Красный туман (от 7 апреля)

— Крыса выползает из норы крайне редко, тем более теперь, — еще одна фраза, которую оба поняли без разъяснений. — Она всегда в сопровождении мышей и избавиться от них будет не так-то просто. Тебе под силу такая задача?

— Мне под силу и большее, — успокоил марашанец. — Единственное, чего я не знаю — передвижений крысы. Где она бывает и на какую приманку легче всего соблазниться.

— Черед десять дней назначена ярмарка по случаю празднования Высокого солнца, Крыса будет там.

— Боюсь, я не успею подготовить крысоловку так быстро, — не стал юлить Дору. Опытный убийца никогда не преувеличивает свои силы, но всегда умалчивает о своих истинных возможностях. Пусть сперва толстяк пошевелит мозгами, поднапряжет разжиревши извилины, а он, Дору, подумает, что из услышанного годится для использования.

— Я так и думал, — на удивление спокойно отозвался Игрок. — Потрись возле нее, посмотри, как проскользнуть через мышиный заслон, а заодно хорошенько подумай, выполнишь ли работу. Мне мазня без результат не нужна.

— А что будет, если я увижу, что не могу?

— Уйдешь с пустыми карманами, — с непроницаемым безразличием сказал Игрок.

— Это очень большая щедрость, другой бы на твоем месте перерезал мне глотку, — беззаботно улыбнулся Дору. Не боясь быть разоблаченным он, наконец, расслабился, распрямил спину и открыто зевнул.

"Так ты меня и отпустил, — подумал под видом показной бесшабашности, — наверняка у тебя человечек имеется специальный, чтобы срань подчищать".

— Мне нечего бояться — ты производишь впечатление умного человека.

Дору очень хорошо знал разницу между "производить впечатление" и "быть на самом деле". К счастью для марашанца, Игрок думал иначе, а ум хвалил для красного словца и ради успокоения бдительности собеседника.

— Во сколько крысу вывезут на выгул?

— За час до полудня. Повозят по городу потехи ради, а потом отвезут на Площадь красной луны.

Дору кивнул. Праздник Высокого солнц в риилморских землях принято открывать резней. Впрочем, сами они называют это "добровольных переходом во владение Предвечного", но хрен редьки не слаще. В полдень на Площадь красной луны приведут подготовленных добровольцев: вымытых, гладко выбритых и в свежих сорочках. Точь-в-точь потрошенные цыплята, подготовленные к укладке на разделочную доску. Добровольцев уложат на жертвенные камни и начнется потеха: двенадцать гаруспиков вскроют двенадцати счастливчикам животы, начнут вынимать потроха и выуживать из еще теплых кишок, печени и сердца наиправдивейшие пророчества. В конце цыплятам вскроют черепа и разберут студенистые комки мозгов — вот где, вне всякого сомнения, лежит Великое пророчество. В голове одного из двенадцати оно непременно сыщется. Гаруспик пафосно известит толпу, что обещанный час расцвета Риилморы уже близок, что сами Создатели говорят об этом. При этом он будет энергично сотрясать ошметками мозга, а горожане все как один — ликовать и радоваться. Ну, кроме тех двенадцати, которые ко времени счастливо предзнаменования успеют издохнуть.

Дору мысленно отстранился от предстоящего глумления, и сосредоточился на Крысе. Если рассудить, то предстоящее празднество — хороший шанс. Возможно — единственно наилучших из всех. О том, что не успеет подготовиться, Дору сказал для отвода глаз. Он — мастер, и умеет работать быстро, даже с занозой в заду.

— Как связь держать будем?

Игрок удивленно вскинул тонкую и местами плешивую бровь. Наверняка ждал каких-то вопросов, уговоров и торга. У Дору на этот счет имелись другие соображения. О деньгах будет отдельный, обстоятельный разговор. Марашанец терпеть не мог дважды мусолить одну и ту же тему, и еще только собирался готовиться к торгу. Но прежде, чем требовать немалую сумму сверх оговоренной, нужно заручиться доводами и аргументами, на которые Игроку будет нечем возразить. Так же немалую роль играла территория: в собственном экипаже толстяк чувствует себя селезнем в собственном пруду, и это дает ему некоторое преимущество. Совсем иначе он попляшет на чужой земле.

— Каждый день мой человек, — он выразительно кивнул в сторону занавешенного окна, — будет приходить в "Пеструю ленту" и проводить там два часа до полудня и два часа до заката. Ему можно передавать записки или на словах, — он безразлично махнул ладонью. — Он будет присматривать за тобой.

— Следить, — переиначил марашанец.

— Страховать мои интересы. — Игрок любил оставлять последнее слово за собой, и Дору согласился потакать этой прихоти. — Если ты хотя бы день не выйдешь на связь и не покажешься в таверне, я буду считать наш уговор расторгнутым, а тебя... ммм... — Он нарочно тянул время, подбирая слово, которое и так знал, — ... ненадежным.

Дору опять поддакнул кивком.

— Будь уверен, я не дам повода усомниться в моей решительности.

Игрок кашлянул в кулак, и откинулся на спинку сиденья. Дору увидел в этом сигнал к окончанию разговора и беззвучно покинул экипаж. Незнакомец, который привел его к экипажу — его теперешний связной — захлопнул дверцу, процедил Дору сквозь тусклый взгляд и прыгнул на подножку. Свист, щелчок кнута — и лошади сорвались с места, точно заведенные.

Дору дождался, пока экипаж скроется за поворотом. Моросил дождь и Верхний Нешер укутала сырая пелена тумана. Наемник подставил лицо холодным каплям, с наслаждением ощущая, как краска, а вместе с ней личина болезного бюргера, стекают с него. Притворство — прекрасное средство пролезть в любую щель, но от него быстро устаешь. За свою жизнь Дору примерил столько масок, что начинал забывать — каков же он на самом деле.

Дождь припустил, и очень скоро марашанец промок до нитки. На плечи опустилась неизвестно откуда взявшаяся обреченность. Он знал, что выиграет. Чутье ли нашептывало, или чувство безнаказанности, но какая разница? Все дни с момента получения задания и до последней минуты он сомневался, стоит ли ввязываться. Гнал неуверенность, убеждал поднявший голову страх, что давно пора переходить на уровень, достойный его навыков. Отчасти он и за инвигу ухватился именно потому, что какая-то часть его жаждала найти повод отступить. Но у Создателей кислое чувство юмора, иначе дело не приняло бы такой поворот.

Дору вытер лицо ладонью, но оно снова стало мокрым. Морось превратилась в назойливый ливень, в шуме которого Дору слышалось противно хлюпающее: "Это будет твоя последняя охота".Грифид

Канцлер потер переносицу, в которой угнездилась глухая ноющая боль, словно он имел неосторожность вдохнуть гианских пряностей. Грифид глубоко втянул носом воздух — звук вышел такой, будто дул в заткнутый с обратной стороны кальян. Треклятая "сыпучка", остолоп повар снова приправлял еду дьявол знает какими травами и специями. Сколько уже в его бестолковую голову вколочено, чтобы не клал ничего, кроме соли — так нет, норовит по-своему вывернуть. Нужно бы потерять терпение и приказать поучить его плеткой — она остра на язык.

Канцлер собрался с мыслями, перечитал написанное. Все не то из-под пера выходить, не письмо строгое, а бабский лепет.

Он скомкал пергамент, встал. Колени отозвались скрипом: сперва одно, после другое, которое еще и щелкнуло, словно несмазанная дверная петля. Сдал он в последнее время, сильно сдал. Сороковой год только вот-вот отобьет, а чувствует себя тоскующим по могиле стариканом. От себя самого тошно, а что поделать? Все больше писанины, бумажной волокиты, от которой, как от жажды, никуда не деться. И некому перепоручить: если не бестолковые тугодумы, так чванливые святоши. Но больше всего зла, конечно, ни от тех или других, а от чинуш, метящих на его стул. Стервятники.

Грифид мысленно скрутил им ругательный жест, который при народе показать не устыдился бы разве что работяга из порта.

"Вот вам мое место, гаденыши!"

Огонь в камине горел жарко — камердинер исправно за этим следил. Но Грифид все равно сунул еще пару поленьев и кочергой расшевелил огненный рот. Пламя жадно кинулось на наживу. Дождавшись, пока поленья немного прогорят, канцлер бросил между ними недописанное письмо. Пергамент сгорел быстро. Все нужно проверять самому.

Грифид вернулся за стол, взял чистый пергамент, расправил его на писчей доске, взял новое перо и еще с минуту смотрел на чернильницу. Письма, навроде тех, которое он собирается написать, нужно сочинять после совета со всеми заинтересованными участниками. По всем порядкам, следовало собрать Конферат, обсудить тонкости и опасности, коих великое множество, но канцлер давно уяснил, что такие советы тянуться не один день. Более того, добрая половина из тринадцати почтенных задниц сразу же смекнет, сколько стоят их никчемные голоса.

Грифид уставился на девственно чистый и острый кончик пера — вот он, идеальный инструмент убийства. Дай его слабому в руки — и вскорости получишь повод подвести его шею под топор. Канцлер считал себя человеком разумным и мудрым, но все равно седалище нестерпимо жгло опасение.

"Откладывать некуда, и так много времени потрачено впустую".

Грифид выдохнул, макнул перо в чернила и вывел первую букву.

Когда он закончил письмо, перечитал его несколько раз и остался доволен, часы на главной башне пробили сердце ночи. Готово. Остались нехитрые манипуляции: обезопасить письмо печатью и заговоренным символом поверх нее. В былые времена, канцлер справился бы сам, но в последнее время все больше сторонился арканы. Для этого и много другого, есть Ланцер. Его-то Грифид и позвал.

Тот явился не слишком быстро. Невнятно топчась на пороге, зевая и потирая запухшие веки, Ланцер являл собой образчик осмелевшего толстого пса. Он, несомненно, помнит все оказанные ему благодетели, продолжает исправно целовать руки и лебезить, но уже начинает забываться.

— Отчего так медленно? — Канцлер сел так, чтобы смотреть на опоздавшего прямо. Чего Ланцер никогда не выносил, так это взглядов глаза-в-глаза: сразу начинал дергаться, как прижатая к ногтю вошь. -Я кажется, говорил, что желаю, чтобы ты был возле меня в любое время, когда мне вздумается тебя позвать.

— Г... ггг... господин, — привычно петушиным голосом, запел он оправдание, — ... да я всего-то глаза прикрыл, а оно вон как получилось.

Грифиду вдруг стало невыносимо скучно. Нет никакого интереса в том, чтобы устраивать словесную порку существу бесхребетному и жидкому, как дерьмо в его кишках. Но при всех своих бесчисленных недостатках, у Ланцера была пара-тройка достоинств, оглядываясь на которые Грифид вспомнил, чего ради держит возле себя этакое ничтожество.

— Вот, — канцлер кивнул в сторону свернутого в трубочку и подготовленного к печати пергамента.

Ланцер низко поклонился — уж что-то, а спину он гнул отрадно! — и засеменил к своему господину. Все чародейство заняло не больше минуты. Поверх сургучной печати появился будто выжженный огненным пером символ ощеренной волчьей пасти.

— Исполнено, господин, — помощник опять сломил спину в поклоне, — наивернейшая защита, как ты знаешь...

— Знаю, — оборвал тираду канцлер, после чего сунул пергамент в рукав домашнего халата. — Скажи мне лучше, все ли готово?

Ланцер распрямился, облизал мясистые бесформенные губы, изувеченные шрамами от стежков. Грифид нашел его в лазарете, где лекарки вяло пытались собрать в кучу то, что осталось от его лица. На первый взгляд могло показаться, что жестокою волей Создателей, несчастный вовсе не сможет говорить, ан нет — паршивец умудрился не сдохнуть, сохранить почти все зубы и весьма быстро пошел на поправку.

— Сделано все в соответствии с твоими пожеланиями, господин, — отчитался он, — тебе не о чем беспокоится.

— Знаешь где бы я был, если бы хоть раз перестал беспокоится? Создатели всемогущие, чем я вас прогневил? За что караете меня пустоголовыми прихлебателями? — Слова в пустоту, для острастки.

— Не гневайся, господин, — оправдывался тот. Его кривые, с крупными суставами пальцы, шарили по мантии, в поиска чего бы потеребить. В конце концов, Ланцер ухватился за ткань и стал растирать ее в ладони, будто катал хлебный мякиш. — Ты уверен, что за тобой не следили?

— Уверен, мой господин.

— Для твоего ж благополучия полезно, чтобы так и было. Ступай с глаз моих, и не забывай о том, что бодрствовать следует всегда, когда бодрствует господин. Если тебе словесной науки мало, то я велю прибавить плетей.

При упоминании о плетке, Ланцер скукожился, сжался и как-то сразу уменьшился вдвое. Уж кто-кто, а этому бесхребетному хорошо известен ее резкий голос и дурной нрав.

Когда Ланцер покинул комнату, Грифид тоже не стал в ней задерживаться. Воспользовавшись потайным ходом, спустился в подземелье, а оттуда длинным коридором оказался в обитом металлом и крепкими породами дерева комнате. Было слышно, как где-то высоко над головой капает вода и раздаются приглушенные всхлипывания. Грифиду всегда делалось не по себе от осознания, что он находится намного ниже самого глубокого подземелья замка — темницы.

Его поджидал гонец: человекоподобная железная конструкция с квадратной башкой и двумя мигающими приспособлениями вместо глаз.

— Хозяин, — лязгом металлической гортани, поприветствовал механизм. Бесцветно, как и надлежало пустоголовому болвану.

Эх, если бы эти конструкты работы рук древних мастеров умели колдовать, Грифид бы давно избавился от бОльшей части прихлебателей в своей свите.

Канцлер прислонил губы к отверстию на затылке конструкта и четко проговорил место назначения. После чего открыл контейнер у него в груди, помести туда свиток и снова закрыл. Письмо, конечно, можно было отправить и с гонцом, но Грифид предпочитал не рисковать. Предосторожности отнимают кучу времени, но они же и спасают от роковых провалов.

— Сделаю, хозяин, — скрипя челюстями, произнес механизм.

Грифид по привычке уже открыл было рот, чтобы дать посыльному напутственный словесный тычок, но вовремя вспомнил, что конструкт в нем не нуждается. Да тот уже и не ждал — шагал прямиком к металлическому проему в одной из подпирающих свод колон. Конструкт забрался внутрь, потянул какой-то рычаг — и провалился. Канцлер прислушался к скрежету — громкий и выразительный, он вскоре пошел на убыль.

Грифид перевел дух, выудил из отворота халата платок и промокнул проступивший над верхней губой пот. Еще одно, несомненно, полезное качество Ланцера: от него гораздо меньше шуму.

Канцлер вернулся в комнату и предался беспокойному сну.

Утром, проснувшись едва ли не за мгновение до того, как из-за горизонта появилось рыжее знамение рассвета, канцлер почувствовал невероятную слабость. Суставы выкручивало с тягучей медлительностью опытного палача, голову жгло так, будто в черепной коробке горел огонь, а ноздри будто залило сургучом. Грифид мысленно простонал, проклиная злостную непогоду последних дней. Сезон дождей и холода, чтоб его.

Канцлер свесил ноги с кровати, позвал слуг и позволил привести себя в надлежащий вид и одеть. Ему трижды угодливо совали в руки чистые носовые платки. Старая Эзбет кудахтала, что та квочка на яйцах, усердно уговаривая канцлера остаться в постели и погодить с государственными делами.