Зверь лютый. Книга 29. Венец

— Княже! Нет ли худа тебе? Рубить? Вязать?

Боголюбский чуть ослабил зажим на моём горле. Оглянулся на вошедших. Слез с меня, фыркнул и пошлёпал босыми пятками назад на своё место.

Я несколько ошарашенно помял шею. Да, блин, так и сдохнешь на ровном месте. Без всяких хитростей и цитат из Святоотеческого наследия.

Грустно будет. Столько времени перевёл на изучение предмета, а оно не потребовалось. Это как перед экзаменом на чин выучить тригонометрию, а её не спрашивают. Геометрию с алгеброй спрашивают, а синусы... Самое обидное, даже если не сдал: нафига напрягался? Этот псих предтечневатый ещё раз так прыгнет, и нету Ванечки. И весь прогресс человечества — накрылся. Медным тазом. С этим... оловянным выступом.

Прокопий принёс два новых кубка, забрал кувшин с кислятиной и выставил жбанчик с медовухой. Даже налил нам обоим и подал. Как-то вставать с лавок ни один желания не проявил.

Слуги ушли, мы посматривали друг на друга поверх края кубков.

Мда... Фигура умолчания — его фигура. А мне положено колоться. Искренне и убедительно. Ежели останется подозрение, что недораскололся, то примется дораскалывать. В пыль.

— Откуда знаю? А сам не сообразил? Она и рассказала.

Хорошо. Что у него в руках ничего рубяще-режуще-колящего. А серебряный кубок в качестве ударно-дробящего — не очень.

— Почему? Почему рас-сказала?! Ублажил с-сильно? Блудили л-лихо?! С-с женой моей...

— Стоп. Разговор сходный уже был. Она тебе не жена. Ты её сам в постриг отпустил.

— Лжа! Она прежде ушла!

— Ага. А ты её назад не вытащил.

— Я тебя послал!

— Я вытащил. Жизнь ей сберёг. Хоть и своей чуть не лишился. Только возвращать тебе её... чтобы поглядеть как ты ей голову ссечёшь?

— Хгрррр... С-спрятал. Да давай с ней... Лас-скались-целовалис-с-сь... Блуд-д-додейничали... Насмеялис-сь, поди. Надо мною, над дурным да с-старым...

— Экая глупость тебя гложет, брат. Мы об этом говорили, ты, вроде, понял меня. Когда в Усть-Шексне твои подарки нас догнали, отдал я ей. Она расплакалась, все повторяла: "он меня простил!". Какие уж тут над "дурнем старым" насмешки. Так в слезах и убежала. А ныне... я ж тебе рассказывал. Они уж до места дошли. Устроились. Ты, поди, уже и дедом стал. Лёд сойдёт — узнаем, как внучка назвали.

— К-какого "внучка"?! Она мне не дочь! Сын её мне и вовсе... Ванька! Никого ж нет! Вот я рвусь-мучаюсь. Как-то чего-то для пользы... Для кого?! Оставить-то некому!

Я не очень понимал его тревоги, относил их насчёт выпитого.

— Так и не оставляй. Живи долго и счастливо. Дед твой Мономах до семидесяти четырёх дожил? Вот дай бог и тебе столько же и ещё сколь влезет.

Моё успокаивающее пожелание вызвало в нём новый приступ бешенства:

— Дурень, полено берёзовое! Да что изменится?! Все, все чужие! Как всю жизнь было. Злобятся, скалятся, оплевать, обмануть, подъегорить... никому верить нельзя, всяк предаст, коли сможет. А и не сможет — всё едино, какую-нибудь каверзу, гадость сделает. Даже и без пользы для себя, просто для удовольствия своего подленького. Всё, все. Жалами своими ядовитыми, сосалами своим бесчисленными... укусить, изъязвить, ударить...

Во блин. Так он ещё и параноик с манией преследования? Обострение в связи с победоносностью?

— Да брось ты, так уж и все.

— Нет. Был один. Друг мне. Брат мой старший. Иван.

Он напряжённо вглядывался в меня. Подобно тому, как несколько часов назад разглядывал меня Антоний Черниговский. Выискивая признаки "цветности сущности".

* * *

Могу предположить, что масса коллег кинулась бы стучать себя кулаком в грудь. Воспроизводя сов.классику:

"— Вася! — закричал первый сын лейтенанта Шмидта, вскакивая. — Родной братик! Узнаешь брата Колю?".

В смысле: Андрюша! Узнаёшь брата Ваню?

Дальше пошли бы обнимашки с целовашками, индийское кино с танцами живота и появление какого-нибудь нарушителя Сухаревской конвенции типа Паниковского. Возможно, в лице князя Переяславского Глеба.

Увы, и я не товарищ Бендер, и Андрей не Шура Балаганов. Здесь не буколические времена НЭПа, не горисполком, а мелких мошенников здесь не оправляют в ДОПР. Про "торговую казнь" — я уже... Но в условиях "три дня после штурма" до неё просто дожить... не факт.

* * *

"Не удерживай того, кто уходит от тебя. Иначе не придет тот, кто идет к тебе".

— Брат твой Иван умер двадцать два года назад. Отпусти. Отпусти память о них. О Софье, об отце, о брате. Они — были. Они — прошли.

— Отпус-сти? С-советчик... Они тут! Вокруг! Везде!

Нет, всё-таки сдвинулся. Галлюцинации, призраки. Спиритизм с месмеризмом. Столоверчение с завыванием.

Понятно, что государь такой страны не может быть нормальным. Вообще, нормальный средневековый правитель — псих от рождения. Но я, честно, не ожидал, что возложение барм настолько разрушительно для психики принимающей стороны.

Я-то, втягивая его в этот поход, хотел, чтобы он прошёлся "по местам боевой славы", посмотрел "свежим взглядом", "с высоты достигнутого и прожитого". Чтобы всякие "призраки прошлого" развеялись и стали смешны, мелки. А получается наоборот: прежние страхи и обиды верх берут. Андрей свихнулся?

Увы, психом, точнее — придурком, здесь был я: не догонял, не понимал очевидного, "это ж все знают". Точнее: знал. Но не представлял последствий, не "дышал этими смыслами кожей".

— Софья... я её не виню. Кабы не её обман... обманы... помер бы... с тоски. Нет сыновей — зачем? Зачем вообще? Где-нибудь на копьё вражеское налез бы... Не по мысли своей — такое грех. А так... нету впереди ничего... бурьян.

Он замолчал, бездумно разглядывая свой кубок. Пришлось вставать, налить ему из жбанчика. Мне было интересно. А ещё очень важно знать: что он думает, как видит ситуацию, оценивает людей вокруг. Редчайший случай когда он говорит, а не командует, не навязывает решения или вытаскивает информацию. Когда рассуждает вслух, сам себе.

Интерес мой, хоть и не выказываемый, он уловил.

— Споить меня хочешь? Вот, де, дурень старый спьяну-то всё и повыболтает.

— Покуда я вижу, что это ты меня за дурака держишь. Ты-то не дурень, не старый, да и споить тебя... в твой кубок только на палец и налилось. А наследника себе тебе выбирать придётся. Лучше раньше. Чтобы этому делу, ремеслу государеву, научить и приохотить.

Мне было его очень жаль. У него множество талантов: храбрость, ум, трудоспособность. Честность. И всё это мгновенно обесценивается в силу маленькой физиологической детали. Точнее: в силу знания о ней. О том, что у него нет сыновей. Нет потомков по крови.

"Монархия — способ правления, при котором власть передаётся половым путём".

Он знает, что передать власть некому. И жизнь утрачивает смысл. "Живой мертвец": ходит, кушает, порыкивает... города берёт, на царство венчается... Зачем?

* * *

Для моих современников в "дерьмократиях" этот момент — передача власти — тоже интересен. Партии разные, кандидаты, подковёрные игры, иностранные спонсоры, кто кого за задницу хватал, журналюги с нахалюгами, "в электоральном поле нет достойных кандидатов"...

Здесь нет электорального поля. Здесь всё решается автоматом, по наследству. Либо — гражданской войной. Выбора нет. Он предопределён фактом рождения и удачей "пребывания старшим в числе живых" в момент коронации.

Понятно, что для меня, с "журавлём на горизонте" в виде снижения детской смертности, "белоизбанутости всея Руси", любая война — потерянное время. Разорение, отбрасывание назад. Кусок собственной жизни, потраченный впустую. Не хочу.

Нужна стабильность. Для чего — очевидный, признанный наследник.

Или наследник по закону, или перевороты, заговоры, восстания, смута...

— На Руси наследование идёт от брата к брату, "лествица". Чем тебе брат твой Глеб не хорош?

— Х-ха. Ванька, кончай глупости говорить. Из Глебки государь, как из перепёлки сокол.

— Ну уж и так уж?

— Так. Ему и Переяславля много. Там-то он хорош. Покуда тихо. Сотней гридней на рубеж выскочить, кыпчаков шугануть, дозорных погонять, рвы вычистить... Уже и одного Киева — выше темечка. Всю Русь... ума нет. Да и перескочлив он. Ты ведь знаешь: был случай, когда он нас предал, к Изе перебежал. Потом плакался, назад в любовь просился... И староват.

— Он от тебя моложе.

— На два года? Велика выгода? Только хуже. То одна голова в шапке, то другая, тут следом и третья. Суета сует.

* * *

В РИ Перепёлку отравят через два года. В моей АИ... Глеб, может, и переживёт Андрея — всё-таки, я уже серьёзно вмешался в ход истории. Но дальше... В Переяславле растёт мальчик, Владимир Глебович. Долгожданный, полутысячей гривен розданной милостыни отпразднованный. Будущий соперник князя Игоря (Полковника) в ссоре — кому в авангарде идти, кому кыпчаков грабить. Ссоры, из-за которой и заварилась каша, привёдшая к появлению величайшего памятника русской культуры — "Слово о полку...".

Увы, этот Володя тоже не кандидат: в РИ у него не будет детей. Соответственно, и Перепёлка... не интересен: основать династию он не может.

* * *

— Н-ну... другой брат твой, Михалко.

— Не-на-ви-жу!

Я не ожидал столь резкой эмоциональной реакции. Аж удивился, "засвистел" подобно Андрею:

— Гос-споди, да за что?! Воин храбрый, командир толковый. Как он нынче своих из-под смоленских вывел. На Роси его любят. Он и сам к степи, к степнякам, к конному бою — с радостью и умением.

— Не-на-ви-жу. Их всех. Змеиное отродье. Об одном грущу: что не придавил тогда. Была надежда, что дорогой помрут или утонут. Не попустил господь. Думал: возле басилевса бездельников, прихлебателей с приживалами, полно — там и присосутся. В Царьграде-то куда богаче, чем у нас. Виноград бы с золота ели, в шелках ходили. Но вот же, принесла нелёгкая. Змеёнышей. Ух как они поиздевались надо мною в Кидекшах! Батя от сучки греческой в блин масляный расплывается, последнего ума лишается. Что она не скажет — всё делает. А эта... кубло гадючье. Отцову-дедову вотчину у меня норовят отнять. Каждый день гадости какие, обиды да унижения. Да она сама! То потрётся, то прижмётся... С-сука... Такие про меня сплетни пускали... А придавишь болтуна, махнёшь сабелькой... бегут, кричат... "Бешеный! Взбесился!". У меня людей... Стоит друг давний, в битвах проверенный. — Княже! Не виновен я! Поклёп! Лжа! — А тут эти. — А, Андреев? На плаху.

Он заскрипел зубами, вспоминая годы унижений, проведённые при дворе отца при второй его жене, сестре императора греков.

— Улита тогда чудом жива осталась. Я её с детьми к родне в Кучково успел. А из Кидекши следом: возвращайся, лебёдушка с лебедятами, свёкр-батюшка зовёт-кличет. С-сволочи. И всё с улыбочками, льстивенько, сладенько... Не-на-ви-жу.

— Но братья-то причём? Это ж младшие, они в те поры ещё маленькими были. Какие они тебе козни строить могли?

— Строили другие. Матушка их, гадюка семибатюшная. А меньшие так, куклами. — А что это старший брат к молодшему не подходит, даже и глянуть не желает. Уж не задумал ли чего худого?

Он сжал кубок в кулаке. При его силе, взращённой на сабельной рубке, может и смять. Нет, покачал чуть, глядя за движением жидкости.

— Они все такие. Они в этом выросли. Их этим штукам, злобствованию тайному, повыучили. Аспиды притаившиеся, мёдом текущие, ядом сочащиеся. Пока Ростик жив был... а теперь клубок этот... на Русь вольно выкатился. По мою душу.

— Слушай, Андрей, а может их как-то... иллюминировать?

Я показал как именно, проведя ребром ладони по шее. Андрей глянул мельком на мою "наглядную агитацию", снова уставился в кубок. Потом покачал отрицательно головой:

— Родную кровь проливать — грех.

— Ты мне такое уже говорил. Когда просто князем был. Теперь ты государь, с тебя и спрос больше. Сохранишь врагов живыми — отчизне беда будет.

Он продолжал мотать головой. Я попытался надавить:

— Дивно мне. Какая в них родная кровь? От гадюки семибатюшной? — Так это не твоя. От батюшки ненавидимого? Который тебе столько лет врагом был. То тайным, то ещё и явным. И вот его кровь ты бережёшь? Да откуда ж такой закон?!

— Отсюда.

Андрей, глянув на меня, постучал пальцем в грудь и снова уставился в покачиваемый стакан.

— Ты думаешь, не мстилось мне не единожды в те годы, как валится под моим мечом голова отцова? А уж братова... Бывало, что и клинок в руки брал. Спать не мог, наяву грезил. Как я им... и покатилась... в бурьян придорожный. Кусок в горло не шёл. А... не попустил Господь. Уберегла Богородица. От греха тяжкого.

— И чего ж ты делать будешь?

— Чего-чего... Господу молиться. Чтобы избавил меня. И от братьев, и от племянников. Те ведь тоже... духа змеиного поднабрались, злобой отца своего вспоены. Как мы тут сцепились тогда. С братом, с Ростиславом плоскомордым, да с Юрием, который после Туровским стал. "Пойдём воевать! Пойдём! Разорим-выжжем-пограбим". "Воевать" — мне. Они-то на пригорочке издаля под стягами. А в рубку мне идти, людей вести. Они, Ваня, выше мошны своей глаз не поднимали. Ухватить да утащить. Когда я им перечить стал — с саблями на меня кинулись. Обзывали по всякому. Трусоват, де, стал Китай Бешеный, только б к молодой жене под подол лазить. Я-то Ростиславу, братцу своему старшему, припомнил, как он к Изе изменщиком ходил. Как про него прознали, как людей его побрали... А он и не мявкнул. Вояка. Ух как его... Позвонили сабельками. Отец-то нас растащил. Но злоба братова аж дымом вилась. И к сынам его перешла. Его Торцом прозвали, и этих Торцеватыми кличут.

— Та-ак. Братья тебе не годны. Племянники — тако же. Может, от сестёр кого? Остомыслова сыночка?

— Тьфу на тебя. Я об серьёзном деле, а ты эдакое... прости господи.

— Коли юрьевичи не годны, вспоминай мономашичей.

— Х-ха. Добренький — слаб да болен. Мачечич... вообще. Отхожее место. Дальше Волынские да Смоленские. Жиздор-то из них, пожалуй, и лучший был. Хоть бы храбр да резов. Да и далека та родня. Из них на стол кого тянуть — смута будет. Некому, Ваня, шапку отдать.

— Тогда сынам.

Он снова заскрипел зубами, замотал головой.

— Да что ж ты мне всё душу рвёшь? Нету! Нету у меня сыновей! Одни... уб-блюдки приб-блудные.

— Ладно. Но они-то есть. В твоём дому, на твоём корме выращены. Назови — пасынки, приёмыши.

— Такого не бывало! На Руси род от рода! От крови отцовой князья ставятся!

— На Руси и Государей прежде не бывало. Всё когда-то на новизну приходит. А что не меняется — сгнивает да разваливается. Чем тебе Искандер нехорош?

Андрей тяжко вздохнул. Похоже, что все предлагаемые варианты он уже продумывал. И куда глубже, чем я. Я-то просто вопил в переписке: "Майорат! Долой уделы! Единая и неделимая!". Андрей фыркал, даже обсуждать не хотел. Потому, что видел конкретных людей. Которым придётся это "планов громадьё" исполнять. Возможно — ценой собственных голов. И тех, которые будут против. Тоже — ценой жизней.

— Не умён. Сотник из него... добрый. Может, с годами, ума-разума наберётся... Но государь из него... "Война — дело государево" — то правду глаголят. Только это одно из дел. Из множества. А он остальных не разумеет, скучно ему. Дашь войско — поведёт, будет биться. Бог даст, и победит. Собрать войско... не, не понимает.