскресенский монастырь. Ему принадлежало примерно третья часть современного Шиловского района, а вот сёла Ерахтурской десятины находились под рукой касимовских царей. В какой год тебе не укажу, потому как не упомню, а где-то в тысяча шестисот шестнадцатом может позже, случилась знатная разруха, и голод сильнейший разгулялся из-за пана Лисовского. Ох, и помёрло тогда людей! Лютовал он сильно. Жёг сёла, деревни, кои не пожёг, то опустошил напрочь, так и Тереховской монастырь сильно пострадал. Крестьяне долго вздохнуть спокойно не могли и сами порой на большую дорогу выходили, чтоб себя, да семьи свои прокормить, того не понимая, что чинят таким же как и они сами, голодную смерть. Деревни стали мельчать и вымирать, да чего там деревни, когда в самом Шилове после всего этого где-то дворов двадцать-то и оставалось.

Вот в такие времена и жил он совсем один, не желая в людскую жизнь вмешиваться и их страданья видеть. Очень оберегал своё одиночество и даже по сильной необходимости стремился к людям не обращаться из своего укрытия. Кормился ягодами, да грибами, иногда баловал себя и медком. Ещё отвары из целебных трав пил, так и думал дожить свой век без шума и гама людского. Силы небесные и земные дали пережить ему многих односельчан своих. Даже их детей и внуков, оставшихся жить на том месте, где он последнее время жил и мыкал горе как все. Так что среди живущих, как он думал, о нём никто не знал, потому что знать ни кому не осталось. Каждый день, готовясь к встречи с Господом, он не думал о занятии на следующий. С наступлением утра, он осторожно поднимался с лавки и, пробуя свои, как ему казалось уходящие, силы, неспехом отправлялся к прозрачному голубому озеру. Там, помолившись Богу, набирал в кувшин холодной воды, нёс в ветхую землянку, вырытую прямо в небольшом бугорке около наступающего на озеро леса. Наливал её в единственную таганку из чугуна, служившую ему не один десяток лет, и ставил на маленькую печь, топившуюся по-чёрному. Помимо тепла, маленькая печушка давала много дыма, который летом выкуривал из землянки насекомых, а зимой запускал свежий морозный воздух, вымораживая, а затем тут же согревая маленькое убежище старика. Потом он шёл в лес, чтобы принести сухой валежник, который складывал прямо около входа в землянку. Когда образовывалась целая большая гора, старик начинал ломать и укладывать, выстраивая подобие неровной поленницы. Только потом, немного передохнув, шёл пить чай и есть, чем Бог послал. Всё его устраивало, даже однообразная пища. Главное в жизни, по его мнению, это душевное равновесие и полное единение не только с природой, но и самое главное со своим, таким беспокойным и мучительным, вторым я. Человеческая речь за долгие годы, звучащая только в голове в виде его мыслей, не надоедала, а успокаивала, навевая только чистые помыслы о своём отрешении от суетного и ненужного. Поэтому, он сильно испугался, когда так неожиданно лопнула его старая, испытанная временем таганка. Это для него означало лишь одно — ему надо было собираться в дорогу за новой посудой. А ему очень не хотелось идти к людям. Но зимой без чугунка не обойтись, а пока он проходит, пройдёт половина такого недолгого лета, за которое ещё предстояло многое сделать. Хоть горюй, хоть нет, а собираться нужно, и чем скорее, тем лучше. Несмотря на его постоянный пост и такой неудобный образ жизни, выглядел он никак не немощным и беспомощным.

После полуденного сна он стал собираться в дорогу, взяв на его взгляд самое необходимое. После приготовлений, он пошёл на молитву к своему чистому озеру. Опустившись на колени, старик склонился для поклона на уходящее солнце, после продолжительной и вдохновенной молитвы, как почувствовал лёгкое прикосновение к своим мыслям и неожиданную попытку вытянуть, словно для просмотра, его старую и такую укрепившуюся душу. Такого не было много-много лет. Сильное изумление и растерянность не дали вовремя ухватиться за невидимую руку, и тем самым узнать смельчака, который посягнул на силы и возможности старого отшельника. Только голубой отблеск, едва уловимый промелькнул в сознании, что сказало о том, какова вера и истоки силы владельца, интересующийся его возможностями. Раздумывать попусту, о возможных умельцах, было напрасной тратой времени. Успокаивало только то, что человек, хоть и обладал первоначальным нетронутым даром, который уже редко встречался среди живущих теперь людей, не был приверженцем противоположной стороны. Хотя, чувство огромной старой силы и будоражило, всё же не останавливало, а с большим интересом подгоняло к намеченному походу. Потому ещё засветло старик вышел из землянки, перекинув через плечо такую же, как и хозяин, старую заплечную суму. В ней лежало всё, что считал нужным взять с собой отшельник. Несколько серебряных монет он спрятал в тайный мешочек, подшитый к изнанке рубахи.

Сначала неуверенной поступью, потом, набравший серьёзную походную скорость для своего возраста, он, уверившись в правильности своего решения, выдвинулся в довольно не близкий путь. До наступления ночи, он шёл не останавливаясь даже на временный отдых. Стараясь определить ближайшее к нему селение, он слышал стоны женщин и плач голодных детей. Призывы о помощи целых семей, ограбленных казаками, да беглыми холопами, сбившимися в отдельные шайки и не гнушающимися ничем, убивая ни в чём не повинных людей. Сердце сжималось от желания помочь всем страждущим, но что он мог против грубой силы и такого жаждущего крови оружия. Его сил хватило бы на двоих-троих оголтелых грабителей, но против целой шайки ему необходимо было ещё одного для прикрытия человека, но такого же, как и он сам.

Старик шёл и думал о том, что кто-то, наверное, специально выдёрнул его из такого надёжного укрытия для помощи, хотя бы нескольким семьям. Все догадки строились лишь на тяжёлом времени, наступившем для его родной земли и людей, которые не могли понять навалившиеся испытания.

Густая и плотная ночь, не пропускавшая даже света от горячего пламени костра дальше очерченного путником чудесного круга, будто пожирала отбрасываемый свет, тем самым, угрожая и самому человеку. Усталость, странно навалилась на не по-стариковски довольно крепкие плечи. Путник уснул на мягкой постели из мха и веток. Прогоревший костёр под утро уже не давал тепла, и прохлада ночи стала окутывать убеленного сединами путника. Он проснулся от лёгкого прикосновения к плечу, почувствовав живое мягкое тепло. В предрассветной темноте он видел лишь очертания, которые от тревожного пробуждения рисовали не то, что мог себе представить немного встревоженный пожилой человек. Долгое безмятежное спокойствие непритязательной жизни заставили посмотреть на мир глазами природы. Старик не смог справится с увиденным, наполненным необычайным количеством силуэтов и теней лесом, из-за того, что очень продолжительное время не нуждался в способностях такого рода. Ему стало так нехорошо, что он разом отказался от использования подобного дара. Сознание, выхватившее на долю мгновения мягкое животное, подсказало о нахождении в близи него большой собаки. Бояться чего-либо он разучился очень давно, потому только интерес заставил его пристальней посмотреть на прилёгшее рядом существо.

Совершенно белая собака, похожая мощным видом на матёрого волка, близко подошла к старику, и как будто стараясь защитить его от утренней прохлады, прилегла рядом, при этом не вселяла угрозы, а внушала чувство защищённости и уверенности перед неизвестностью длительного похода.

— Чего-то странно ты появилась тут, милая. Ну, коли, желание такое заимела, я не откажусь от серьёзного попутчика. — Долго молчащий старик прошептал, не узнавая свой собственный голос.

В утреннем лесу, попутчица выглядела сказочно. Сливаясь с белыми клоками запутавшегося тумана, между низкого молодого кустарника, она словно вылепленная из плотных паров, составляла часть просыпающегося с разноголосьем птичьего пения лесом. Старик встал со слежавшейся за ночь постели и стал собираться в дорогу. Собака не отходила, а как будто понимала необходимость человека в определенных сборах. Она сидела и терпеливо ждала, выбранного ею попутчика. Человек не старался испытывать терпения ночной гостьи, и наскоро покидав в мешок свои неказистые пожитки, отправился в путь. Внимательно не рассматривая странное животное, старик был удивлён, когда столкнулся с понимающими её глазами, они оказались красными, но не вселяющими никакой угрозы. Собака шла шаг в шаг с человеком, будто претендовала на их равноправность. Мягкая, средней длины шерсть едва касалась ноги старика. О том, что в этой жизни ничего не происходит просто так, он познал довольно в раннем возрасте, потому решил, что дальнейшее само даст ответ на всё произошедшее с ним сейчас. Гнать животное от себя в такое смутное время он посчитал глупостью, тем более, что она не мешала, а даже помогала идти по разросшемуся лесу, отыскивая более удобные места для довольно виляющей между деревьями тропинки. Теперь он молчал не в одиночестве, а с приятной живой попутчицей, которая свалилась как снег на голову, нежданно-негаданно, приблудив неизвестно откуда. Собака шла рядом и вела себя так, будто прожила с человеком бок о бок не один год. Ближе к обеду она запрядала ушами, и оглянувшись на старика, рванулась к ближайшему кустарнику.

— Проголодалась, поди. — Понял он и сел, где стоял, будто исполняя её просьбу о том, чтобы её подождали.

Время было вечернее, потому и путь продолжать более становилось невозможным. Он нарвал высокой и сочной травы выстилая из неё мягкую постель, затем очертил охоронный круг и скорее почувствовал, чем услышал приближение кого-то странного и холодного. Из-за частых деревьев на него шла молодая красавица с длинными распущенными волосами. На голове красовался венок из лесных цветов, а сарафан ярко красного цвета едва доходил до щиколоток её босых таких белых и нежных ног, что старику пришлось удивиться за такое короткое время снова. Порывшись в своём мешке, он нашёл давно собранную и высушенную траву, взятую им на всякий случай. Растерев её в руках, он стал проходить по кругу, читая молитву. Едва не успев сомкнуть концы, чуть не задел проскочившее мимо него животное. Она проносила в зубах довольно большого зайца, которого оставила в центре круга, приняв устрашающий вид перед неведомо откуда взявшейся девушкой. Как только круг сомкнулся, собака уверенно села рядом со стариком и стала тихонько подвывать. Красавица, подошедшая довольно близко, исказилась лицом и принялась отвечать змеиным шипением. Словно болотная гадина, она бросалась на невидимую стену, шипя и извиваясь, отскакивала, будто испытывая при этом сильную боль. Когда собака встала, растопырив массивные лапы и задрав голову, протяжно завыла в полный голос, да так жалобно и тоскливо, неведомо откуда взявшаяся девушка рассыпалась густыми клоками красно-чёрного тумана.

— Значит, ты непростая попутчица, а ещё и умелица вон какая. — Удивившись увиденной силе животного, произнёс старик. Та же, носом подтолкнула в его сторону принесенного зайца.

— Да не ем я мяса, хозяйка ты моя ненаглядная. — Ответил старик, отодвигая принесённое мясо в сторону собаки. Она словно понимая слова, проделала то же самое снова.

— Хорошо, запеку я тебе его на костре, уговорила.

Приготовление еды не заняло много времени. Стараясь отдать всего зайца целиком собаке, она сделала обиженный вид и не прикоснулась к еде до тех пор, пока старик не взял хотя бы малую часть от добытого охотницей мяса. Запив озёрной водой съеденное, собака уселась перед человеком и стала смотреть прямо в глаза. Под этим пристальным взглядом, старик вновь открыл небольшой кожаный мешок и горстями напоил кормилицу. Дальше дорога шла без приключений. Оба путешественника понимали друг друга без слов. Шли шаг в шаг, а если нужно было приостановиться, то умное животное наваливалось на ногу человека, отчего старик останавливался и снова лез за кожаным мешком, чтобы напоить собаку. Так и прошагали они до ближайшей деревни ещё дней пять. Остановившись, они увидели довольно странное поселение, которое находилось за высоким частоколом, и под дополнительной защитой прокопанного рва заполненного водой. Узенький мосточек, перекинутый через ров, составлял две, на вид довольно хлипкие доски. Захотел, было, старик к мостику подойти, да попутчица так зарычала в сторону поселения, оскалив довольно внушительные клыки, что невольно заставила отойти подальше и обогнуть странное место.

— Что же это такое? — Продолжал разговаривать он с животным. — Раз говоришь, что нечего там делать, давай обогнём. Оно мне не на постой, а только и нужно, чтоб чугунок продали.

Собака тронулась в сторону, обходя неприятное ей место. Она напряжённая, постоянно вертела во все стороны стоячими ушами, ловила каждый хруст эхом проносившийся по лесу, даже если он и раздавался от собственных шагов. Видя такое поведение животного он постарался взглянуть на это место под более пристальным взглядом и увидел довольно неприятную картину, никогда ещё не наблюдаемую до сих пор. Над черной непроглядной опушкой вился багровый дым, словно от прогоравших домов, только окутывавший всю загадочную местность и резко обрывался около прорытого рва. Отойдя на приличное расстояние, собака с человеком сели передохнуть. Ночная прохлада и тянущий легкий запах влаги, давали понять о близкой воде.

— Ну, как считаешь? Может, ещё немного протопаем до реки? А то после лесного последнего родника мешок мой пустой совсем. — Стал советоваться старик с собакой как с равным. Она же, потянув спину, показывая при этом огромные лапы, дала понять, что совсем не была против прогулки. Поиски реки с таким проводником, не заняли много времени.

При луне путники сидели у жаркого костра, жаря на огне принесённого ловкой охотницей зайца. Огромное ночное светило, покрытое лёгкой дымкой, странно заволакивало красноватым светом. Окружающие звёзды, не смотря на свою яркость, не придавали покоя и умиротворения ночной гнетущей тишине. Такой багровой луны путник не видел уже много лет, хотя и прожил довольно много . Страха не испытывал ни он, ни его внезапно появившаяся попутчица.

— Видишь, что делается? Опять, знать, гости появятся.

На эти слова сытая собака нехотя встала и принесла мешок старика.

— Ладно, очерчу нам с тобой охорон на ночь, только спать нам с тобой, поди, не придётся вовсе.

Лёгкий плеск воды, да лишь на какой-то миг успокоившаяся летняя трескотня, вновь зазвучавшая с новой силой, не могли усыпить внимания испытанных приятелей. Любой посторонний звук приводил уши животного в мгновенное напряжение. Словно поджидавший чего-то человек она, пытаясь не выдать волнения, была в постоянном напряжении. Лёгкий ветерок с реки приводил высокие травы в шумное перешёптывание с луговыми кузнечиками. Густые тени мелькали, стараясь улизнуть от световых дрожаний и выплесков костра. Уже который раз сердце-вещун, выручавшее человека в его жизни, начинало призывно ныть, напоминая о старых изгибах в судьбе. Оно будто кричало о возможной новой беде. Взяв горсть золы из-под прогоревшей части кострища и, растерев её в руках со щепоткой собранных на Троицу трав, бросил в огонь. Пламя, на мгновение озарившее чуть ли не весь берег, стало низким и дымным, от него, вдруг, отделился легковесный плотный столб. В этом столбе показалось морщинистое злое лицо старика с сухой пергаментной кожей. Оно было примечательно чем-то неуловимым, похожим на рядом сидящего убелённого сединами длиннобородого старца. Злое лицо в дыму что-то натружено шептало, потом, подняв красные болезненные глаза, произнесло хриплым, со старческим надрывом голосом.

— Чего не сиделось у себя в схороне-то? Зачем гуляешь тут? Сидел бы себе в своём медвежьем углу не высовываясь, да не видел, чего тут твориться, тем более, что все про тебя и забыли давно.

— Но не ты, как погляжу.

— Про тебя забудешь. Ну раз вышел, так прими мир такой, каков он есть. Как, нравиться? — Со злорадной усмешкой ответило лицо в дыму.

— Ежели не твой, а людской, пусть даже с самыми тяжкими их грехами, то приму. — Спокойно ответил старец, не шевельнув даже бровью.

— И чего ты никак мне не простишь? Не пойму тебя. Жисть моя, хоть и не такая гладенькая и чистенькая, сложилась удачливей твоей. У тебя наследников нет, а у меня их тьма тьмущая. И это не меня твои любимые люди колдуном кличут, да злобствуя, выгоняли на дорогу без куска хлеба. Ты на них всего себя потратил, а они даже не поблагодарили.

— Чего тебе от меня сейчас так понадобилось, что стал ты мою жизнь вспоминать? Она моя и тебя, братец, давно уже не касается.

— Да так, ничего. Пустяковинка одна. Тебе она всё одно ни к чему, ты ведь привык один. — Стал говорить елейным голоском со странно милым выражением, вдруг, доселе непримиримый и злобный, даже пропевая каждое слово, дымный старик.

— Говори толком и не юли, знаешь, на меня твои личины не действуют. Мы одной крови, я тебя наскрозь вижу.

— Отдай мне эту собаку, да ещё просьба небольшая, не заходи в ближнюю от сюда деревню. На этом и разойдёмся, а то до скончания века друг дружку ненавидеть останемся. А этого ни ты ни тем более я — не желаем.

— И даже родительского оберега не попросишь? И, как прежде батюшкиной записи не надо?

— А зачем они мне теперь-то? Силы я своей от тебя не скрываю, только и держит, что родная кровь от расправы над обидами тобою чинимые. На власть, тоже надёжа имеется. А вещи родительские всё одно тебе передать некому. Людей любил-любил, да один на всём белом свете покинутым и забытым остался. Передать-то некому. — Толи кашляя, толи смеясь, стал захлёбываться старик в столбе плотного белого дыма. Не стал отвечать ему ничем сидевший у костра согнувшийся путник, только легонько подул и дым со злым кашлем рассеялся, отдаваясь глухим раскатистым эхом по речным лугам.

Одинокий и сгорбленный старик, был ещё в силах позаботиться о себе. Его отшельничество у маленького лесного озерка не было очень-то гладким, но и в уединении он находил, особенно в последние годы, мир и душевный покой, свои маленькие радости и упоения такой затворнической жизни. Всё отпущенное ему Господом время он стремился помогать страждущим и болезным, по завету своих родителей, старался никогда не отвечать злом на зло. Пробовал и при церкви жить, да помогать незаметно прихожанам, только людская слава с одной стороны, поняв и оценив его дела, ему старалась не мешать, так другая — с таким же рвением, лупила по нём по чём зря. Терпения и сил по молодости не занимать, конечно, вот только порою, люди в плохом дружнее и смелее случаются чаще, чем в добром и полезном. Пришлось ему после этого по многим дорогам поскитаться, да не раз и милостыню попросить, не раз битым за то быть, да не раз осмеянным. Не нашёл он со своим даром в молодые и сильные годы применения. Везде преследовала его слава колдуна, да смутьяна. От непонимания его дара и чистого стремления бескорыстно помочь, обвиняли в ворожбе и темноте умыслов. Лишь много лет спустя он узнал о брате своём, который пошёл, добиваться славы и власти. Искуситель, говорят, завсегда рядом с человеком, за правым плечом его прячется, и дай волю желаниям своим, так сразу отклик получишь. Вот и угодил в сети сам того не ведая, что до скончания веков неволен теперь. Всё, чему родители с измальства учили, не на то потрачено станет. Кто ж рожденному слепым объяснить сможет, что такое солнечный свет, коли он его с теплом от лучины завсегда перепутать норовит. Так и с ним горемычным случилось. Отыскал старший младшего, как недоброе почуял. Стал уговаривать, да толку не вышло, только себе ран, да обид прибавил. На ненависти и обидах, отринул младший брат родительское благословение, да и принял чужую сторону. По примеру старшего в лесах уединение нашёл, но не для правых молитв, а для смущения людского, да накопительства силушки чёрной. А старший, только молился, да к покойной одинокой смерти готовился. Много уж лет родителей, братьев на свете не было. Под крылом у Господа покоились, оставив на попечение старшим — сестру, да мать престарелую. Младший как ушёл, так и могилке не поклонился, а старший, прознав о любви своей сестрёнки к местному кожемяке, доброй единственно родной душе, справил свадьбу и ушёл из родительского дома, что б жили молодые в довольстве и сытости, навстречу непониманию людскому, и нелёгкой судьбинушке своей. Вот, когда с походной катомкой отправился, догнала его сестрёнка, да отдала свёрток из матушкиного платка скрученный. На прощание только и произнесла, что ему он по праву принадлежит. Так мол, родители распорядились, отдать тому, кто про кровь родную не забудет, да памяти их верен останется. На этом она и порешила, что кроме него ей отдать благословение родительское не кому больше. Многое пережив в своей жизни, многое повидав и испытав, решился он на родительский завет посмотреть довольно долгое время спустя, да обомлел от увиденного. На развёрнутом материнском платке лежали письмена отцовские, которые он в детстве от детей своих прятал и трогать не разрешал, а ещё мамин оберег, который она всегда на шее вместе с крестиком носила на толстой бечёвке. Нахлынули разом воспоминания, разбередили старика. Вставал перед глазами, как живой могучий и сильный отец, рядом нежная и такая тёплая матушка. Смотрели ласково, будто защитить от чего хотели или предупредить о чём. С ними всегда так надёжно и защищено чувствовал себя в детстве старик, что невольно и сейчас передалось ему их родственное тепло. Вспомнил он, о их мытарствах от людских наговоров терпеливо переносимых, но никогда худым словом о мучителях не отзывавшихся. Говорили, что от боязни это у них, время пройдёт, заботы навалятся и позабудутся тогда страхи. Так всегда и выходило, но только не в последний раз. Воспоминания старого человека, прожившего много лет, текли рекой, не замечая наметившегося рассвета. Вставали рядом, не давая ответов или намёков на грядущее. О лёгкости, да праздности ему говорить не нужно было, знал, что того не будет, а перемен важных все одно не избежать. Даже, когда их отец в детстве заметил набиравшуюся силу необычную в сыновьях, сразу стал готовить к великому терпению и жестоким испытаниям, коих потом встретилось не перечесть. Научился тогда старик видеть в каждом прожитом дне дар Господень, молиться в лесу не хуже храма, да и обиды не копить, чтобы себя не растерять.

Вот и теперь, понимал он, не просто так к нему такая странная собака приблудила, да ещё и братец явился, которого он и слыхать не слыхивал уж почитай, что не один десяток лет. Зачем-то попросил в деревню не заходить и эту попутчицу ему отдать.

Тяжесть ночи развеяло ясное солнышко, которое дарило земле тёплое и чистое небо обещавший еще пока летний день. Заботливая попутчица, виляя хвостом, звала в дорогу. Костёр, прогоревший сам собой, не пришлось даже заливать. Собрав нехитрые пожитки, старик отправился к реке, чтобы набрать воды на дорожку и ужаснулся увиденному. По быстрой и чистой реке лицом к ясному небу, с широко открытыми глазами, плыл совершенно голый мужик с месивом вместо груди. Промытые до бела кости выпирали наружу и словно угрожали, видевшем это людям. Разгулявшиеся поляки здорово разорили всю округу. От безысходности сами крестьяне вставали на разбойничью дорожку, и теперь, только одному Богу разобрать было правых и виновных. Холодом повеяло от пыльной дороги на ближнюю деревню. Отступать старику стало не с руки, да и все под Богом ходим, только и вертелось в голове поражённого человеческой жестокостью путника. Ночные наветы братца вцепились с новой силой, и отмахнуться от них становилось всё сложнее и сложнее. Невинно убиенные души, словно строй прозрачных нищих у края дороги, просили о последней напутственной молитве. Они — женщины, дети, старики, здоровенные мужики, провожали пустыми глазницами двух одиноких странников с холодом, и вечной печалью пережитого страха еще живыми. Старик с собакой, видя такое, и на этот раз не отказались от прямой дороги в неизвестную деревушку, которая встречала их могильным холодом и полной разрухой. Они шли меж пустых домов, словно принимая друг от друга невидимую поддержку участливого молчания. Перекошенные изгороди и сорванные калитки говорили о том, что чинить их уж не кому. Воя и женского плача тоже не раздавалось, да и повисшая тишина помогала строить самые худшие предположения. Лишь на какой-то миг растерявшись, путники, тут же овладев собой, отправились на поиски уцелевших. У среднего, почти уцелевшего дома, они увидели собранных и уложенных неровным строем мертвецов. Окровавленные трупы, лежали бок о бок, напоминая о молчаливом строе, встретившим их по краям дороги.

— Где же живые? Не могли же они сами так уложиться. — Подал голос старик.

— А живыми мы только с внучкой и остались. — Проскрипел старческий голос из-за спины, на который тут же обернулись старик с собакой.

— Чего такое случилось тут?

— Сам что ль не видишь? Панове войско покуражилось. Мы-то у старшой загостевались, потому только к такому разгрому и подошли, вот теперича и не знаем, как их горемык земле придавать.

— До погоста далеко?

— Не далече, только батюшка нужен, хоть какую молитву справить над ними, а то покоя не получат мученики.

— Я, конечно не батюшка, но поминальную молитву прочесть смогу, коли дозволишь.

— Хоть что-то, что б с миром упокоились и то ладно будет. — Махнул дед рукой и пошёл в ближайшую выгоревшую избу.

Старик открыл свою заплечную суму и вытащил три церковные свечи. Установив их ровно в ноги метвяцкому строю стал на распев петь отпевальную, выученную в годы жизни при церкви. Деревенский дед притащил белого полотна и встал рядом. Стараясь добросовестно молиться за души так несправедливо убиенных односельчан. По окончании одинокого песнопения, двое пожилых людей стали укладывать на чудом уцелевшую телегу тела, попеременно перекладывая белой тканью. Девочка молча помогала, стараясь заменить взрослую хозяйку. Когда телега была полностью забита, крепкий седовласый старец встал впереди, заменив лошадь, а небольшого роста дед, встал позади телеги, стараясь изо всех сил подталкивать, облегчая, таким образом, работу первого. Деревенские погосты всегда местились на краю села и идти одному это не составило бы многого труда, да и почти что не потребовалось и времени. Но с таким грузом, и при отсутствии хотя бы захудалой лошадки, это было неимоверно тяжело. Вся работа по рытью одной общей для всех могилы, да захоронения несчастных, заняло весь световой день у далеко не молодых людей. Возвращались они медленно, мечтая лишь о возможности отдохнуть.

— Ну, а ты-то сюда зачем пожаловал? — Не ради интереса, а только лишь чтобы выразить своё участие в госте, спросил единственный хозяин теперешнего жилья.

— Да, понимаешь в чём дело, у меня на печи таганка лопнула, вот и пошёл я за другой, а дорога ровно в твою деревню и привела. А теперича и не знаю, куды идти, и где искать.

— Здеся и найдёшь. Посмотри, сколько домов осталось, в каждом из них не по одной найти можно. А нам с внучкой столько добра без надобности.

— Ежели чего, то я заплатить могу.

— Вона твоя плата, за бугром покоиться. Да и нам здесь оставаться не след. Надо отсель выдвигатья, а то уже осенью среди соседей оказаться можем.

— Есть хоть куда?

— А то как же? К старшим пойдём, они нас, поди, на дороге не оставят.

Так, за мерным разговором они подошли к самой зажиточной, и почему-то мало пострадавшей избе. Обойдя её со всех сторон и, убедившись, что она подойдёт лучше всего, чтобы скоротать ночь, стали размещаться. Сильно уставший от тяжелых трудов дед, послал свою внучку на поиски хотя бы какой-нибудь еды. Сам же стал устраиваться на печи, где нашёл под старыми овечьими шкурами, спящего грязного мальчишку.

— Эвон какой ещё подарочек!? — Искренне удивился он. — Ты гляди, дрыхнет и в ус не дует, что мы здеся одни ковыряемся. Ну-ка вставай, родимый. Чего это ты здеся примостился?

Вбежавшая девочка, увидев, как её дед трясёт кого-то на печи, быстро выгрузив нашедшую еду, поднялась к нему и обрадовано стала помогать трясти мальчишку. Но живой ребёнок, не поддавался ни на какие ухищрения односельчан. Порядком утомлённые, они слезли с печи в полном недоумении от нового сюрприза.

— Деда, это же Ванятка Залесский. У него ещё матушка такая странная была, да и отец не нашенский из лесничьего роду.

— Слава Богу, заговорила, а то думал немой останешься. — Грузно оседая на лавку вымолвил дед.

— Можно мне поглядеть, чего это с ним такое?

— Гляди, коли желание имеешь, токмо и без того известно, от горя, да и от страха его так скрючило. — Равнодушно отозвался дед, разбирая принесённое внучкой и, деля на три части.

Горячее молодое тело словно кричало о помощи. В довольно прохладной избе, несмотря на лето, он обливался потом как в бане. Его тело будто заживо варилось изнутри. Сильно уставшему старику понадобилось много времени понять, что не только горестные впечатления стали причиной такому, вдруг, возникшему недугу. Этому мальчишке требовалось участие самого Господа, чтобы выкарабкаться из чёрных сетей принесённого откуда-то желания истребления целого рода.

— Да кому ж это так вы навредили? Кому дорогу перешли? Впервые вижу такую ненависть и злобу. — Проговорил старик, намереваясь спуститься за своим мешком. Умная собака, как будто ждала команды и, получив её, со всего размаху, держа пожитки старика в зубах, сиганула на печь. Она примостилась в ногах ребёнка, положив ему свою большую голову на колени. Работа предстояла серьёзная и тяжёлая, потому что времени для борьбы с чёрными путами почти не оставалось. Вытащив отцовское наследство, старик зажёг старую сальную свечу, которая не только коптила, но и издавала жгуче-едкую вонь. Сало, размешенное вместе с воском напополам стало шипя скатываться на голову, грудь и живот больного, образуя широкий крест. Молитвы, сперва никак не могли обрести силу и словно птицы отлетали от него. Только после упорного стариковского бурчания, стал уходить выжигающий внутренний жар и щёки из пунцовых, превращались в бледные, ввалившиеся, словно от долгого голода, тряпицы. К утру дрогнули веки и распахнулись голубые огромные и порядком изболетые глаза.

— Пить, пожалуйста, дайте пить. — Слабым голосом произнёс, приходящий в себя.

— На, милый, на. — Не замедлил поднести ко рту ребёнка свой кожаный мешок старик. Мальчик жадно глотал воду, приходя в себя с каждым глотком всё заметнее и заметнее.

— Деда, вы кто? Стал разглядывать он оживившимися глазами старика.

— Путник. А ты кто, помнишь?

— Да. — Сразу упавшим голосом произнёс он. — Родителей еще до разбойников отравили. Я в то время на сушиле сидел и всё видел, как старик, что-то в соль всыпал, только сказать не смог, потому что матушка, проходя мимо меня показала, чтоб не высовывался. Потом они сильно мучались, но выжили, а лечить себя не смогли. Меня отчего-то от себя отгоняли, да я бы ни за что не смог такое исполнить. Только, они вовсе не умерли. А заживо сгорели. После них ничегошеньки не осталось. Такое разве бывает?

— Оклемался, и Слава Богу, знать у тебя жизнь длинная будет. Вот поживёшь и разберёшься, чего бывает, а чего нет. Сейчас слезай, есть пора.

Крехтя и бурча по всем законам стариковства, высокий дед спустился и уселся на лавку, вытянув перед собой затёкшие ноги. Собака кружила вокруг ещё слабого мальчишки, при этом весело виляя хвостом, будто пытаясь помочь ему спуститься с лежанки. Внучка со своим дедом только вставали с широких лавок, пытаясь разглядеть случившегося Ваньку.

— Отошёл, значит? А ты не простой, как я погляжу. Знать, тому и надо было случиться. Ванятка с тобой пойдёт, а мы с внучкой еды в дорогу наберём, так и тронемся. Вам гостевать тоже не советую, теперича это нехорошее место. Уйтить поскорее надо бы. — Пробурчал дед, присаживаясь рядом к гостю.

— И то правда, только бы таганку взять, да можно и идти. — В тон ему ответил уставший старик.

— Чугунок тебе давеча внучка вон принесла, да на стол выставила. Средний, видишь и нести сподручно, да и для готовки в самый раз.

— Спасибо, люди добрые, что не смотря на горе про меня не забыли.

— Горе горем, конечно, но живой об живом маяться должён. — Сказал, как отрезал дед.

— И здесь, снова твоя правда.

— И ещё одно с собой возьми. — Протянул он старику плотно убитый чем-то мешок.

— А это что? — Не понял старик.

— Самая что ни на есть правда жизни — еда на дорогу, что б не протянуть по ней ноги.

— И на этом опять спасибо. Возьми у меня монетку, глядишь, пригодиться когда? — Протянул старик деду большую серебряную деньгу. На что тот, покачав головой, только и сказал.

— Не то сейчас время, чтоб с деньгой за пазухой разгуливать, видишь, и просто так народ убивают, а за такой грех и подавно.

Без долгих и нудных прощаний, наскоро перекусив, дед с внучкой лесом отправились к какой-то дальней родне, а старик с мальчишкой неспехом вышли той же дорогой, что пришёл старик в это несчастное селение. Разговоров и объяснений не понадобилось мальчик сам выбрал суму потяжелее и двинулся, стараясь идти шаг в шаг со своим новым знакомым. Собака, доселе охранявшая лишь старика, выбрала сторону мальчишки и пошла, заботясь о своих спутниках со стороны Ванюши. Увлекаясь дорожными мыслями, умудренный старик, даже не сразу понял, что идёт и размышляет тоже не совсем в полном одиночестве. Мысленно отвесив подзатыльник и увидев должную реакцию, несказанно порадовался, потому, как мальчик от неожиданности качнулся, едва-едва задержавшись на ногах.

— И давно у тебя так получается? — Только и произнёс старик.

— Даже не помню с когда началось. Уродился такой. А у тебя деда, давно это?

— Почесал затылок мальчуган.

— Тоже не помню.

Такая находка порадовала обоих. Они сначала осторожно, потом и в полную силу обследовали друг друга, пытаясь выяснить свои возможности по отношению к другому. После чего, стали говорить то вслух, то забываясь, переходить на мысли.

— Слушай, деда, я всё думаю, откуда ты на мою голову свалился? Ведь если б не ты, сгореть бы мне как и отец с матушкой заживо, не оставив и следочка.

— Откудава и ты на мою. — Уклонился от ответа старик. Ты лучше б Ваня про себя обсказал.

— А чего говорить-то? Жили как все, никого не трогали, даже помогать людям стремились, пока эти не пожаловали, да вредительством не занялись. Отец у меня очень сильным был. Может, живым остался бы, так один бы от разбойников отбился. Я думаю, это нарочно они этих людишек подослали, чтоб самого сильного изничтожить.

— Кто знает! Может, ты и прав.

— Деда, как хоть звать тебя? А то всё деда, да деда, даже имени твоего не знаю.

— Коли так, зови дедом Митрофаном.

— А можно я ещё скажу. — Видя отрешенный взгляд спасителя, негромко позвал мальчик.

— Да куда ж от тебя теперича денешься? — Расплывчиво ответил старик.

— Знаешь, я часто во сне твою собаку видел. И везде она меня спасала и отгоняла что-то чёрное и страшное.

Сквозь оборванные тряпки, висевшие на мальчике клоками, проглядывалось худое костлявое тельце. Чумазый и грязный он на столько казался жалким и измождённым, что старик решил передохнуть снова у воды, чтобы отмыть мальчишку и покормить получше.

— Это как раз было бы кстати, а за худобу не переживай. Кости есть — мясо нарастёт. — При таких словах собака подняла морду кверху и внимательно посмотрела на мальчика. — Эти кости не про твою честь, а про мою. — Прибавил он, потрепав довольное животное.

— Устал поди, раз об отдыхе думаешь? — Спросил Митрофан своего попутчика.

— Это скорее ты об отдыхе маешься. Так сразу и говори, что утомился, чего с больной головы на здоровую перекладывать. Да и мыться я в эту реку не полезу, сам же недавно вспоминал о страшном мужике. Хочешь, что б сомной так же было? — Начал паниковать мальчишка.

— Чего нагородил-то? Самому не стыдно? В таком возрасте воды бояться. — Устало усмехнулся дед Митрофан. — Ишь, раскудахтался. Ты же не прочь со мной оставаться, а теперь вдруг засуетился. — Уходя в сторону от натоптанной дороги и пробираясь по низкому кустарнику к реке стал подначивать дед Митрофан, ускоряя шаг. Ванюша, пытаясь не отставать, старался доказать свою силу и выносливость, потому пыхтел, но за стариком успевал. Митрофан, проживший в лесу достаточно долго, чувствовал себя защищённей и уверенней только под прикрытием высоких раскидистых деревьев. Его не устаивало шумное и колготливое людское общество, потому хоть и в невысоком кустарнике, но всё же хоть с какой-то растительностью, он приходил в согласие с самим собой. Лёгкий ветерок с воды словно глоток свободы прибавлял сил и бодрил, придавая душевное равновесие и силу. Нельзя сказать, что Митрофан не любил людей, он их опасался. Потому и решил провести мальчика по только ему одному ведомой дороге. Собака, делая безразличный вид не уступала в скорости людям. Она шла рядом с мальчиком, едва поворачивая уши в разные стороны. С ней старику было спокойнее за ребёнка, пробираясь обратным путём. За это время он не только стал доверять ей, но и полностью полагался на её чутьё. Такое поведение старика вселило тревогу Ване, и он это принял по-своему. В относительной тишине, при каждом птичьем крике он вздрагивал и озирался по сторонам. Его расширенные глаза пытались уловить малейшую причину подобного возбуждения окружающего мира. Уставшим бояться неведомо чего он постарался первым прервать молчание и получить хотя бы какой-то ответ от своего загадочного проводника.

— Деда, а ты случаем не "лесной"?

— Чего удумал-то? Вот только лешаком меня на старости лет никто ещё не называл. Ты лучше под ноги себе смотри, а то вон голой пяткой чуть на ежа не угодил. Старайся не бояться. Страх он для человека всегда плохой советчик. Тревога, та да, она хорошая попутчица, она знания даёт, а вот страх прежде тебя самого вымотает, и не даст понять, чего на самом деле происходит. Гони его от себя, не давай врастать и укореняться.

— А как уводить, коли он всё нутро, словно в холодных клещах держит?

— Эвон как тебя прихватило. Так ты говори тогда, сам его пугай своим голосом.

— А чего говорить-то? — Произнёс озиравшийся по сторонам мальчик.

— Да хоть о себе. Расскажи, почему соседские мальчишки тебе частенько колотушек отвешивали.

— Не хочу об том говорить. — Насупился разом Ванятка.

— А что так? Знать сам неправый был? Теперича и мучаешься от стыда, что их нет и поправить ничего нельзя.

— Это я-то? Я неправый? — Стал задыхаться от такой несправедливости мальчик. — Они завсегда ко мне первые приставали. Да не по одному, что б по справедливости, а как наберутся по трое, да поболе, так и начинают задираться.

— Вижу, что здорово они тебя достали.

— Аж никакого сладу с ними не было. Да и матери их тоже хороши — одно слово что бабы неразумные. Кажный день их науськивают, а потом меня же и обвиняют. И чего не жилось им спокойно?

— Ну, ты, конечно, ни сном, ни духом об этом.

— Деда, да ты ведь тоже не простой, коли, прямыми дорогами норовишь не ходить, а всё кустики, да деревца выискиваешь. — Попав в самую точку, разгадал стариковскую игру Ванятка.

— Оно может и верно, только не просто так в такой печали и горе тебя Господь именно ко мне в руки толкнул.

— А ты можешь о своей семье рассказать?

— Отчего же?! У меня отец знатным кузнецом был, а мать из соседней деревни к себе привёз, потому как местные девки, хоть на него и засматривались, но боялись его. Когда я первым у них народился, то не болел почти вовсе, чем разговоров, да мути разной вызвал, что не перехлебать. За мной брат тут же народился — мы с ним погодки, тоже крепким дубочком расти стал. Тогда бабы к матери за помощью обращаться стали. То, мол, и сё, помоги, детка прихворнула. А она безотказная всем старалась угодить, да и отец тоже не мешал, а помогал. Даже разные болячки сам порой отчитывал, да болезни прогонял. Всё хорошо вроде было до тех пор пока сестрица не народилась. Она как раз болезненной и хиленькой появилась, все соседушки ждали, что помрёт вскорости детка, а она возьми и выживи, да ещё в этакую крепышку переродилась, что зависть потоком полилась на наше семейство. У всех дети мёрли не по одному, а у нас всего трое и все как на подбор краснощёкие, да весёлые. Не хочу душой кривить, родителям силы немереные дадены были, и они их не прятали, по возможности всем помочь стремились. Даже случай один пришёлся — боярского сыночка вылечить отцу довелось, и после в почёте и уважении у его отца прибывал. Вот и жили в довольстве, да зависти людской купаясь, до тех пор пока чернецы не весть откуда появились, да воду на селе и без того мутную пуще прежнего чернить. Вот тогда отец и приказал мне крепко-накрепко, прилюдно умение своё никому не показывать, только если смертельная в том нужда не станет. А до того ни единым намеком дара своего попусту на ротозеев не растрачивать. Видно знал, чего вскорости ему ожидать предстояло.

Не хотел я в то ранее утро никуда идти, а он настоял и нас вместе с сестрой в лес по ягоды отправил, а брата моего с собой оставил. Мы из деревни выйти не успели, как в нашу избу прямым ходом странные людишки в красивых чёрных одёжах завернули, а за главного у них маленький старикашка был, а позади него три безголосые, по-моему, и безмозглые дылды прошли. По селу их божьими людьми звали, да на наш дом указали, как на местных знахарей, чем большое любопытство и вызвали. После того у меня душа всю дорогу не на месте страдала, а сестру пугать не хотелось. Уж больно беззаботна и весела она была, не досталось ей родительского дара не в силу не в полсилы. Вот и пришлось по быстрому ей в коробок берёзовый ягод набрать, да только тогда домой и отвести. Нам в ту пору чуть поболе твоего стукнуло. Мне пятнадцатый шёл, брату четырнадцатый, а малышке нашей всего двенадцать. Вот и пришли мы домой, на сколько это можно быстро, а в доме окромя родителей никого. Кинулся я Игната звать, да соседи сказали, что ушёл он с этими гостями. Лишь напоследок сказал, что мол пускай об нём родня не мается, хочет по сердцу жить, а не ложному велению. Да так родителей обгадил, что по народу слух разом нехороший прошёлся. Вроде божьи люди молитвой гадость и колдовство в нашем доме вытравить пытались от того и отец с матерью разом слегли. Все стали ждать — выживут или нет после такого посещения кузнец с женой. А они на третий день после их "благочестивых" молитв и скончались. Если бы я тогда столько мог, сколь сегодня могу, то враз на ноги поставил, и не пришлось бы неприкаянным по земле мотаться. Да видно у каждого своя судьба, да своя дорога предначертана. После этого как меня только не клеймили, как только не называли. И ведьминым отродьем и колдуном, даже проклятым из рода в род. Всё пережил, да в лесу себе местечко и обжил. Подальше от людского гомона, да быстрого на расправу языка. Так что не стесняйся Ванюша про мальчишеские тумаки говорить тому, кто на себе мужицкие и бабьи кулаки, да палки попробовал. А старик тот — охальник чёрный, к нам в дом ещё приходил, да всё меня разыскивать пытался. Так по моему следу и шёл, до меня не добираясь. А я прятался и выжидал, страхом переполненный. И только теперь понял, что зря прятался, зря выжидал. Да видимо на всё своё время имеется, даже на такое простое понятие.

— Деда, ты словно про меня рассказывал. — Сказал мальчик, во все глаза смотревший на благородного старца. — Будто про мою сиротскую долюшку.

— Да не кляни и не жалоби ты свою долюшку. Она тебе не ради этого дадена. Учись, милок, на моих ошибках и борись с такими лиходеями, которых ты в глаза видел. Пусть теперича они тебя боятся, а не ты их, как я когда-то.

— А чего же сам в лес забрался?

— Во даёт! — Удивился размякший от воспоминаний старик. — Мал ещё старших судить-то.

— Во-во, как жрать так мал, а как пахать, так самый возраст вышел.

— Да ты гляжу, сильно остёр на язык-то.

— Не только на язык, но и на дела скор. Только не отказывайся обучить меня, а я уж взгрызусь в науку, чтобы не было таких, которые чужими бедами питаются.

— Твоё рвение не только забавно, но и завидно для моего возраста.

— Да не наговаривай на себя. Гляжу не один год ты в лесу жил, а там не еда, а так баловство одно. Ты же, смотри какой сильный, у меня уж язык на плече, а тебе всё нипочём. Поди, ещё столько же пройти сможешь. — Поглядев искоса на старика и, смерив его оценивающим взглядом, сделал вывод Ванюша.

— С того и живу, чем Бог пошлёт.

— Это как?

— Молитвой и лесными дарами. Правда, ещё греча у меня славная родиться. Больше ничего и не надо.

— Я с такой еды, давно бы ноги протянул.

— А ты хоть раз пробовал?

— Нет.

— Чего же тогда лапочешь?

За разговором они не заметили исчезнувшей собаки и спохватились только тогда, когда стали разводить костёр на берегу реки. Дед Митрофан со свойственным возрастным занудством заставил-таки помыться Ваню, который оказался довольно приятным на вид белобрысым мальчишкой. Если износившиеся штаны ещё можно было одеть после лёгкой стирки, то рубаха расползлась прямо в руках, вызвав тем самым заунывное нытьё о вреде стирки для вещей. Чтобы хоть как-то успокоить своего ученика, учителю пришлось отдать свою запасную рубаху, которая оказалась ему ниже колен, но это нисколько не огорчило, а даже наоборот, осчастливило мальчика. Появившаяся как нельзя вовремя собака притащила здоровенного русака и подтолкнув его в сторону старика, легла в ожидании еды.

— Гляди добытчица, какая! Боится, как бы ты силы не растерял.

— Да у нее, поди, у самой живот подвело. Вот что б с голоду лапы не протянуть и притащила. — Не оставляя противоречивость, Ванюша ласково гладил кормилицу. Вся работа по приготовлению еды досталась опытному старику. Сумерки спускались быстро, превращаясь в непроглядную темноту. Сухие ветки наготовил быстрый и ловкий мальчик так много, что их бы хватило на всю короткую летнюю ночь. Заяц готовился очень долго из-за навалившегося как-то разом голода, наверное, оттого, что за весь день они так и не удосужились сделать остановку на отдых, чтобы хотя бы немного перекусить. На сей раз, зайца поделили на три части — самую большую отдав собаке, а самую малую взял дед Митрофан. Мясо заедали хлебом и запивали чистой колодезной водой, испытывая при этом навалившуюся усталость от пережитого. Хоть и в полной тишине, но не изменив старой привычке, старик очертил охоронный круг и улёгся лишь после того, как умная собака устроилась рядом с мальчиком то ли для охраны, от ли для того чтобы он не замёрз прохладной ночью. Последние летние ночи особенным теплом не отличались. Уже начинало чувствоваться прохладное дыхание приближающей осени. Небо, сквозь набегавшие облака, смотрело на путников множеством маленьких туманных звёзд. Спокойствие за эту ночёвку окутало, давая уставшим людям отдохнуть, словно для серьёзных испытаний. Если бы не предрассветные крики Ванюши, который метался от мучившего сна, то отдохнуть всё-таки удалось. Умная собака, заботливо прижималась к мечущемуся мальчику и тем на некоторое время успокаивала его страхи. Как ни жаль старику, будить разметавшегося, но ещё ребёнка, времени на разлёживание почти не оставалось. Потому эту неприятную работу он поручил верному животному.

— Буди, а то и до ночи к стоянке не поспеем. Не хорошо заставлять себя ждать, готовым прийти на помощь друзьям. — На что собака тяжело вздохнув, стала лизать мальчика прямо в лицо, и этого оказалось более чем достаточно.

— А? Что? Пора уже, да? — Со сна вскочив на колени залопотал Ванятка.

— Пора, милый, пора. — Отозвался дед. — Возьми вот хлебушка пожуй, да и кострище-то засыпь, что б у других особенного любопытства не вызывать.

— Кому же сюда в голову придёт забраться? — Удивился мальчик, но сделал всё, как о том просил старик.

— Кому надо, тот и не сюда забраться сможет. Так что нам с тобой этот след не к чему.

— Ты что-то почувствовал?

— А ты разве нет?

— Да не знаю, что это. Понять не могу, кому я это спонадобился.

— Ты же сам про старика рассказывал, забыл? Может, это он тебя искать затеялся. Не спокойно на душе, вроде гонится за нами кто-то, не давая времени на раздумья

— Так ведь вся деревня вымерла. Кто же ему мог обо мне сказать?

— Кому что надо узнать, тот всегда этого добиться сможет. Даже ты со своими малыми знаниями.

— Деда, а ты меня не бросишь, если они меня потребуют?

— Да чего ты удумал? Кто бы тебя ни стребовал, отпор не только от меня, но и от неё получит. — Указывая на собаку, старик пытался успокоить, вдруг, разволновавшегося мальчика. Жгучая скупая слеза, показывая слабость, скатилась по щеке вихрастого Ванятки. Он, пытаясь скрыть свои чувства, уткнулся лицом в мягкую собачью шерсть, стараясь выразить или ощутить своё не такое уж одинокое существование в этом мире. Собака водила глазами, не зная как отреагировать на такие проникновенные поступки мальчика.

— Послушай, деда, давай ей имя дадим, а то не по-людски получается. — Переводя мысли в другое русло, постарался отвлечься парнишка.

— Давай, только у неё спросить не забудь. Захочет ли? — Поддержал дед Митрофан.

— Ну, как, не против того, чтобы мы тебе имя придумали? — Спросил он у внимательно наблюдавшей за ними собаки. На что та едва заметно вильнула хвостом.

— Хочет, деда, хочет! — Воскликнул обрадованный мальчик.

— Даже она понимает, что уж орать-то совсем не к чему. — Тут же ворчливо отозвался старик. — Видишь, как всю округу растревожил? Всех птиц на крыло поднял.

— Не буду больше. — Шмыгнул носом Ванятка и, взяв свой, немного облегченный мешок, дал понять, что готов продолжать путь. — Только не знаю даже, как таких собак вообще можно назвать.

— Думай, а она тебе сама ответит, по нраву имя придётся или нет.

— Долгое время Ваня лишь шевелил губами, стараясь напряжённо думать, но всё, что приходило ему в голову, видно не подходило для его любимицы. Потому он махал головой и снова начинал напряжённо думать, морща при этом свой и без того небольшой лоб. — А как тебе такое имя придётся вроде, Гашка? — Обратился он к собаке после долгого раздумья.

— Почему так? — Не удержался Митрофан от вопроса.

— Просто в голову пришло. Ну, скажи, мохнатая, нравится такое имя тебе или нет.

Собака и впрямь остановилась, создавая задумчивость, после чего подошла и лизнула мальчику руку.

— Нравиться, значит, быть тебе отныне Гашкой до конца дней твоих. — Торжественно произнёс Ваня.

— Вот хватанул! А если она дольше тебя прожить ухитриться?

— Собаки так долго не живут.

— Ты таких собак когда-нибудь видел? А она вот есть.

— Тогда постараюсь, чтоб о ней другие узнали и только так называли.

— Если так решил, тогда конечно, так и нужно будет сделать. — Ухмыльнулся старик на порывы своего подопечного.

Дальше шли долгое время молча, и каждый погрузился в свои мысли. Старик погрузился в свои воспоминания, которые захватили его целиком, потом переключился на думы о мальчике, которому податься после таких событий было просто некуда. Он понимал, что оставалось лишь одно — взять его своим учеником и сделать приемником своих накопленных знаний. Старик усматривал в этом высший Божий промысел, а потому пытался осмыслить свою дальнейшую жизнь и принять всем сердцем уготованный Богом дальнейший путь.

Идя берегом реки, они увидели прекрасную картину вечерней воды, отдающей своё тепло вроде легкого тумана прохладному вечернему воздуху. С наступлением сумерек туман усиливался, вываливаясь белыми клоками на берег. Гашка, такая всегда чинная и спокойная стала метаться от старика к мальчику и наоборот. Она явно что-то чувствовала и старалась дать понять обоим путникам о чём-то, что она считала важным. Старик за время своего путешествия стал доверять этому умному животному, потому не торопясь, стал оглядываться по сторонам. На небольшом выступе, недалеко от воды едва проглядывались из-за сильного тумана две фигуры людей, которые так же старались разглядеть путников, приближавшихся в долгих летних сумерках к их стоянке. Вдруг, один из них стал махать рукой и призывно кричать. Дед Митрофан, взяв Ванюшу за руку, изо всех сил стал стараться как можно скорее приблизиться к этим людям. Ванюша, не понимавший такого возбуждения старика, постарался идти с ним в ногу, но не выпускать из виду полюбившуюся ему Гашку, которая сама в свою очередь, прижавшись боком к мальчику, старалась от него не отстать.

— Отец Митрофан, ну и заждались мы тебя. Иди, скорее, погрейся, да расскажи, чего случилось. — Два довольно пожилых человека, одетых на манер Митрофана, добродушно радовались встрече, рассеивая даже у проникновенной собаки всяческие подозрения. На вид они выглядели моложе и сильнее старика. Совершенно белые длинные волосы, но с короткими такими же белыми бородами, могли ввести в заблуждение кого угодно. Если бы не крепкие и могучие плечи, развёрнутые работой и не широкие мускулистые ладони, которые наверняка могли многое, да и по всему видно не гнушавшиеся любым подвернувшимся занятием, то вид этих молодцов будто кто-то специально постарался замаскировать под старческую, с не по возрасту прямой и молодецкой осанкой.

— Это ещё кто такие? — Занервничал мальчик.

— Добрые люди, Ванюша, добрые и сильные. Нам их помощь сейчас как нельзя, кстати, понадобиться может. — Произнёс старик и радостно побратался с ними.

— Мы уже целый день вас здесь поджидаем. Что-то случилось? — Стали расспрашивать новые знакомцы.

— Случилось. А иначе стал бы я вас беспокоить? Давайте присядем, да поговорим ладком, а там глядишь, и горе не беда окажется. — Дед Митрофан присел около небольшого костра и с нескрываемой радостью любовался своими товарищами. — Прокоп, Никитушка — только сейчас понимаю, сколь долго мы не виделись. Вы вон, какие молодцы вымахали. Да и силушку прибавили, поди, и умением обзавелись нешутошным. Я аж не поверил как легко и быстро смог до вас докричаться.

Тот, кого старик назвал Никитой встал и очертил охоронный круг, а Прокоп посыпал его какой-то сыпучей смесью из потаённого мешочка. Обрызгивая всё святой водой, они дружно нашёптывали молитвы. Радость встречи давно не видавшихся друзей не выбила их из колеи, и пока все приготовления не были завершены, они не присели, чтобы насладиться беседой. На редкость чувствительная Гашка, по своему собачьему разумению, наверное, стараясь помочь, создавала только помехи и являлась сама довольно внушительным препятствием, путаясь и мешаясь под ногами. Мальчик в нерешительности как остановился возле костра, так и остался стоять не знала, куда ему деться в создавшейся ситуации. Дед Митрофан, заметя его растерянность, указал на место рядом с собой. Мешок с едой, который так и не выпускал из рук Ваня, заметно облегчённый, он передал старику, чтобы они смогли все вместе поужинать и утолить довольно сильно наваливающийся голод. Собака, поняв свою временную ненужность, подошла к мальчику и легла у его ног. Все совместные хлопоты закончились довольно быстро и компания уселась у костра по кругу, ожидая объяснений мудрого деда Митрофана. Он же, в свою очередь не особенно торопился, раздавая каждому свою долю из куска сала и почти чёрствого хлеба. В котелке над костром закипала вкусно пахнущая похлёбка. Все без слов молча жевали и выжидательно поглядывали на старика. Подоспевшая похлёбка оказалась на редкость вкусной и сытной после полуголодного пути. Мальчик с жадностью ел, стараясь, однако, оставить и остальным насытиться пшенной кашей с куском свинины, от души приправленной репчатым луком.

Через густой туман с реки проступала едва заметная луна. Она, хоть и была совершенно полной, но света не давала. Уплотняющие клубы, выталкиваемые на берег, не растворялись в ночной прохладе. Они превращались в многослойные покровы, которые устилали весь берег и старались распространиться всё дальше и дальше.

Гашка с поднятыми ушами полулежала у ног, находлась в сильном напряжении. Она будто ждала кого-то или чувствовала невидимых гостей, которых люди ещё не могли рассмотреть, а тем более услышать. Шорох шагов стал усиливаться, приближаясь откуда-то со стороны леса. По их размеренности нельзя было определить число людей, подходивших к компании уставших путников.

— Приготовьтесь. Старайтесь, как можно меньше говорить и тем более старайтесь не предпринимать никаких действий. — Тихо предупредил отец Митрофан.

Напряжение росло, но люди и даже собака от необъяснимого ожидания боялись даже пошевелиться. Ответом на их ожидание, явилось сначала бледно-зелёное свечение. Оно переходило в густое, и довольно яркое. Набирая силу, и уже практически через несколько минут, переходившее в насыщающееся, и приобретающее цвет сочной молодой весенней зелени. Этот дивный свет стал стремительно заполнять очерченный круг, в котором люди и необыкновенное животное находились в ожидании. Первым увидела надвигавшихся шестерых людей одетых в длиннополые чёрные одежды с покрытыми капюшоном головами-собака. Она тихо и угрожающе зарычала. По границе круга, туман с реки стал окрашиваться в глухой багровый цвет и словно живой стал набрасываться на зелёную плотную стену света, отделяющую людей от мрака ночи. Чем ближе приближались непрошеные гости, тем гуще багровый полудым полутуман сгущался и уже старался разъесть приятную светлую зелень весны, ставшую надежной защитой бездвижно сидевших путников. Лёгкое шипение, будто от капель воды, попавших на раскалённый металл, раздавалось всё сильнее и громче.

— Здравствуй, брат мой. Чай с полвека будет, как не виделись с тобой. Вот и решил повидаться на склоне лет, а ты спиной сидишь и даже не обнимешь меня. — Раздался пронзительно скрипучий голос из темноты. Но замеревший Митрофан даже не повернулся в сторону отделившегося от остальных силуэта. Он сидел молча, закрыв глаза, нашёптывая в такт другим защитную молитву. Небольшой, укутанный во всё чёрное человек, подошёл к самой границе круга и растаял лишь при попытке перейти его границы. Громкое шипение разом отозвалось по всему берегу реки, который затих, будто и сам наблюдал за столкновением таких необычных созданий. Клубы багрового дыма вновь уплотнились и из них стали раздаваться голоса давно умерших, но дорогих и сильно любимых людей. Особенно поразила расчётливость их на не защищенные чувства ребенка.

— Ванюша, милый, подойди скорее, а то мы из-за дыма заплутали. Дай руку, выведи из темноты. Как же я по тебе соскучилась, сыночек мой. Ты не пужайся, не померли мы с отцом, только уходили, чтобы помочь друг дружке. — Мальчик затрепетал, и открыв глаза попытался рассмотреть говорившую это женщину. Он уже был готов сорваться с места, чтобы кинуться во тьму, на поиски говорившей, как скорее почувствовал волю мудрого старца, чем услышал его слова.

— Сиди и читай молитвы. Родители способны одолеть любую преграду, а вот покойники, да колдуньё разное — нет.

Гашка, положила тяжёлую голову на плечо ребёнка, и постаралась принять посильное участие в его накатившем волнении. Ваня, зажмурившись, вцепился в шерсть собаки, стараясь больше не слушать такого проникновенного и родного голоса.

— Да что ж это деется такое?! Вы только гляньте, люди добрые. Сидят, словно чурки немые и не хотят даже с братцем поздаровкаться. А ну, марш ко мне — Никитка, Прокоп, хватит в прятки играть. Ишь, глазки закрыли и думают, что спрятались. Давайте руку, да и делу конец. — Уже мощный голос, довольно таки молодого парня кликал мужиков, убеленных сединами, явно до срока.

Шипение стало раздаваться всё чаще и чаще, клубы тумана становились плотнее, а цвет всё насыщенней. Что-то непонятное сердилось и чавкало около круга, не имея возможности попасть внутрь. Голосов больше не было, но зато плотный и такой надёжный свет стал в нескольких местах давать промоины, которые тут же утолщались, но после каждого такого раза дед Митрофан всё горбился и становился измученней и будто даже старше. Короткая летняя ночь была уже на исходе. Радость и спокойствие стали постепенно возвращаться к уставшим путникам, как неожиданно все услышали угрожающий скрипучий рык.

— Это не все, разлюбезный мой. Хочешь, чтобы мои тени каждую ночь тебя преследовали? Если нет, то тебе придётся меня выслушать хоть белым днём, хоть глубокой ночью.

Путники закрыли глаза и сидели ещё некоторое время в полном молчании. Кругом установилась невыносимая тишина. Сквозь закрытые веки люди стали ощущать тёплый и ласковый свет. Осторожно, первым открыл глаза Митрофан. Он увидел поднимающееся солнце и настороженную большую собаку с особенными красными глазами, в которых словно пляшущие языки пламени играл голубовато-зелёный свет.

— Всё, теперь можно и передохнуть. Прошла ночь, а с ней и его время ушло. — Выдохнул уставший старик. Все стали поглаживать затёкшие руки и ноги.

— Как ни прискорбно об этом думать, но легко отделаться от назойливости ночных гостей не удастся. — Подал голос Прокоп.

— Это ещё почему? — Стал заводиться Никита, с лицом, будто изъеденным оспами, потому казался рябым.

— Не просто так он меня стал преследовать. Да насколько я смог увидеть, он и сил успел поднабраться достаточно. Я не про умения сейчас говорю, а про людей, которые его поддерживают. — Стал вслух рассуждать старик.

— Что-то ты говоришь непонятное Митрофан, толком бы объяснил всё.

— Ты это к чему клонишь? — В один голос приступились к нему тут же мужики.

— Ну, чего же тут не понять-то? Надо идти туда, где мы сможем оказаться под защитой, не боясь за свою жизнь ни днём, ни ночью.

— Это где же найти такое? Может у тебя на примете уже есть?

— Может, есть, а может, и нет, не в этом дело. Главное для себя решить, что дальше делать станем, а там и само потихоньку всё образуется.

— Ох, и скорый ты! — Недоверчиво восхитился Никита.

— А чего ты предлагаешь? Что бы каждый сам по себе в свою нору забился, да и смотрел на разгул этих супостатов?

— Верно, ты говоришь, да и я ни сколько не против, с вами хоть куда двинуться тут же готов. Только надо определиться в наших поисках. У врагов эвон, какой старинный схорон имеется, да и с людьми у них тоже недостатка нету. — Рассуждал вслух осторожный Прокоп.

— Люди к ним не добром толпами идут, они их где хитростью и дурманом привлекают, а где и вовсе колдовством привораживают. Потому нам с ними по всякому тяжко тягаться. — Подал голос вновь дед Митрофан.

— Деда, я помогать во всём стану. Ты не переживай, дети быстро растут, а я в особенности. — Широко открытые глаза, словно принимая в них весь мир целиком под свою защиту, запальчиво произнёс мальчик. После такой речи, Гашка виляя хвостом, тоже подала голос, будто желая так же утвердиться в дружной компании, как и любой равный её человек.

— Раз такое дело выгорает, то тогда перво-наперво, чем скорее отсюда уйдём, тем лучше будет.

— А я, знаю, куда пойтить надо. — Весело подмигнув своим сотоварищам, произнёс воодушевлённый Никита.

— Вместе не пропадём, только дружней и кучней держаться след. — Обрадовался Ваня, принявшим его слова всерьёз, старшим товарищам.

На что, наконец, весело и громко рассмеялись мужики. Жизнь шла своим чередом. После довольно напряжённой ночи все дружно решили подкрепиться, а только потом думать в какую сторону следует направляться. Как самому молодому, да прыткому, Ване поручили работу больше ногами, чем руками. Он сбегал к реке за водой, набрал целую кучу сухих веток и только после этого уселся рядом со стариком, степенно поглаживая свою неотступно сопровождающую охранницу. Похлёбка из гречневой крупы с салом так духмяно запахла, что у довольно проголодавшихся людей разом запели животы. Сняв котелок сытной каши с огня, путники уселись кружком, поджидая своего старшего товарища. Он же сидел и, отрешённо всматривался в небольшие языки пламени, отключившись от действительности. Он находился на расстоянии вытянутой руки от остальных, но вместе с тем, сознание его блуждало очень далеко от этого ароматного котелка и мучительно ожидавших его внимания людей. Подёрнувшись уже плёнкой и, начиная остывать, еда манила голодных людей. Но они дожидались старика, который бродил по закоулкам своего сознания, не замечая мирских нужд. Ванятка попытался мысленно достучаться до него, направляя все свои силы на то, чтобы вернуть поток мыслей Митрофана к ожидавшему котелку. Его глаза приобрели осмысленность и продолжая говорить сам с собой, наконец, оживился замечая постепенно происходившее вокруг.

— Знать так тому и быть. На этом и порешим. Быть нашему поселению, Прокопушка и зачинать его нам досталося. — Проговорив, дед вздёрнул брови вверх и недоумённо посмотрел на смиренно сидящих товарищей. — Чего не едите-то, бедолаги? Меня что ль дожидаетесь? Давайте, беритесь за ложки и наваливайтесь. Стар уж больно стал, для такого-то варева. Мне и хлебушка с водичкой, да ещё, если сушёных ягодок малость — вот и вся еда.

— Братва, наваливайся, деда не хочет, а у нас слюни по коленкам текут, прямо как у Гашки, хоть в горшок собирай. — Обрадовался мальчик, подсев поближе к котелку. Мужики переглянувшись, степенно пододвинулись за ним и увлекательная, но молчаливая работа пошла с воодушевлением споро и быстро. Даже Гашкина степенность в момент улетучилась под размеренный стук ложек. Она бегала вокруг Ванятки, подсовывая свой влажный нос под его ложку. Мальчик, не забывая о своём друге, старался чередовать порции, деля её то собаке, то себе. Дед, едва заметно приподняв одну бровь, улыбнулся в свою густую белую бороду. Молодой азарт забавлял его и в некоторой степени даже внушал успешность задуманного от такой целеустремлённости хотя бы пока и в малом. Впервые за долгие годы он снова решился на благой поступок, который будоражил его, словно он снова помолодел, обретая надежду на изменение, хотя бы жизни нескольких людей, в лучшую, светлую сторону. Душа рвалась на свершение чего-то полезного и трудности не сколько не пугали, а как в молодости, лишь подхлёстывали и вселяли множество лучших надежд. Едва дождавшись, когда все подкрепятся, он соблюдая правила старшинства, встал, и стал первым собираться в дорогу.

Возвращаться в свой уединённый уголок на краю самого прекрасного озера, которое он когда-то видел в своей долгой жизни, не представлялось уже возможным. В лесу старик всегда чувствовал себя в безопасности не только от людей, но и, прежде всего, от себя самого и своих неразумных порывов и необдуманных желаний. А пуще всего он, не признаваясь даже самому себе, не желал встречи со своим одержимым младшим братом. Своё лесное жилище Митрофан специально выбрал в непроходимой лесной глуши и целыми днями проводил в молитвах, чтобы если когда и удастся, то привести своего ученика в намоленое и достойное место. Но даже если и нет, то хотя бы умереть в добром и достойном месте.

Мысли не давали покоя, они уводили далеко от действительности. Он не мог представить себе, какую работу предстоит выполнить, чтобы основать целую деревню. Не главное даже выстроить, важнее смочь потом закрыть её могучим охороном, который он один и держать-то не в состоянии. А это означало большие прорехи, через которые не то что люди, но колдуны смогут незаметно пройти. Тогда бы всё повторилось вновь: смута, раздор, голод, злоба, недоверие и самое главное не станет любви. Только на любви и доверии строится новая жизнь, переполняемая счастьем и Божьей благодатью. Именно это больше всего заботило и уводило в молчаливые раздумья всё дальше и дальше. Старик не знал, как привлечь других таких же горемык, как и он сам, которые скитались по свету, не зная применения своим могучим и добрым дарам. Он хотел выстроить не больше, не меньше, а именно приют для таких гонимых умельцев, скитавшихся от подобного его брату властолюбцев, забывших про заветы отцов и молений матерей. Сколько лет минуло с тех пор, когда вера в истинного Бога приняла вся Русь. Не зря же, её во все времена звали среди других народов Святой и Светлой, только вот противников настоящей веры никак не убавлялось. До сих пор оставались те, которые не приняли органичность и учение устройства всего мироздания, требуя доказательств или того хуже возводя себе недостойных идолов вместо великого Человеколюбца. Не поняли, оскудевшие умишком, что его же, такого мелкого и никчёмного человечишки, появление на свет Божий неслучайно, даже, казалось бы, самая незначимая жизнь всё едино, вплетаясь в общую канву мироздания, является необходимым кирпичиком общего бытия. Не взирая, на различные привилегия и ранги, люди всё одно остаются людьми с их искушениями и страстями. Но в жизни всегда имела место высшая справедливость и её, даже самый необразованный крестьянин, мог понять глубже и острее своего высоко образованного господина, при этом завидуя свободе и достатку последнего. Ведь не влезешь в другого, чтобы узнать его душевных скитаний, его мук, а порою и невыносимых страданий от содеянного. Но по воле случая, если и приходится столкнуться с таковыми, по обречённости своей, которая толкает на помощь духовно убогим, вот тогда и содрогается своя, такая уязвимая и чувствительная ко всякому неустройству собственная душа. Да так, что диву даёшься, сколько в человеке может всего поместиться, при видимости полного порядка и благополучия. Так выходит, кому же кроме Бога единого нас всех обозреть и каждому, не пропуская и не забывая, по делам воздать, или по возможностям испытания назначить. Значит, и получается, что за ветхой и нищенской дверью порою чистая и светлая душа обитает, а за золочёной — чёрный омут грехов копиться, который аж до седьмого колена не расхлебать. Потому Господь и метит себе в помощь им только избранных людей, в помощь заблудшим, возлагая на тех тяжеленную, но посильную ношу.

Так и шёл Митрофан, рассуждая о своём и попутчиков уготованном пути. Они же, увлекаемые мыслями своего мудрого провожатого, старались понять и принять его мудрёные думы.

— Послушай, отец Митрофан, знаю я такую одну малую заброшенную деревушку. Она раньше староверской обзывалась, а теперича там только три старухи свой век доживают. Она прямо около реки посередь леса затерялась. А примечательна тем, что выход в разные стороны имеет. Так, мыслю, что для нас это самое лучшее при таком зачинании. — Не выдержал первым Прокоп.

— Это ты про пустые покосившиеся дома говоришь? Ну, те, что давеча с тобой глядели? — Подал голос и Никита, ни в чём не отстающий от брата.

— Ага, о ней. — Оживился Прокоп.

— Так ведь молва о ней такая страшная ходит, что даже детишек порой пугают ею.

— Для правого-то дела, чего бояться? Сам подумай, что светлая с покосившейся церквушкой — то на бугорке, ближе к солнышку, а другая, словно огнём примятая — в низинке. Даже, ежели и чего не так, всё одно под присмотром.

— Вот удумал. Светлое, да чистое, рядом с нечестью мостить станем. По-моему разумению нам от этого подальше держаться надо бы, а не на рожон лезть.

— Поглядим вместе, да потом и подумаем. Всякое зло в мире рядом с добром живёт и наоборот, так что раньше времени говорить не стоит. — Подал голос старик, и все споры разом отпали не развернувшись.

Ванюша с собакой шли, не вдаваясь в подробности, понимая, что их мнения в этом никто не станет спрашивать, а тем более и подавно слушать. Потому, полностью полагаясь на мудрого Митрофана, они старательно пытались обходить все большие и малые запруды около реки. После разговора, направление пути резко поменялось. Все стали углубляться в лес, и чем дольше они шли, тем лес становился всё более густой и непролазный. Изнурительный поход до пустынной деревни продолжался долго и вымотал людей до такой степени, что они уже не глядя были почти согласны на любое место, лишь бы дали немного отдохнуть. К непроходимым зарослям по ночам ещё одолевали различные тёмные тени, не давая ни на минуту расслабиться и забыться. Брат выполнял своё обещание, наводя не столько страхов, сколько тоски и печали. Человек же всегда остаётся им при любых ситуациях. Ванятка, вскрикивающий и даже плачущий вначале, стал спокойно посапывать уже на третью ночь испытаний. Даже шипение багрового облака, сталкивающееся с зеленоватым свечением, не заставляли его глаза расширяться и трепетать маленькое сердечко от испуга. Прокоп с Никитой установили очерёдность на каждую ночь, чтобы давать друг дружке немного роздыху. Не спал только пожилой Митрофан, вводя своих попутчиков в полное недоумение.

— Откудова в тебе только силы берутся, ведь немолодой же? — Как-то раз спросил Прокоп. — Толком не ешь, да и спать не ложишься которую ночь, а идёшь наравне со всеми, вроде нестарого, сытого мужика. Уж мы и то спотыкаться с устатку нет-нет, да и зарядим, а ты вроде и не чуешь ничего.

— Это оттого, что я не о себе, а о других молиться каждый раз начинаю, как только ноги держать устают. Не то, что вы на свои уставшие ноги любуетесь, да уговариваете себя об усталости.

— Вроде не уговариваем, но усталость сама собой так наваливается, что к ночи совсем без сил остаёмся. — Отозвался Никита. — Ты бы может пока мы в пути, научил нас своим секретам перехожим.

— И меня, я тоже хочу. Хоть и сплю по ночам, а всё одно, под вечер в животе так орёт, что спасу нету, да и ноги ломить начинают, как у старого деда. — Подхватил Ванятка.

— Ну, раз даже ты в деды метить стал, то слушайте, так и быть, расскажу, но только упреждаю — слушайте и слышьте, а не так, что в одно ухо влетело, а в другое вылетело не задержавшись. — Согласился дед Митрофан. — Когда солнце встаёт, а вы только начали глазки продирать, начните день с благодарственной Господу. Умываться у речки ли, у ручейка пришлось, всё одно водичка, так попросите и у неё благодати, как у божьего творения. Пищу принимать стали — скажите, хоть с самим собой наедине, что бы она, посланная за ваш стол, лишь во благо шла, а не пузо бестолково набить. Водицы испить захотелось, представьте, что это силы самой природы, Богом данные в вас вливаются, чтобы вашим соком по всему телу бежать, ну, как у деревьев или другой какой даже малой травки имеется. По дороге пошли, так, опять же, просите сил на преодоление её. Ночь подошла, благодарите за день и снова благословения просите и её пережить.

— Это вот почему ты так долго молчишь? — Посмотрел удивлёнными глазами мальчик на старика.

— Вот неразумный, да на это что ж, по-твоему, много времени что ль надо? А коли, за обязательство на каждый день примешь, так потом даже замечать не станешь. Молчание моё не от этого такое затянутое, оно мыслями, да мыслишками забитое, потому такое и продолжительное бывает.

— Эвон, ты как живёшь? — Подал голос Прокоп. — А мы-то думали... Ну одним словом и не знали, что ты с Богом, словно с живым беседу ведёшь.

— Рази такое говорить можно? Вы-то Его, за какого держите? Он и есть самый, что ни на есть живой. — Вроде, даже обиделся Митрофан. — С Ним и Его благословением не то чтобы весь день и всю ночь — всю жизнь прожить надобно.

Двое взрослых мужиков и мальчишка, не сговариваясь, опустили головы и зашевелили губами. В этот день дорога показалась каждому короче и спокойнее предыдущей. Путники не валились от усталости, как в прошедшие дни. Им хватило сил на то, чтобы посидеть у костра, ещё послушать рассказов Митрофана о правильном и верном пути в жизни, но упросить его прилечь и отдохнуть им так и не удалось. Последние летние ночи не так уж и длинны. Добраться до места хотелось уже всем с большим нетерпением, чтобы обрести покой и, наконец, увидеть свой будущий дом на многие года, если не сказать, что на всю будущую жизнь.

С первыми лучами солнца, перекусив грибами с гречкой, они стали собираться против своего обыкновения в полном молчании. Даже, такой неугомонный Ванятка, ничего не спрашивал и ни к кому не приставал с различными вопросами. Тягостное ожидание, нахлынувшее вдруг, будто нашёптывало каждому, о предстоящей встрече с кем-то или чем-то неожиданным, но не навевало ощущений плохого или хорошего. От этого неизвестного, словно волнами шли неразборчивые призывы, которых с наскоку нельзя было разобрать. Вот и двинулись задумчивые путники на эти призывы, льющиеся от самого сердца неизвестно кого, тяготя и требуя идти всё быстрее и быстрее.

Лес, всегда такой дружелюбный, и наполненный весёлым гомоном птиц, стал холодным и неласковым. Он будто человек, высокомерно взиравший на недостойных его людей, старался помешать путникам идти быстрее и легче. Зелёные молодые ветви, такие гибкие и мягкие, будто живые, норовили ударить по лицу, да побольнее отскочить в следующего, идущего позади первого. Чем ближе люди подходили к источнику зова, тем сильнее ощущался тягостный плач сердца, наводящий дикую тоску, да сильную тревогу. Выйдя на давно заброшенную просеку, путники увидели сидевшего поодаль от неё небольшого человека, сидевшего на замшелом пне в черной долгополой одежде. Старик остановил всех, поднятием правой руки. Его сильно настораживала рвущаяся на свободу тянущая боль сердца. Гашка, всегда такая чувствительная, ко всякого рода переменам, даже своим видом не обозначала какой-либо опасности. Она так же, как и обычно шла около ноги мальчика, весело повиливая хвостом.

Поравнявшись со странно сгорбленной фигурой человека, Митрофана словно обдало жаром от невыносимого страдания и боли. Спрашивать и узнавать что-то у человека в таком состоянии, он не решился. Его длинные спутанные волосы едва шевелились на ветру. Лицо, уткнутое в согнутые руки, разглядеть не представлялось возможным. Поняв что-то не доступное для остальных, Митрофан резко сбросил потёртый заплечный мешок, и стал рыться там, тут же веля остальным готовить воду в котелке. Затем, подойдя совсем близко к горем убитому человеку, он постарался высвободить его лицо из надёжного укрытия рук. Остекленевший взгляд незнакомца, его безразличные мутно-голубые глаза, не выражали никаких эмоций. Старик, словно заглядывал ему внутрь, стараясь рассмотреть что-то такое, чего другим было не подвластно увидеть, неотрывно смотрел на незнакомого человека, то ли изучая его, то ли просматривая причину такого горя. Туманно-зеленоватое облако показалось в виде этого человека прямо у него над головой. На том месте, где предположительно должно быть сердце, сияло большое бесцветное пятно, которое переливалось всеми цветами радуги, создавая значительную прореху в мутноватом свете фигуры. Митрофан стал внимательно рассматривать именно эту неокрашенную дыру, и все увидели там троих веснушчатых босоногих мальчишек, прыгающих вокруг дородной молодой женщины с добрым и весёлым лицом, которая на руках держала младенца. Чёрное непроглядное облако силуэтов надвигалось неумолимо на эту счастливую семью и, наконец, поглотило всю жизнерадостность и счастье, оставив эту большую бесцветную дыру пустой. Через короткое время воле этой пустоты образовалась небольшая видимость иконы Спасителя. На фоне всех переживаний незнакомца, такое зрелище завораживало своей красотой и неожиданностью.

После чего открылись трое чёрных людей в капюшонах, которые двигались в направлении небольшого аккуратного домика. Вот они вошли в дом, где им по всей вероятности предложили еду, вот они сели за стол и стали уговаривать на что-то хозяина, которым и был этот потерянный человек. Он сильно недовольный возмущался. По ходу разговора, он вышел из-за стола и распахнул настежь входную дверь, указывая в пустой проём. Подобное поведение хозяина ни сколько не смутило гостей, а даже развеселило, потому что выходили они, со зловещими улыбками горделиво закинув голову вверх. Именно такое изменение в их поведении и дало возможность разглядеть только нижнюю часть лица. Потом, как-то сразу предстало исказившееся лицо женщины и плачущие дети в огне. Метавшийся возле них человек, льющий воду на своё гибнущее семейство ничем не смог им помочь. Пять обугленных трупов, а затем и пять небольших холмиков, как видно на сельском кладбище, уже предстало перед всеми путниками, да и передо мной тоскливой и тянущей душевной раной. Тяжёлый и протяжный стон, глухо раздающийся откуда-то из самой глубины человеческого естества, невольно заставил вздрогнуть, оторопевших от увиденного людей. Но дальнейшее зрелище, было ещё болезненней предыдущего.

Покинув добротный, недавно отстроенный дом, и сгоревший при таких странных обстоятельствах, под косые, почему-то осуждающие взгляды соседей, которые, перешёптываясь, указывали на него пальцами, ни сколько не сопереживая такому глубокому горю. Этот человек брёл по просёлочной дороге, пока не вышел на едва заметную лесную тропинку. Совершенно обессиливший, он буквально упал именно на то место, где мы его и обнаружили. Ужас, пробежавший по широко раскрытым глазам и растерянным лицам сотоварищей Митрофана, не давал даже малейшей передышки от создавшегося дикого напряжения. Старик, насколько мог, постарался развеять пустоту в области сердца этого человека, потому, словно заботливая мать, успокаивающая своего обиженного ребёнка, он стал легонько дуть, пытаясь срастить обугленные границы. Затем, убрав от него руки, все увидели, как он пошевелился и стал судорожно моргать глазами, непонимающе разглядывая путников, обступивших со всех сторон.

— Что такое? Я сильно кричал, да? — Едва разлепив запекшиеся губы, хриплым сорванным голосом произнёс он.

— Нет, милый, не кричал. Просто мы хотели у тебя дорогу спросить, а ты словно чумной сидишь и молчишь. — Не стал раскрывать ему увиденного, ответил отец Митрофан.

— Да... — Тихо согласился человек, медленно поднимаясь на ноги и оголяя грудь, на которой висел большой серебряный крест.

— Не уж-то батюшка? — Подал голос Ванятка.

— Да что толку-то? — Так же хрипло и безразлично произнёс коренастый священник.

— Ты, это, вот что, погодь в себе копаться-то. И чего это теперича удумал? Чего, совсем один остался-то? К людям тебе идти надобно. Может, кто помочь бы смог, а там глядишь, и сам кому помог, так и отпустило бы, может. — Старался, как мог успокоить молчаливый Никита, горем измотанного человека.

— Не надо мне к людям. Они все вроде слепцов. Даже то, что вроде и видят, всё одно в слова больше веру имеют.

— Ну не все же такие? — Попытался возразить Прокоп.

— Все. Они меня во всём винят. Говорят, что это я умом двинулся, да и свою же семью... — На этих словах взрослый мужчина стал рыдать, не прикрываясь руками. — Не уж-то понять-то не в силах, что изба-то только внутри и выгорела, а снаружи целёхонькая стоит.

— Так похороны-то по-людски устроить надобно. — Забеспокоился вновь Прокоп.

— Да я о них в первую голову и позаботился, а вот обратно в село идти ноги не несут. Потому здесь и присел подумать. Нет ведь мне обратной дороги. Не пойдут больше люди ко мне. Испугаются. — Хриплым и безразличным голосом ответил батюшка, потерявший не только свою семью, но и приход. Цель его жизни была разбита, а отсюда и он сам себе стал в тягость. Его жизнь осталась за огненной чертой на, той стороне, где похоронены его жена и дети.

— С нами пойдёшь? — Внимательно глядя в ничего не отражающие глаза, спросил Митрофан. Так же внимательно батюшка посмотрел на старика, только после чего протянул ему руку. Вновь полилось, только теперь уже от священника, голубое мерцающее свечение. Старик ни сколько не испугавшись протянул свою и, когда они соединились — голубые и зленные радужки пробежали по обоим.

— Пойду. Только знай, что сердце моё обожженным теперича на всю жизнь останется.

— Нет, глубокие раны рубцуясь, шрамы оставят. А пепел-пеплом, развеется, да и боль немого поутихнет. У тебя Господь в душе живёт, а ты за веру свою пострадал, значит, должно быть в твоей жизни ещё счастье. Или ты на Бога обиделся?

— А разве Он мог мне такого пожелать? Это те, которых я по-людски принимал, в дом допустил, хлеба своего с дороги предложил, а они и отплатили за гостеприимство моё... Так чего же на Господа умыслы злодеев вешать и обиду держать?

— Как звать-то тебя, страдалец?

— Отцом Пафнутием нарекли.

— Хорошо, что вера в тебе сильна, знать ты на другие дела спонадобился. Ну, а семья твоя...

— Сам знаю, дальше не надо. В раю они, под Его приглядом теперь находятся. Иначе и не мыслю. Так вы-то куда идёте, странники непростые?

— В заброшенную деревеньку. Там хотим своё поселение отстраивать, чтоб защиту самим взращивать от таких вот, какие тебе столько горя причинили. Думаешь один такой? Ошибаешься. Вот хоть возьми тут любого из нас, каждый тебе свою встречу с такими злодеями обсказать сможет, потому и решились на новую жизнь. — Стараясь хоть чем-то утешить встреченного человека, подойдя к нему совсем близко с кружкой заваренного кипятком травяного чая, проговорил Никита.

— После любого пожарища с наступлением весны на пустом и казалось уже мёртвом месте, появляются молодые побеги и жизнь оживает. Пусть не такая же какая была, но всё одно ценная и нужная. Никто тебе не скажет, что ты забудешь всего того, что с тобой случилось, да и забывать такое никак нельзя. Помни, но живи для другой нужной и важной цели, которую тебе Господь уготовил. Не опускай рук. Молись за своих близких. Да и не только за них, ещё и за тех, кто хотя бы когда-то уже пострадал так же, как и ты, а может даже и больше. — Тихо, гладя по голове незнакомца, произнёс Митрофан. — Время не вылечивает, но ставит всё по своим местам.

— Тогда по всему выходит, что сам Господь вас на меня вывел. — Доверчиво глядя в глаза старику, сказал отец Пафнутий, с загорающимися жизнью глазами.

На том и порешили. Путь к реке, а затем и дорога лесом заняли несколько дней пути, пока порядком измученные люди не дошли до большой выгнутой низины, в которой бурная и широкая река образовала довольно быстрый, не смотря на её сильное сужение приток. Зато на широком и светлом пригорке прямо по середине стояла покосившаяся деревянная церковь, а около неё, через будто по волшебству отделившийся от реки и, создавшая новую протоку, был перекинут небольшой ветхий мостик, перейдя который, можно было попасть в совершено другую деревушку с неказистыми чёрными избами, да блуждающими тенями, даже при ясном и солнечном дне. Пустые глазницы домов этой странной вымершей деревни, недобро взирали не только на уставших и голодных путников, но и на весь прекрасный залитый солнцем мир. Пронизывающий холодный ветер, хоть и в небольшой низинке, будто пытался предупредить о чём-то, валящихся с ног от усталости, путников. Две, давно разрушенные временем, и покинутые деревушки, расположенные в такой близости друг к другу, словно хотели показать устройство всего мира, деля его на тёмные и светлые стороны. Ни у кого из всей компании и мысли не возникло, чтобы остановиться и начать обживаться с хоть и покосившихся, но всё же хоть немного уцелевших домов. Всех привлекло не слишком обжитое, но солнечное и на вид более чистое, доброе и спокойное место.

Неунывающий Прокоп, пожелал сразу осмотреть всё и прикинуть, что потребуется для работы. Подойдя к странному мосточку, он попробовал выдернуть одну на вид самую ветхую и прогнившую доску, но отлетел от него так резво и при этом взвыв так сильно от неожиданности, что, даже не поняв толком произошедшего, очнулся лишь через несколько минут, дико вращая глазами, будто ожидая объяснений.

— Это что ещё за чудо-юдо? — Только и смог он выдавить из себя на первом этапе, постепенно приходя в себя.

— Какое же это чудо-юдо? Это земля в себя впитала память о деяниях живших здесь давно людей. Не нами положено, не нами и взяться должно, тем более для того, чтобы костёр разжечь. Вон лес-то рядышком, мы оттуда столько разного сухого дерева принесём, что на несколько дней хватит. Вот вам и ничейная земля. — Усмехнулся в бороду старик.

— Истинная правда, отец Митрофан. — Подтвердил Никита. — Мы сами слыхали как одна древняя старуха говорила, что она будто ничейная и кем-то проклятая.

— Тогда тем более хватать не след за всё что попало не оглядевшись. Этот мосточек на вид может и плохонький, а ещё не один век простоять сможет. Посмотри на него повнимательней. Ведь он словно переход из одного мира в другой, ну из добра во зло. Так, что не тобой положено, не тобой и возьмётся. — Сделал вывод старик.

— Вот те на. А дома-то осматривать станем? Говорят, что где-то здесь поблизости три бабки свой век доживали. Может, и по сей день ещё живы.

— Чего же это ты никак до сих пор судьбинушкой не стукнешься, Никитка. Какие могут быть бабки в такой-то глуши? Тем более, сколько лет уже прошло, ты по разрухам-то сам, не видишь что ли? — Как только задал вопрос отец Митрофан, сам же и открыл от удивления рот. Прямо перед ним стояли и впрямь три ветхие старухи. Опираясь на клюку в виде змеи, та, что стояла ровно между своими спутницами вышла вперёд и совершенно моложавым звонким голосом пригласила всех перейти через мостик. Митрофан вышел вперёд и не дал другим даже близко подойти к старухе. Он сам подошёл к маленькой, высушенной временем и к тому же неизвестно откуда взявшейся бабке. Белый с красными, да васильковыми цветами платок у неё на голове, будто насмешка над её старостью красовался на маленькой головке, являясь обрамлением множества морщин. При такой пестроте, они казались больше и глубже, делая её лицо почти неживым. Овчинная душегрейка странного пошива, доставала старухе почти, что до пят. Белоснежные рукава холщёвой рубахи, вышитые у запястий, закрывали даже пальцы рук.

— Кто ты, добрая женщина, если, конечно, добрая. — Начал переговоры Отец Митрофан.

— Чего это ты так со мною? У тебя, что, испуг последние мозги, что ли вышиб? Митрофанка, это я только не бойся, это правда, я. — Задорно и звонко, отчего мороз гулял по спине больше, чем от её неожиданного появления, произнесла старуха, добивая всех своей не по возрасту лучезарной улыбкой, оголяя при этом полный рот жемчужно-белых зубов. — Смотри, чего делаешь! Не поздаровкался, а туда же, с расспросами полез.

— Прости, коли обидел чем. — Заметно растерялся Митрофан. — Здорова будь и ты, и подруги твои, тоже пусть долго живут. — Как-то нервно поправляясь, стал говорить старик, пытаясь овладеть собой.

— А чего ты со мной, будто с незнакомой старухой беседу ведёшь? — Продолжила задорно старушка ставить в тупик своим поведением мудрого старца.

Гашка, подбежала к ней и встала рядом, при этом весело виляя хвостом. Бабкино внимание, которое взяла на себя собака, дало хоть какую-то передышку взмокшему от напряжения и непонимания Митрофану.

— Ну, рада, вижу, что рада. Знаю-знаю, что теперича заместо Глушки — Гашкой зваться стала. Да чего ж теперича, раз нравиться, то живи так. — Погладила странная старуха собаку. — А ты чего пыжишься? Никак вспомнить не можешь? — С насмешливой улыбкой продолжила она донимать растерянного старика.

— Хоть и не кажный день виделись, почитай что вырос у меня и сколько разов за советами ко мне бегал?! А как на узенькой тропинке встретиться пришлось, так видишь — память сразу и отшибло. Полюбуйтеся сестры на этого красавца! Чего глаза-то как у рака выпятил? Не сможешь меня просмотреть, не старайся. Хоть и довольно, гляжу пожил, но свою наставницу ещё не обошел. — На таких словах Митрофана словно прорвало. Он стал поражать своих попутчиков, не менее этой полусумасшедшей старухи. Бухнувшись перед ней на колени и, отвесив до земли поклон, встал и, подойдя вплотную к бабке, обнял со слезами на глазах.

— Бабушка, милая моя, ты ли это? Не уж-то жива ещё? Или ещё одно испытание Господь послал? — Запричитал старик, словно ему, как и Ванятке, десятый годок только минул.

— Не боись, жива ещё. А оттого, что в тебе моё зерно проросло, так и не покидала тебя. Нет-нет, да наведаюсь в твою землянку. Уж больно люб ты мне. Это всё братец твой лёгкости, да большей силушки желал, вот и не устоял. А ты за последние время, как увидела, что к смерти готовиться стал, так не выдержала, вот и хватанула-то по чугунку, а он возьми, да и лопни. Тогда и погнала тебя той дорогой, по которой ты и собрал друзей себе.

— Значит, все здесь не только по своей воле собрались, но по бабкину наущению? — Стали почему-то сердиться мужики.

— Да рази я могу чего без Его воли? Так что не думай, всё по воле Божьей. А я всего лишь ниточка, которая дорогу в трудный час указать вам явилася. Вот помогу напоследок, да и на отдых пора уже.

При таких событиях в Ваняткин рот не то чтобы муха, а целый рой при желании влететь мог бы. Да и не только мальчик, но даже взрослые, повидавшие на своём веку не мало необычного, стояли, не понимая происходящего, с широко открытыми глазами.

— Где костерок-то развести разрешишь, да сотоварищей своих успокоить? — Спросил радостный Митрофан.

— Вон, на пригорке, возле церквушки. Как я понимаю её первой и станете восстанавливать. — Сказала, будто пропела старуха. — Все в ней для вас припасено давно уже. Только и поджидало, когда придёте, но первым пускай батюшка войдёт. Его это хозяйство, а вы лишь помогать станете, чего он попросит.

— Ох, не понимаю, многого в тебе не понимаю, хотя ты для меня всегда такая родная была, но всё одно, что первый раз тебя встречаю. — Стараясь помочь старушке подняться на пригорок, рассуждал отец Митрофан. Он словно помолодел за эти несколько минут разговора. Его зелёные глаза очень живо реагировали на происходящее. Две старушки, стоявшие поодаль, перейдя мостик, присоединились к остальным в полном молчании.

Отец Пафнутий, с готовностью, быстрым размашистым шагом двинулся к покосившейся церквушке. На пороге единственно уцелевшего строения он прежде помолился, а затем, осенив себя и её крестным знаменем, зашёл внутрь. Пока он осматривался, остальные уселись у разведённого огня. Гашка словно фокусник таскала зайцев, которых Никита с Прокопом не успевали разделывать, да насаживать на прутки. Ванятка носил сухие ветки, недоверчиво поглядывая, на неведомо откуда взявшихся старух. Пока шли приготовления, и у каждого была своя работа, никто старался не проронить ни единого слова, будто бы боясь спугнуть что-то важное и интересное. Батюшка вышел к уже почти готовому ужину, довольный, но с уже навсегда грустной печатью пережитого, оставившему след на его добром и простодушном лице.

— Там всё нетронуто. Только поправить маленько, чтоб не обвалилась. А вообще хоть сейчас службу служить можно. Представьте, даже численники есть. — Тихо и довольно доложил он собравшимся у небольшого, но довольно жаркого костра. Поделив изжарившихся зайцев, никто не стал есть, все смотрели то на старуху, будто уснувшую от тепла огня, то на спокойного и довольного Митрофана. Все ждали интересной и захватывающей истории из жизни их проводника. Напряжение от ожидания всей компании стало даже звенеть в ушах. Первой сдалась старушка. Она будто ненароком приоткрыла один глаз и сразу же попала под внимательный прицел сразу нескольких внимательных и живых взглядов. Это поколебало её равновесие и она начала.

— Бабка я Митрофанова. Сколько годочков мне минуло, не спрашивайте. Сама давно уж это занятие бросила. Сколь себя помню, в нашем роду всегда долго жили. Потому вот и дочка с зятем долго от отравы мучались. Жизнь в нас, как не в любом бушует, унынием мало когда страдали.

По ту пору, как чернецы про нас прослышали, да пакостить надумали, я в дороге была и помочь ничем не могла. А, после уж мово возвращения, только Митрофанушку и застала. Игнат, брат его меньшой, вроде от страха в лес убёг, да чёрным туманом и прикрылся. Потому на окрики мои, да на поиски не поддался. Вот и пришлось мне о Митрофане, да о его совсем маленькой сестрёнке заботу на себя взять. Он тогда Ванюша наверное такой же как ты теперь был. Да и родители у него вроде твоих жили, дружно, да ладно, друг за дружку держась. Потому и тронул ты его сердце, ну а я уж к нему и вывела, чтоб не пропали его знания в диком лесном углу. Одна беда была — сколько могут старухи на людях прожить-то? Вот тогда и прошлось мне, чтоб людей не будоражить, в лес уйти, да сгинуть там для всех бесследно. Позвала своих сестёр и пошли мы сюда, к староверам жить. Только долгого затишья и здесь не пришлось полной грудью ощутить. Намутили и здесь чернецы. Тогда даже в таком глухом месте, люди стали друг на друга волками зыркать, и не по делу языками чесать. Эх, что только во благость-то не сделаешь? Стали мы тогда слух распускать, что место это вроде как проклято. Да видно и накликали. Пришли трое в чёрном, лица свои не показывали, от народу всё прятать старались, да от избы к избе ходили, что-то растолковывали, а к ночи и того пуще, совсем худо сделалось. Мы едва успели в домах обращённых-то запереть. — Тут старуха глубоко задумалась и перестала говорить. Она смотрела своими старческими подслеповатыми глазами на огонь и находясь рядом с выжидающими продолжения истории людьми, была от них очень далеко в своих мыслях. Завесу, которую она вроде как и начала приподнимать, вдруг разом опустилась, не давая возможности пробраться сквозь неё и хотя бы ещё на немного приподняв её, понять произошедшее в этом дивном месте.

— Бабушка, а чего дальше-то было? — Спросил Ванятка, увлечённый рассказом старухи.

— Да, милок, вроде и ни чего особенного, только так и остались они там запертыми наблюдать за белым светом, потому ни в одном из домов нельзя заночевать, да что заночевать, даже войти-то не получиться. Потому и стали мы хранителями этого места, ну чтоб дрянь разная отсюда никуда расползтись не смогла. Вот, на пригорке хорошо, здесь благословенная земля. Находясь на ней, вы не только от тёмных сил, но даже от любого зверя защиту иметь будите.

— А если недобрые люди всё же заглянут сюда, чтоб нам чем навредить? — Продолжал мальчишка расспрос, опасаясь недоброго.

— Войти-то они смогут, только именно здесь у всех разом такой перезвон случиться, что не уйти тогда им отсюда по добру по здорову. Церквушка-то тоже не слишком уж простая, она благословенная. Она всё это место беречь даже без людей может. Намоленое место святость многие лета хранить может. Так что сил ни у кого не хватит, что б вам ещё и здесь вредить чем-то. А вот ежели ещё и вашу приложить на это место, то тогда сами увидеть сможете, чего произойти сможет. Не знает человек силушки, которую ему Господь даровал. От сомнений своих всё никак отойти не может. Всё ему как маленькому на зубок попробовать надо, а если не попробовал, то того и быть не может. — Опять замолкла старуха, уставившись на огонь жаркого костра. В какой-то нерешительности, пытаясь даже подкашливать, чтобы привлечь к себе внимание родственницы, придвинулся насколько это возможно близко к ней её великовозрастный внук.

— А Игната-то тебе видеть доводилось? — Тихо и грустно спросил он, вроде боясь получить предполагаемый ответ.

— Встречала, сердешный мой, встречала... Ты правильно делал, что не верил ему. Не твой это Игнат больше, не ведомо кто он теперь.

— Это как понять?

— А вот как хочешь, так и понимай. Перевёртыш он. В него все мыслимые пороки так влезли и вжились, что он может даже сам с собой наедине прежним Игнатом уже представиться не сможет, не то, что при ком-то. Людская личина для него, теперича, словно для молодухи обновки. Только сколь не закрывайся, чудовище всё одно распирает и так и лезет из него. — Бабка в сердцах аж сплюнула, будто вновь увидела что-то непотребное.

— Бабушка, а почему он, как дедушка Митрофан, добрым не стал? — Ванятка, увлечённый её рассказами, всё одно реагировал на моложавый голос старушки, увлечённо смотря на неё, не в силах отвести глаз.

— Да кто ж его знает, милый! Может по незнанию, может потому, что в нём крепости не было, оттого и поддался на легкие посулы. Митрофан с Игнатушкой по одним законам росли, одному порядку учились, но только в младшем брате всегда терпения не хватало. Родители всегда говорили, что лёгкости от жизни ждать нечего. Горе может порой окутать куда сильней, чем об этом представляешь, но это не значит, что этим следует жить. Обидами и поисками виновников не следует свою жизнь чернить. Душа всегда должна быть свободной от мести и обид. Только каждый человек своё понимание имеет даже, казалось бы, самым правильным и добрым учениям. Вот они после гибели родителей и стали жить по своему разумению. Митрофанушка — по протоптанной его родом дорожке пошёл, а Игнат-то свою дорогу выбрал, да если бы ещё токмо дорогу, но он вдобавок и веру поменял. Он в такие нехоженые дебри залез, что себя потерял, а как увяз, так и память родительскую растерял и уже в неведомо чего превратился. Сейчас ему уже никто не указ, он от силы своей в таком восторге, что и разговоры его только о том, как бы больше народу в свою веру обратить, да к своему хозяину спровадить. Замстило ему глаза, не стал он видеть греха, да зла не ощущает. За тёмную силу, которая даёт ему власть над людьми, даже брату своему вредить надумал, потому что видите ли не смог волю Митрофана сломить. Ну, чего внучек, позволишь обсказать-то обо всём?

— Да чего уж там. Коли вместе жить станем, да все горести делить поровну, так и скрытничать не след. Говори, как есть. — Разрешил, слегка пожимая плечами, отец Митрофан, явно не сильно желая откровенностей своей бабушки.

— Ну, вот я и говорю, когда я Митрофанушку, да младшенькую внучку под свою опеку взяла, то тут же на поиски младшего кинулася. Они погодками рождённые, всегда всё поровну делили и радости и работу, и науку отцову. Почти никогда не ссорились, в любви росли. Только отец их, хоть и старался незаметно, но видно ничего у него не вышло, старшего больше к наукам разным привечал, да секреты свои только ему доверить старался, а младшего, чтобы не обижать, понемногу подучивал. Не видел отец в младшем своего наследника, вот и старался вроде как откупиться шутками, да прибаутками разными от него, не думая об Игнате серьёзно, а только как о хорошем хозяине, потому и нагружал больше работой крестьянской. И всё это в то время как старший травки собирал, да лечить учился. У матушки своей видения перенял, у отца слушанье, но лечить всё одно лучше всего получалось. Занозу из загнившего пальца бывало так вытащит у соседских мальчишек, что рана чуть ли ни на глазах затягивалась. А у брата тихо и незаметно росла обида, да вот беда, не только на брата своего, но и на родителей он стал косо поглядывать. Ревность детская его так захлестнула, что думы нехорошие его посещать стали. Думал он, что старшего родители больше любят, потому и наследником своим видят, а его лишь для работ держат. Вот глупость, да дурость ребячья в большую беду и обратилася.

Это всё я тогда узнала, когда едва-едва дозвалась Игната около тёмного места, где за большим забором прятались от всего светлого и доброго тёмные людишки. Ох, и не сразу он и отозвался-то на мои окрики, а как вышел так еще и мне пригрозил, ежели мешать ему стану, то ни посмотрит, что бабка его родная, все сделает для того, чтобы меня изничтожить. Поняла я тогда, куда он двинулся , да почему родители померли, только вот поздно уже было. Решилась я тогда хоть Митрофанушку сберечь, вот и упросила барина , чтобы отдать внучка к знакомому лекарю в услужение, ну, дескать хоть какой, да понимающий средь крестьян был, а то с любой заботой все барина дергали. Долго хозяин на меня как на полоумную смотрел, пока и впрямь народ его дергать не стал. Через года три только на мою просьбу ответил. Тогда и увезли мальчика к лекарю в прислуги. А там новая беда навалилася. Лекарская дочка, тихая и послушная, ведь и не красавица, только по сердцу пришлась Митрофанушке Целый год они все искоса друг на друга поглядывали. Только кто же, даже и не богатую дочь, за господского холопа отдаст?! Вот и решился добрый молодец клад сыскать на Ивана-купалу. Меня нашел, стал расспрашивать даже клад сыскал, вроде вот она и близка мечта, да не про барского холопа честь такая. Заметил лекарь охи, да вздохи своей дочки, и отослал обратно к хозяину. Сказал, что, дескать, чего надо уже знает, а на остальное учиться долго нужно. Призадумался тогда сиротка о свей судьбинушке: откупа ему просто так барин не даст, а коли про деньги прознается, так и совсем худо могло бы случиться. В воровстве могли обвинить парня, да и запороть насмерть. Так и стал жить Митрофанушка, по Любушке своей сильно тоскуя. Да и она вся иссохлась бедняжка. Что дальше бы случилось, если не братец, одному ведь Богу известно, но нашел меньшой старшого. Стал уговаривать отцовскую запись отдать, да матушкину ладонку. Говорил, что сильная нужда у него в вещах этих оказалась. А брат не послушал, не отдал. Осерчал Игнат, стал склонять с собой уйти, но тоже напрасно. Тогда и измыслил гадость. Стали в том селе ни с того ни с сего люди умирать. Не понял сначала Митрофан, что братушкиных рук это дело. Лечить все старался, токмо не получилось ничего. А когда уж разобрался, поздно было. Позвал барин лекаря, а он, помня обиду, взял и на Митрофана и указал. Сильно сердился барин, велел сначала выпороть, да в чулан запереть, а как только стемнело, пришла к нему Люба, да опоив сонным зельем мужиков, сама подбила на побег. Ну, чтоб значит, любимого до смерти не запороли. Взяв найденные деньги, той же ночью и убежали они вдвоем. Тяжело в первое время было, пока из уезда не выбрались, а там ищи — свищи. По началу заехали в какой-то небольшой монастырь, да заплатив, тайно и обвенчались. Пока деньги были, жили тихо и справно, но все кончается, как и эти деньги. К тому времени у Любашки уж дочка была, а молодая жена, вдруг, неведомо от чего заболела. Все силы Митрофанушка приложил, чтоб её вылечить, а ей всё хуже и хуже делается. Тогда взял он свою небольшую семью и вывез в глухую деревню, сказавшись дальним родственником местного барина. Хоть и во благость, только на обмане своего счастья не построишь. Стал молоком да травами отпаивать любимую жену, а она бедная, уж в сознании не приходила, все бредила, да и кричала. Только и тогда-то и открыл отцовскую тетрадь. Когда увидел от чего могла молодая и здоровая женщина в такое беспамятство пасть, оторопел, но и тут опоздал. Похоронили её скромно. Взял он ребенка и отправился к своей младшей сестре. У неё уж на ту пору, своих двое народилось. Не забыла она старшего брата, приняла его дочь как свою, всё уговаривала и самому остаться. Не остался Митрофан, стал по деревням и селам ходить, стараться чем мог, людям помочь. Нигде ему не было покоя, не мог он своего дома обрести ни в каком другом месте, да и младший брат неустанно теребил его. А как в очередной раз отпор получал, так всю деревню на дыбы супротив него выставил. А люди словно овцы, поддавались и гнали горемыку, как колдуна — злодея. Палками, да тумаками гнали. Так и ходил от деревни к деревне, пока не устал от побоев, да брани. Тогда и спрятался на своем голубом озерке. Самолично вырыл землянку и стал смерти дожидаться. Про жизнь он забыл и про дар родительский тоже поминать не стал. Теперяче вроде и всё. Так что ли, внучек? Вы не думайте, еще много чего разного и не только плохого, но и чудесного с ним случалось. Уж это если этого захочет, то пусть сам рассказывает. — Закончила длинный рассказ древняя старушка. Отец Митрофан все сидел и морщился, нехотя выслушивая то, чему сам главным участником был.

Подойдя к костру, совершенно по-старчески, кряхтя и сопя, Митрофан стал укладываться спать. Ванятка, из детского любопытства не упустил возможности спросить:

— Деда, а теперь-то нам бояться нечего что ли?

— Человеку всегда есть чего бояться. Только теперь с нами старые хранительницы. Они беду за долго почуять смогут, да и нас, если что в обиду не дадут.

— Это вот эти древние старухи, те хранительницы, про которых ты сейчас говоришь? Да они по-моему, и себя толком сохранить уже не в силах. — Удивился мальчик.

— Самые что ни на есть, настоящие. И помни, если тебе удача улыбнется, то ты может, и увидишь еще такую женщину, которая самую тяжкую ношу на себя взвалит и будет сполнять её получше здоровенного мужика.

— А кто она, бабка твоя?

— О, это тоже старая история, потому и не рассчитывай длинный рассказ. Могу лишь сказать одно, она из рода древних волхвов. Это, про которых тебе сказки на ночь рассказывали. Она даже старых Богов всех по именам помнит, а вот меня учила только в одного единого Бога нашего верить и поклоняться Ему одному. Да так верить — чтоб всей душой и без остатка. — Закрывая глаза, промолвил старик и замолчал. Долго после этого Ваня ворочался, и уснул, не услышав больше ни единого слова.

Утро наступило прохладное и много обещающее. Работа кипела под руководством батюшки. Церковь выпрямлялась и преображалась прямо на глазах. Целый день трех загадочных старух не было невидно и неслышно. Появились они под самый вечер. Так же трое, как и накануне. Две молчаливые, с совершенно безразличными выражениями на непроницаемых лицах, шедшие как-то поодаль и, в центре родственница Митрофана, и опирающаяся на примечательную палку, чуть впереди. С видом удачно нашкодившего ребенка, старушка остановилась около отца Митрофана и, ничего не говоря, стала рассматривать обновленную церквушку. Трое довольно сильных мужчин за день сумели довольно хорошо поправить покосившееся строение. Митрофан, заметив выражение лица своей бабушки, понял, что ей тоже удалась намеченная на день работенка. Поэтому, не долго думая, он без обиняков попросил показать.

— Не томи, вижу, что, ты очень даже в силе.

— Ты сильно удивишься! — Восторженно предупредила она, и залихватски подмигнула.

— Пошли, уже мочи нет терпеть твоих загадок.

На этом они двинулись в сторону того самого обветшалого небольшого мостика, на котором состоялась такая неожиданная встреча.

— Опять ведёшь меня в ту злополучную деревню, пропитанную злом и тенями?

— Назвался груздем, полезай в кузов. — Ответила старуха, ехидно сузив глазки. — Как только с мосточка сойдёшь, подумай, чего бы ты пожелал ещё забрать из своей землянки, той самой, что осталась на твоём дорогом сердцу и уже сиротливом озерке.

— Хорошо, но ежели чего не так пойдёт, то ведь я всегда могу рассчитывать на твою помощь. — Неуверенно ответил великовозрастный внучок, подозревая необычный подарочек от своей неугомонной бабушки.

— Пока ты жив — всегда. — Заверила старушка.

Убеленный сединами довольно пожилой человек, знавший норов и возможности своей родственницы, постарался, насколько это было возможно расслабиться и, наконец, просто довериться ей целиком, переходя мостик, попросил Бога защитить грешную душу. Едва скрипнувшие старые доски древнего перехода из одной деревни в другую, будто специально охнули под тяжестью его тела, чтобы навести смятение на его уже крепкое и повидавшее многое в этом мире сознание. Лёгкий, едва мерцающий зеленоватый свет, покрывавший всю незамысловатую пыльную улицу брошенной деревни, стал размывать границы увиденного и, словно, накладывать новую картину такого уже дорогого и родного местечка своего ещё недавнего уединения. Слова, своей уважаемой родственницы, он принял с полным уважением и вниманием, смело шагая в легковесный зеленоватый омут света к такому гладкому и спокойному озеру навстречу. Тихая и спокойная гладь озера, уже поблёскивала не зеленоватым светом, а встречала своего давнего знакомого, вполне привычным гладким голубым светом, таким ровным, что иногда думалось, глядя на него о перевёрнутом блюде, да реальными едва покачивающимися камышами. Всё было так, как он оставил, уходя в свой такой необходимый, но, как он считал не такой уж и долгий путь. Старик не в силах был осознать, в какой именно момент, все представленные им образы, обрели реальные очертания и стали такими дорогими и знакомыми, довольно ощутимыми предметами его довольно продолжительной жизни в этом месте.

— Несколько дней пути заняли несколько минут! — Не удержавшись от восторга, прошептал старик. — Вот так бабушка!

Такого он не мог ожидать даже от неё. За годы их разлуки он совершенно забыл о её существовании. А она, не переставала не только работать над собой, но и достигла невиданного по его меркам мастерства. Так использовать свой дар, так его распознать и, научиться им пользоваться, могла, конечно, только она одна со свойственным ей упорством и, прежде всего — верой. Собрав, на его вскидку самое необходимое, Митрофан стал искать что-то примечательное, что бы смогло его вывести обратно. Ничего на первый взгляд необычного, не найдя, он долго шёл по лесу, углубившись в свои мысли о том, что человек, наверное, может очень многое, если на то Бог его благословит. Он невольно стал представлять себе своих попутчиков. Небольшую красавицу церковь, которая распрямлялась и стыдливо хорошела час от часу. Наряду с этим — тёмные глазницы заброшенных домов, с угрожающе мелькающими тенями и холодными, лучше сказать леденящими душу, призывами нечто. Чудо тут же повторилось вновь. Прямо перед ним опять возник тонкий туманный зленный свет, через который вновь было видно всё то, что он только что пытался себе представить. Нерешительно, но, внутри доверяя своей чудесной родственнице, он сделал шаг по направлению к туманным силуэтам. Его старая, никогда не меняющаяся на его долгой памяти родная старушка встречала с доброй улыбкой своего довольно великовозрастного внука.

— Ну, как? — Спросила она, мягко улыбаясь, явно уверенная за ответ на свой вопрос.

— Ты смогла... Я даже не знаю как, но тебе удалось такое, на что даже в самых смелых мечтах подумать не отважишься. — Восхитился Митрофан.

— Так, значит, понравилась моя работа?

— Ещё бы?! Такое знание дорогого стоит. Но расскажи, как такое удалось тебе?

— Всё самое на вид чудесное, очень просто, если по полочкам разбирать станешь. Так и здесь. Все знания навиду лежат, только сумей собрать всё воедино, тогда и получаться чудеса вроде того, что ты сейчас испытал. Сколько раз я тебе всегда говорила, не допускай к себе тёмных мыслей, не думай плохого даже о обидящем тебя и ненавидящем тебя. Только о светлом и добром, несмотря ни на что, даже, когда, казалось бы, совсем плохо и тяжко становится. Только при таком отношении к жизни, в самом её понимании, которое Господь нам ещё в библии старался ненавязчиво показать, да чего там, на каждом прожитом неправильно или греховно дне, лежит слепота, неведение даров Господних.

— Тогда почему я раньше всего этого сам увидеть не мог?

— Задумайся, может, твоё самовольное отлучение от людских бед не прибавляло в тебе крепости духа и стремления выполнить Его волю?

— Трудно всё это, трудно.

— Если тебе трудно, то, как простому смертному, без таких даров жить на белом свете и справляться с искушениями, которые так и сыплются на него от лукавого? Разумеешь?

— Да, теперь хоть немного понятней, но всё одно не полностью.

— Вот теперь, Митрофанушка, попытайся уяснить: в жизни бывают самые простые и понятные вроде вещи, но только окончательно понимаешь их, когда пройдёт много-много лет. И это ещё не всё, вот в чём величайшая мудрость. У человека, казалось бы всё и вся понявшего, никогда не будет полного знания мудрости и понимания замысла Его. Ну, да ладно, теперь отдыхать пора, другое завтра покажу.

У костра кипела похлебка. Усталые люди, не только не желали, но и не могли разговаривать. Все от голода и усталости старались молча и сосредоточенно освободить как можно быстрее котелок, затем, так же молча, повалились отдыхать, готовясь к не менее тяжёлому следующему дню. Понемногу, шаг за шагом, люди строили охранное место, не только для себя, но для каждого страждущего, которому, могла бы понадобиться их помощь от страшных невзгод, находясь рядом с запечатанным злом. Пока это, неразбуженное никем зло спало, не видя и не слыша творящегося у него перед самым носом, оно также находилось под охраной этих самоотверженных людей, посвятивших свою жизнь глубокой вере, которая прежде всего не только для спасения самих себя была нужна им, но и для всего, что окружало и было создано самым мудрым и Всемогущим Богом. А, может, да, наверное, так оно и есть — этого желал сам Господь, потому и выстроили целое село, которое ждало прибывающих своих новых жителей и гостеприимно размещающих в новых только выстроенных домах. Они по бабкиным наветам, идя, куда глаза глядят с израненными душами, попадали в это волшебное место и потихоньку отогревались, оттаивали, становились, пусть не совсем прежними, беззаботными, но более мудрыми, ценящими каждый день людьми. Дар, данный человеку на то и нужен, чтобы несмотря не на что, проявиться в тот момент, когда в нём случиться самая острая необходимость. Иногда, вдруг, без на то острой нужды, человек обнаруживает в себе что-то странное, на его взгляд и непонятное и, толком не разобравшись, начинает словно неразумное дитя играться этим. Вот тогда и жди беды, коли рядом умного, да знающего человека не окажется, можно навредить так, что потом целым поколениям потомков не расхлебать содеянного. Довольно медленно, но многие годы шли разные люди, заселяя чудесное место. Не любопытство или желание легкой жизни их гнало к этому поселению, а только острая душеная боль, не способность научиться жить как все и подчиняться обыкновенным для нормальных людей законам общественного проживания.

Когда были построены около церкви несколько домов из отвоеванного у леса материала, необыкновенные люди стали жить среди равных себе словно и были самыми обычными. Никто никого не удивлял своими возможностями и не считал их за недостатки или уродства. Они пахали и сеяли, растили детей, обзаводились хозяйством. Применение их возможностям всегда использовалось по мере надобности и заслуживало должное на то уважение среди соседей.

Столкновение.

— А что потом то случилось, Трофим? Не уж-то все погибли? — Заслушавшись новой сказкой, стал просить я продолжения.

— Всякому свой час приходит. У каждого свой путь. — Расплывчато ответил рассказчик. За окном хлестал промозглый осенний серый дождь. Ветер заунывно воя, будто старался пробраться внутрь уютного теплого дома.

— Не до того сейчас. — Стараясь отдышаться, сбивчиво проговорила Анюта, стоя на пороге, насквозь промокшая и сильно взволнованная.

— Сядь и отдышись хоть, потом доскажешь. — Невозмутимо ответил Трофим. — Вот отец твой подойдет, тогда и станем гостей принимать.

— Они, что, прямо в дом войдут? — Всплеснула руками испуганная женщина.

— А то как же?! Нам их с Колей на улице под дождем принимать прикажешь? — Вопросом на вопрос ответил мой учитель.

— Так ты ж столько лет с ним не виделся?!

— Вот теперь и повидаемся.

— Может все-таки лучше в лес? — Присела на край скамейки Анюта, вытирая лицо и волосы от воды.

— Не мельтеши, успокойся лучше. Все нормально будет. Чай не в первой с такими любителями встречаемся.

— Боюсь я, за папаню, да и за гостя нашего душа тоже не на месте. Ты лучше посмотри на него, он словно не по земле ходит, а по воздуху летает. Хуже моего отца стал. Как будто в детство окунулся. — Кивнула она в мою сторону таким небрежным кивком, что я невольно почувствовал себя ущемлённым.

— Это ты про кого? Про меня что ль? — Оскорбился я, встрепенувшись от неожиданного укора.

— А то про кого же? Про тебя, родимый. — Не глядя в мою сторону, произнесла Анюта.

— С чего это ты взяла, Что я по воздуху летаю?

— С того самого, что все тобой уведенное и услышанное за сказку принимаешь. Да так еще и радуешься этому... — С язвительным ехидством произнесла она, пристально посмотрев на меня, специально сузив свои огромные черные глаза.

— Давайте без лишних перепалок. — Пресек разгоравшуюся перебранку Трофим. — Ты, Коля, лучше посмотри, на сколь близко подошли непрошенные гости. А ты, Нюрочка, прибери со стола, да и переоденься, а то, чего доброго, так во зле и простудиться не долго. Нам это сейчас не к чему.

— Кто куда, а наш Трофимушка опять с Агашей переговариваться станет! — Бросил вроде случайно язвительное замечание неостывшая Анюта.

— Нет, мне твоего отца — то спрятать нужно, он у нас для гостей лучшим угощением может статься. — Не подавая вида, по-простому ответил старик.

Для подобных видений, как мне казалось, я не был готов, потому, присев с противоположной стороны стола на широкую скамью, оперевшись спиной в простенок между окон, стал представлять картину плачущего осеннего леса, в котором трое здоровенных мужиков в камуфляжных костюмах что — то искали среди облетевшей листвы. Долго ждать не пришлось. Буквально через несколько минут, картинка перед глазами поплыла, подхватив мои яркие воображения и насколько это возможно расширив их. Трое неизвестных, лишь глубже натянули свои вязанные шапочки, не замечая неприятной осенней погоды, шли по едва заметно светящейся тоненькой зеленой ниточке-пути. Они не разговаривали и вели себя уверенно, создавая ощущения того, что знали, куда и зачем держат путь. Осенний серый лес ежился и темнел, то ли от нависшей непогоды, то ли от не желательного присутствия угрюмых безрадостных людей.

Кто-то коснулся моего плеча и, все разом пропало. Я, от неожиданности, стал часто моргать глазами, не понимая причины остановки моего наблюдения.

— Ты что? Хочешь, чтобы они раньше времени тебя заметили? — Взволнованно, произнесла Анюта, тревожно заглядывая мне в лицо. Она уже успела переодеться и в простеньких потертых джинсах, да маленьком, обтягивающем свитерке, с длинными распущенными волосами, тревожным взглядом, смотрелось так беззащитно трогательно и мило, что я не вольно залюбовался ею. В своем обычном балахоне и длинной юбке, она выглядела лет на десять старше меня. Зато сейчас — простая и современная одежда, сделала её намного интересней. Она не вольно будоражила кровь и, в некотором роде завораживала своими большими омутами черных глаз под цвет таких же блестящих волос.

— Нет, я знал, что долго смотреть нельзя. — Медленно, проговаривая каждое слово и, стараясь не так откровенно на нее пялиться, произнес я. Она же, по-видимому, поняв мою заминку, тут же отошла и села по другую руку Трофима.

— Ну, вот и хорошо. Не долго осталось ждать. Скоро они подойдут и вам при этом нужно лишь молча наблюдать. Вмешиваться не советую, только смотреть за тем, что происходит. Это особенно касается тебя Анюта. — Произнес старик, внимательно рассматривающий давно знакомую чайную чашку. Внешне он был совершенно спокоен и для стороннего взгляда, ни что не выдавало его внутреннего волнения или хотя бы малейшего беспокойства. Анюта, напротив, сев за стол, снова поднялась и, подойдя к иконам, зажгла лампадку. Снова едва присев, опять поднялась и, подбросив в печь несколько берёзовых поленьев, принялась обновлять стол для чаепития. Она присаживалась и поднималась, вспоминая о каких-то невыполненных, но обязательно нужных в данный момент делах. Первым не выдержал старик, наблюдавший за её суетливостью и отрешённым блуждающим взглядом, он, потирая руку об руку, тихо и довольно жёстко приказал ей сесть и успокоиться.

— Да, что же ты, за колгота такая?! — Уже как бы извиняясь, продолжил он. — Ничего этого прямо сейчас не понадобиться. А вот твоё спокойствие может дорогого стоить для нас всех.

Мягкость и одновременная твёрдость на неё подействовали отрезвляюще, потому, вновь присев рядом с ним, она выпрямила спину, и стала похожа на высокомерную хозяйку, поджидавшую непрошенных гостей, готовая в любой момент дать им отпор. Ещё несколько минут ожидания, просто звенели в оглушающей тишине. Я за это время услышал звук своего бешено клокочущегося сердца, которое в унисон общему настроению, заставляло меня буквально задыхаться от неизвестности. За окном вечерние сумерки во всю захватили власть над и так уже серым дневным светом. Дом наполнялся темнотой, отбрасывая расплывчатые тени от немногочисленных предметов. Свет от лампадки не рассеивал их, а удлинял и делал дрожащими, тем самым, выдавая общее напряжение. Глаза, привыкшие к темноте, остро отреагировали на свет от керосинки, которую Анюта по своему обыкновению поставила по центру стола, от чего вся комната пришла как бы в необъяснимое замедленное движение.

— Они уже у калитки. — Тускло произнёс Трофим. Всё замерло в ожидании открывающейся двери. И, вот, наконец, легко скрипнув в сенях рассохшейся половицей, дверь открылась. В дом вошли трое, на вид довольно крепких молодых людей. Осмотревшись наскоро, они подошли к умывальнику и по очереди, деловито, словно у себя дома, помыли руки. Брезгливо взяв полотенце, они, едва промокнув ладони, бросили его в раковину. Подойдя к столу, деловито, ногой отодвинув табуреты, уселись за стол, не снимая головных уборов. Тот, что оказался напротив Трофима, стал пристально смотреть ему в глаза, будто заявляя о своём праве вести себя подобным образом в чужом доме. Черные языки пламени заплескались в узких щелочках маленьких глазок. От чужака веяло комканым напряжением, которое, прежде всего, мешало его хозяину для выполнения порученного задания, потому, под налётом наглости, он усердно старался скрыть, прежде всего, своё смятение, впрочем, коего не наблюдалось у его подручных. Напряжение росло. Хотелось по-детски встать и убежать подальше от этих здоровенных недобрых парней. Они, незнамо как попавшие во власть противной стороны, сейчас с таким усердием добивавшихся того, чтобы все присутствующие их боялись. Я, словно приколоченный гвоздями, сидел под собственной защитой, про которую раньше неустанно твердили Трофим с Агашей, и чувствовал себя, не знаю почему, но мелким и беспомощным, а где-то, даже немного и виноватым. Потому сразу и не отреагировал на легкий щелчок по голове, который достойно выдержала моя защита, даже дав мне немного времени на лёгкое удивление. По всему выходило, что нас просто проверяли на возможности и силы, и только убедившись в чём-то только им одним известном, стали довольно ухмыляясь вести разговор на правах сильнейших.

— Чего это вы, словно мумии сушёные притихли? — Произнёс тот, что сидел по центру, а потому, наверное, был старшим в такой боевой и до боли из моего времени группе. Выждав немного времени и не получив ответа, он опёрся локтями о стол и продолжил, рассматривая каждого из нас только ради угнетения психики. Так сказать, его просто распирало от собственного превосходства над нами.

— Ты, глянь, надулись, словно индюки некормленые. Чего молчите-то? Гости к вам пожаловали, а вы ни бэ, ни мэ. — Повысив голос, утверждаясь в себе неподражаемом, продолжил он. — Слышь, тётка, налей там чего-нибудь, а то мы по лесу так нагулялись, что и от еды бы не отказались. Анюта не повела и бровью, а Трофим, словно и впрямь оттаявший, не сводя с непрошенных гостей глаз, произнёс так же привычно тихо и спокойно.

— Налей, детка, чаю. Поди, не бойся.

— Глянь и разговаривать умеет, знать не глухонемой, а мы уж перепугались, может домом ошиблись, наводка не на глухонемых давалась. Это они оказывается просто морду от нас воротят, не ко двору, знать пришлись.

— От гостей, никогда, а от таких как вы, завсегда одни только неприятности-то и могут случиться. С добрыми гостями я завсегда по-доброму. Знаешь, поди, что здороваься это здоровья желать, а вам его желать не хочу.

— Ты гляди, здорово заговорил. Да и я вам здоровья тоже не хочу, потому как оно вроде уже и не к чему. Через несколько минут мне разговаривать в этом доме не с кем станет, потому вы все можете здесь пыжиться сколько пожелаете.

— Ты так уверен? Ты же сам-то никто, только лишь посланник и только. За тобой придут и могут по головке не погладить за работу-то не качественно выполненную.

— Ошибаешься, за мной и впрямь придут, только ничего не найдут. — От удовольствия говоривший даже поднял палец вверх. — Нам особенно утомительно вечера дожидаться, чтоб ваш четвёртый не ушёл далеко. Вот тогда и будет разговор серьёзный.

— Что-то я не понял, зачем вам четвёртый-то? — То ли умело прикидываясь, то ли и впрямь сомневаясь поднял вверх брови удивлённый Трофим.

— А как же? — Недоумевал незваный гость. — Вас ведь в любой момент грохнуть можно, да хоть и уродами поделать, тогда всё одно — хоть лечи, хоть не лечи, не восстановитесь, а вот он-то, бедолага, верно знает много, потому так усердно и просили, лишь его одного грохнуть, а вы чтоб вроде наживки у нас были. Сами знаете, потому и носитесь с ним.

— Ох, и догадливый ты, как я погляжу. Только один денёк за нами посмотрел и на те, сразу вывел. — С юмором стал вторить ему старик.

— Слушай, дед, как там звать-то тебя говоришь?

— Нет, милый, я тебе ничего не говорил и представляться также не намерен.

— И чего только старики под конец жизни такие упрямые становятся? Сдался бы на милость победителю и подох бы скоро без мучений, да и поплакать смог бы перед кончиной, а так только себе хуже и делаешь.

— Чего ради? Много живу, много мучаюсь. Так чего же мне на последок-то облегчения у тебя вымаливать? Не желаю я себе перед смертью изменять.

— Гляди, сам нарвался.

— Ага, милок, сам.

В этот момент половицы сеней призывно застонали и на пороге показался Трифон. Всклокоченный и растрепанный, он был вроде как всегда, но только что-то неуловимое в довольно знакомой внешности не вязалось с вечно недовольным ворчуном. Трифон стоял на пороге с перекошенным от удивления лицом, опираясь при этом на змеевидную клюку и, почему-то никак не мог отдышаться.

— Вот тебя-то мы и ждали! — Незамедлительно последовало радостное восклицание от непрошенного гостя. Его довольная улыбка сразу стала перерастать в удивление, брови поползли вверх, а широкое лицо перекосилось, будто от неожиданности. Буквально через миг все увидели багрово-черное облако, вылетавшее у него изо рта, и тут же замечательной клюкой закрученное, словно закручивают сладкую вату, и развеянное в таком маленьком пространстве. Двое других моргали глазами, не понимая, что на самом деле начало происходить. Они были готовы к чему угодно, но только не к такому повороту. Трофим, не долго думая, проделал с обоими то же самое, что и такой странный Трифон с главным. Их обмякшие тела, с пустыми глазницами, сползли с табуретов, глухо стукнулись об пол, затем полежав не много времени, осыпались словно труха, образовав три человеческих силуэта из крупного пепла. Я, открыв рот, не мог поверить такому исходу. Чудеса на этом не закончились. Прямо перед Трофимом стоял уже не лохматый и не чесанный Трифон, а молодая рыжая красавица, которая беспокойно смотрела на старика.

— Ну, чего всполошилась!? — Лишь на взгляд ей ответил Трофим. — Все хорошо.

— Я думала, что помру от страха. — Выговорила ясноглазая красавица, обнимающая уже не знакомого всем старика, а довольно приятного высокого мужчину, сильно напоминавшего Трофима. Видимо мой открытый рот, и наиглупейшее выражение лица привело всех в неописуемый восторг, потому как они стали: кто хохотать, кто прыскать, от клокочущего внутри смеха, показывая пальцем в мою сторону. Анюта услужливо подсунула ему большое зеркальце в котором отобразился человек с таким растерянным видом , что я тут же отстранил его. Попытавшись взять себя в руки , я, конечно же, при таком раскладе, выглядел довольно глупо. а из -за этого стал злиться на всех сразу.

— Чего ради я вам. Смотри, какие умельцы сами. — Стал зло бубнить, заменяя отсутствующего Трифона.

— Тебе уже говорили. Вот упертый. — Подала голос огненная красавица, на глазах становясь престарелой, довольно живой, и даже до какой то степени родной бабой Агашей. Её не могли уже испортить ни многочисленные морщины, ни приметный беззубый рот с торчащими наружу наверно единственными двумя желтыми зубами из нижней челюсти.

— Да не усердствуй, Агашенька, пора тебе. Спасибо, что так скоро. Теперь, поди, Трифану там невмоготу, особенно под Гашкиным доглядом

— Ну, тогда, прощевайте, скоро, все одно, свидеться придется. — Произнесла сгорбленная женщина опирающаяся на чудесную клюку.

— Маринке привет передавай. — Не найдя , чего бы мне еще сказать, пришлось выпалить это. На что бабка, махнув рукой и переступив через порог, обернулась вновь рыжей красоткой, хитро прищурилась, и помахала Трофиму белоснежной тонкой ручкой, тая в дверном проеме.

— Вот это любовь. — Закатывающими глазками произнесла Анюта, прижимая к груди чайное блюдце. Трофим, качая головой, хмыкнул, и сел с гуляющей полуулыбкой довольно поглаживая свою выхоленную бороду.

— Чем глаз-то закатывать, лучше б пол подмела. От этой грязи, что на полу развалилась, как бы других хлопот не пришлось собирать. — Продолжала с неиссякаемой силой валить из меня не погодам старческое занудство. На что женщина не обратив внимание, а даже на оборот, послушно схватила веник, и стала собирать в мешок все, до единой пылинки. Когда, помыв полы, и, завязав мешок праздничным кульком, уборка завершилась, она молчаливо встала в дверном проеме, видимо, ожидая дальнейших указаний.

— Ну, чего встала, неси. Сама ведь знаешь, что за чём делать нужно. — Вторя своему же занудству, произнёс Трофим.

— Одна боюсь. — Тихо произнесла Анюта, похожая в эту минуту на маленькую растерявшуюся девочку. Неожиданно дверь распахнулась и, чуть не сбив дочь с ног, влетел лохматый и испуганный Трифон.

— Цела ?! — Увидев свою дочь, едва выдохнул старик. — А, это те проходимцы?! Не пачкайтесь, дайте-ка лучше мне. Я их лучше любого из вас до поры до времени спрятать смогу. Ещё, может, и сам забуду куда. — Без промедления подключился он к работе.

— Вот и кавалерия подоспела. — Констатировал я, постепенно избавляясь от неприятного чувства недовольства всем и вся. — Теперь чайку бы, Аннушка.

— Чего?! — Вдруг остолбенев, с удивлённым лицом уставилась на меня женщина. Другие почему-то тоже замерли, словно застыли, уставившись на меня.

— Я что, вроде Трифона в привидение перекинулся что ли? Чего уставились-то?

— Мы просто никогда так её не называем. — После короткой паузы, как обычно стал разруливать ситуацию Трофим. — И никто никогда, кроме её матери, так не называл. Отчего только тебе это в голову пришло?

— Не понимаю, пришло и пришло. Само как-то вылетело.

— Знать время близится. — Проскрипел, почему-то осевший на пол Трифон.

— Ты лучше как раньше Анютой или Нюрой назови, а вы раньше времени переполох-то не устраивайте. Мало ли чего после всего увиденного в голову прийти может.

— Как скажете, мне-то что? Не знал я, что вы ко всему так относитесь. — С каким-то чувством вины я стал не пойми зачем оправдываться.

— Слушай, Нюр, ты когда полы мыла ничего не находила? — С задумчивым видом спросил Трофим.

— Вроде нет. А что?

— Да вот думаю ничего в этой жизни просто так не случается, потому и ищу причину Николкиных перемен. Чего-то они с собой несли, да применить не успели. За простачков приняли. Но на нас-то это не действует, а вот на него, чем дальше, тем больше. Надо найти, не зная с чем дело имеем, нам же по носу щёлкнет.

— Вам тут при керосинке всю ночь ковыряться придётся, а мне всего ничего. Ежели чего выпало, да закатилось, то я лучше всех это смогу найтить. — Вызвался Трифон, при этом оставив всех на своих местах. Он, не успев договорить, пропал, будто и не было его вовсе, но не прошло и нескольких минут, как он появился вновь.

— Ничего. Нет ничего и нигде. Можете сами проверить, пролез в каждую щёлочку. Только одно место осталось непроверенным, но туда, уж увольте, ни за что не полезу.

— Это, что же за место такое? Не уж-то, то, чего я даже предположить боюсь? — Забеспокоился сразу Трофим.

— Правильно думаешь, этот свёрток, который ещё не спрятан.

— Да, туда лезть радости мало. Хоть души-то заблудшие освободили, но в грязь, оставшуюся лезть, радости мало.

— Может, я чего не понимаю, а это скорее так и есть, но давайте пороюсь. — Предложил свою помощь, думая о том, что все просто бояться испачкаться. — Мне по жизни и не в такой грязи копаться приходилось, а особенно, когда прямо на дороге встанешь, то, не думая, лезешь.

— Эх, молодо-зелено. — Протянул Трофим, качая головой. Немного подумав, всё же дал своё одобрение. — Давай, Нюра, зажигай свечи, все, сколько в доме найдёшь. Надо больше света и бойся всяких теней, старайся особенно около пакета этого.

Нюра буквально метнулась к печи и стала расставлять по кухне множество свечей.

— А церковные, где расстанавливать?

— Поближе к пакету и окнам.

Всю небогатую деревенскую кухню озарило мягким светом свечей. Света и впрямь стало много, но глаза от такого освещения уставали несказанно быстро.

— Теперь ты Трифон, уйди из под иконы-то, а ты герой, неси к печи пакет, там и развязывать станешь. — Продолжал командовать мой наставник. — Нюрочка, неси воду, тряпки, да и сама подготовься, а то глядишь, такое чудо-юдо пожаловать, что мало не покажется. Не веря своим ушам и поддавшись всеобщему волнению, мне почему-то очень расхотелось возиться в этом пакете, но признаваться в собственных страхах, было не в моих правилах. Наступив на горло своим неприятным чувствам, я всё таки настроился на самое, что ни на есть неприятные последствия. Даже если чего и не так пойдёт, то всё одно, спасателей было, хоть отбавляй.

— Чего, струсил!? — Подначил меня Трифон. — Назвался груздем, полезай в кузов. За язык тебя никто не тянул.

— А я и не отказываюсь. — Нарочито спокойно ответил я.

— Да ты хоть мысленно-то подготовься. Чего же это, зазря тебя что ли столько времени всему учили.

На этих словах меня как будто что-то переклинило. Нервишки сдали капитально. Так хотелось послать всю эту честную кампанию куда подальше. И, даже не просто послать, а чисто по шоферки приложить крепким словцом, что б в дальнейшем не повадно было лезть ко мне, что слова я поймал буквально на выходе изо рта, потому пришлось перестраиваться прямо на ходу.

— Чего прицепились? Сами подальше отойдите, коли так замараться боитесь. Теперь-то понимаю, почему столько лет прожили. Вы все их не просто прожили, а протряслись, словно зайцы, каждого куста шарахаясь. Эх, бедолаги. — Подбодрив себя такой речью, я стал развязывать пакет, не обращая внимание, на повисшую недоумевающую тишину. Страх, который невольно во мне пробудили, перелился после сказанного в дикое, всё поглащающее спокойствие. Открыв злополучный пакет, я стал копаться в нём с таким невозмутимым видом, что буквально где-то на подсознательном уровне понял, что именно в этот момент, они все, без исключения меня уважают и переживают уже не столько за содержимое его, как за мою безопасность. Никогда бы не подумал, что из сухого пепла смогла образоваться такая грязная, тягучая, булькающая, маслянистая жижа. Она будто живая стала расти прямо на глазах, словно тесто.

— Ну, чего застыл? Копайся побыстрей, видишь, наружу стремиться. — Скомандовал Трофим. С такой брезгливостью и отвращением я стал рыться в этом, почти что живом пакете, что невольно мысли сами о том, что мне уже никогда не отмыться стали неугомонно крутиться в голове. Грязь, сама стремилась зацепиться за мою руку и по ней вылезти наружу, потому, стараясь, на сколько это было возможным, не обращать никакого внимания на поползновения этого бывшего пепла, я стал активно процеживать всё, что попадалось в руку. Наконец, моя рука наткнулась на что-то не очень жёсткое, но довольно отличное от того, в чём я так усердно возился. Не долго думая, я потянул руку вверх, но эта живая жижа не отпускала меня, вот тогда и пришло время моих наставников. Трофим, поднося свечу на сколько близко позволял пакет, буквально приказал мне медленно не дёргаясь вытягивать руку вверх. То, что было в пакете, явно боялось света, потому неохотно, но всё же отпускало меня, стараясь хоть как-то зацепиться и удержать. Мой учитель, что-то нашёптывая и кружа свечой около раскрытого пакета с липучей грязью, явно понимал, что делает. От всех его манипуляций эта масса ёжилась и забивалась шипя и убывая в размерах, но одна странность меня просто сбивала с толку. При таком громком, не характерном шипении, выделялся густой мокрый туман, который тоже в свою очередь, пытался зацепиться за меня или хотя бы осесть на вещах. Под действием свечи он так же, как и жижа ёжась влезал обратно в пакет, будто боясь чего-то. Наконец, Загнав в пакет всё, что от туда вылезало, Трофим сам потянул мою руку рывком наружу. Освободившись, Анюта сразу завязала пакет, но, не успев отдёрнуть свои руки, над ними, сползая с моей одежды, остатки зеленовато-грязного прозрачного тумана сформировались в небольшое облако, зависшего ровно над злополучным узлом. В этом паровом облаке показалось мутное очертание старика, которое угрожающе поводило глазами, принялось говорить неприятным скрипучим голосом.

— Значит угробили ребятишек? Не захотели на примирение пойтить? Тогда не обессудьте, получите всего, чего так хотели. А, чтой-то я Трифона не вижу? Чего он-то из своей норы не показывается?

— Ты про какую мировую говоришь? Про ту, которую твоим, как ты выразился, ребятишкам, переговоры были не к чему. За чем сюда явился? Пуще всего страху навести захотел, поди.

— Ага. Как только догадался-то, умник? — Расхохотался старик в облаке, оголив не по-старчески крепкие зубы. Его морщины, плотно уложенные на лбу и щеках, стали лишь подрагивать в такт его колыханиям. Будто прилипший кусок теста, они неприятно переваливались, создавая волны на его и так мало располагавшем к себе лице.

— Чем разговоры городить, лучше отдал бы мне этого Трифона, уж очень он мне нужен.

— Столько лет не нужен был, а теперь, вдруг, заинтересовался. С чего бы это?

— Да всё с того же, не надо прошлого ворошить. Зачем мальчика из его жизни выдернул. Если б ещё просто выдернул, то беды в том мало, но ты его ещё и разным разностям учить стал. Сам в жизни мало нахлебался что ли? Ему твои заморочки без надобности, посмотри на него, теперь по гроб своей захудалой жизни несчастным будет.

— Не пекись об нём. Он мальчик взрослый, сам разберётся, что по чём, без твоих поучений.

— А если нет?

— Говори, за чем пришёл и проваливай.

— Слушай, если удумал к озеру сходить и тем более, этого несмышлёныша с собой прихватить, то по-честному предупредить хочу — встречу. И что бы там не случилось, у меня сил достанет с тобой и приятелями твоими поквитаться. Мы своего никогда не отдавали и в этот раз не надейся.

— Не стращай, пуганые уже, а коли всё, что хотел сказать сказал, так пора и проваливать.

— Ну-ну, моё дело маленькое. На свою Агашку-то, тоже особо не полагайся. А ученица её, ещё малость желторота для схватки будет. Даже след от самого Сафрона её не убережёт. С моими крепышами не сровнять. Да и родня она ему уж больно дальняя и намешанная получается. Анютка твоя в этом, конечно, преуспела, но всё одно не выстоит.

— Если у тебя так всё хорошо, да складно, то чего сюда явился?

— Предупредить никогда лишним не будет. Хочу, чтоб лучше подумали, прежде чем на что-то решиться. Не один же век с тобой знакомы. За это время сильно привык к тебе. А вдруг из вас никто не уцелеет?

— Что-то ты темнишь. Выкладывай, зачем из схрона сюда вылез.

— Вино забыл, что темнить и недоговаривать удел мой. Но всё одно скажу тебе. Не моя на то воля была с тобой по душам разговоры вести. Это всё малец твой устроил, а я не стал отбрыкиваться. Только ты как всегда не в духе. — На этих словах он внезапно исчез, свернув грязное облако в небольшой лёгкий дымок. Трифон, светящийся прозрачной рукой выхватил пакет и исчез. Появился он уже через несколько секунд более успокоенный и довольный, но недовольно брюзжащий.

— Добреньким хочет казаться. Видел, Коль, кого тебе бояться надо. Ты его получше рассмотреть успел?

— Этого плюгавого старичка в облачке что ль? — Удивился я, глядя на нервничавшего своего учителя, который старался остаться в мыслях, как всегда с собой наедине.

— Не понимает он, пень трухлявый, что сейчас в мире всё с ног на голову перевернулось. — Продолжал горячиться Трифон.

— Наоборот, очень даже хорошо понимает. А ещё почему он прислал к нам этих узколобых? Да и ты всё так же хорошо понимаешь, иначе не стал бы собственноручно эту гадость прятать. — Тихо и обречённо отчеканила каждое слово Нюра. Это на Трифона подействовало словно плеть. Он сразу съёжился и, что совсем не было ему свойственно, согнулся и поковылял, словно побитая собака к своему одинокому старому табурету.

— Гасите свечи, уже рассвет занялся. — Наконец подал голос Трофим.

— А мне что делать? — Спросил я, вертя кожаный мешочек в совершенно чистой руке. — Во, надо же, будто и не ковырялся в этой грязи. Она, что же, не приставучая что ли?!

— Положи, что в руках держишь на блюдце, а сам до пояса разденься и подойди ко мне. — Будто, что-то вспомнив, встрепенулся мудрый Трофим. Всем казалось, что только он один знал: как правильно поступить и когда что нужно делать. Нюра сразу поспешила с блюдцем, и мне ничего не оставалось сделать, как беспрекословно выполнить его указания. Бледная и немного холодная правая рука, выглядела вполне нормально, если не считать нескольких мелких красных точек на плече и разницу температур между обеими руками. Брови старика почему-то поползли вверх, он указал на постель и обеспокоено засуетился возле полки в углу большой комнаты.

— Ещё бы немого и расползлась бы эта дрянь по всему тебе, тогда ищи её. — Ставя после осмотра диагноз, едва слышно ворчал он, делая что-то похожее на мазь.

— Значит, руку рубить станем?! — Постарался я подыграть ему.

— Ещё чего?!

— Значит, сама отвалится. — Не мог остановиться я.

— Мы и так её вытравим. — Пристально и серьёзно посмотрев мне в глаза, Трофим тут же переключился на бедную женщину, которая бестолково носилась по кухне, выкидывая как после чумных всё, до чего касались эти молодцы.

— Нюрочка, не к чему это. Давай лучше сюда нашу заветную тетрадочку. Приготовь чай, да ещё побольше воску натопи. Николая чистить станем, а не дом от старой рухляди.

— Не серчай, дядя Трофим, просто хочется уж разом и со всей грязью покончить. — Оправдывалась женщина, послушно выполнявшая распоряжения старика.

— Попусту не суетись, твой батюшка разлюбезный этим, сколько лет страдает, а ты не надо. У нас задача — Коленьку на ноги поставить.

— Ой, а времени-то, совсем немного осталось. Октябрь-то почитай что весь прошёл.

— Ещё три дня осталось. — Укладываясь, решил я встрять в разговор.

— До чего три дня осталось? — В один голос встревожено спросили мои доктора.

— Ну, до конца месяца. — Поддавшись их настроению, растерялся и я.

— Ох, нельзя же так людей пугать. — Громко выдохнула Нюра. Трофим то ли с обидой, то ли с улыбкой, но тоже отвернулся от меня, сосредоточенно готовя что-то очень неприятно пахнущее. Я, ничего непонимающий, не мог мириться с тем, что со мной обращались словно с маленьким или, хуже того, с каким-то недоумком. Добиться чего-либо вразумительного от этой компании, мне всё равно не представлялось возможным, потому, я просто уставился в одну точку, стараясь смиренно принять лечение Трофима.

Старик с Нюрой действовали очень быстро и слаженно. Пока он поил меня отваром из трав, очень похожим на тот, которым Агаша потчевала мой ослабленный организм несколько дней, женщина достала небольшой огарок толстенной свечи какого-то неестественно серого цвета и принялась её растапливать. Запах от неё был настолько тошнотворным, что мне казалось, ещё немного и меня буквально вывернет наружу. Трофим разбирал записи в тетради, пытаясь видимо найти то, что его интересовало и то ли делал вид, то ли действительно не замечал удушающего духа, распространяемого от топления свечи. Стараясь отвлечься от дурманящего аромата, стал разглядывать тетрадь, которую держал в руках мой учитель. Назвать тетрадью эту музейную ценность не поворачивался язык. Письмена, нацарапанные на коже какого-то животного, были обведены по нескольку раз, да и сама она раскладывалась словно скатерть самобранка. Но старик, имевший неоднократный опыт обращения с этим предметом, ловко шевеля пальцами, читал её, почти не разворачивая. Когда вонь уже першила не только в горле, но наконец добралась до бедного желудка и меня начало рвать всем, что ещё не успело перевариться, только тут моё и так уже ангельское терпение лопнуло. Распиравшие эмоции буквально рвались наружу.

— Знаете, я так больше не могу. Вы, что, решили удушить, чтоб не мучался?

— Погодь-погодь. — Отмахнулся от меня старик, словно от назойливой мухи, чем не просто обескуражил меня, но дал полную свободу захлебнуться нахлынувшими эмоциями. Хватая воздух открытым ртом, и гася своё возмущение, я оставался лишь наблюдателем происходящего.

— Ладно, Анютк, неси, здесь дойдёт. А то у него как у рака глаза то и гляди повылезут.

Женщина принесла в металлической кружке расплавленный воск. Трофим, пальцем начертив на руке большой крест, стал от ключицы к пальцам обмазывать её воском, при этом шепча и плюясь попеременно. Горячий воск жёг почему-то не кожу, а чуть ли не саму кость. Там, где были пятнышки, образовались живые бугорки, которые побежали к запястью, а по мере того как их настигал воск, они, будто разумные, старались увернуться и продвигались дальше, до тез пор, пока не плюхнулись чёрными комочками прямо в кружку, умело подставленную стариком. На эту ловкую и проворную гадость я даже не стал смотреть. Мне хватило и того, что из моих пальцев упали в кружку похожие на пауков, вёрткие насекомые. Жжение, немного погодя улеглось и приятное тепло, распространявшееся от укутанной руки, да ещё от мерно забарабанившего по крыше дождя, я провалился в приятный расслабляющий сон.

Сон.

На небольшом, покрытой сочной травой пригорке, стоял высокий седой старик с длинной бородой и внимательно рассматривал меня своими пронзительными глазами. Не далеко от него возвышалась небольшая деревянная церквушка, а прямо у его ног, на белом вышитом полотне, лежал тот самый кожаный мешочек, что я достал их этой жижи. В белой длинной рубахе до колен и таких же белых штанах он стоял босой на мягком травяном ковре. А я, словно надвигаясь на него, потому как по мере продвижения он всё больше и больше увеличивался в размерах, не мог оторвать от него глаз, что-то завораживало и притягивало к нему с такой силой, с которой не в моей власти было бороться. Когда, наконец, я смог видеть лишь его одно лицо, он заговорил.

— Хочу сначала предупредить, а уж потом разговоры вести с тобой. Не забывай того, что сейчас увидишь или услышишь. Это тебе будет очень нужно. Да ещё, на будущее: старайся попусту никого не тревожить, только тогда, когда нужда острая в том появится. А коли нужда не пустая всё же придёт, то знай, мы все на зов твой откликнемся. Смотри, только чтоб он пустым не оказался. — На этих словах он поднял вверх руку, и как бы отодвинул меня немного назад. На поляне уже оказалось очень много людей в одеждах разных времён. Они смотрели на меня с интересом, будто давно знакомые люди.

— Кто вы? — Спросил я, но не услышал собственного голоса, только лёгкий ветерок всколыхнул истончавшуюся бороду старца, который всё это время наблюдал за мной и моей реакцией на происходящее.

— Твоё прошлое, а ты — наше будущее.

— А кто же тогда настоящее? — Произнёс я снова, но вместо слов опять последовал лишь лёгкий ветерок.

— Миг один — это и есть настоящее. Его нельзя поймать или вернуть, но можно пытаться стать тем, кем тебе стать предначертано. Каждое дело, которое ты в своей жизни делаешь, в тебе отзывается, потому пытайся лишь с добром шагать по жизни, тогда перед ними всеми не так стыдно потом будет. В трудный час они и помочь смогут, коли, позовёшь, да и дело стоящим окажется.

— У меня и родни-то никогда такой большой не было. Да и в семье я один ребёнок.

— И этому ответ дам: никогда человек один не бывает. Он как эта трава, всегда среди людей, даже если живущие рядом отвернуться, то тогда помогут те, что до тебя жили. Ведь, ежели ты чего-то не видишь — это не значит, что этого нет. Всё, что ты когда-то видел, знаешь, даже о чём мечтал и думал — всё это есть и существует. Умей смотреть и видеть. Ладанку возьми, ты её заслужил — хоть и особой заслуги за тобой не имеется, но она твоя по праву. Откроешь её, когда свои силы исчерпаешь, когда больше нечего ждать будет, только тогда с верой и позовёшь, как мамку в детстве.

— Это ещё как? — Прошелестел я. На мой вопрос старик лишь усмехнулся, но говорить продолжил.

— Вспомни, когда тебе в детстве страшно было или чего осилить не мог, даже когда ушибёшься, тогда и звал её — и только её одну. Так и здесь — не главное в словах, главное в желании и чистоте помысла твоего. — Ласково поглядев на меня, словно в детстве, погладив по головке, он произнёс таким участливым голосом последнюю фразу, что сразу стало не по себе. — Важно, чтобы ты не забыл кто за тобой стоит — не подведи их внучек, постарайся во всём разобраться сам. Да и глаза-то не выпячивай, зря что ли тебе всё рассказывалось?

— Я понял, ты тот самый Митрофан?!

— Верно, знать не совсем дурак, коль хоть маненько соображения имеешь.

— Прошу тебя, ответь мне, почему я?

— Потому как кровь твоя тебя выбрала. Память родовая тебя позвала, ты ведь седьмой в колене после сильнейшего удара по роду твоему. Да и потому, наконец, что судьба твоя такова.

Внезапно, всё как в нормальном сне закружилось и я оказался напротив похожего старика, только в длинном чёрном балахоне из-под которого едва виднелись такие же чёрные лаковые сапоги. Его лицо в сильных морщинах, напоминало бульдожью морду и почему-то было мне хорошо известно. Его маленькие пронзительные глазки будто буравили меня, стараясь проделать во мне дырку и влезть прямо ко мне в самую что ни на есть душу. За ним стояла тоже огромная толпа, но почему-то она показалась мне какой-то безликой тёмной массой.

— Прими в довесок и такую родню. — Он показал на них, стоявших между покосившихся старых домов с пустыми ничего не выражающими глазами. — Не только Митрофанова сторона за тобой смотреть, да помогать станет, но и от моей уже тебе во веки вечные не избавиться. Его выслушал, так теперь и мой черёд с тобой поговорить. Ещё не известно за кем правда, а за кем лишь сказочки. Сам думать, да выбирать обязан. Только знай — откроешь ладанку-то и позвать как их можешь, так и нас. И не известно кто с большим усердием своему наследнику помочь сможет.

— Значит, это и есть тот злополучный выбор? — Прошелестел я и здесь лёгким ветерком.

— А то, как же?! Он любому с рождения даётся. Только вот сделать его можно всего лишь раз. Порою мечется человек, мечется, что самому и разобраться не под силу становится, начинает слушать, что ему говорят, а как известно: сколько людей, столько и мнений. Это я к тому, что ты Митрофана-то не особенно слушай — старайся больше на себя надеяться. Вот как твоя суть тебе подскажет — так и поступай.

— Не могу я тебя понять: то ли ты меня запутать хочешь, то ли от сердца говоришь.

— Ещё чего! Ты же и моё продолжение тоже. Так зачем тогда мне тебе плохое советовать, сам посуди — в жизни чисто белого или чисто чёрного не бывает. Сначала дел наворочаешь, а потом и расхлебать-то толком не сможешь, вот и поди, разберись, кому от этого легче? Так что думай сам, особливо токмо не заморачивайся. В одном с Митрофаном соглашусь: от сердца, от самого что ни на есть нутра должна твоя правда исходить, только тогда за неё и имеет смысл побороться.

— Понятно, ты, значит, Игнатом будешь?

— Молодец, узнал, хоть и не я тебя наукам разным обучал, а всё одно, не обошли стороной, упомянули. Поди ушат грязи на меня вылили. Только, знай, не такой уж я злодей, какого из меня твои учителя рисовать привыкли. Ну, да ты не переживай, у нас ещё время будет с тобой поближе познакомиться. А из этой встречи вынеси одно — не из-за власти я на этой стороне оказался, и не для того, чтобы брату своему отомстить, а просто моя она, сторона эта, вот и весь сказ. Не всегда белые одежды токмо светлую, непорочную душу представляют, как и чёрные, только одних злодеев. Всё тогда на белом свете слишком просто было бы.

На последних словах сильный ветер подхватил моё легковесное тело, и, я открыл глаза на том же месте, куда меня укладывали Анюта с Трофимом. Перед глазами замаячил тот же выбеленный потолок лесной избы. Домашнее, уютное тепло создавал запах вкусной еды, приготовленной умелой рукой Анюты и, хоть и увиденное глубоко засело в мою бедную голову, но отдалилось, потому что желудок отозвался на простые человеческие потребности. Очень хотелось попробовать то, что на сей раз приготовила гостеприимная хозяйка.

"Кино" продолжается.

— Ой, встал уже? Чего не позвал? Я бы тебя и в постели покормила. — Засуетилась Анюта.

— Да я вроде и сам пока в силе ложку ко рту поднести.

— Ага, три дня, как убитый проспал. Если бы сегодня не проснулся, то не знаю, что делать стали бы.

— А чего это на мне? — Оглядывая себя, я обнаружил огромного размера красную косоворотку, которая висела на мне поверх моих штанов и доходила мне почти до колен. На руке не было никакого воска и даже следа от него. На шее помимо крестика висел тот кожаный мешочек, что я достал из пакета с грязью.

— Да, это мы тебя переодели, когда ты в беспамятстве был. Ты отчего-то сильно мёрзнуть стал, вот Трофим и предложил папанину рубаху на тебя напялить. — Ответила Анюта на моё молчаливое недоумение. — Твоя-то рубаха слишком узкой для лежачего оказалась, а папанина в самый раз пришлась.

— Нормально! — Поразился я. — А где теперь мои вещи? Не спалила их ещё?

— Не бойся, чего с ними будет? Вон, выстиранные, да выглаженные тебя дожидаются. — Как мне показалось, с лёгкой обидой махнула она в сторону моей кровати, около которой стоял табурет с аккуратно сложенной стопкой из моих вещей. Я не стал долго ждать и тут же напялил на себя своё родное тряпьё, отдав непомерно здоровую рубаху в руку Анюте. Под вещами оказались все атрибуты моей почти забытой жизни: мобильник, давно разрядившийся без подзарядки, ключи от квартиры и машины, да документы, за которые я переживал больше всего.

— Всё проверил? Ничего не пропало? — Поинтересовалась женщина с лёгкой издёвкой в голосе.

— Да, большое спасибо. — Почему-то виновато ответил я.

— Раз всё имущество посчитано, тогда пора к столу, а то вечер не за горами, папаня придёт, и вы дальше смотреть станете.

— Это чего же опять всё по новому?

— Так ведь не всё просмотрел-то. Тебе ещё до главного добраться надо.

— Если честно, хоть сериалы и затягивают, но не любитель я их просматривать, понимаешь?

— А ты на это по-другому посмотри. — Как только она это произнесла, меня словно током прошибло, яркое воспоминание о сне всплыло неотвязчивым переживанием и тяжёлым осадком на душе, который заставлял думать и продвигаться вперёд.

— Теперь и аппетит пропал.

— С чего бы это, рань ты на него никогда не жаловался.

— Да одолели меня со всех сторон, ещё и сон этот, вообщем одно ко одному.

— Сон желудку не помеха. Это только начало, не один такой яркий, да впечатлительный ещё увидишь, так из-за этого, не есть что ли?

— Ладно, попробую, уговорила. — Я сел и стал медленно пить чай с пирогом. Странное это явление в природе организма — аппетит. Вроде его нет совсем, да и кушать совсем не хотелось, ан нет, только притронулся к еде, и если ты не сильно больной, то он тут как тут, объявится и навалится так, что съешь порой больше того, что, мог бы. Когда вошёл Трифон, я уже почти не мог пошевелиться от обжорства.

— О! Вижу, щёки как у красной девки пылают, значит, сыт и доволен. Разве много нам в этой жизни надобно-то? — Проскрипело радостно привидение.

— И ты здоров будь, родственничек.

— Да и тебе не хворать мил человек, только ты мне зубы-то не заговаривай, скоро ночка упадёт. Ты-то готов?

— А то как же? Я всегда готов.

— Двигайся поближе и давай смотреть тогда.

— Это можно, но прежде вопросик один назрел, спросить чешется.

— Это что ещё за вопросик? — Аж остолбенел дед.

— Чего ради мы здесь ночей не спим, когда я днём один всё просмотреть смогу?

— А кто тебя тогда в узде держать станет, деточка? Ведь тебе только волю дай, так хуже ребятёнка малого, того и гляди в такие дебри непролазные попадёшь, а мне на старости лет по ним лазать придётся, что бы тебя высвободить.

— Это как же?

— Да так, станешь смотреть одно, а потом просто повнимательней на другое посмотришь и всё, история поменялась — станет тебе другого бедолагу казать. А ты в своём увлечении даже и не заметишь, так на другого и переключишься, ладно, ежели двоих-троих таким чередом обойдёшь, а то и вовсе тебя не сыскать станет.

— А ты вроде контролёра ко мне приставленный.

— Думай как хочешь, только времени на разговоры вовсе не осталося. — На этих словах, я протянул руку, жалея только ободном, что разговор по душам на мой сытый желудок так и не получился.

Старенькая маленькая избушка вновь оказалась у меня перед глазами. Я невидимкою завис внутри и понял, что попал в раннее утро к Марии в дом. Старушка в чёрном платке и такой же чёрной размахайке с юбкой прикрывающей полностью даже её ступни, хлопотала у печи. Красивая стройная Машенька сидела на лавке и расчёсывала костяным гребнем длинные густые волосы. В углу перед иконами плясал небольшой огонёк лампадки, говорившей о прочтённой утренней молитве.

Жизнь в этой маленькой избушке, на мой взгляд, протекала тихо и спокойно. Двум женщинам не было причин для ссор и обид, потому они жили дружно, в согласии друг с другом довольствуясь тем, что Бог послал. Самая тяжёлая работа по дому была на Машеньке и она платя за спокойствие и доброту названой матери выполняла безропотно всё, что требовалось в их бесхитростном хозяйстве. Хоть и небольшой двор, но сил требовал временами и не только женских. Несколько кур, да гусей, подаренных барином, небольшой надел земли, да две взбалмошных козы — вот вроде и всё, но к зиме готовиться не только людям приходилось, живность подготовить куда сложней приходилось. Девушка косила траву около леса, сама обрабатывала огород, да небольшой надел с рожью, тоже входило в её заботу. К барину на поклон ходили только по осени, и то, только за маленькой коренастой лошадкой, что бы перевести всё то, что накосила, да высушила хрупкая девушка. По поправке избы, старушка сама нанимала за еду прохожих, которые порою просились на постой.

Монотонность и размеренность каждодневных забот растревожило одно ни чем не отличавшееся от других, утро. Накосившись травы до "зайчиков" в глазах, девушка ушла поближе к лесочку и там решила прилечь под уже жарко припекавшими лучами солнца. Полдень начинал хозяйничать во всю. Приятно стрекотали кузнечики, и так сладко клонило ко сну, что Машенька не смогла удержаться от искушения прилечь в такой благодати. Мокрым платком прикрыв лицо от полуденного зноя, думая о своей старушке, не такой уж и крепкой, как в былые времена, ей хотелось только одного — вернуть её задушевную, добрую улыбку, снимавшую все горести напасти с порой так не вовремя нахлынувшим невзгодам. Девушка не видела, да и не могла видеть, что по просёлочной дороге, не смотря на жару, шёл высокий и красивый юноша, со светлыми полу вьющимися волосами чуть ниже плеч. В одежде монаха на пыльной деревенской дороге под знойным солнцем он выглядел более чем странно. Поравнявшись с крайней, ветхой избушкой он остановился и, постояв в нерешительности, всё же зашёл в дом. Пробыв там совсем немного, он двинулся в сторону леса, ровно к той самой делянке, где отдыхала девушка. Дурманящий аромат свежескошенной травы разморил её, и она отдалась лёгкой приятной дрёме, которая унесла её в мир грёз и полуснов. Лёгкие шелестящие шаги она приняла поначалу за лёгкий ветерок, гуляющий меж высокой травы, но приподняв голову она увидела высокого юношу, залитого солнечными лучами и, не поняв до конца, что происходит, спросила:

— Эй, чего это тебе тут спонадобилось?

Довольный, раскрасневшийся от работы и жары, молодой человек, сделав руку козырьком, постарался рассмотреть говорившую.

— Ой, да зачем же? — Встрепенулась Машенька, резко поднимаясь на ноги, узнав в юноше, дорогого для себя человека. Он же, разбросав вилами последние полоски травы, подошёл к ней с радостной улыбкой. По всему было видно, что всё происходящее более чем нравилось ему.

— Барин, хоть и жаркий полдень выдался, да деревня без глаз не бывает. Чего это вы удумали-то?

— Ты Машенька обещала наедине говорить мне ты, забыла? — Улыбаясь, ответил Сафрон.

— Зачем ты сюда пришёл? — Опустив глаза, по-прежнему строго спросила девушка.

— Травы собирать в лес направился, а тут гляжу ты, вот и подсобил малость, а ты как погляжу недовольная.

— Это только ты время потерял на моей делянке-то.

— А я, может, забыл, какие хотел собрать, а возвращаться за перечнем не хотелось, вот и решил косой помахать, да вилами поворошить. Не переживай, мне это лишь в удовольствие, а не как тебе в тяжкий труд. Да может ты мне и сама захочешь показать какие знаешь.

— Да что я простая крестьянка по сравнению с тобой, барин, знать-то могу?

— И можешь и знаешь, только отчего-то мне говорить отказываешься.

— Что-то не пойму я тебя барин, чего это вздумалось вам бедную девушку в смущение вводить? Что вам здесь?

— Сам не знаю. Бегу к тебе, будто и впрямь, как мёдом намазано. Поверь, хочу просто видеть тебя, говорить с тобой и боле ничего. Ты не бойся меня. Я обета нарушать не собираюсь, потому сам от себя и мучаюсь. Сам себе испытание вымолил, со слезами на глазах Господа молил, чтоб послал достойное, и вот теперь и не рад ему. Перебороть почти что невмоготу.

— Да я не боюсь, только зачем сердце-то рвать тогда? Не проще ли было уехать, да и попросту забыть.

— Пробовал. Ничего у меня не получилось. Закрою глаза и плывёшь ты у меня перед глазами, а отделаться от этого мочи никакой нет. А сама-то парня какого приглядела?

— Нет, Бог милостив, не обращают они на меня никакого внимания. Я бы, может, тоже в работницы при монастыре пошла бы, да только на кого мне Глашу оставить? Да и барин не пустит, сам знаешь. А в монастыре-то легче время коротать получается?!

— Везде одинаково мысли лезут.

Не замечая, как они шли уже по прохладному и тенистому лесу, забредая всё дальше и дальше, увлекаясь даже не столько разговором, а сколько присутствием друг друга. Смешанный лес прикрывал их от любопытных глаз и манил своей тенистой убаюкивающей тишиной. Двое молодых людей шли, говоря ни о чём, испытывая при этом полное счастье, которым и предстояло жить до следующей случайной встречи. Проходили дни и случаи представлялись всё чаще и чаще.

Яркие события нежного и доброго отношения к бедной и никому по жизни не нужной девочке, для Маши являлись потоком счастья, которое, как она понимала, скоро должно оборваться, но, пока оно не оборвалось, она взахлёб старалась искупаться в нём, запомнив всё, до мельчайших подробностей.

Свернув из берёзовой коры туесок, и туго обвязав его длинной, набравшей силу травинкой, молодые люди собрали его полным земляники и счастливые пошли из леса. Солнце, давно перевалившее за полдень, заставило разойтись их, выждав какое-то время. Сначала ушла девушка, счастливо выпорхнувшая из леса и, собирая вилы и косу, она даже что-то напевала себе под нос. Только потом за ней вышел молодой человек с охапкой разной травы и огромным букетом лесных цветов. Он, проходя мимо старенького домика, сделал большое усилие над собой, чтобы даже мельком не посмотреть в сторону довольно притягательную для него. Ему помогла лишь единственная мысль, которая с известного времени никогда не покидала его, мысль о том, чтобы не в коем случае не навредить ей. Ведь всё, что он делает в этой жизни, он делает только для неё. А для неё в этот момент, как он понимал, было важно, чтобы их ни при каких обстоятельствах односельчане не смогли их связать вместе своими, такими неугомонными языками. Добрейшие, словоохотливые соседушки и так не оставляли жизнь одиноких женщин без неусыпного надзора, а при новых обстоятельствах, могли бы сделать и вовсе невыносимой.

Всю неделю Сафрон носил в дом к своей тётушке непойми, какую траву, которую ночами отправлял на конюшню, да огромнейшие букеты цветов, так нравившихся довольно ещё не старой женщине. Целую неделю старая барыня млела от такого почтенного внимания племянника, ставя при каждом удобном случае своему сыну его в пример. На что повзрослевший сын старался поначалу не обращать никакого внимания. Его воспитание и обязанности поведения сильно разнились с его неуёмными желаниями и потребностями. Поведение сына порою приводило мать в ужас, и она в очередном припадке убегала за каплями, чтобы хотя бы немного успокоиться, а потом целыми вечерами принималась пилить сначала сына, а затем уже и его отца за недогляд и нежелание принимать участие в его взрослении. Отец отшучивался, а сын даже не старался делать вить вид, что слушает её.

Однажды, будучи у соседей в гостях, он и там оставил о себе довольно недвусмысленное впечатление, чем приобрёл славу легковесного бездумного человека. Он до такой степени допёк бедную дворовую девушку, что та просто была вынуждена отправиться в полуразорванном платье за помощью к своим господам. Зная подобные грешки, матушка старалась на всё лето окружить сына своей неусыпной опекой и вниманием, не отпуская своё чадо без присмотра не только в город, но даже за приделы своего дома. Неуёмная энергия и дикая скука, заставили юного помещика заняться изучением своих поместий под довольно благовидным и благородным предлогом. Он стал гонять по полям и лугам на чудном красавце, пугая местных баб и, лишний раз, заставляя крепко выругаться мужиков. Вот тут-то и увидел он походы своего родственника в лес за травами, а пуще всего его заинтересовала попутчица. В силу своей довольно-таки приземлённой натуры, он истолковал всё на свой изощренный лад. Барчук не только не осудил поведение своего кузена, но постарался взять себе на заметку, вспомнив при этом свои детские порывы, перемешанные с плотскими желаниями при виде этой недотроги. После очередной слежки за влюбленной парочкой, он стал терпеливо ждать, когда Сафрон по делам уедет в город или того лучше, навестит своих родителей.

Наконец, представился таковой случай, который коварный родственник попытался использовать в своих, не очень-то благородных намерениях.

Лето шло на убыль, а Сафрон всё не приезжал. Заждалась его Машенька, не знала, что и подумать. А тут как на грех, сыночек хозяйский повадился за ней доглядывать. Испорченный и избалованный, он решил проследить за бедной девушкой и добиться от неё взаимности любыми способами.

Выезжая каждый день на подаренном отцом великолепном коне, он уверял своих домашних, что у него появилась огромная страсть к подобному виду отдыха, а сам, как только отъезжал к лесу, перевязывал ноги животному, пускался выслеживать девушку. Как только она выходила из дома, он, не стесняясь любопытных глаз, старался пройти перед ней на столько близко, что однажды, она обронила коромысло с водой. Этот случай сильно развеселил его и придал большей решительности в поступках. Вечером, после очередного неприятного нравоучения своей довольно нервной матери он решился на его взгляд довольно правильный и смелый поступок. Выпятив грудь колесом, с сальными бегающими глазками, барчук направился прямо в дом к бедным женщинам. Тем самым вечером, после тяжёлого и жаркого дня, вышла на двор и Маша. Она присела помечтать на завалинке под блики уходящего солнца. Девушка всегда любила смотреть на появляющиеся в небе звёзды и вспоминать неожиданный и приятный их первый разговор с Сафроном. Окунувшись в мечтательные грёзы, она не слышала приближения в начинающихся сумерках барчука.

— Здравствуй, милая. Чего пугаешься? Разве так следует встречать своего будущего хозяина? — Таким же сальным голоском, как и он сам, произнёс молодой человек. Его намерения никогда не расходились с делом и, подойдя совсем близко к девушке, он стал придвигать и её к своему потному сальному лицу всё ближе и ближе. От неожиданности горло девушки перехватило и вместо пронзительного крика вырвалось жалкое хрипение. Поняв своё положение, она стала биться словно птица, пойманная в силки, чем всё больше и больше подзадоривала своего погубителя. Его влажные и скользкие руки даже через одежду прожигали тело девушки. Безвыходность такой ситуации привела не от желания навредить, а от желания быстрее избавиться от неприятного ей человека к действию. Она выпустила из себя что-то такое, от чего сама же и пришла в ужас. Вырвавшийся язык красно-чёрного света, в ночи походил на молнию в грозовом небе. Руки, крепко державшие её, и не дававшие полностью сделать вдох сами собой расцепились, и она увидела только мягкое беспомощное тело у своих ног. Девушка сразу вспомнила, как она старалась отгородиться от этого неприятного для неё человека. Как по началу, Маша старалась не обращать внимания на хозяйского сыночка, который всё время проводил у её дома, протирая влажные ладошки надушенным белоснежным платочком. Как она старалась, то спрятаться, то убежать, думая, что так сможет отвадить нахального богатого наследника. Такое поведение не только отогнать не могло, а наоборот, горячило его кровь и усиливало желание сломить неподатливую крестьянку. Его просто выводило из себя, когда только появлялся Сафрон, она сама брала лукошко и отправлялась в лес, чтобы встретиться с кузеном.

В этом поведении он не мог усмотреть чистоту отношений, влюблённость двух молодых людей, он видел лишь только то, на что был способен сам. Он и подумать не мог, что влюбленные наедине могут забыть о всех рангах и приличиях, но остаться при этом первозданно чистыми и непорочными. Ему и в голову не могло прийти, что они были просто девушкой и парнем, которые просто наслаждались присутствием друг друга. Непонимание того груза обязательств, который нёс на себе его кузен, заводило его в тупик. Обеты данные не человеку, а Богу, ничем не отзывались в его тёмной душонке. Он и подумать не мог, что Маша с Сафроном смотрели друг на друга радуясь простому мигу быть рядом, говорить друг с другом, хотя при этом и зная, что вместе в этом мире им никогда не быть вместе. Они понимали всю безысходность своей привязанности друг к другу, что рано или поздно, но расставание ждёт их впереди.

Человек всегда ожидает от другого то, на что способен он сам. Так и здесь, он не мог поверить своему родственнику в святости чтимого им обета, потому что у самого в душе не было ничего святого. Вера и неверие человека в светлое, доброе, в то, что сформировало этот суетный мир, формирует его отношение не только к самой жизни, но и, прежде всего к самому себе и окружающим людям. В этом молодом человеке не было того чистого и светлого начала, за которое он мог бы уцепиться ради спасения своей собственной души. Во всём он видел только удовлетворение своих желаний и неразумных прихотей.

Потому, едва очнувшись от непонятного для него обморока, он, стоя на дрожащих ногах, попытался ещё раз уцепиться за девушку. Маша, брезгливо отскочив в сторону, прижалась к неровной поленице. Боясь уйти совсем, но и не желая остаться с этим человеком наедине, она боролась сама с собой. Думая, как лучше поступить, такой знакомый и неприятный для неё человек в этот момент оказался как нельзя кстати. Перед ней во всей красе вечерних сумерек стоял такой нужный в этот момент Фёдор.

— Здорова будь, хозяюшка! Примешь на постой путников застигнутых таким скорым наступлением ночи. Мы люди неприхотливые, нам и на сеновале переночевать не в тягость, только разреши. — За эти годы раздавшись в плечах и возмужав, он был ещё краше прежнего. — Чего стоишь такая напуганная, или я не то что-нибудь ляпнул?

— Да ты просто всегда появляешься в самый острый момент. Помоги, барчуку стало вот худо, надо до дома проводить. А потом возвращайся, покормлю, да и с ночлегом думаю не в обиде останешься.

— Ладненько, договорились. — Ответил высокий молодой человек одетый в чёрные длиннополые одежды, не смотря на жару, так напоминающие одеяния монахов.

Доверив неразумного барчука заботам Фёдора, Маша побежала в дом накрывать на стол, предвидя непростой разговор с ночным гостем. Он никогда ни к чему силком её не склонял или хуже того, не заставляя ничего непотребного вершить, но почему-то муторно всегда было на душе в его присутствии. Хотелось убежать или спрятаться куда-нибудь. Всё это происходило всякий раз, как только она его видела, но только не сегодня. В этот вечер он был очень желанен и даже не так неприятен. Она хлопотала около печи, когда вернулся Фёдор довольный и как всегда улыбчивый. Казалось, ничто не может выбить из колеи этого довольного собой и своей судьбою человека.

— Здорова будь, Глашенька! — Сказал он женщине на печи и подул ей в глаза. Старушка не смогла даже ответить. Сон с такой силой навалился на болезненное тело, что она заснула ровно в той позе, в которой и приготовилась выслушивать пришедшего так поздно гостя. Фёдор хоть и редко, но регулярно навещал двух одиноких женщин. После же происшедшего, она стала принимать его с большем почтением.

— Спасибо тебе, выручил, и как всегда появился тогда, когда я больше всего в этом нуждалась. — Тихо проговорила девушка. — Только вот Глашенька нам не помешала бы. Зачем её усыпил?

— Так, поговорить хотел. Понять она бы всё одно ничего не смогла бы, а объяснять не хочется. — Фёдор подошёл поближе и решил погладить девушку по голове с умыслом узнать её мысли, усыпив внимание тем, что также поступал и в детстве. Только рука оказалась над головой, рука отдёрнулась сама собой, а девушка отпрянула в сторону, немного покраснев. — Да ты что? Я просто хотел по-родственному приласкать, тем более, что с измальства тебя знаю. — Прижав к груди опухшую руку, он провёл по ней другой, и краснота спала прямо на глазах. Улыбаясь, он по-хозяйски присел за стол и стал с довольным видом уплетать всё, что успела выставить хозяйка.

— А ты руки лучше не протягивай, я в последнее время очень подозрительной стала. Даже не знаю, что теперь с этим делать.

— Я заметил. Барчука едва до дома проводил. Если бы не способности, то про конягу забыли бы, и пришлось за ним отдельно прогуляться, а так его мамаше объяснил, что, мол, перегрелся, да перенапрягся, потому и плохо сделалось. Ты не представляешь, как она засуетилась вокруг своего сыночка.

— Хватит. За помощь, большое спасибо, но мне интересно, зачем на этот раз пожаловал?

— Да так, шёл мимо ходом, а ночь застигла в самый раз возле твоего дома. Да, гляжу, ты совсем взрослой стала. Сама видишь, какие способности в тебе просыпаются. Удивительно, как в тебе такие силы держаться?!

— Стараюсь, и поверь мне, не так просто это даётся.

— А с каждым годом всё труднее и труднее в себе его держать будет. Подумай, не пора ли домой пожаловать?

— Спать на сеновале постелешь себе. Ешь и уходи, а то твоя песня уже известная. — Преисполненная чувством благодарности, она всё же не могла полностью довериться такому близкому с одной стороны и такому опасному со слов матери с другой.

— До сих пор ты не можешь поверить мне, а я ведь только добра тебе желаю. — Делая обиженное лицо, уткнулся в стол Фёдор.

— Эх, не всегда по головке жизнь гладила, иногда по ней и с размаху била. Тебе не верю и никогда до конца верить не смогу.

— Даже так? А хочешь ты того или нет, живет в тебе батюшка твой. Сама понимаешь, да поделать с этим ничего не можешь, а может, и не надо ничего делать? Ты хоть подумай, как следует. — Он продолжал подначивать свою детскую подругу, надеясь на успех пусть не сегодня, но хотя бы когда-нибудь. Неожиданно, не только для гостя, для самой хозяйки это так же стало неожиданностью, когда из груди Маши вырвалась голубая искра и ударила Фёдора по щеке.

— Не приходи ты ко мне больше. Видишь ведь, ничем хорошим это не заканчивается. — Простонала девушка, садясь прямо на пол, заливаясь горючими слезами.

Не придавая ожидаемого значения этому, гость будто даже ликовал от всего увиденного в этот вечер.

— Да разве я могу тебя совсем одну без догляду оставить? Ведь кто угодно обидеть сможет бедную девочку. А я если и рядом не окажусь, всё одно, выручу или проучу обидчика. — Встав из-за стола, неожиданно серьёзно произнёс друг детства. — Ты не переживай, когда проснёшься меня уже не будет, но если желание будет увидеться, то просто хорошенько подумай обо мне. И не думай, приду снова и снова — это я твёрдо обещаю, только когда не скажу, дел много, но ради тебя всё брошу, ты ведь как сестра мне. На барских сыночков не обращала бы столько внимания, а то вскорости и пострадать не равён час можешь.

На все слова Фёдора, девушка лишь полными глазами слёз молча смотрела на непрошенного гостя. Как только он ушёл, она словно больная старая женщина медленно поднялась, опираясь на поясницу, проковыляла к печке и осторожно подула ей в закрытые глаза. Глаша, едва их раскрыв, сразу заметила тревогу и усталость своей названой дочери.

— Машенька, тебя обидели?

— Нет, просто тебя сморило прямо перед тем, как мы собрались вечереть, вот я и решилась тебя разбудить, чтоб ты с пустым животом в ночь не ложилась.

— Я даже и не поняла, как так вышло. Помню только того, которого ты всё время боялась, а дальше всё.

— Не переживай, выгнала я его.

— Да разве так можно с божьими людьми-то, дочка?

— С божьими и нельзя, а ним так только и можно. — В сердцах пробурчала девушка. — Как бы не пытался он быть моим другом, всё одно, боюсь его. Всегда приходит тогда, когда вроде бы ему это выгодно было, как бы беды не накликал.

— Скоро праздники, пойдём в церковь, помолимся, да и глядишь, страхи сами собой и отпадут.

— Ой, не знаю -не знаю, отпадут ли. — Произнесла Маша, успокаивая себя тем, что с Глашей хоть всё в порядке. Она нежно погладила её по голове, и та снова уснула спокойным сном младенца. В тихой избушке потухла единственная лучина, все обитатели погрузились в крепкий, но очень короткий летний сон. Девушка лежала на широкой лавке, и ей снились короткие, но беспокойные сны. Она видела всё новые и новые проявления своего дара. Каждый раз это было страшнее и страшнее. Она видела себя разъярённой и разрушающей, её глаза превращались в красные обжигающие угли. Когда она увидела того, кому ей придётся подчиняться, даже во сне, Машу охватила удушающая оторопь. Она проснулась вся в поту и то только потому, что Глаша её трясла, крича что-то. Бледное и изнемождённое лицо её родной матери страдальчески предстало перед глазами уже проснувшийся девушки, оно шептало синими губами о том, чтобы та не в коем случае не поддавалась, была как можно твёрже и по возможности всегда пряталась от Фёдора.

— Она хотела чтобы я была счастлива и свободна, она мечтала дать мне новую свободную жизнь. — Высохшими губами шептала девушка крепче прижимая к себе названую мать.

Едва разлепив глаза от яркого, бьющего в глаза солнца, я снова их закрыл.

— Обещали одно, а вышло опять так, как захотели старейшие. — Проскрипел я, вспомнив о своём желании самому полазить во временных картинках.

— Чего обещали-то? Толком говори. — Встрепенулась Анюта и, выставив на стол солнечно-жёлтую тыквенную кашу, присела рядом.

— Пока никого дома нет, и некому читать мораль, может поможешь мне самому одолеть науку влезать во время?

— И даже не думай, я тебе в этом не помощник. Ты думаешь всё так просто? А если тебя зацепит и потащит туда, куда тебе вовсе и не надо? У времени, ведь как и у любой реки, есть своё мощное и коварное течение. Я могу с ним не справиться, тогда ты навечно останешься бестолковым странником. Без Трофима ты эту затею выброси из головы.

— Ну и ладно. — Стал энергично работать ложкой, постепенно превращаясь в хомяка, при этом у меня вырисовывался наверное очень недовольный вид.

— Надулся так, что ещё немого и лопнешь.

Ответить на её колкости я уже не мог. Набитый рот не позволял не только говорить, но даже жевать стало невыносимо трудно. В таком чудесном состоянии и застал меня Трофим. Войдя в дом, он сразу же обратил внимание на меня.

— Надо же, как проголодался?! Ты бы Нюрочка ему чайку предложила для запивочки? Глядишь, чуть полегче станет. — С довольным видом, растягивая каждое слово произносил мой учитель, садясь напротив меня. Его и без того выхоленная борода, была постоянным объектом ухаживания и поглаживания.

— Ты ешь, милок, не спеши, а я пока рассказывать тебе стану. Пока ты спал, мы с Трифоном по лесу прогулялись и много чего любопытного увидели. Место, откуда ты Нюрочка родом, менялось несколько раз. Его много поколений заселить пыталось, но всё одно, осталось несколько развалюх. Одна радость, ель, которая на отшибе стояла, под ней ещё последний раз твой отец виделся с матерью, она жива. Видно, Богу было угодно чтобы она сохранилась и дождалась предначертанного.

— Так это хорошо?

— Не пойму покамест. Потому, как от неё побегов нет, а напротив, выросло точь-в-точь такое же, да так густо побегами обросло, что окружило весь пяточёк.

— Так надо бы всё это разобрать до положенного дня.

— То-то и оно. Да ещё эти полуразрушенные дома, они тоже выглядят как предвестники чего-то нехорошего.

— А чего это вас сейчас туда понесло?

— Днём раньше, днём позже, какая разница? Так хоть время для раздумий есть.

— Значит, Папаниных хождений тебе не хватило?

— Нюр, ты чего такая заведенная?

— Да так. — Осела женщина и уставилась с вызовом в мою сторону. Она явно ждала, что я сам скажу о своих желаниях.

— Понятно! Чего поделить-то не смогли?

— Ничего, просто у вас как в армии, инициатива строго наказуема. Все мои просьбы и желания разбиваются о стену непонимания. — Наконец смог вставить слово и я.

— Это смотря что за инициатива такая. — Пристально посмотрев на меня, ответил Трофим.

— Пустяковина одна. Вы мне обещали дать самому попробовать войти во время и там выбрать что я пожелаю посмотреть. А сами до сих пор не знаете как отговорить меня от этого.

— Ты опять?! — Почему-то удивился старик

— Во-во. — В тон ему, покачав головой, с укоризной посмотрела на меня Анюта.

— Так ведь сам же обещал всему научить. Я разве что-то невозможное прошу? — Пытался не сдаваться я.

— Раз обещал — то выполню. Сходишь сам без Трифона в прошлое, только ещё немного подожди. Надо немного кое в чём разобраться.

— Это в чём же?

— У каждого своя работа: У тебя — досмотреть, что прадед успел натворить, у меня — своё важное дело возникло, пока доложить не могу. Так что по любому, не гони лошадей, всему своё время.

— Понятно. — Поднимаясь из-за стола, направился я к своей постели с обиженным видом.

— Видала? Его от всего упреждаешь, а он ещё и обижается! Если бы всё знал, то не лез бы куда не следует. Да и ты хороша, видишь чем он мается, взяла бы да обсказала ему всё, что самой известно.

— Сам возьми, да и обсказывай. — Надула губы Анюта и отвернулась от Трофима к окну.

У меня создалось впечатление какого-то секрета, который явно не хотели мне открывать. Загоревшееся желание всё разузнать тут же погасло, потому как за время пребывания в этом месте, я уже усвоил, что чем настойчивее я буду интересоваться, тем упорнее окружающие станут хранить молчание. Но, несмотря на различного рода секреты, желание попробовать свои возможности перехлёстывало всё. Наслушавшись всякой всячины, и каждый день убеждаясь в неимоверных возможностях простого человека — хотелось попробовать самому на что я сам способен. Тем более, что окружающие говорили о том, что у меня должно получаться не хуже, чем у них.

Маринка, которая не выходила у меня из головы, заронила зерно, которое подвигало на поступки, гонимые жгучим желанием доказать прежде всего самому себе, что я обладаю не меньшими способностями и возможностями, чем она. Прослушивать мысли своих товарищей, было лишь пустой тратой времени, тем более, что просматривать они вообще не позволяли. Обращались словно с малышом, тянущимся за чем-то запретным, осторожно били по рукам, но при этом не отбивая желания, а лишь сильнее обостряя его. Игры с прослушиванием мыслей случайно забредавших поглубже в лес людей, уже не приносили радости, да и людей уже который день не наблюдалось. Хотелось ощутить чувство полёта от собственных возможностей и приобретать всё больше и больше сил.

Наверное так каждому человеку, который достигнув чего-то практически невозможного для общей массы людей, хочется ещё больше чего-то немыслимого. А как же не хотеть? Раньше я о таком и мечтать не мог, а тут оно само собой ко мне прямо в руки пришло. Это получалось как с дверью: если в приоткрытую дверь впихнуть с большим трудом голову, то, глядишь, и руки сами собой лезут открывать её дальше, пока ноги не пропихнёшь, не думая о том, каковы будут последствия этого любопытства.

С такими мыслями, я постепенно успокаивался, а веки тяжелели, наливаясь свинцовым грузом. Сон захватывал и нежно укутывал розовой неподвижностью с пушистыми и мягкими облаками беззаботности. Они так мягко плыли и уносили меня вместе с собой. Лёгкий звон маленьких колокольчиков разносился так мягко, что хотелось как можно дольше испытывать приятное ощущение сливания с этим пушистым розовым миром. Кружащие воздушные облака медленно вращались вокруг меня, не предвещая ничего тревожного до тех пор пока одно из них не стало приближаться прямо ко мне и по мере приближения окрашиваться в во всё более насыщенный цвет. Когда оно оказалось прямо перед моими глазами, из ярко-розового, оно окрасилось в насыщенно-красный, а из красного в чёрно-багровый. Перемены такого рода почему-то не особенно тревожили меня ровно до тех пор, пока оттуда не проступило лицо. Оно мило улыбнулось и, медленно разлепляя огромный рот стало говорить.

— Вот мы снова и увиделись. Не пугайся, я просто не смог удержаться от радости вновь поговорить с тобой.

— Ты мой пошлый сон?

— Можно и так назвать, только это не имеет никакого значения. Мне очень понравилось в тебе жажда познания нового. Этим ты так привлекаешь моё внимание, что я снова переживаю то время, когда был также неопытен и слеп. Не сдерживай своих порывов, они заведут тебя туда, где ты и должен побывать. Помогут познать то, что тебе необходимо познать. Дай вырваться наружу своим новым желаниям и страстям, не сдерживай себя.

— Игнат. — Упавшим голосом произнёс я.

— Ну и что?! Тебе про меня сказали так много гадостей, что ты даже во сне не можешь расслабиться. А я, как и ты, всего лишь человек. Потому не могу быть плохим или хорошим. Мои желания дали мне ту свободу, которую именно я хотел получить. Только не вздумай мешать её с той, про которую талдычат тебе твои учителя. Они и сами не свободны, потому и представить её в полной мере не могут.

— Зачем я тебе?

— От тебя веет недоверием, но это меня не огорчает, а даже радует. Ты смог столкнуться с чем-то новым? Так дай себе волю попробовать. Ведь не изведав горького, не сможешь понять, какое на вкус сладкое.

— Ты как и они. Говоришь загадками. Мне наверное никогда не понять чего всем от меня нужно. А я всего лишь маленький средний человек. зачем только вы вытащили меня из моей средней грешной жизни.

— Это сделал не я. И я, как они, не навязывал тебе ничего. Хоть сейчас будь волен в себе и своих стремлениях, тогда ясность придёт сама. — На этих словах облако распалось и наконец, я проснулся свежим и бодрым, словно вовсе не ложился. В вечернем холодном зареве, отражавшемся в окне, я снова увидел очертания лица человека, увиденного во сне. Усталость и лёгкая тошнота подступила к горлу так неожиданно, что я не смог устоять на ногах и опять бухнулся в кровать.

— Анюта, где же ты? — Хрипло позвал я хозяйку. Никто не отозвался в ответ. На дрожащих ногах мне самому пришлось подняться и пройти к столу. Первый раз я остался один за это, такое полное событий время. Даже мысленно я не находил никого похожего на своих таких радушных и внимательных друзей. Немного отдышавшись и придя в себя, я стал потихоньку обходить весь дом, а затем вышел на улицу. Довольно большой двор около лесного домика, усыпанный первым пушистым снегом, показался мне таким милым и трогательным среди серых голых деревьев, что, как в детстве, захотелось пробежаться, покричать и, услышав собственное эхо, рассмеяться от предвкушения ещё одной зимы в моей жизни. Высвобождения эмоций требовало что-то сидящее внутри меня. Оказалось, за то время, что я находился в так называемых гостях, у меня не было времени задуматься о своей полной свободе или заточении. Слова Игната, каким-то камнем лежали на сердце, не давая отделаться от мысли об истинности сказанного. Я почему-то очень доверял своим учителям и никак не хотел их порадовать, но тонкая ниточка речей противоположной стороны разматывалась, давая всё больше и больше убедиться в её справедливости.

Разминая ноги, я позволил себе прогуляться по едва припорошённой тропинке в лес. Меня никто не останавливал, даже не пытался вмешаться в ход таких противоречивых мыслей. Я действительно был совершенно один. В голове мелькали яркой чередой события пережитого. Оглядываться назад не хотелось. Дорога среди огромных деревьев, будто зная мой пьянящий восторг, ненавязчиво уводила дальше и дальше.

В толстом свитере и довольно поношенной рубахе, я не ощущал перепада температуры. Видно, организм реагировал только на душевное состояние. Утро, уже зимнего леса с довольно ярким, но холодным солнцем, приветствовало меня, подбадривая чистым и прозрачным небом. Тишина, окутавшая весь этот мир, ложилась на сердце добротой и спокойствием. Даже маленькие сухие веточки на тропинке, разбухшие от дождей, не трескались под ногами, а ухитрялись прогибаться. Мысли текли ровно. Словно тщательно пережёвывая случившееся, я ловил собственное отношение к происходящим событиям. Надышаться свежестью наступающей зимы становилось для меня прозрением и осознанием самого себя в этом таком непривычно наполненном интереса самой жизни. Вот оно настоящее, которым так хотелось жить, не просто прозябать, что я делал до того как попал сюда, а именно жить на вдохе разрывающего грудь ветра. Хотелось ухватить за хвост это самое настоящее и по возможности тянуть на сколько хватит сил.

Прошлое моих предков, которое в таком количестве свалилось на меня за этот короткий период, также не утомляло, но не дало выработать своего личного отношения к тем, давно происшедшим событиям. Я был продуктом своего времени, который к непонятному относился как к просматриваемому фильму. Желание всё осознать и сделать надлежащие выводы, хоть и запоздало, но нагнало меня именно в одиночестве на этой покрытой первым чистым снежком тропинке. Анализируя последние события своей жизни, утверждение приходило само собой: переживая чужое и давно минувшее, не в коем случае нельзя поддаваться влиянию на ход своих собственных мыслей кому бы то ни было. Нет в этом мире чистого зла, как нет и чистого добра, в этом я целиком и полностью согласился с Игнатом. С таким утверждением, продолжая путь, я шёл мимо угрюмых, мокрых, таких несчастно раздетых деревьев и мечтал о своей важности и незаменимости в каком-то до селе мне непонятном предприятии.

КОНЕЦ ПЕРВОЙ ЧАСТИ