Кондотьер Богданов

— Ну... Не сказать, чтоб влюбился, но ощутил. Дальше — больше.

— И молчал?

— Сама знаешь.

— Почему?

— Потому что...

— Расскажи! — попросила она.

— Совестно!

— Сам начал...

Он вздохнул:

— Что тут рассказывать? Я же первый парень в полку! Самые красивые женщины — мои! Восхищенные взгляды девушек — мне! Ты не восхищалась, ты меня осуждала — за Клаву и другое... Меня это задевало. Думал: "Кто она такая?! Подумаешь, малявка смешная! Кто она, и кто я?" Стали летать в одном экипаже, и я понял, как ошибся. Оказалось: ты отважная, надежный товарищ. Как ты на крыло встала! Даже бровью не повела! А ведь могла сорваться — и все! Но ребят ранили, им нужна была кабина, и ты вызвалась... Мне хотелось подружиться с тобой, но я боялся. Как было подойти, если осуждаешь? Прогнала бы, а полк смеялся. Первого парня малявка отвергла, позор и стыд! Меня к тебе влекло, а я не мог решиться. Поэтому злился, искал в тебе недостатки и находил. Не упускал случая, чтоб уязвить, искал случай выгнать из экипажа. Когда сказали про Гайворонского, я обрадовался. Наконец-то! Наорал на тебя, до слез довел, а в глубине души радовался. Чтоб ты окончательно поняла, какая я сволочь, признаюсь: даже пожалел, что осколок попал тебе в ногу, а не выше...

Аня молчала.

— Прилетели сюда, появилась Проша... Вот, подумал, настоящая женщина! Вот кого надо любить! Куда Лисиковой до нее! Княжна, красавица, сама в мужья зовет. Чего еще? Не смог — ты стояла между нами. Ты здесь стала расцветать, хорошела с каждым днем. В военной форме смешная, а в платье — загляденье! Маленькая, но такая милая... Взять бы на руки, носить, целовать, гладить... Я с ума по тебе сходил. С Данилой в объезд уехал, думал: с глаз долой — из сердца вон! Не получилось. Не знаю, любовь это или что другое. Ни одной женщине не говорил, что люблю, как-то обходилось, да и сейчас не выговорю. Знаю только: без тебя мне капут. Застрелюсь, повешусь, сдохну... Я понял это, когда ты умирала... Не обязательно, чтоб ты меня любила, главное, чтоб жила. Я не тот, кто тебе нужен, мы такие разные... Сойтись, чтоб потом расстаться, только сердце рвать. Пусть остается, как есть.

— Скажи! — спросила Аня, наклоняясь. — Ты это специально придумал? Только что? Чтоб я от тебя отказалась, а ты сейчас же — к своей княжне?

Богданов обиженно засопел.

— Отвечай, когда спрашивают!

— Так и знал, что не поверишь! Лучше б молчал! Пойду! — он приподнялся.

— Куда?! — она схватила его за рубаху и швырнула обратно. Затем с размаху села сверху. Богданов охнул.

— Наплел мне с три короба и думаешь бежать?! — сказала она яростно. -Не-е-т, я тебе все скажу! Чтоб знал! Да я... Как подумаю... Я за него богу молилась! Просила вместе хотя бы денек! А он... Боялся! О друзьях думал, что скажут! Тряпка! Трус! Бабник! Ему словечко стоило сказать! Руку протянуть! Да я бы от счастья умерла!.. Даже не знаю: пристрелить тебя сейчас или погодя?

— Погодя! — поспешил Богданов.

Она глянула подозрительно:

— Это почему?

— Вдруг пригожусь?

— Для чего?

— Ну, там вещи поднести...

— Я тебе дам вещи! — она размахнулась.

Богданов зажмурился.

— Боишься! — сказала она злорадно. — Ага! Не стану тебя убивать! Казнить буду! Мучить! Чтоб знал, что я испытала!

Маленькая ручка схватила Богданова за ухо и стала больно выворачивать.

— Это тебе за "малявку смешную"! — шипела Аня. — Это... — она взялась за второе ухо. — За осколок, который чуть бы выше. Это... — она схватила его за волосы и несколько раз ткнула головой в подушку, — за княжну — настоящую женщину и красавицу...

Богданову было не столько больно, сколько смешно, но он не подавал виду.

— Чтоб еще? — задумалась Аня, бросив его волосы. — Может там открутить? — она мечтательно глянула в промежность пилота.

— Анечка! — встревожился Богданов. — Там не надо! Я тебя умоляю!

— Ладно! — смилостивилась она и освободила жертву. — В другой раз!

Богданов лежал смирно, как мышка.

— Что молчишь? — спросила она сердито. — Язык проглотил?

— Боюсь, и его открутишь!

— Следовало бы! — она наклонилась.

Богданов на всякий случай зажмурился. Теплые губы коснулись его губ и замерли. Он помог им раздвинуться и припал к ее устам как источнику в жаркий день — с наслаждением истомленного жаждой. Она отвечала неумело, но жадно. Он обнял ее, прижал к себе, она не воспротивилась. Поцелуй вышел долгим, пока не пресеклось дыхание обоих. Она упала на перину, тяжело дыша.

— Здорово! — сказала чуть погодя. — Теперь понимаю, почему в кино так целуются!

— Еще? — спросил он.

— Погоди!

Она села и стала срывать себя одежду. На пол полетели сапожки, понева, следом рубаха. Богданов смотрел, не понимая. Сбросив с себя все, она легла на живот и вытянулась.

— Целуй от макушки до пяток — как обещал!

Он глядел нерешительно.

— Чего ждешь? — нахмурилась она. — Разучился?

Богданов наклонился и осторожно коснулся губами русой макушки, затем поцеловал завитки на затылке. Она тихонько вздохнула и обмякла. Богданов прошелся по плечикам, затем — лопаткам, двинулся вниз по спинке, пока не уткнулся в упругие полушария. Отдав им должное, он прочертил губами след от бедер до узких пяточек, надолго задержавшись в подколенках. Тело ее трепетало, она дышала порывисто и часто. Усилием воли он сдержал порыв страсти и отпрянул. Она замерла, вытянув руки вдоль тела, затем вдруг соскользнула с кровати и сбросила на пол покрывало. Юркнула под перину и требовательно глянула на него.

— Ну?

— Анечка! — осторожно спросил Богданов. — Может, не надо?

— Мне сходить за пистолетом?

Богданов сбросил сапоги, стащил рубаху с портами и нырнул под перину. Она немедленно прижалась к нему. Он приник к ее губам, она отозвалась с неуемной жадностью. Он еле смог оторваться. Отодвинул, поцеловал маленькую грудь, вторую... В этот миг рассудок покинул его. Он не помнил, как оказался над ней, смирной и желанной. Его руки скользнули ей под плечики, он приподнял и прижал ее к себе — ласково, но сильно, и не отпускал, пока последняя судорога не сотрясла его тело. Упав на перину, Богданов уставился в потолок, не видя его. Она лежала рядом — тихо и неподвижно. Он нашел ее руку, погладил.

— Девчонки говорили: в первый раз больно! — сказала она. — Я ничего не почувствовала!

— Совсем ничего?

— Совсем-совсем!

— Я так старался! — огорчился Богданов.

Она настороженно подняла голову и разглядела смешинки в его глазах.

— Опять? Мало мучила?

— Достаточно! — заверил он.

— То-то! — сказала она. — Еще не так могу!

— Не сомневаюсь!

— Каждый день мучить тебя буду! — пообещала Аня. — Ты у меня поплачешь!

Богданов вздохнул.

— Ладно! — сказала Аня. — Каждый день не буду! По понедельникам!

Богданов вздохнул снова.

— Вредный! — она схватила зубами его мочку и слегка прикусила. Затем выпустила и поцеловала. Он погладил ее по плечу.

— Как быстро все! — сказала она, ероша его волосы. — Даже понять не успела.

— Я понимаю так, — сказал он, — я прощен?

— Не совсем. Но я над этим подумаю.

Богданов опять вздохнул.

— Чего развдыхался? — спросила она сердито. — Ведь получил, что хотел? Целовал, гладил?..

— Я боюсь, что ты поспешила. Не в того Богданова влюбилась. Кроме прочего я выпиваю, курю и ругаюсь матом ...

— Ничего! — сказала она. — Перевоспитаем!

— Представляю! — сказал он. — Комсомольское собрание. Повестка дня: персональное дело комсомольца Богданова, погубившего девичью честь штурмана.

Аня хихикнула.

— Слова для выступления предоставляется пострадавшему штурману...

— Я бы выступила! — сказала Аня мечтательно. — Я бы рассказала!

— В подробностях?

— Разумеется! Как обнимал, куда целовал...

— Зачем?

— Чтоб завидовали!

Богданов фыркнул и, не выдержав, захохотал. Она чмокнула его в висок.

— Самое обидное, — сказала со вздохом, — никто не поверит. Скажут: наговариваю!

— Я чистосердечно раскаюсь! Пообещаю, что не повторится!

— Я тебе пообещаю! — пригрозила она. — Ишь, чего захотел! Сейчас же повторим!

— Я бы сначала перекусил.

— Проголодался, бедненький! Мне пожалеть? Пирожочек принести?

— Обожаю пирожки! — заверил Богданов.

— Нетушки! — сказала она строго. — Завтрак надо заслужить!

Он смотрел жалобно.

— Ладно, принесу! — она полезла из-под перины. Богданов вознамерился следом, но она припечатала его к кровати. — Лежи! Сама схожу! А ты жди. Чтоб ни шагу! Позавтракаем и продолжим! Мне вчера обещали повторить слова. Расскажешь, как по мне сохнешь! Какая я красивая! Не забудь, что я для тебя — Родина... Лежи вот и вспоминай!

— Рад стараться! — отрапортовал Богданов.

— Как голодный так послушный, — сказала Аня. — Как сытый, сразу гадости молоть — и за язык тянуть не надо! Может, тебя совсем не кормить?

Богданов сделал умильное лицо и чмокнул ее в плечико. Аня соскользнула на пол и потянулась к рубахе. Богданов с замиранием сердца следил за ней, любуясь мягкими, нежными линиями ее тела. Она почувствовала взгляд, обернулась.

— Отвернись! — сказала, краснея. — Бесстыжий!..

16.

Наутро Богданов съехал от княжны. Хоромы напоминали ему казарму: много людей, много праздных глаз, стремящихся заглянуть туда, куда им не следует. К тому же от самолета далеко. Расторопная Ульяна нашла им жилье неподалеку капонира, чего и хотел Богданов. "ДТ" под рукой, а он рядом. Пусть немцы сунутся...

Дом представлял собой теплую избу и не отапливаемую клеть, разделенные просторными сенями. Эту клеть под деревянной крышей без потолка и с волоковыми окнами лейтенант снял у немолодой вдовы. За горстку серебра вдова обещалась также готовить и прибирать. Последнему Аня пыталась воспротивиться, заявив, что сама в состоянии вести хозяйство, не белоручка. Богданов еле уговорил. Напомнил, что недавно она лежала при смерти, после ранения надо оправиться. А буде вздумает противиться, он станет перед печью и к ухватам ее не подпустит. Поколебавшись, Аня согласилась.

Завершив переезд, Богданов отправился к Даниле. Они просидели полдня. Поначалу сотник держался настороженно — ждал попреков. Данило мучительно переживал промах с вылазкой ордена, но Богданов не стал ковырять рану. Данило оттаял, разговорился. Богданов слушал и на обратной стороне полетной карты рисовал контуры рек и озер, наносил дороги и города. Затем положил карандаш и раскрыл Даниле задумку. Сотник покачал головой:

— Мы не смеем затевать войну! Довмонт не позволит!

— А нападение на Сборск не война? Мое похищение?

— Ландмейстер скажет: без его ведома! Он де не отдавал повеления. Мол, кто-то из ордена по своей воле. Отопрутся немцы, они хитрые.

— Мы не глупей. Заявим: Богдан сквитался за обиду. Сам надумал, повеления не давали. Я не числюсь в дружине Довмонта или у княжны. Кого хочу, того и бью! Правильно?

Данило кивнул.

— Дашь людей?

— Дам! Но после жнива. Уберем хлеб, свезем в закрома... Время опасное: сушь! Чудь наскочит, хлеба пожжет, что в зиму есть?..

— Где был? — ревниво поинтересовалась Аня, когда Богданов вернулся.

Он объяснил. Она покачала головой.

— Хенде длинные у ордена выросли, — сказал Богданов, бросая на стол карту. — Пора отбить! Я буду спокойно смотреть, как они тут разгуливают? У нас шесть бомб, "шкас" и "ДТ". Разнесем логово в щепки! Дорогу к Сборску забудут!

— Когда? — спросила Аня.

— Данило хочет убрать хлеб. После жнива.

— Вдруг немцы опередят?

— Я спрашивал. Говорит, орден не воюет летом.

— Так воевал!

— Это вылазка. Большая война затевается зимой. Когда замерзают реки, конница и пешие могут передвигаться по ним, как по дорогам. Не хотелось бы ждать, но без Данилы никак. До Вендена свыше двухсот верст, По-2 не долететь. Надо грузить на плот, идти реками, охранять в пути... Швейцарцы не годятся: местности не знают, тайными дорогами не ходили, подбираться скрытно не умеют... Полсотни кметов сопровождения, не меньше. К тому же горючего мало. Я заказал нефть, но пока привезут...

— Вдруг немцы опередят?

— Путь на Плесков — через Сборск. Данило утроил дозоры, выслал их далеко вперед. Говорит: мышь не проскочит! Ага! Раз уже проскочила и не одна, целых двадцать! Не трави душу, Аня! Руки у меня связаны, понимаешь! Стал бы слушать, если б сам мог! Уперся Данило! Ехать к Довмонту? Князь побоится войну спровоцировать. Феодалы, перестраховщики средневековые! Живут как во сне — полгода на войну собираются!

Аня приникла к нему. Богданов умолк, ласково погладил ее плечики.

— Ты хоть обедала?

— Тебя ждала.

— Совсем отощала! — он подхватил ее на руки. — Как перышко! Кормить, кормить лисеныша! Кормить маленького! — бормотал он, задыхаясь от нежности.

— После обеда уйдешь? — спросила она.

— Останусь! Соскучился...

— Ага! — воскликнула Аня. — Попался!

— Меня будут мучить? — догадался он.

— Еще как! — подтвердила она. — Бросил меня на полдня! Я такая сердитая! Прямо не знаю, что сделаю!..

Им никто не мешал. Вдова вставала засветло, топила печь, совала в раскаленный зев горшки со щами и кашей, после чего гнала коз на луг, где и пребывала до полудня. После обеда уходила до вечера. Жильцы просыпались с рассветом. Новый день начинался с туалета: Андрей причесывал Аню и заплетал ей косы. Аня заявила, что у него получается просто замечательно. Однако, странное дело, на ночь косы распускала. Богданов дивился, но как-то, причесывая, увидел ее лицо. Глаза Ани были закрыты, весь облик выражал блаженство. Она выглядела настолько счастливой, что Богданов мысленно поклялся причесывать ее по первому желанию.

Богданову самому это нравилось. Волосы у Ани густые, но мягкие, с шелковистым отливом. Он разбирает их на пряди, после чего приступает к плетению. Пользуясь полученной свободой, Андрей не сдерживал фантазий. Плел одну толстую косу, укладывая ее вокруг головы или стягивая узлом на затылке. Заплетал две, подвешивая их гроздьями за маленькими ушками или сворачивая баранками. Проплетал косы от темени и сооружал узоры на затылке. Украшал их лентами и нитками бус. Аня разглядывала себя в полированный кружок серебра, купленный в Плескове, целовала парикмахера, и они шли завтракать. Вдова оставляла им кувшин прохладного козьего молока, полкаравая хлеба, полдесятка свежих куриных яиц. Большего жильцы не требовали.

Позавтракав, они шли отдыхать. На отдых это походило мало. После объяснения в хоромах, Аня стала стесняться и не позволяла раздевать ее при свете — лезла в постель в рубахе. Андрей вздыхал, но не спорил. Она бурно отвечала на его ласки, но после стыдливо отворачивалась. Утомленные, они засыпали и вставали через часок. Шли гулять на луг, либо седлали коней и отправлялись на речку. В последнем случае их сопровождало не менее десятка швейцарцев — Конрад сделал выводы из нападения ордена. Солдаты сторожили коней, Андрей с Аней заходили за кусты, раздевались и лезли в воду. Богданов вырос на реке, Аня тоже неплохо плавала. Перейдя на местную одежду, Аня перестала носить под рубахой белье. Панталончики с лифчиком будили у Неёлы суеверный страх, она воспринимала их как колдовство, Аня белье сняла. Однако на купание надевала — стеснялась. Андрей из солидарности натягивал трусы. Они устраивали пятнашки, подныривая друг под друга, после чего обсыхали на горячем песке.