Сосед, весельчак и острослов, один из лучших следопытов и охотников поселения. Одинокий, но всегда благодушный и гостеприимный. Любимец всех, от молодых женщин до сорокалетних битых жизнью мужиков, своих ровесников. 'Освойся пока и осмысли сам себя, а после я скажу, что ты должен делать'...
Когда тотчас же после его ухода агент рванул к инквизитору, приписанному к поселению, служитель Конгрегации едва сдержался, чтобы не отходить раскаявшегося грешника табуреткой. Разумеется, горе-шпиону и в голову не пришло выждать, отвлечь внимание, пробраться к конгрегатской резиденции тайком, и когда немедленно направленные в дом охотника тевтонцы выломали запертую дверь — того и след простыл.
Агент для себя не просил ничего, желая лишь получить обещание защитить семью, однако разбрасываться людьми в сложившейся ситуации было не с руки, да и прощенный враг, решил инквизитор, порой куда надежней облагодетельствованного друга, посему несостоявшийся агент был оставлен где есть, с обязательством являться для исповеди тотчас же, если его память выкинет новую шутку или если на связь попытается выйти кто-то еще.
Все трое, однако, так и продолжили жить как прежде; никаких новых кульбитов их разум более не совершал, никакие агенты более значимого порядка с ними не связывались, никто не пытался отомстить им за предательство, и что самое главное — никакой дельной информации они ни о себе, ни о сообщниках на Старой Земле сообщить не смогли. Все трое бормотали что-то маловнятное о мире без Инквизиции, свободе человеческого духа без Церкви, Империи и какого бы то ни было государства вовсе, о грядущем триумфе человеческой воли и славе древних богов, смущаясь под взглядами инквизитора и братьев-рыцарей, запинаясь и явно сами удивляясь тому, как когда-то могли верить во все сказанное настолько искренне, чтобы согласиться на столь дикое вмешательство в собственный разум. Как заметил, пересказывая суть отчетов, Висконти — жизнь на осадном положении либо быстро вылечивает анархистскую блажь, либо лишает разума вовсе, и слава Богу, что в случае этих троих имел место именно первый вариант.
Что сталось с бежавшим агентом первого порядка, куда он направился, в конкретное место или куда глаза глядят, что с ним сталось — осталось неизвестным. Тела не нашли ни поблизости от поселения, ни на землях местных племен (если только те говорили правду), живым его нигде достоверно не видели тоже, и лишь мальчишки, сыновья местного охотника, говорили, что, кажется, видели пришлого человека далеко-далеко, у заросших соснами скал, куда им заходить было запрещено, но они (честное слово, случайно!) все-таки зашли.
Если мальчишки ничего не напутали и ни в чем не приврали — двигался агент именно в сторону земель, на которых, согласно предположениям местных, обитали люди, не похожие на жителей Винланда. Отчасти, как не раз отмечал Висконти, им можно быть благодарными — именно на основе противостояния их нечастым, но всегда разорительным набегам и помощи местным племенам в этом деле удалось достаточно легко наладить относительный мир и хрупкое сотрудничество с обитателями земли, открытой спустя несколько лет после основания базового лагеря на Нойфундланде[90]. За время пребывания на соседствующей с островом земле братья-тевтонцы сталкивались с ними восемь раз в серьезных схватках и еще однажды — в мимолетной драке с, по-видимому, отрядом разведчиков. Взять живым никого из них ни разу не удалось, и все, что оставалось — строить предположения по телам и снаряжению убитых и рассказам местных.
Они приходили с юго-запада, где появились, по рассказам стариков, всего несколько поколений назад. Это были высокие крепкие люди или со светлыми волосами, но с чертами лиц винландских жителей, или не похожие на них вовсе — таких легко можно было встретить в северных районах Германии где-нибудь в порту. Вооружение тоже напоминало больше хорошо знакомые мечи и скандинавские секиры, чем палицы и легкие топорики местных племен, да и одеяния их, хоть и были сшиты явно по местным обычаям, имели заметные и тоже знакомые отличия в крое. А главное — местные в один голос твердили, что не известны ни им, ни ближайшим племенам те духи, чьи изображения были выточены на амулетах, и не знакомы знаки, что были вышиты на одеждах убитых.
'Мы знаем, что случилось с исландцами', — сообщил в одном из отчетов конгрегатский служитель более десяти лет назад, но это было слишком сильным заявлением. Да, теперь стало ясно, куда исчезли полторы сотни лет назад все прибрежные обитатели Исландии. Да, можно было предположить, что им стало мало Нойфундланда, и с острова они сместились на обнаружившийся рядом с ним континент. Но что стало с первым поселением, почему они ушли глубже на юго-запад, как им удалось выжить в окружении не слишком доброжелательных к чужакам племен, почему спустя столько поколений смешения все еще не исчезла, прямо скажем, не самая стойкая порода светловолосых людей, растворившись в подавляющей массе винландской крови... Все это так и осталось без ответа.
И к тому же, возник новый вопрос: грубо сделанные золотые амулеты, в немалых количествах найденные у убитых светловолосых — это редкость, отличительная особенность экипировки 'идущих на смерть', или там, на юго-востоке, и вправду можно найти что-то, что сделает, наконец, по сути убыточную колонизацию неизведанной земли хотя бы самоокупаемым предприятием?..
Тевтонский emissarius, на чьих плечах лежала орденская часть освоения Винланда, уже стал не просто постоянным гостем в академии — в последние годы все чаще он входил в рабочую комнату Антонио Висконти почти запросто, и можно было слышать из-за двери, как они жарко обсуждают что-то, о чем-то спорят, препираются, и если склониться к створке и притихнуть, можно было услышать не приличествующие столь высоким особам выражения вроде 'от барана слышу' или 'и откуда я рожу тебе еще три корабля?'...
Корабли, правду сказать, находились. Не в тех количествах, о которых время от времени мечтал Висконти, однако рвущимся на новую неизведанную землю конгрегатам всегда было на чем туда попасть...
— Сколько раз подавал прошение? — спросил Курт и, когда Мартин непонимающе нахмурился, пояснил: — О назначении в Винланд. Сколько раз ты пытался и сколько раз Бруно тебе отказывал?
— Четыре, — нехотя отозвался тот.
— Зачем?
— Затем, что это интересно, — с явно сдерживаемым неудовольствием пояснил Мартин. — Затем, что необыкновенно. Затем, что для меня это как целый Предел-континент.
— Ах во-от оно что, — протянул Курт, кивнув с нарочитым пониманием. — Предел. Приключения, схватки, неведомые чудовища и чуждые земли. Оно и понятно, всякие там стриги да оборотни, да человеческие войны — привычные скучные пустяковины... Сюда — тоже сам напросился?
— Да не полезу я в Предел, — зло отрезал инквизитор. — Да, приключения. Да, стриги и оборотни — это скучно, когда один из них с детства учит тебя французским наречиям, а с другим ты все с того же детства бегаешь на тренировках. И ведьмы — скучно, потому что одна из них тебе штопала штанину, которую другая порвала в детской драке, а потом обе ставили тебе припарки на ссадины. Шпионы — скучно, потому что они твои родители, с малых лет отдавшие тебя на воспитание своим учителям-шпионам. Наследники престолов, могущественные организации, рулящие политикой половины цивилизованного мира — скучно. Все они — просто точно такие же друзья, родные или враги, как тысячи, десятки тысяч обывателей Европы, все эти тайные игры — байки моего детства. Ах нет, вспомнил, было нечто необыкновенное — год назад. Призрак на заброшенной мельнице в полузаброшенной деревне. К призракам я еще не привык, вынужден признать. Да, на родной земле еще может произойти много нового и интересного, только я-то вряд ли до этого доживу, а сейчас вся моя служба похожа на жизнь городского стража, следящего за карманниками.
— А тебе подавай ангела смерти на улицах? Помнишь, что говорили в академии об азарте?
— Это не азарт.
— Да в самом деле?
— Я хочу приложить силы туда, где этих сил не хватает, — с расстановкой выговорил Мартин. — Быть полезным там, где эта польза нужна. Да, я хочу, чтобы это и мне тоже было интересно, это что, настолько крамольно? И скажешь, что сам не начинал службу с той же мыслью?
— Не скажу. Ну и посмотри на меня сейчас.
— Смотрю. И знаешь, что я вижу? Человека, прожившего жизнь, какую хотел, получившего то, что хотел, и даже сверх того, человека, который погряз в службе по уши и доволен этим, а главное — чья служба принесла больше пользы, чем служба половины императорских шпионов и конгрегатских следователей, но отчего-то он противится тому, чтоб кто-то повторил его путь.
— Очень интересно ты видишь, должен заметить.
— Я не перечислил несчастья, ты хотел сказать? Неудачи, трагедии, срывы, потери? И что, дай тебе возможность все повторить сначала или самому выбрать свое будущее — ты прошел бы иной путь, от чего-то отказался бы, чего-то бы не повторил? Скажешь 'да' — я скажу, что ты врешь. Потому что ты — такой. И вся наша клятая семейка такая, обе ее половины, с шилом в заднице вместо нормального человеческого стремления к счастью и покою. И знаешь что? В отличие от тебя, не считаю, что это — трагедия!
— Альта плохо на тебя влияет, — подчеркнуто сокрушенно вздохнул Курт. — Научила хамить и орать на отца... Не стыдно?
— Ни капли, — с вызовом огрызнулся Мартин, и он кивнул:
— Это хорошо. Но должен заметить, что Бруно на тебя влияет еще хуже... Хочешь скажу, что надо сделать, чтобы он подписал очередное прошение?
Мартин запнулся, скосившись на него с подозрением, и, помявшись, осторожно спросил:
— Что?
— Остепениться и остыть. Ты сам-то отпустил бы на чужую землю, в неизведанное, вот такую горячую голову, которую тебе, к тому же, еще и было б жалко из соображений личной привязанности?
Мартин отвел взгляд в сторону, не ответив, так же молча перевел взгляд на лежащую перед собой 'логическую карту Луллия' и, наконец, спросил:
— Как полагаешь, 'Костер в лесу' стоит соединить только с 'Паломники' или с 'Предел' тоже?
Глава 15
Констанц, апрель, 1415 a.D..
Хронист, коему было поручено составить и после предоставить местным властям статистику приезжих духовных и светских лиц, в своих заметках и отчетах с явным, хоть и хорошо скрываемым удивлением, отмечал наплыв не только священнослужителей всевозможных рангов, но и мирскую знать со всей Европы. И даже без чтения длинных списков и цифр Бруно отмечал, что достаточно пройти по улицам города лишь несколько минут — и можно убедиться в том, что город полнится всеми народами и языками, от шотландцев и поляков до византийцев и французов. Не сбылось самое главное, самое тревожное опасение — что короли, епископы и иные правящие и просто влиятельные персоны европейских государств попросту проигнорируют Собор, объявленный Императором Рудольфом, этим самовольным государем, вооружившимся церковным щитом Конгрегации и светским мечом Империи, типом неприятным, почти ненавистным. Всего десять лет назад разгорался, грозя перейти из холодного противостояния в горячую войну, настоящий скандал, когда Европа узнала, что с помощью Тевтонского ордена человек, зовущий себя Императором Священной Римской Империи, уже не первый год осваивает и присваивает новооткрытую землю, чье расположение раскрывать собратьям-королям даже и не намеревается. Сколько тогда было шума, сколько ультиматумов и проклятий, сколько угроз... 'Всё, что надо — продержаться, — внушал Рудольфу Сфорца, в очередной раз пресекая попытки старого правителя впасть в отчаяние. — Просто продержаться год или два, давить им нечем, принудить Империю они ни к чему не могут'... Кардинал все-таки дожил до того дня, когда увидел, что оказался прав: выпустив пар и испробовав все словесные методы давления, Европа остыла. Иначе и не могло быть — во-первых, нажать на Рудольфа коллегам по правящему ремеслу и впрямь было нечем, а во-вторых, покойный отец Конгрегации не зря несколько десятилетий запускал свои щупальца куда только мог, плодя агентов, как кроликов, и наживаясь на любых финансовых операциях, включая самые сомнительные, ибо питалась эта агентурная армия отнюдь не сеном и зерном...
Европа затихла, но ее неприязнь, и прежде стоившая Императору немало седых волос, окончательно утвердилась — холодная, прочная, точно лед на озере поздней зимою. Будь меж императорскими врагами больше согласия, не рви они друг другу глотки в политических и военных дрязгах — это был бы хороший шанс ударить по Империи сообща, и далеко не факт, что из этой схватки детище богемской династии и Конгрегации вышло бы с честью. Но собратья-венценосцы своим шансом не воспользовались — ибо inter superbos semper iurgia sunt[91]... И вот спустя десять лет те же люди, что призывали небесные кары на голову Императора, гостят на его земле, в его городе, на его условиях...
— Видимо, Европе и впрямь опостылела схизма, — вздохнул Бруно, глядя сквозь зарешеченное окно на яркое, сочное весеннее солнце. — За полгода собора — ни одного инцидента, ни одного скандала, ни единой провокации... Впрочем, не сомневаюсь, что шпионов здесь тьма, и эти-то работают в обычном распорядке.
— Зачем вы мне все это говорите?
Упитанный хмурый человек с обширной лысиной и прямым острым, как у ворона, носом уже не раздражался: теперь в его голосе слышались лишь утомление и скука. Однако нельзя было не заметить, что он все же не махнул рукой на происходящее, и его тоска не претворилась в уныние. Гость, размещенный на втором этаже конгрегатской резиденции, по-прежнему облачался в лучшее из своего гардероба — судя по тому, что приодетым с иголочки Бруно обнаруживал его всякий раз, когда приходил, рядился он так ежедневно. Пухлый подбородок всегда был чисто выбрит; бритву, к немалому удивлению постояльца, ему оставили, демонстративно осмотрев при обыске вещей и так же нарочито небрежно положив обратно. При всем своем упорстве, можно даже сказать, упертости и отчаянности — такой опасности гость не представлял. Его угроза была иной...
— Я полагал, вам будет интересно, что происходит вокруг, святой отец.
— Вокруг — разврат, ересь и непотребство, — отрезал тот хмуро. — Всего лишь несколько улиц довелось мне пройти в этом городе до того, как меня схватили, но даже то, что я видел, приводит на память Исайю: 'И Вавилон, краса царства, гордость Халдеев, будет ниспровержен Богом, как Содом и Гоморра'...
— Майстер Гус, — оборвал его Бруно, и тот запнулся, как запинался всякий раз, слыша свое имя вкупе с немецким обращением. — В сотый или, быть может, уже в тысячный раз повторю свой совет быть осторожней в высказываниях, иначе когда-нибудь ваши метафоры выйдут вам боком.
— Собственно говоря, уже вышли, — буркнул Гус, и он качнул головой, поведя рукой вокруг:
— Вы об этом? Бросьте, оказаться почетным гостем ректора академии святого Макария — далеко не самое страшное, что с вами могло случиться, а я бы сказал — самое лучшее в сложившихся обстоятельствах. Или вы предпочли бы оказаться в местной тюрьме, а после и в зале Собора, отчитываясь перед Папой и епископами?
