Зверь лютый. Книга 29. Венец

— Как же благословлять скоромную трапезу в постный день?! Нет, ни один поп таковое не сотворит!

Э-эх... Откуда такая идеализация клира? Они, временами, такое благословляют...

— В году половина дней постных. Если батюшка полгода не исполняет обряд, то нужен ли он в остальные дни? Если пастух не идёт со своей отарой, то к чему он?

— Нет! Никогда! Ни один Патриарх! Не пойдёт на такое! На разрешение ереси!

— Ересь? Уймись, Антоний. Ежели ты находишь в каше с маслом Св.Дух, Св.Дары, Св.Причастие, любое из семи таинств, то это ересь обрядоверия. Спасение человека — в Боге. А не в каше без масла.

* * *

Тема для Руси/России болезненная. Костомаров (19 в):

"Благочестие русского человека состояло в возможно точном исполнении внешних приёмов, которым приписывалась символическая сила, дарующая Божью благодать; <...> Буква богослужения приводит к спасению; следовательно, необходимо, чтобы эта буква была выражена как можно правильнее".

Нифонт (12 в.) немало издевается над различными проявлениями подобного.

Явление именуется обрядоверием и почитается за грех, хотя широко распространено.

* * *

— Нет!

Забавно. В Киеве я регулярно нарываюсь на категорические отказы. Климат, наверное, способствует. Или — столичность. Где об-бармаление, там и об-баранение.

— "Если не — быть резне".

Антоний Черниговский оторвался от разглядывания лавки, на которой сидел, от титанических мук по определении цветности моей сущности и сформулировал. Процитировав мне — меня же. В только нам двоим понятной форме.

Тревожный, напряжённый, сомневающийся взгляд исподлобья, со старческого лица, измученного валом потрясений последних дней.

Я успокаивающе улыбаюсь: "спокойно, победа будет за нами". И, как отзыв к паролю, отвечаю:

— Но лучше сперва поговорим.

Остальные переглядываются, не понимая, но чувствуя, что для нас двоих в этих словах есть скрытый смысл.

Антоний Черниговский вспомнил: эти слова относились к коронации Боголюбского. Тоже... страшновато было. Изначально казалось, что невозможно. Но вот же, сделалось.

— Итак, Кирилл, или ты получишь благословение Патриарха на установление наших местных правил церковных для жизни мирской в краях здешних, особенных. При сохранении общей догматики, символа веры и литургического общения. Тогда мы разговариваем и мнение Патриарха для нас интересно, уважаемо. Или Патриарх отказывает во внимании к нашим нуждам. Тогда... тогда раскол, тогда Константинопольские Соборы для нас — вакханалия еретиков. И вина — на них.

Внимательно оглядел присутствующих. Жизнь меняется. Не скажу, что "стало жить вам лучше", но что "веселее" — точно. Кто-то поднимется, укрепится. Кто-то упадёт. В могилу.

— Ежели вы, пастыри православные, пренебрежёте телесными, мирскими заботами паствы, то и души их отвернутся от вас. Вы закроете дверь. Ту, которая именем Иисус.

Почему они не восстали? — Не о том спрашиваешь, девочка. Они — восстали. Все обкрестованные придурки на "Святой Руси" восстали. Против... против всего. Одни — против разрыва с Патриархией, другие — против подчинения Патриархии, одни — против разрешения поста, другие против его запрещения. Экономического смысла за этим не было. Но положить голову за суеверие — любое! — желающие всегда найдутся. Психи есть во всяком народе, просто не надо им воли давать.

Обе партии — раскольников и их противников — оказались обезглавлены. Бешеный Федя казнён, Мануил Кастрат умер, Поликарп Печерский отправился в зарубежье, Антоний Черниговский перешёл на "третью сторону", на мою. "Настоящих буйных мало. Вот и нету вожаков". Без юродивых пассионариев-раскольников и ортодоксы растерялись. Снова: митрополит Константин погиб, их лидеры: Кирилл, Кириней, согласились со мною.

Не всё просто. Илья Новгородский, к примеру, гадил везде, где мог. Да мог-то он мало. И — не долго.

Хрисоверг, замученный к этому времени своими болячками, не желал сказать "да". А сказать прямо "нет" — не рисковал. Преемник его, Михаил Анхиал начинать своё патриаршество с раскола не хотел. Некоторое разнообразие всегда присутствовало в жизни поместных церквей. Мы не сделали ничего принципиально нового. Ну, не носят на Руси в "цветоносную неделю" пальмовые ветви! — Только вербу. Просто усилили уже имеющееся своеобразие.

Мы сформировали списочек: чего бы нам хотелось. Ничего особо еретического там не было. Но вопрос-то не в этом. Или всё, или ничего. Или Соборы нам — указ, или — совет. Хоть про что, хоть про вербу или оливковое масло. Обсуждались не установления, а право на их изменение.

Кирилл, с его логикой и риторикой, с его книжностью и смирением, с внутренней готовностью "читать с разумением", оказался очень уместным переговорщиком. Именно для "ипата философов". Они изначально были дружелюбны друг другу.

Ещё. Анхиал известен решительной неприязнью к католикам. Я, с моим подчёркнутым уважением к княгине Ольге, напоминал о её крещении в Константинополе, о посылке ею послов в Рим. Не угрожал, не вспоминал, но там не дураки сидят. Риск повторения тогдашних ошибок в отношении "королевы руссов", требовал проявления большей гибкости.

Забавно то, что мы, в силу нищеты и слабости Руси, не могли ни "нагнуть", ни "купить" Патриархат. Сыскался, однако, обходной путь.

Орёл византийский — двухглавый. Жрёт в два горла. И кормить, и морочить — надобно обе головы. Предложения церковные были приложением к предложениям императору. Раскол означал, для светской власти после моих предложений, не только существенную "упущенную выгоду", но и кучу проблем.

Два набора "кнутов и пряников" позволили нам добиться желаемого в достаточной мере. Главное: мы начали выводить схоластику из мирской жизни, которую обустраивали прагматически. При этом, естественно, Святое Предание, Святоотеческое Наследие утрачивало статус святости. Становясь тем, чем оно и является: мнением некоторых людей по некоторым их местным поводам.

Конец сто пятнадцатой части

Часть 116. "Сколь верёвочке не виться, а..."

Глава 582

Архиереи, перегруженные эмоциями и информацией отправились по домам, а у меня впереди ещё Боголюбский. Отчёт о проведённом мероприятии. Может, он притомился и спать лёг? — Это было бы здорово. Чтобы меня к нему не пустили. Увы...

— Заходи. Насоборился? Насинодился? Насинкликтился? Плесни.

Первый раз в жизни вижу Боголюбского в таком... расхристанном состоянии. Небольшое тёмное проходное помещение — прихожая перед опочивальней. Посередине стол с одинокой свечкой и кувшином. У стены на лавке, задвинувшись в тёмный угол, сидит, подобрав под себя босые ноги, князь Андрей.

Первый раз в жизни вижу его без длинномерного в руках, без меча или посоха, без шапки, без сапог. Дорогая шуба полураспахнута, под ней белеет нательная рубаха.

"Трагедия? Сидел одинокий человек в пустой комнате...".

— Что, второго кубка нет? Пей из моего.

Я несколько... не кидаюсь в восторге исполнять особо ценное и гениально содержательное... указание. Принюхиваюсь к кубку, к содержимому кувшина.

— Сейчас Прокопий прибежит, ещё посудинку принесёт. А пока пей с моего. Пей, кому говорю. Что, боишься? Что вместо Государя отравы нахлебаешься? Не трусь, я уже глотнул. Сдохнем вместе.

Он как-то удивлённо покрутил головой, обычно спрятанные под шапкой или тщательно расчёсанные волосы его, разлетелись мокрыми от пота редкими кудрями в стороны.

— В историю войдём. Летописцы от восторга кипятком писать будут. Всё Святое Писание припрягут. Вот, де, и Саулу в его птичнике перед смертью сходно кукарекали. Первый Государь Всея Руси преставился в первый же день после венчания. Обос...ался под шапкой. Бармы царские будто топор палаческий — враз голову секут.

Я взял кувшин, отхлебнул.

* * *

"Мюллер стрельнул у Шелленберга сигаретку, закурил и выглянул в окно. По улице шёл Штирлиц, ведя на поводке крохотную, зелёную с оранжевыми полосками, шестиногую собачонку. "Странно, — подумал Мюллер, — мне казалось, что Шелленберг курит только Кэмел...".

Отнюдь, Кэмелом здесь и не пахло.

* * *

Уйё... Факеншит! Я такое пойло... только в годы босоногого детства во дворе вино-водочного на соседней улице...

— Чего кривишься? Не по нраву вино государево? Не любо угощение царское?

— Вино? Моча-мочой. От глистов, видать, хорошо помогает. А не любо мне то, что ты разум свой пропиваешь.

— Кто?! Я?!

— Ты. Глупости городишь. Об себе плакаться начал. Не войдёшь ты в историю как государь, бармами придавленный. Если в вине зелье, то сдохнем оба. Не от барм, я-то их не надевал.

— Точно. Не надевал. А хочешь?

Боголюбский был пьян. Нет, он не падал. Потому что сидел на лавке, плотно завалившись в угол. И рука его, принимая возвращаемый кубок, не дрожала. Не сомневаюсь, что он и нынче своим клинком — "от плеча до седла"... не задумываясь.

Не случайно через пять лет в РИ заговорщики, осмелев от выпитого, не рискнут войти к нему в спальню, не утащив прежде меч. Да и потом, уже во дворе, будут сечь его издалека кончиками сабель, страшась толпой подойти к безоружному старику в одной ночной рубашке на дистанцию глубокого укола или рубящего удара.

Голос его был внятен, а речь связна. Она не наполнялась распространённым у многих в таком состоянии потоком слов-паразитов, затыкающих дырки в разваливающемся в алкогольном тумане мышлении. Не насыщалась, более обычного, императивными, "сильными", одни лишь эмоции выражающими, словосочетаниями. Конструкции типа "му...ак ё...ный нах..." или "бл...во ср...ное пи...нутое" не разносились по дворцу, возвещая "городу и миру" о душевном состоянии государя.

Несколько лихорадочный блеск глаз в полутьме, чуть иная, не "сабельная", но "балетная" динамика движения рук, более вольный, чем обычно, из-за алкогольной анестезии, поворот головы. Более свободная, более эмоциональная, продолженная речь. Менее похожая на обычный его стиль, на звук щелчка кнута коневода, гонящего табун по степи.

— Не хо-очешь? А странно. Все хотят, а ты нет. Стра-анно. А может, ты-ы врёшь? А, Ва-анюша?

— Тебя сразу обблевать или издалека с подходцем?

— Л-ловко ты придумал. Богородица, говоришь... Ло-овко... И что? Так и не врёшь?

— Не вру.

— Э-эх... Завидую. Вот ты бармам моим завидуешь, а я тебе. С-святой ты человек, Ваня. А я... грешен. Сколько всякого по жизни... лжи разной нагородить пришлось. Вот здесь, вот за этим столом (он ткнул кубком в стоящий посреди комнаты стол) отца своего в последний раз видел. Оказалось — в последний. А я-а и не зна-ал...

Он странно растягивал слова. Не то — потому, что не сразу соображал, что сказать дальше. Не то — зная и не желая говорить.

Впервые на моей памяти его широко распахнутые в полутьме комнаты глаза, не пугали, а, скорее, вызывали сочувствие. Своим удивлением от видимого, даже — растерянностью.

Боголюбский смотрел мимо меня, видя, кажется, свою последнюю в жизни встречу с Долгоруким.

Это для нас, коллеги, Долгорукий — конный памятник на Тверской, астероид или подводная лодка. Для Андрея — человек, отец. Плоть от плоти и кровь от крови. Под чьим покровом прошли сорок шесть лет жизни. Из нынешних пятидесяти восьми. В его дому, на его корме, под его знамёнами... В его руке. В длани кормящей, дарящей, сохраняющей... наказующей, ограбляющей, унижающей.

— Я ему тогда обещался... Вышгород к осаде укрепить, за черниговцами доглядывать... тут ещё бояре были... готовились мы, планы строили... друг другу весть подать... помочь ежели что... зарезали их потом в Раю... а я, вишь ты, обещался, а сбежа-ал...

Он отхлебнул этого... чуть подкрашенного уксуса, скривился. Не стремясь торопливо высказаться, убедить меня в своей правоте, а наоборот, медленно, высокомерно, чуть растягивая гласные, горько произнёс:

— Они го-оворят, что я стру-усил.

Поморщился. Делая долгие паузы между словами, добавил:

— Дурни. Правильно говорят. Испугался. До рук трясения.

Вытянул перед собой руку. Поворачивал, разглядывал. Будто пытаясь представить, вспомнить: неужели вот это может дрожать?

* * *

Меня испугало явное нарушение логики в его словах. "Дурни". Но — "говорят правильно".

Может, в "Шапке Мономаха" кое-какой древний мультивибратор встроен? Я про квадро-акустику "Ковчега завета" рассказывал, про лазерное оружие на иконах, про когерентные источники света на узде Бурушки... Может и тут какая-то хрень, которая носителям мозги выносит? А бармы, типа, экранируют? Мы там стальные крючки вместо золотых поставили, проводимость изменилась, "закон Ома — суровый, но справедливый", поле не уходит, отдаёт в голову...

Ё-моё! Это ж как я лажанулся! Простите меня Фарадей с Максвеллом! Итить меня эдээсочно.

Русский Государь — идиот. Со сваренными мозгами. Заземление не проверил, распределение потенциалов не учёл... Факеншит получается. Вполне уелбантуренный.

"Стоит — комод.

На комоде — бегемот.

На бегемоте — идиот.

На идиоте — шапка".

"Шапка" — есть. Остальное... по готовности? Комод, положим, плотники построят, но где я на "Святой Руси" бегемота найду?!

И как же теперь? С холодцом под венцом...

Как сказал оригинал вышеупомянутого памятника: "Россией управлять легко. Но абсолютно бесполезно".

В принципе, он прав — "легко". Главное, чтобы правящий идиот не совал пальцы куда не надо.

Как у Андрюши с пальцами? — Хреново. Всунет. Хоть куда. Железяку свою полуторавековую.. Поскольку пальцы у него... удержат.

Ф-фу... Обознался. Всё-таки, не все возможные неприятности — мои.

Конечно! Мог бы и сразу догадаться: там же влагалище! Деревянное! Оно же предохраняет! Гос.мозги от вихревых токов. Даже если они и циркулируют по золотым пластинкам царского венца. Возбуждаясь от елозинья собольей опушки по драг.металлу.

* * *

— Страшно мне стало. Что зарежу его. С-собаку.

Андрей зашипел. Отхлебнул из кубка. Я тоже приложился к кувшинчику. Что я, из горлА не могу? Даже и из кувшинного. Есть же "кувшинное рыло"? Есть и кувшинное горло.

— Сидели тогда. Он советы давал. Заботу являл. Ласково так. А сам, в ночь предшествующую. На этом же столе... Коз-зёл.

Я обернулся, внимательно осмотрел стол.

— Так вот где он её...

Кубок, отброшенный Андреем, грохнул в стену, залил разлетевшимися брызгами полкомнаты. А сам он метнулся в другую сторону, ко мне, ухватил за горло. Я едва успел удержать кувшин ровно.

"Сам погибай, а бутылёк не роняй" — истины, вбитые с детства, сохраняются даже и после полного торжества маразма в форме вляпа.

— Ты...! Кто сказал?! Откуда знаеш-шь?!

Отвечать на вопросы, имея в качестве удавки на шее нашего благоверного и, при таких манерах, скоро святомучениского...

По счастью, дверь распахнулась и в комнату ввалились Прокопий, с ножичком нулевого размера наизготовку, и пара здоровых мордоворотов-кыпчаков. С саблями наголо.