Цугцванг для Мастерграда

Луч перебежал дальше.

Белокурая голова — совсем мальчишка. Оранжевые, тронутые синевой губы скорбно, недоуменно кривились.

Лицо задергалось от бессильного гнева, он почувствовал боль в руке и опустил взгляд. Ладонь до побелевших костяшек сжала фонарь.

Это хозяйка, точно хозяйка. Сука! Кишки вырву! Метнулся в прикрытую шкурой вместо двери, комнатенку.

Луч выхватил из тьмы убогую деревянную лежанку, сверкнули стеклянные бусы поверх истертых мехов. Никого! Выругался матерно.

Снова загрохотал пулемет и Петелин бросился обратно.

Майор застыл немного сбоку от окна с просунутым в него дулом пулемета, на миг оглянулся на стук шагов. Петелин увидел бледное, словно маска, лицо, страшно блестели белки. Около него, прижался к стене с автоматом в руках, мальчишка-адъютант. Радист, в углу, склонился над рацией.

На улице больше не стреляли, но беготня усиливалась, звучали резкие команды. Насколько он мог оценить, неведомые напавшие готовились к штурму.

— Ну что там? — яростным шепотом спросил Петелин.

— Молчат, товарищ фельдмаршал, — почему-то ответил адъютант, а майор закаменел спиной.

— Ждем, — Петелин повернулся к радисту и спросил быстро, — что с связью?

— Связь налажена, товарищ фельдмаршал!

— Передавай наши координаты. Нападение. Срочно выслать помощь, срочно!

— Есть! — кивнул радист, забубнил в микрофон рации.

— Господин фельдмаршал! — донесся из разбитого окна голос по-русски с легким акцентом, — Говорит командир спецгруппы Серые волки второй лейтенант Ривера. Вы окружены и сопротивление бесполезно. Сдавайтесь! Мы гарантируем вам и вашим спутникам жизнь и достойное вашего положения обращение. Даю пять минут на размышление и начинаю штурм. Тогда — смерть!

В плен хотят взять... козырь получить для торговли! А вот хрен вам! Выкуси!

— Товарищ фельдмаршал, — услышал почему-то извиняющийся голос радиста и повернул лицо, — лагерь передает, что направляют группу спецназа, ориентировочное время прибытия — один час! Раньше никак не получается.

В следующее мгновение он увидел боковым зрением стремительное движение и когда повернул голову, то увидел майора, прижавшегося спиной к стене с другой стороны окна. Дуло пистолета в его руке нацелилось на Петелина.

'Бам' — глухо ударил об пол прикладом пулемет.

— Не шевелитесь, товарищ фельдмаршал, — тусклым голосом сказал майор. В прищуренных глазах, в суровой скобке рта, в подбородке, злобно выдвинутом вперед, — во всем чувствовалась решимость; он готов был стрелять, — а то мне придется вас убить, а навахо, боюсь, тогда не выполнят обещания, — майор скосил взгляд на адъютанта, — тебя, Селягинов, это тоже касается. Ты мне вообще не нужен.

— Изволь объясниться, — сказал Петелин звенящим от ярости голосом, краем глаза отслеживая обстановку за окном. Пять минут они такие... если поймут, что осажденные передрались — закончатся в любой момент, — пока рожа целая. Это ты нас предал?

— Нет, не я, — осклабился майор, — Просто я не фанатик и хочу жить, а зная вас, фельдмаршал, я не верю, что вы сдадитесь..., так что отдайте мне ваш пистолет, только медленно.

Он протянул руку. Петелин не шевелился.

— Ну? — произнес с металлом в голосе майор, — Или вам прострелить ногу?

— Трус, чмошный трус! — презрительно скривился Петелин, протягивая пистолет стволом назад. В тот самый миг, когда майор уже касался кончиками пальцев пистолета, фельдмаршал словно ненароком выпустил рукоять. Прием для фраеров, но майор купился и невольно проводил падение взглядом.

Петелин разогнувшейся пружиной ушел влево, успев в падении ударить носком тяжелого ботинка по руке, так что пистолет полетел в сторону. Майор, совсем было поверивший, что сумеет обезоружить Петелина, застыл в нелепейшей позе, пытаясь сохранить равновесие.

Петелин сходу ушел в кувырок, через миг еще помнившая тепло руки майора рукоять пистолета сжимала его рука.

Повернулся и встретился взглядом с разгибающимся майором, подхватившим с пола фельдмаршальский пистолет.

'Бах!'

'Бах!'

Оба выстрела почти слились. И все же Петелин успел первым. Пуля ударила майора в лоб и на пол рухнуло уже мертвое тело. Он лежал навзничь, повернув к Петелину белое лица с широко открытыми глазами, на котором застыло выражение легкого удивления, а между ними и чуть выше червонел еще один, незапланированный природой, 'глаз'.

Петелин, не сдержавшись, выругался вслух, — Угроза смерти не повод сдаться! — глаза его были сухи, губы крепко сжаты.

Подошел к окну и поднял пулемет. Осмотрел. Слава богу, вроде все цело. Довольно долго молчал, глядя на адъютанта каким-то оценивающим взглядом — от него сейчас зависело слишком многое.

— Селягинов, — произнес звенящим от ярости голосом, — держишь заднюю дверь! Отвечаешь за нее головой!

— Есть! — привычно крикнул адъютант. Подхватив автомат устроился сбоку от открытой двери.

Несмотря на всю отчаянность положения, Петелин был зол. Даже не зол, а в ярости. В холодной ярости, которая гонит человека на ощетинившийся штыками вражеский строй, не застилая при этом глаза и не отключая голову. Как уже случалось в его жизни, он приготовился драться не на жизнь, а на смерть — потому что ничего другого ему не оставалось. Его судьба — это судьба профессионального военного, который априори согласен... должен быть согласен на смерть ради Отечества. Именно так, с большой буквы — Отечества и вариант с пленением, который даст индейцам шансы поторговаться он не рассматривал. А шансы продержаться... пусть минимальный, но есть. Что же... потанцуем...

Прошло еще десяток минут. Мальчишка-адъютант ворочался, стонал, прижимая ладошку к груди в углу, рубаха его быстро темнела от крови. Петелина тоже зацепило — алое пятно расплывалось на плече. Радист с автоматом в руках лежал напротив двери — его единственного еще не зацепило. Кажется.

'Черт... не продержимся... неужели все? — Петелин покосился на кобуру с пистолетом, — последний аргумент. В плен попадать нельзя категорически и уходить, не прихватив с собой как можно больше врагов — тоже. И что, выходит выход единственный?' На миг стало так жалко себя. Ведь только сбылись заветные мечтания — он получил фельдмаршала, только родилась дочка, а приходится уходить. Воспоминание о дочери, которую он еще даже не видел вызвало в нем такое острое и щемящее чувство потерянности, жалости к самому себе, что он скрипнул зубами и, не давая себе передумать повернулся к радисту.

— Вызывай наших.

— Есть! — радист вскочил и, пригибаясь, чтобы не попасть под шальную пулю, перебежал в угол, к рации, забубнил в микрофон, — 'Центр', я 'Восход-6'. Я — 'Восход-6'. Прием!

Посмотрел в окно. В ярком свете полыхающих хозяйственных построек, снова замельтешили тени.

'Так-так-так-так-так!' — На конце пулеметного ствола расцвел ярко-желтый мерцающий цветок, в тарахтящем грохоте очереди сдавленный чей-то вопль почти не слышны.

Петелин спрятался обратно под защиту стены и посмотрел на радиста.

— Ну что там?

— Есть связь, товарищ фельдмаршал.

Петелин вздохнул устало.

— Передавай мой приказ... — он немного помедлил, — Приказываю, вызываю огонь на себя. На себя!..

* * *

Старший лейтенант Егор Петелин пребывал в дурном настроении с самого пробуждения. Снам верить, так и дела не делать — гласит старинная мудрость. И большая часть того, что снится, и в самом деле не стоит того, чтоб ломать себе над этим голову, — обрывки и осколки пережитого, нередко совершенно случайного, но что продолжает жить своей призрачной, обособленной жизнью в какой-нибудь из захламленных кладовок мозга.

Сон, дурной сон, пришел под утро, видимо в последние минуты перед подъемом и запомнился так четко, что его можно было счесть дурным предзнаменованием. 'Определенно, что-то сегодня произойдет, — мрачно думал Егор, привычно защелкивая замки ремней кресла пилота. Что-то должно случиться просто обязательно!'

Снился сон, что будто идет облава и выслеживают его, Егора Петелина. Он долго бежал по улицам мрачного вечернего города, пока не скрылся в заброшенном пустом доме. В тишине грохотали кованные сапоги, постепенно приближаясь. Егор вытащил оружие. Он не задастся без боя! Темный со света силуэт преследователя показался в проеме двери. Гулко в пустом помещении грянул выстрел, и Егор увидел, как преследователь валится назад, назад и вбок. Подбежал к нему и увидел лицо... это отец. Его собственный отец! Егор рухнул на колени. Спасти, только спасти! Затормошил.

Увидел, как лицо отца жутко изменилось, тело поплыло, просачиваясь сквозь каменный пол, словно вода сквозь дырявый мешок. Несколько мгновений он хватал расползающуюся плоть, пока не осталось и следа отцовского тела. И тогда он закричал. Страшно закричал.

В общем на боевое дежурство заступил невыспавшийся и злой. А тут еще радист-стрелок, с веселым фырканьем, вздумал делится амурными приключениями в Нью-Йорке.

Егор тоскливо возвел очи горе, обдумывая, как отшить разговорчивого напарника, но тут сквозь шипение радиопомех и болтовню радиста-стрелка прорвался голос руководителя полетов:

— Внимание! Я — 'Центральный', я — 'Центральный'. 'Леопард', на взлет!

— Центральный! Принял. Выполняю, — хрипло отрапортовал летчик.

— От винта.

— Контакт!

— Есть контакт!

Грозно зарокотал мотор, лопасти превратились в полупрозрачный круг. Дрогнули, ожили стрелки приборов. Пилот вслушался в вой моторов, бросил взгляд на приборы — в норме так что никаких происшествий быть недолжно...

Светлеющее утреннее небо прочертили три красные ракеты — сигнал на взлет.

Егор Петелин отпустил гашетку тормозов и надавил на педаль газа, самолет, сначала медленно пополз вперед. Чисто автоматически проверив работу элеронов, подал газу и самолет резво побежал, набирая скорость и оставляя за собой хвост пыли.

Огни сигнальных фонарей полевой взлетно-посадочной полосы стремительно рванули навстречу, превратились в две сверкающие полосы; мелькнули строения у края полевого аэродрома, несколькими мгновениями спустя вибрация, сопровождавшая разгон, прекратилась — самолет плавно потянуло вверх, к светлеющему небу. Ну, держитесь, индейцы! Егор Петелин летит к вам в гости!

...Руки действовали самостоятельно, почти без участия головы: штурвал на себя и потом чуть вправо, щелкнул тумблером, открывающим клапаны воздухозаборника двигателя, пальцы привычно опустились на штурвал... Земля резко ушла вниз, под брюхом самолета пронеслись деревья.

В наушниках прозвучал голос руководителя полетов. Передав координаты цели, приказал уничтожить лесной домик, около которого идет бой.

Летчик подтвердил приказ. Рука аккуратно отклонила ручку управления, нога выжала правую педаль. Гидросамолет послушно накренил плоскость, разворачиваясь.

Самолет мчался на запад, одновременно набирая высоту — так будет легче обнаружить цель.

Внизу проносились леса, леса, напоминающие сверху бесконечное темно-зеленое море, перемежаемые заросшими лесом холмами. Огонек на горизонте — не мог быть ничем иным кроме цели.

Самолет, точно соскальзывая с крутой горы, понесся вниз. Вот и цель.

Распахнулись люки. Черные капли авиационных бомб убийственным градом понеслись к земле стремительно вырастая в размерах.

Полыхнули красные взметы в полутьме рассвета. 'Бах! Бах! Бах!' — протяжно загремело. Казалось, раскалывается на части сама земля. Стена дыма, смешанного с огнем и землей, поднялась над лесом.

Только через полчаса, после возращения на аэродром, Егор узнал кого бомбил.

Побледневший, он сидел в пилотском кресле своего самолета. Странный болезненный взгляд не отрывался от леса, начинающегося сразу за взлетным полем; периодически губы дрожали, словно пытались что-то проговорить или спросить. И одна только надежда, что случилось чудо, и отец выжил, давала сил продолжать дежурить.

А вечером вернулась в лагерь группа спецназа с телами погибших драгун, офицеров штаба и отца... Не выжил никто.

Тем же вечером Егор, с лицом отрешенным и бледным, с пухлой сумкой через плечо, в которой периодически что-то позвякивало, 'деревянной' походкой прошел в дальний угол лагеря, где стояли наемники и нырнул в палатку Генриху Вильчеку. Молодые люди сдружились, словно провели совместно не считанные недели, а знали друг друга с детства.

До утра из палатки раздавались то пьяные возгласы, то перебор гитарных струн и песни, старинные казачьи и мастерградские — Вильчек неплохо владел гитарой и пел. Утром, появился гарнизонный караул. По приказу генерала Чирикова — командира гвардейской бригады, он, как старший по званию, возложил на себя обязанности командующего экспедиционными силами, молодых людей арестовали. Приговор был неожиданно мягким — сутки ареста. Генерал Чириков, 'славившийся' крутостью нрава не смог отказать сыну покойного фельдмаршала в праве присутствовать на похоронах отца.

Накрыло его ночью. Приснился сон с отцом. Егор еще совсем маленький идет, схватив отцовскую ладонь, в кино. Отец был в хорошем настроении шутил, рассказывал о чем-то и Егору было хорошо.

В этот момент он проснулся и открыл глаза. Лунный свет, пробивался через узкое оконце и рисовал на земляном полу переплет решетки; на соседнем топчане тихо сопел дружище Генрих И тут он вдруг понял — что отца больше нет. Что он навсегда покинул его. Никогда они больше не встретятся, никогда он не увидит его улыбку и виноват в этом он. Егор. Это он убил самого родного после матери человека.

— Почему? Почему? — беззвучно прошептали губы, — Боже, почему ты сделал меня отцеубийцей? Почему? — он почувствовал, как глаза стало щипать и повторил: — Почему?

Утром друзья переступили порог гауптвахты.

На маленьком кладбище, на территории русского лагеря, некуда яблоку упасть — собрались все свободные от службы.

Фельдмаршала хоронили с воинским церемониалом. 'Дын-дырыдын, Дын-дырыдын' — впереди скорбного шествия шел десяток барабанщиков, палочки летали в искусных руках: 'Дын-дырыдын, Дын-дырыдын'. Торжественный и грустный марш гремел посреди окутанной покрывалом горя толпы. Солдаты: ветераны и новички молча глядели на того, кто привел их к трудной победе. Их привел, а сам не уберегся.

Шел гвардейский полк с приспущенными знаменами, с пушками. Следом мастерградские мотострелки в пешем строю. За простым дубовым гробом, его несли старшие офицеры армии, в том числе генерал Чириков, следом — подушки с имперскими и мастерградским наградами.

За ними все офицеры армии и среди них Егор. Застывший взгляд не отрывался от гроба отца. Смерть... Если ты родился, то когда-нибудь умрешь. Это железное правило природы, но от руки сына... сердце рвалось на части от боли.

Отпевал батюшка Даниил. Бывший солдат, прошедший весь Азовский поход, только потом принял духовный сан и стал полковым священником. За это, а еще за то, что не искал 'теплого' местечка, его уважали и солдаты, и офицеры.

Несколько раз задумчивый взгляд отца Даниила останавливался на лице младшего Петелина, все душевные силы которого уходили на то, чтобы казаться невозмутимым.