Зверь лютый. Книга 30. Канава

Андрей сидит в деревянном, довольно высоком кресле с подлокотниками, остальные — по лавкам. Я, в нижнем торце стола — тоже. Моя лавочка — узенькая, типа табуретки. Лавки и столешница застелены дорогой плотной тканью благородного (я так думаю) светло-зеленого цвета с травянистым рисунком. Муравлено, типа.

Сбоку ещё столик. На нем два больших блюда. Сладкая выпечка на меду и рыбка мелкая, сушёная, солёная. Сочетание... на любителя. Демонстрация демократичности и свободомыслия: доступно право выбора. Хочешь — солено, хочешь — сладко. Мы тут, типа, по-родственному, без чинов и этикетов. Пара кувшинов с вариациями все той же изабеллы на уксусе, пара жбанчиков с пивом. Я же говорю: демократия-с.

С десяток разнокалиберных кубков. Сервизов, в смысле: посудных наборов одинаковых предметов, здесь нет вообще. Каждая кружка-тарелка — ручное производство, уникально. А уж после боя, собранное из трофеев...

У столика пара слуг в стойке "чего изволите-с". Ещё четверо слуг с сумками и письменными принадлежностями, типа "секретарши на поле" старших князей, стоят по разным углам у пристенных лавок.

В комнате две двери, у каждой по паре охранников-кыпчаков. Снаружи, как я заметил, по паре владимирских гридней.

Уже говорил: аристократ живёт публично, каждый миг — как на сцене перед полным зрительным залом. "Всё для народа, всё для людей". В смысле: каждый чих. Здесь зрители, преимущественно, вооружённые.

И это особо секретное заседание высшего руководства страны?!

— Сказываю. Прошу, государь, удалить посторонних из помещения. И снаружи... чтобы далеко ушли. Дабы всё сказанное здесь — здесь же и осталось.

Андрей оглядывает присутствующих. Хмыкает и дёргает меч в ножнах — у остальных князей длинномерного нет.

Мда... уровень взаимного доверия в государевой уже семейке... Впрочем, я об этом уже...

— Подите. Надобны будете — позову.

Перепёлка, поглядывая на закрывающиеся двери, фыркает:

— "Удалить посторонних..." А сам-то кто? Зря ты этому шишу плешивому столько воли даёшь.

Глеб говорит так, будто меня здесь нет.

Ну, есть у брата ручной волк редкостных статей, но зачем же зверюге бессмысленной место за столом давать? За столом, где настоящие люди сидят, князья урождённые. Кинь ему косточку от щедрот господских, пусть у порога погрызёт. Лишь бы не нагадил, а то вляпаешься, сапоги замараешь...

* * *

На "Святой Руси" есть князья. Братья разной степени старшинства и родственности. Остальные — все — им не ровня. Остальные — кормовая база или сторожа при кормушке. Стать князем на Руси не-рюриковичу — невозможно. Ни за какие подвиги.

Через три столетия подобную, жёстко наследственную систему построят в "светоче демократии" Новгороде тамошнее бояре. Что и приведёт к разгрому на Шелони.

Иногда говорят:

— А вот Степан Кучка (которого казнили при основании Москвы) был князем вятичей!

Это — неважно. "Вятский князь" и "русский князь" — две большие разницы.

Предводителей разных племён называли в документах Руси "князец", "князёк". Вятский, радимический, мордовский, вогульский, корякский... Раз есть племя, то часто есть и персона вождя. Можно назвать князем, ханом (как Османа) или герцогом (как Видукинда — вождя язычников-саксов, противника Карла Великого).

Такое — выражение позиции пишущего. Так Изю Блескучего называли царём. Не более.

Титул — часть системы. Чтобы быть "русским князем" надо быть частью феодальной системы "Святой Руси".

Примерно в то время, когда новогородцы довели управление в своём городе до жёстко наследственного, Московская Русь, наоборот, начала принимать в аристократы посторонних. Литовских князей, татарских мурз, появилось понятие "служилый князь"...

Пока — только рюриковичи. Иное — анахронизм.

* * *

Андрей молча глянул на брата, а тот продолжал, повернувшись уже ко мне:

— "Сказанное — здесь осталось". Ишь ты. Нам тут чего, присягу тебе принесть? На крестное целование становиться? Клятв каких страшных тебе давать? А то, не дай бог, вдруг я про тайны твои за порог выйдя, вспомяну да об такову безделицу языком потреплю. Ха-ха-ха.

Все молчат. Перепелка, не дождавшись аплодисментов аудитории, чуть меняет тональность, переходя от раздраженно-презрительной к милостиво-разрешающей:

— Ну, давай уж, болтай ботало покуда не оторвало.

Молчу, чуть улыбаюсь, разглядывая его. Улыбка бесит, и он взрывается:

— Тебе что, слова княжеского мало?! Я ж говорю: сказывай!

Ну, Перепелка, ты сам подставился:

— Запамятовал я. Ты, Глеб Юрьевич, князь Переяславский, когда Жиздору крест целовал? В позапрошлом годе? А изменил ему? В прошлом?

Теперь вижу почему его "перепёлкой" прозвали. Мгновенный переход к беспорядочной активности. Характерное вздергивание плечей, движение локтей, сразу напоминающее несушку при удачном проявлении яйценоскости. В акустике — поток обычного для этой страны-эпохи тыр-дыр-пыр... Вот сейчас должен пойти "медный лоб, оловяный..." чего-то там.

— Погоди (Это Андрей — брату). Какой клятвы тебе надобно? (Это — мне)

— Никакой.

Держу паузу. А почувствуйте-ка себя дураками, князья русские. Это полезно: корзно ума не прибавляет. Вспомнили? — Хорошо. Потому что вам нынче придётся поднапрячь свои извилины. Или что там у кого есть.

— Никаких клятв мне не надобно. Ибо сказал Сын Божий: не клянитесь. И пусть ваше "да" будет "да", а "нет" — "нет". Ничего из сказанного здесь не будет пересказано вне стен этих. Ни другу, ни врагу, ни жене, ни попу. Да?

Перепёлка немедленно начинает трепыхаться от такой наглости:

— Да ты кто такой?! Чтобы мне! князю русскому! указывать! кому чего говорить, об чем с женой перемолвить...?!

И тормозится негромким хлопком руки по столу. Руки — Андрея.

— Да.

И — тишина.

Изумление. Пять разных, но обладающих фамильным сходством физиономий выражают не только общее крайнее удивление, но и с разной скоростью переходят к следующим оттенкам эмоций, у каждого — своих.

У Перепёлки удивление переходит в раздражение, в обиду:

— Как же так? Старший брат не поддержал, не обломал наглеца? Неужто ему этот холоп дороже родного брата?! Свои своих завсегда поддерживать должны! Это ж все знают!

Напряженно-думаюшее лицо Михалко:

— Я чего-то не знаю? Бешеный Китай поддержал какого-то хрена лысого с бугра дикого. Что за сила за этим хреном? Что их связывает? Что бы Боголюбский да под чужую дудку плясал? — Не верю! Они обо всём наперёд сговорились! Что за представление этот плешак тут играет? Какая цель ему поставлена? К чему это может привести? Особенно, с учётом вчерашнего "приключения" Всеволода и нашего сегодняшнего "дарения".

Всеволод продолжает розоветь. Горделиво:

— А мой-то... Ого-го-го! Орел! Сам Боголюбский его слушает, не перечит, обещания даёт. Не зря я вчера расстарался. Видать, этот "Зверь Лютый" не только языком треплет да удом тычет. Похоже, есть за этим лысым сила. Надобно его держаться. Нет, в бабы... не. Может, и так хватит? Благосклонности заслужить. Ну, прижаться поласковее, взглянуть поумильнее или ещё чего...

Медленно переводит глаза с одного на другого Искандер:

— Чего это все напряглись? Я чего-то пропустил?

Радостно и тревожно оглядывает Светлячок:

— Такого не бывало! Чтобы князья воеводе присягали тайну хранить! И я — среди самых первых! Как большой!

Все смотрят на Перепёлку. А он никак не может решиться. "Потеря лица". То возражал и насмехался, а то ему подтвердить правоту противника. Андрей сблизи рассматривает брата. Начинает понемногу ухмыляться.

— Ну, брат.

Побагровевший Перепёлка хлопает по столу:

— Да!

Раздражение, оскорбленное самолюбие так и рвётся.

"Умыл". Ванька-лысый "умыл" брата государя. Враг? Глеб теперь стал мне врагом? Нет, не стал — он и был им. Всегда.

Хуже: всякий святорусский человек — мне враг. Потому что моё понимание "хорошо", не совпадает с их. Потому что для моего "хорошо", где детей не травят в душегубках, где все чистят зубы, надо уничтожить их мир, их родину, "Святую Русь".

Разница в деталях: в мере, моменте, форме. В мере враждебности, моменте и форме её проявления. Если кто-то "в бессильной злобе" будет всю жизнь скрипеть зубами по ночам, то я как-нибудь перетерплю. Отнесу к торжеству глистов в конкретном кишечнике.

Увы, должность "князь русский" требует более выразительного проявления собственного мировоззрения. Например, в форме удара в спину.

Пока, я надеюсь, Перепёлке хватит этого унижения, чтобы помолчать и не мешать дальнейшему изложению. Не надо меня сбивать — я и сам собьюсь.

— Да, да, да, да, — повторяют один за другим русские князья, положив правую руку на столешницу.

Пародия на кое-какую президентскую клятву? — Нет, просто мужчины отвечают за свои слова. А уж что на что положить... это мы завсегда могем.

Ну, раз полОжили, то можно и нАчать.

* * *

" — Фима, если ты будешь себя хорошо вести, то мы подарим тебе велосипед.

— А если плохо?

— Пианино".

Севушка вёл себя "хорошо". Лови свой "велосипед", парень. "Пианино" кому-нибудь другому достанется.

* * *

— Государь, прошу дозволения высватать принцессу Сибиллу, дочь короля Иерусалимского Амори, за брата твоего Всеволода Юрьевича.

Бздынь.

Эк как их. Как сослепу на бегу мордой в стену.

Ап-ап, ах-ах, ё-ё, них-них... и прочие выражения крайней степени изумления в крайней степени сдерживания.

Мгновенно широко распахнувшиеся, впивающиеся глаза Боголюбского, даже чуть наклонившегося вперёд, ко мне. Тоже чёрные, наоборот — сузившиеся, прицеливающиеся глаза Михалко, чуть откинувшегося от стола. Каскад эмоций у Всеволода: изумление, недоверчивый восторг. И — обида. "Ты отсылаешь, меня бросаешь...". Ишь ты, и вправду понравилось?

— Ой! Правда? А меня возьмут? Ну, в поезжане...

Вот у кого чистый восторг: Глебушка уже представил себе приключение. Большое! Царьград! Иерусалим! Свадьба дяди! Новые места, люди, вещи...

— А отец отпустит?

Беглый взгляд на Андрея и вся радость, надежда на прекрасное будущее путешествие, исчезает.

Экий ты, государь христолюбивый, не... сынолюбив. Ведь можно то же самое, но добрее, ласковее. А ты растишь врага в своём дому. Не педагогичен ты, почти благоверный и, предположительно, скоро святомучениский.

— Прошу господу княжескую набраться терпения. Ибо разговор будет долгий. А начну я... нет, не Ab ovo, не "с яйца". Но близко — с Иерусалима.

Да уж, это я круто уелбантурил. Удалось овладеть вниманием столь разнородной аудитории. Уже успех. Теперь бы удержать и развить.

— Вертоград. Град сияющий. Гроб Господен. Место величайшего подвига, принесения наивысшей жертвы из представимого разумом человеческим. Бессмертный бог, Иисус Христос, был распят и умер. Смертный человек, сын Марии Иисус Назаретянин, воскрес и вознёсся.

Именно об этом Тертулиан и говорил: "Верую. Потому что абсурдно".

Для меня абсурдность — не основание для веры. По мне, что абсурдисты, что абстракционисты... Но я — толерист, и допускаю существование других точек зрения.

— Там, на Голгофе, пролилась кровь Спасителя, драгоценная кровь Сына Божьего. Оттуда, из кувуклии, вознёсся он в чертоги Отца своего, в Царствие Небесное. Там, у горы Давидовой, удел земной Господа Бога нашего.

Пафосно. Но пока без кликушества. Продолжим.

— Есть ли во всей земле, во всём белом свете, место более дорогое, более святое для христианина, нежели сей град? Какая святыня выше для христианина? Не мне ответьте — себе.

Общее молчание было ответом на мой риторический вопрос. "Это ж все знают".

Насчёт: "нельзя быть святее папы римского" есть разные точки зрения. Особенно у православных. Но чтобы святее Христа... тут абсолютно и единогласно.

Все согласны? Ну так получите:

— 2 октября 1187 года Иерусалим будет отдан мусульманам.

Мгновение молчания. Полное ошеломление. И поток беспорядочных вопросов:

— Что?! Как?! Кто?! Кому?! Почему?!

Что радует: "где" и "когда" не спрашивают — и так понятно.

— Бред! Хрень! Ерунда! Да что он несёт?! Да лжа это! Всё лжа! (Это Перепёлка — Андрею).

Андрей выглядит потрясённым. То есть, он выглядит обычно. Если не знать его хорошо, если не присматриваться к нему внимательно.

Он бы и сам такое сказал. В первом порыве. Но Перепёлка опередил. И теперь есть необходимость оценить уже и произнесённую оценку произнесённого — "лжа".

Медленно повернулся к брату, приблизил лицо, внимательно посмотрел в глаза, негромко произнёс:

— А знаешь... ему лжа — Богородицей заборонена.

Перепёлка растерянно замолчал, а Андрей медленно, наклонясь всем корпусом над столом, повернулся, поочерёдно вглядываясь в каждого своего брата и сына. Потом вернулся взглядом ко мне. Пожевал губами, пытаясь найти слово. Уместное после моей новости.

Нашёл:

— Далее.

— Далее...

Я положил ладони на стол. Вспотели. От нервов. Не от факта — от моего объявления о нём.

"Слово — не воробей, вылетит...". Как бы оно назад не прилетело. Секирой палача.

Чуть прижал скатёрку, поковырял рисунок... Им нужно время. Чтобы дошло. И силы. Чтобы понять. И смелость. Чтобы осознать. Не торопи их, Ванюша. С этим знанием им теперь жить.

— Далее — мелочи. Главное — вы услышали.

Поднял глаза на князей. Повторил:

— Главное — услышали. Теперь вам решать — как жить. С таким знанием. Князь Глеб выбрал лёгкий путь — путь неверия. Так легче, просто сказать: ерунда, выдумка, не верю. Тьфу-тьфу-тьфу. Чур-чур-чур. Обплевать, высмеять, забыть. Тем более... Несчастие случится не нынче, не завтра. Через восемнадцать лет.

Я снова окинул взглядом семейку.

Не все доживут. Так чего же волноваться? Бог даст, к тому времени вы будете уже наслаждаться. Вечным покоем. А Господь... он же всемилостивейший, он простит.

Грех трусости.

Страх признания истины.

Боязнь взглянуть правде в глаза.

И будет вам вечный плач. По себе. Слабому, глупому, ни на что не годному. Убогому. Настолько убогому, что и к божьему делу неспособному. Прах бессмысленный, ветром пересыпаемый.

Потому что, если поверить, если принять мои слова, то надобно всю жизнь свою менять, надобно каждое дело делать с оглядкой: а поможет оно сберечь град господний, сохранить, спасти святыню от утраты, разорений, поругания. Каждый шаг с этим сверять. Переменить ум свой.

Метанойя. Тяжело.

Глава 591

Буду точен: в РИ доживет один — Всеволод. Все остальные — скорые покойники. От двух до семи лет. "Дальше — тишина". Так зачем же думать, тревожиться, напрягаться?

"После нас — хоть потоп".

Я, лично, может, так бы и сделал. Но туземцы думают и чувствуют иначе.

Для них жизнь не кончается со смертью. Каждого ждёт посмертие. Такое, какое ты сделал себе своей жизнью здесь, в мире тварном. Высший суд, от которого нечего не утаить, не спрятать. Ни дел, ни мыслей, ни желаний, ни чувств. И там, после Суда уже ничего не исправить. Ни покаяться, ни примерным поведением заслужить условно-досрочное... Амнистия? — Будет. По истечению Вечности.