Потерянное одиночество. (р.н. Поздний вечер вторника)

Я знала, где хранятся драгоценные камни без оправы, для работы с силой, и сгребла все без разбору в какой-то старый ридикюль с вылинялой вышивкой, а еще пообрывала все блестящие камешки и жемчуг со старой, богато изукрашенной одежды, нашла брошь и подвески — все пошло в ридикюль, все пригодится. И с книгой я нашла решение, временное, но я надеялась, что потом смогу что-нибудь еще придумать.

Я прекрасно знала окрестности замка, и мое любопытство привело меня даже в столь неприятное место, как церковь, я даже сунула палец в чашу со святой водой у входа. Ничего страшного не произошло, но я почувствовала, как слабею, святая вода забирала силу, перерабатывала ее под себя, под силу Единого. Вот на Единого и была моя надежда, если не смыть метку, так ослабить ее, чтоб затруднить поиск.

Не сомкнув глаз, я перемаялась ночь, мне все казалось, что отец скачет в замок, чтоб забрать меня. Наутро я сказала домовому, что пойду в лес и кушать не приду, я часто уходила из замка на целый день, чтоб бродить по лесу или полям, так что мохнатый не удивился, лишь привычно что-то пробурчал.

И я ушла. Не оглядываясь. В церкви я намочила платочек и обтерла книгу стараясь сама не вымочиться в святой воде, метка потускнела и почти пропала, но было ясно, что со временем она восстановится, отлично, значит, еще раз протрем святой водой.

Дорогу до Парижа не помню совсем, о самом Париже помню лишь вечернее солнце в маленьком кафе и абсент — его все пили, о нем все говорили... Хорошо помню, как впервые попала к фотографу, это чудо — человек замирает, а потом он на картинке как живой, так похоже не нарисовать, как ни старайся. Я сразу поняла, чем это чудо может мне помочь — книгу фотографировать легче, чем человека, она не шевелится. Молодой парень, фотограф, которого я попросила об этом, сначала рассмеялся, а потом задумался. Мы сошлись в цене, он несколько дней потренировался на какой-то своей книге, а потом я принесла свою. Вместо одного довольно увесистого тома я получила три тяжеленные стопки, но была счастлива — эти стопки были МОИ и принадлежали мне. Я пошла в общественную библиотеку и оставила там отцовскую книгу на самой пыльной полке.

В Париже я совершенно точно прожила больше одного года, потому что помню, что одна зима была теплая, а следующая за ней — лютая. Довольно легко я перестроилась с зеленой силы на красную, и прекрасно себе жила в нескончаемой круговерти пирушек и бурных ночей среди непризнанных художников, танцовщиц кабаре и прочей бедной, но веселой и охочей до любви братии.

До одного вечера, когда в наш довольно нищенский кружок не забрел старый и сильный filius numinis. У меня, не смотря на очень слабые изначальные данные, имелся один большой бонус, полученный при рождении, или данный мне сразу после него — не знаю, но я, сколько себя помню, всегда могла ВИДЕТЬ силу, у меня всегда было vis-зрение, и я опять же не знаю почему, всегда скрывала это свое умение. Когда соседка с восторгом прошептала мне в ухо 'Ты глянь, глянь на него...', я по привычке переключилась на vis-зрение и глянула на богатого красавца лет тридцати пяти. И опять, как тогда в поместье, покрылась холодным потом, он буквально бурлил белым и красным, щедро разбрасывая красные искры девушкам и собирая их 'ответы' на себя. Мы встретились глазами и я сбежала. Он быстро нашел меня, моя комнатушка была над залом.

— Суккуб, а дани не платишь, — зло сказал он, войдя.

— Я не суккуб, — ответила я, стараясь вызвать зеленую силу, мне это удалось, я приготовилась защищаться.

В ответ он расхохотался.

— Да... теперь вижу. А вот почему на тебе нет семейной метки, а девочка? Ты еще слишком мала и слаба, чтобы жить одной, — говоря это, он обволакивал меня красным, но я не сдавалась, представляя что мы стоим в моем любимом месте под старым мощным дубом и дерево питает меня и защищает.

— Хм... — он озадачено хмыкнул, — В любом случае малышка, ты промышляешь на моей территории, значит должна платить, так или иначе, — тут он плотоядно улыбнулся.

— Не подходи, — ответила я, четко понимая, что буду драться с ним до смерти. — Я тебе не помеха, я ведь кормлюсь с мужчин, а ты с женщин.

— Ты не поняла, глупышка, я здесь самый сильный и все кто слабее подчиняются мне. И ты будешь подчиняться.

— Я никому не буду подчиняться! — выкрикнула я, наливаясь чернотой, готовая вгрызться ему в глотку. В его глазах мелькнула неуверенность и что-то похожее на испуг.

— Посмотрим, — бросил он и ушел.

А я без сил осела на пол, черная сила выела все мои внутренние резервы, а отчаяние, охватившее меня, не давало восстановиться. 'Я никому не буду подчиняться' эта мысль билась в пустой голове. На мое счастье ко мне в комнату заглянул один из художников, когда он уснул обессиленный, я обрела возможность думать.

— Надо уехать туда, где нет сильных filii numinis, — решила я, — где-то должно быть такое место, и его надо найти.

Очень скоро я узнала про Соединенные Штаты Америки, молодую страну, недавно пережившую гражданскую войну, и теперь опять принимающую всех, кому нет места в Старом Свете. Я решила, что это то, что нужно. Я попытаюсь осесть в Нью-Йорке, но если меня оттуда выдавят, как выдавливают из Парижа, уйду в дикие земли, где нет людей и, говорят, первозданная природа. Да, красная сила достается легко и приятно, но и зеленая имеет свои плюсы.

Какое-то время ушло, чтобы разжиться деньгами, и вот я оказалась на пристани перед трапом корабля. Только тут до меня дошло, что мне предстоит пересечь океан, три недели или месяц я буду болтаться на этой большой посудине посреди абсолютно чуждой стихии. Отступать было некуда.

Первые несколько дней я не выходила из каюты и, закрыв подушками уши, пыталась себя убедить что я на земле. Получалось плохо. Все думали, что у меня морская болезнь, даже врача прислали, я была настолько слаба, что даже не попыталась что-то 'взять с него'. Я таяла. Океан меня убивал.

День где-то на седьмой я смирилась с тем, что умру, и вышла посмотреть на своего убийцу, отдать дань его силе перед смертью. Как ни странно на палубе, после того как я несколько часов любовалась волнами, мне стало намного легче, может быть, в моем плохом самочувствии был виноват не столько океан, сколько мой страх перед ним. Когда я прониклась его красотой и мощью, то перестала таять, хоть и оставалась очень слабой. Я два или три дня провела в одиночестве на палубе, ни с кем не общаясь, когда ко мне подошел молодой человек, он был высок и тонок, а еще он был очень 'белым', кажется, до того дня я не встречала столь 'белых' людей. Он заговорил со мной, я отвечала, греясь в его свете, соизволила опереться о его руку и мы прогулялись по палубе. Все повторилось на следующий день, только в нем уже явственно горел красный огонек. Я, наплевав на все людские обычаи и приличия, пришла к нему ночью, он был мне нужен, просто необходим чтобы выжить. Он был смущен и озадачен моим нескромным появлением, почти был готов выставить меня за дверь, и я расплакалась прося, чтоб он защитил меня от страшного и чужого океана, не оставлял одну, сказала что мне страшно, очень страшно. Тогда он обнял меня и баюкая положил рядом с собой на постель, мы оба были одеты, он в пижаму, я в дневное платье. Мы лежали рядышком, я притворилась спящей, а в нем разгорался красный огонь. В конце концов, он не выдержал и попытался выскользнуть из моих объятий, чтоб уйти, но я удержала его, прильнула в поцелуе. Он сдался. Он был очень скромен и несмел, и я понимала, что не должна показывать своей опытности и демонстрировать приемчики, которых нахваталась в нашем раскрепощенном, если не сказать развратном, кружке. Очень медленно, очень нежно, я вынудила его раскрыться и осмелеть, мои старания были вознаграждены. Отдышавшись и отдохнув после первого раза, он очень быстро восстановился и сам проявил инициативу, его руки, его губы заставили меня позабыть обо всем, я вспыхивала красными искрами от его прикосновений, закусив палец, чтоб не шокировать своими стонами. Был и второй раз и третий и четвертый, я помогала ему восстанавливаться частично возвращая то, что он мне дал. На следующий день мы проспали до обеда и я, воровато оглядываясь, вышмыгнула из его каюты, а он поторопился в столовую чтоб успеть поесть. После он подошел ко мне на палубе и стал рядышком. Он был грустен, и от его белизны ничего не осталось.

— Почему вы так грустны? Неужели то, что произошло так ужасно, чтоб ввергать вас в такое уныние? — спросила я.

Он глянул на меня то ли со злостью, то ли с упреком.

— Нет, мадемуазель Пати, это было прекрасно, просто волшебно. Но... Я обручен с очень хорошей девушкой, я даже думал, что люблю ее...

Ах вот оно что... Я развернулась к нему глядя в лицо.

— Так это же замечательно! Я тоже обручена, — 'тренькнула' я. — Путешествие закончится и ВСЕ закончится! Как хороший сон. Нам придется проснуться и вернуться к действительности, а пока мы спим. И в нашей власти видеть хорошие сны.

— Я не хочу, чтобы это кончалось. Я не хочу расставаться с вами.

— Это не в нашей власти. Вы же не хотите растоптать чувства той девушки, да и я не могу отказаться от своих обязательств, — как же неприятно 'тренькать'.— Примите все как есть и не просите большего.

Он подумал и принял эту мысль, в его сердце опять загорел белый огонек, а ниже красный. Я победно улыбнулась.

Оставшиеся дни путешествия пролетели вереницей, абсолютно похожие друг на друга. Безумные ночи в красном огне и блеклые, сонные дни. Увы, я слишком поздно поняла, что беру от него слишком много, в Париже тоже бывало, что всю неделю подряд я проводила ночи с одним и тем же, истощая его, но потом все равно находился кто-то другой, и я не успевала причинить непоправимый вред. А тут за пару дней до Нью-Йорка, у меня как будто глаза открылись, мой источник, мой спаситель был бледен до голубизны и неимоверно худ. Я как смогла, попыталась вернуть ему жизнь, вливала силу, но она таяла в нем, не принося пользы. Когда я расплакалась от бессилия, он как будто прочитал мои мысли.

— Не плачь Пати, ты должна видеть хороший сон, — нежно сказал он, — А вот я не хочу просыпаться.

Последнюю ночь мы просто лежали в объятиях друг друга, а я пыталась отогнать мысли о том, что совершила тяжкий грех. Никто: ни белые, ни черные, ни даже вампы, не смеют платить злом за бескорыстное добро, а я убила человека, спасшего меня, помогшего мне пережить эту ужасную поездку. Это я должна была бы сходить с трапа бледной тенью, полутрупом, а не он. Единственное, что меня хоть немного извиняло это то, что совершила я этот грех по недомыслию, просто от глупости своей не зная, что творю.

Учитывая, что разум мой тогда был еще детским, я быстро утешилась и постаралась забыть о том, что было. Много позже, когда я повзрослела, память подсунула мне этот случай, заставляя в полной мере осознать, что я совершила. Я убила людей без счету, одних мужей я извела то ли шесть, то ли восемь, но все те смерти были 'согласно равновесию'. Старые, развратные богачи хотели иметь молоденькую горячую женушку — да пожалуйста, но за все надо платить, и их платой были годы, которые они могли бы прожить, но не прожили, ну и деньги, которые я получала после их смерти.

Но смерть того высокого и худого юноши — это мои боль и позор, наверное, навсегда.

По приезду я как-то сразу нашла человека, взявшего на себя заботу обо мне, так что первые пару лет прошли легко. Я выучила язык и освоилась. Нью-Йорк не обманул моих ожиданий, здесь не было сильных filii numinis, но было полно вампов, причем не только шушеры, а и сильных. Но поскольку я ночью сидела дома, а они днем валялись бездыханными трупами, то мы друг другу не мешали. Однажды сильный вамп наведался ко мне, и мы поговорили через закрытое окно. Я попугала его своей 'белизной', он заверил, что местная община не сошла с ума, чтобы пакостить белой filius numinis, а чтобы не было досадных недоразумений, он мне посоветовал ставить метки на слуг, хотя бы временные, дабы моих людей не сожрали ненароком. На том и разошлись, и с вампами я не сталкивалась несколько десятилетий, вплоть до того момента, когда стала изредка посещать собрания Совета, а было это уже после окончания второй мировой.

Да, первые пару лет прошли безоблачно, но потом человек, заботившийся обо мне, о материальной стороне моей жизни, Джарис, вдруг заболел какой-то инфекцией и умер. Я пыталась ему помочь, делясь силой, но это его не спасло. Так появилась первая задача — научиться лечить людей. Ведь мало того, что хороших людей, готовых заботиться не только о себе, не так уж много, к ним привыкаешь, начинаешь относиться к ним как родственникам, а они... умирают. Ладно бы от старости, но вот так как умер Джарис — такого допускать нельзя.

Над моей нью-йоркской жизнью всегда витала тень — опасение, вернее легкий страх, что может появиться КТО-ТО и заявить 'Я здесь самый сильный и все кто слабее подчиняются мне'. Именно это опасение не давало мне жить легкой, бездумной жизнью, какой я жила в Париже. Это опасение заставляло меня штудировать мои фотокопии, единственный груз, который я вывезла с собой из Старого Света. Это опасение заставляло меня накапливать деньги, меняя мужей. Замена мужей заставила научиться изменять внешность не только гламором, а по настоящему, на телесном уровне. И так далее одно за другим — страх, что кто-то потребует подчинения, заставил меня расти и взрослеть, заставил идти на рискованные эксперименты и совершать ошибки, такие, как с Руфусом. Но в конце концов за сто с лишним лет я стала одной из самых сильных filius numinis в Нью-Йорке, и по старой въевшейся привычке продолжаю скрывать свою силу, как в детстве скрывала vis-зрение.

Такая скрытность не раз выручала и даже спасала меня, хотя с другой стороны, однажды все же случилось то, чего я так опасалась. Сразу после отмены сухого закона в Нью-Йорк приехал Седрик Мэдоу молодой, амбициозный и довольно сильный divinitas, он быстро обрел вес в Совете и превратил аморфный номинальный орган в действующее орудие управления. Перед второй мировой он уже был фактическим главой Совета, более старые и сильные filii numinis уступили ему этот пост, и не жалели об этом — Седрик не зарывался и отстаивал не только свои интересы, а интересы filii numinis в целом. Я участвовала в заседаниях Совета крайне редко, только если вопрос напрямую или косвенно затрагивал меня, до остального мне дела не было, впрочем, так к Совету относилось большинство. И вот не знаю, какая муха укусила Седрика, но он начал, что называется, подбивать клинья. Был бы на его месте кто другой, я б в крайне грубой форме объяснила нежелательность ухаживаний, но портить отношения с главой Совета не хотелось. Я никогда за исключением одного раза не занималась, как сейчас говорят сексом, с не-людьми. Хоть filii numinis, хоть сотворенные — это табу. Это слишком опасно. И тогда, в Париже, именно намек на секс меня напугал больше всего и заставил налиться чернотой. Когда ты впускаешь кого-то в себя или сам входишь через поцелуй, или иначе, ты напрямую стыкуешься с ним vis-системами, это битва без щитов, закрыться не получится, можно только задавить собственной силой, или быть задавленным. Все не-люди используют секс в ритуалах принадлежности и подчинения, мохнатые — принимая кого-то в стаю, вампы принимая новичка или 'птенца' в круг. Даже filii numinis, заключая брачный договор, скрепляют клятву глубоким поцелуем, во время которого ставится взаимная метка-связь. Если меня заинтересовал кто-то из мужчин, то я целую его в губы, при этом оставляя в нем этакий крючок, если мой избранник серьезно любит другую, или же истово верует в Единого, то его чувства или вера растворят мою метку, ежели нет — то она притянет его ко мне. Секс позволяет мне раскачать его, заставить генерировать силу и помогает собрать ее всю до капли, когда она выплеснется из него с сексуальной разрядкой. Да, это абсолютно неромантично, это просто процесс питания — он может быть красивым и приятным, а может быть мерзким, как у тех же вампов. Но не все не-люди столь отрицательно относятся к сексу с себе подобными, скорее наоборот, это я исключение. Белые divinitas выбравшие второй силой зеленую берут ее как правило у флерсов, черные — у мохнатых, и берут ее во время секса, это нормально.