Путь хранителя@последний из рода .1 часть

Войдя на высокий крылец, навстречу нам вышла женщина лет тридцати, очень похожая на ночную соблазнительницу, только на десяток лет старше. Она, ласково улыбаясь, словно старым знакомым, пригласила войти внутрь.

— Здравствуй, здравствуй Нюрочка. Как поживаете? Что нового у вас? — С добродушной улыбкой проходил Трофим в избу. — Пришли ровно по договору.

— Вот и хорошо. У меня только ужин приготовился. Только на стол выставлю, так и сядем. Папаня весь измаялся. Боялся, что гость ваш откажется. — Отчего-то волнуясь, сбивчиво стараясь занять разговором, хлопотала хозяйка.

— А чего ему отказываться-то? Если это его, то чего бегать от судьбы? А не его, то не попал бы сюда вовсе.

— И то правда, только сами знаете, за эти годы не было дня без надежды, потому как только приблизилась она, так вера стала вроде истончаться. Он прощения каждый день всё просит и просит, а оно всё никак, будто не пускает кто-то.

— Где он сам-то, хозяин наш? Не уж-то и сегодня туда пошёл? — Степенно вел беседу уважаемый в этом доме Трофим, зная наперёд ответы предлагаемых вопросов. Видимо, этикет этого места не позволял перейти к делу, не поговорив как в лучших домах о погоде.

— Каждый день без исключения, до самых белых мух. Вот и сегодня, прежде чем вас встретить, пошёл туда. Да вы не думайте, скоро прийти должен. Ой, да что же это я? Вы с дороги-то умойтесь и садитесь за стол, пока может, кушать начнёте и он появиться.

Мы подошли к умывальнику. В просторной деревенской кухне-столовой он смотрелся словно из детской книжки Маршака. Такой же кривоногий с тазиком и мочалками, аккуратно повешенными на замысловатые крючки. Только устроившись за столом и, поднеся ко рту горячую картофелину, я почувствовал необыкновенный прилив сил и головокружительную лёгкость. Не из далёкого прошлого, а такая обыкновенно хорошенькая женщина хлопотала около печи, выставляя на стол, то запеченные грибы с зайчатиной, то упаренную тыкву с пшеном, набивая ароматами не так уж и маленькую столовую. Крепкий Трофим-кудесник, деловито усаживаясь за стол и довольно поглаживая свою породистую бороду, наблюдал за мной, медленно переводя взгляд в пустой угол комнаты и опять на меня. От таких людей за короткое, но содержательное пребывание выработалась привычка больше доверять своей интуиции, чем окружающим или того интереснее — своим собственным глазам. Потому странное чувство, вроде временного наваждения или полусна набросившееся на меня разом, я смахнул словно назойливую муху. После с такой же силой одурманила меня дикая тоска, что не позаботясь о сокрытии своих мыслей, раздавленный стал думать о том, что я здесь забыл? Почему бы прямо сейчас просто не выйти в эту дверь и не уйти туда, откуда меня так ненавязчиво выдернули.

— Да ты всегда мог уйти! Никто и никогда тебя не неволил. Как только пожелал бы всерьёз и всё — этого было бы достаточно. — Тут же отреагировал мой мудрый провожатый. — Где это видано, чтобы мы человека помимо его воли держали.

— Ух, да мне хотя бы в своих мыслях можно самому с собой наедине остаться?! — Задорно, но нервно отреагировал я.

— А ты закрывайся. Тебе сколько говорено об этом было? — Словно пощёчину послал вслед мой новый учитель.

— Что ж, правда ваша, расслабился.

— Не надо, помнить должен, что люди везде люди. Каждый вроде своё проживает и другого ему не дадено, но за соседом всяк приглядеть норовит. Да и миссия на этом свете у каждого своя: у кого ближним помогать, а его глядишь, мелкие грешки так засосали, что из благодетеля злодеем сделался, у кого горести руками разводить, да глядишь, на этом даре наживаться стал. Забыли они, кем посланы к людям, да зачем, и ещё про то, что по возвращении ответ держать придётся перед тем, кто их талантами наделял. Потому тебе и мне, и многим другим мысли свои прежде всего охранять нужно, чтоб супротив тебя же и не повернули. Так что учти, и чтоб больше этого не трогали.

Спорить с Трофимом — это всё равно что комаров у реки бить. Победителем не станешь, а мыслей с вопросами ещё больше появиться, а разбираться только самому с ними. Поэтому, лучше "кремом намазаться", ну и, конечно, голову свою на защиту поставить, не зря же учили. Ласково заглянув в глаза, Анюта подала полотенце.

— Это тебя папаня пугает. Он наветы насылать любитель, вот сейчас явиться и на испуг брать начнёт, только ты на него внимания-то не обращай. Главное в себя верь, когда веришь, то никто тебя и с места не сдвинет.

— Это ещё что за наука? — Пришлось мне недоумевать. — Я до этого вроде всегда в себя любимого верил, только вот ты сейчас неуверенность вселила. Да и тогда, когда сюда заманила.

— Так ведь не насильно? Вроде сам рвался.

— Я не к этому рвался...

— А про мысли свои похотливые, вовсе бы устыдился вспоминать. Да и вера в тебе, что бусинка по ниточке гуляла. Только сейчас себя стал слушать, да к Богу душой молиться. А коли, душа метаться начинает, знать что-то там у тебя просыпается. Ведь себя познать тяжелее порой, чем на гору влезть. От поколения к поколению люди внутри себя борются, маются, того не понимая, что просто душу открой и свет свой пусти наружу, чтоб внутри не спалил. Отдай тепло тому, кому плохо рядом с тобой, ан нет. Души свои палят выжигают, чему служат, чему кланяются поди порой и сами не знают, только рефлексами детскими и пользуются. Отобрать, сломать, да и выбросить, а ведь это всё люди, не нами созданные, потому и ценные очень. Да что это я? Давно видимо не говорила, а вы и не остановите.

— Это что же, твоя мудрость или жизненное наблюдение?

— Не моё, а многих. У каждого своё, только общее пространство, а мы до сих пор его делить не научились. Никак не поймём, что не делить, а жить надо. Но как же, один перед другим, словно петухи гуляют, не понимая, что просто жизнь без налёта и деловизны хоть и не так богата, зато легка. Отчего порою человек маяться начинает? Вроде всё хорошо, а он не может, сердешный, успокоиться. Не знаешь?

— Это потому, что Бог в каждом из нас живёт, только насколько в нас больше Бога, на столько больше и души. — Встав из-за стола, продекламировал я, словно школьник на уроке.

— Зря паясничаешь, между прочим, верно сказал. Вспомни, до того как в церковь не ходил, не жил, а спал. Глаза словно у котёнка прорезаться вот только начали, а туда же, в миску мордой окунуться всё норовишь.

— Да если честно, то я и сейчас не уверен, что не сплю.

— Ну, это ты уж про другое. Про тягу твою к нужности и значимости, потому и не уходишь отсюда. Счастье своё встретил, то, чего другим даже во сне присниться не сможет, а тебе, словно снег на голову свалилося, вот и не можешь подарку такому поверить.

— Вот оно что? Значит, я именно сейчас счастлив стал? — По природе человеческого противоречия вырвалось у меня наружу с ехидненькой полуухмылкой. Но самым главным оказалось именно то, что она сказала, попав прямо в точку, как бы всё разом и отмела, что просто так налетело, да приросло не на своём месте. Получалось, как не крути, права она, во всём права. Не хотел я возвращаться, вот и не стремился. Что ждало меня в той серенькой жизни? Родных и любимых — жаль, но по большому счёту, если разобраться, жизнь, которая давалась лишь раз была моею и, если у человека свобода выбора по вере предоставлялась самим Создателем, так почему же тогда не попробовать хоть раз отойти от привычного и выбрать, то, к чему всей душою прирастаешь? А в данный момент я просто как дитя был счастлив оказаться в этой сказочной для меня жизни.

Жалобно заскрипел старомодный табурет, стоявший в углу под иконами. Повеяло лёгкой прохладой в изрядно протопленной кухне. Уходящий день дарил последние лучи солнца, а значит и света. Становилось не по себе. Словно от холодного морозного дыхания у меня забегали мурашки по спине под джинсовкой, распахнутой от домашнего тепла. Я вроде сытый и довольный чувствовал проникновенный взгляд кого-то, старавшийся изучить мои мысли. Внутри всё сжалось, готовясь дать отпор любому, проникающему ко мне в голову.

— Папаня, не балуй. Уже испытали его, довольно. Всё-таки не он в нас, а мы в нём нужду имеем. — Произнесла странную речь в сторону промявшегося табурета сердобольная хозяйка. На что тут же, что-то крякнуло и появился однажды видимый мною полупрозрачный мужик. Обросший, нечёсаный, грязный и сильно костлявый — он не располагал к откровенным беседам. Скорее наоборот, до такой степени отталкивал, что хотелось поскорее избавиться от такого неприятного общества.

— Я что? Я ничего, милая. Это только для того, что бы не напугать, знаешь как послушать хотелось. А ночь и так сегодня длинная, да и луна будто кто запросил, полная и светлая, что при белом дне всё видать. Вон погляди, даже тени свои на лес набросила. Спать при такой луне всё едино не след, а вот сил у меня не меряно. Вот и придётся — либо всю ночь разговоры разговаривать, либо дело делать. — И переведя на меня большие мутные глаза, добавил. — Тебе, поди, интересно, чего ради я именно тебя выбрал?

— Трофим, вроде всё подробно рассказал о твоих горестях, только в толк не возьму при чём тут я? — Попытался я подпеть ему в унисон.

— Потому и не поймёшь, что не всё рассказал, да и не мог он всё рассказать, потому что моя это задача и то, если на то твоё добровольное согласие будет. Слово дашь, от дела не отступать пока силы у тебя будут, до самого конца сражаться, тогда и почему не посвятить тебя в мои печали-горести и смешки-радости. Да к тому ж оказался размешанным ты, не чистым, а отсюда, ежели, что не так пойдёт, то грех на тебе останется, тяжкой веригой ты его носить станешь.

— Это и здесь подстава, что ль, какая удумана? Если можно, то, пожалуйста, с этого места поподробней. А то вроде на одном языке говорим, только понять не в силах.

— Ты, гляжу, наелся? Ну, тогда со стула не грохнись, потому, наверное за это время от фильмы своей отвык уже. Вот и хочу тебя попросить кино одно посмотреть, только не одну ночь смотреть придётся. — Ехидненько шамкая почти беззубым ртом, промолвил Трифон.

— Со стула грохаться не намерен, говори, что от меняя требуется, да и погнали твою фильму глядеть. — С нетерпением, устав от лишних присказок, намереваясь перейти от слов к делу, стал подгонять я честную компанию. Трифон, почему-то замолчал, и стал пристально разглядывать мои руки. Он просто до неприличия вперился в них, не желая больше ничего объяснять. Анюта, возмущенная таким поведением своего отца стала уговаривать его оттаять, но до тех пор, пока Трофим на него легонько не подул, дело с мёртвой точки не двигалось. Зато приведенный в себя таким способом Трифон, стал очень возбуждённым и странным.

— Послушай, мил человек, протяни свои руки к лампе. Не бойся, я только хочу чтобы дочка на них посмотрела.

Я, не переставая удивляться, протянул свои не сильно мозолистые руки, ладонями вверх, показывая, что у меня ничего не спрятано. Хоть моя работа и отложила на них свой отпечаток, но мозоли от руля были мягкими и едва заметными. Дед взял их и перевернул тыльной стороной, после чего стал тыкать грязным пальцем в мои. Мои руки имели странную и характерную особенность. Средний палец и мизинец до такой степени изгибались, что при наклоне остальных они смотрели друг на друга. Такая кривизна была наследственным знаком по материнской линии. Даже жена после свадьбы, стараясь проделать массаж, удивлялась такому заметному дефекту. Она постоянно гладила руки, чем вызывала тёплое ощущение душевной близости.

— Анют, ведь это он? Скажи, скажи!? Да? Ты только глянь на его руки! Ведь ты же его видела! — Возбуждённо говорило поднявшееся на высоту табурета приведение и подлетевшее к столу.

— Папанечка, успокойся родимый, а то гляди, не ходишь уже, летаешь. — Забеспокоилась сердобольная дочь.

— Нет, ты только скажи и всё! — Не унимался прозрачный дед.

— Да, его это руки, его! — Сказала женщина и отвела глаза. — Только что с того?

— Сперва ты должен слово дать, что если сможешь, то уведёшь проклятие с нас, а если нет, то забудешь о нас и о разговорах, которые здесь вести будут, как о сне и не кому говорить не станешь. Подумай прежде, а то в жизни всякое бывает, слово не воробей, если вылетит, то уж не поймаешь. — Быстро заговорил возбуждённый прозрачный старик.

— Чего думать-то, если я здесь перед тобой сижу. Раз пришёл, значит, намерен до конца идти. Ну, уж если боишься, что кому я чего сказать могу, то это вовсе напрасно, потому как в таком случае, меня первого люди в белых халатах за высокий забор определят. Так что по любому получается, никому ничего не скажу ради, хотя бы самого себя, ну и данного слова этим вечером.

— Вот такой ответ мне подходит. А теперь представь, что ты телевизор, а я палка, через которую сигнал идёт. Пришло время, смотреть станем, давай руку. Э, да ты глаза-то закрой, чем смотреть-то станешь? А как правда тебе вся откроется, тогда и думать станем.

Я с ухмылкой подал Трифону руку, поджидая неведомого подвоха, и закрыл глаза. Сквозь них пробивал ослепляюще-яркий свет керосинки и мешал расслабиться, потому, на сколько было возможно, мне просто пришлось немного откинуться на стул, чтобы избавиться от назойливости яркого света. Пробивающий и слепящий свет даже через закрытые глаза стал расплываться и на удивление принимать форму плотного белого шара. Потом, в нём маленькой растущей точкой стало образовываться живая картинка, взаправду напоминавшая старый фильм. Люди ходили, говорили, затем ночь сменяла день, дули ветра, падал снег, и всё снова оживало и расцветало. Вот, наконец, изображение расширилось ещё больше и я увидел лицо молодого парня, который сидел с черноглазой красавицей одетой более чем странно. Её чёрные огромные глаза были даже по конструкции своей грустного вида и представляли собой два огромных чёрных омута, где можно было не только утонуть, но и раствориться без остатка, при желании осчастливить такую Несмеяну. Когда девушка делала слабые попытки улыбнуться из вежливости, они словно жившие отдельной жизнью от всего лица оставались не то чтобы нетронутыми, а даже печальными. Две широкие полудуги бровей, едва смыкавшиеся у переносицы, создавали впечатление границы омутов и не давали возможности отвести взгляд от этой немыслимой влажной черноты на узком маленьком личике. Своей загадочной грустью она просто приковывала внимание, не давая шансов на то, чтобы не желать разгадать её тайну. Как будто испуганная птичка, вдруг, попавшая в неволю, она крутила головкой, пытаясь отыскать кого-то, но не могла найти. Шум, песни, разноголосье звучало с такой силой, что создавалась иллюзия моего участия на этом празднестве. Большой длинный стол ломился от разнообразной еды и выпивки. Люди радовались, плясали и пели, старались перекричать друг друга, бурно что-то обсуждая. Только через некоторое время я понял, что это празднуют осенние свадьбы. И это не просто праздник на одну-две семьи, а именно на несколько. Потому, как молодые сидели во главе стола, и их насчитывалось около пяти пар. В душевном отношении к своим работникам, тамошнему барину было не отказать. Он не только позволил бурное гуляние своим крестьянам, но и сам лично с барыней и местным батюшкой пришли ещё раз поздравить молодых, чем вызвали умиление и ропот благодарности от такого знака внимания. Выпитый стакан самогона и взятый на закуску огурец с крестьянского стола, позволил людям забыть все прошлые обиды и признать своего барина и благодетеля лучшим из живущих хозяев. Детская наивность и непосредственность этих людей до такой степени умиляла, что раскрасневшийся от выпитого барин, наверное и сам поверил в свою исключительность среди живущих, потому, как сделав губы трубочкой, пообещал скостить налоги молодожёнам, а своему любимцу Трифону справить новую избу. Родители собравшихся молодых, да и сами молодожёны кланялись и благодарили благодетеля, подпихиваемого барыней под локоть и уводимого по причине большой нахлынувшей чувственности хозяина от выпитого за этот день. Песни и пляски обновились после ухода "кормильцев" с новой силой. Вот тут мои глаза снова встретились с глазами этой интересной и печальной девушки. Она, окружённая ореолом света, глядела прямо в мои глаза. Зная, что это лишь прошлое и в действительности она не может меня видеть, я всё равно не смог отделаться от их наваждения. Она, почему-то в ореоле света смотрела прямо внутрь меня, не позволяя ни отвернуться, ни отвлечься на что-то другое от её притягательного взгляда. Оказалось, выше моих сил самому оборвать это любование немыслимой чернотой зыбких омутов. Меня влекло и засасывало туда. Всё, что я раньше видел не имело ровным счётом никакого значения. Кружение свадьбы захватывало пением и плясками раздающимися с разных сторон и, понесло в водоворот, как, вдруг, так просто и одновременно очень сложно понять, но я просто моргнул. Только и всего потребовалось, чтобы избавиться от такого сильного наваждения. Свет пропал, чёрная трясина глаз снова выглядела удручающе грустно, особенно на фоне своего жизнерадостного, такого здорового и пышущего здоровым весельем жениха. Моё же бедное сердце бешено колотясь давало знать о том, что жизни уже ничто не угрожает, а эта томная печальная невеста не прото так прятала свои прекрасно-чудесные глаза. Я понял, что она знала о своей неимоверной силе, скрытой в таком манящем взгляде и старалась, как можно тщательней её скрывать. "Откуда же она пришла в соседнюю деревню? И почему такая жестокая судьба ей уготована?" — Только успев родиться в голове вопросы сразу давали визуальный ответ. Словно у экрана телевизора, управляя не пультом, а лишь полётом мысли, просматривал по своему желанию события жизни другого, давно живущего человека.