Зверь лютый. Книга 30. Канава

Он остановил взгляд на громадном лице... О жестокая, ненужная размолвка! О упрямый, своенравный беглец, оторвавшийся от любящей груди! Две сдобренные джином слезы прокатились по крыльям носа. Но все хорошо, теперь все хорошо, борьба закончилась. Он одержал над собой победу. Он любил Старшего Брата".

Без тоталитаризма, без громоздких гос.структур типа "Министерства любви" подобные технологии находят применение и здесь. Верный раб готов принять топор палача на шею за совершённую им ошибку, за непослушание господину. До такого состояния и доводят элитных рабов. Будь то гулямы, которые ценой своих жизней защищают своих владельцев, или наложницы османских султанов, посылаемые соседям в подарок и убивающие себя по приказу султана, дабы доставить огорчение своим новым господам.

Киевским аналогом О'Брайена подрабатывал Велиарий. Правда, не на гос.службе, а в рамках "невидимой руки рынка". В части материальных ресурсов он был ограничен. С другой стороны, в конкретных нынешних условиях, когда женщина стоит дешевле мешка с отрубями для свиней, появляются дополнительные коммерческие возможности. Хотя с Николая Велиарий взял хорошо. И втрое — за срочность.

— Возьми десяток кипчаков. Поезжай к этому... мастеру на двор. Всех насельников убить. Всех. Посмотри записи. Двор сжечь. Начисто.

— Не... Иване... Я ж с ним договаривался. Я ж обещался заплатить. Вот, половину ещё отдать должен. Не... это ж не по чести. Слово купеческое. Я не могу.

Мда... Слово чести данное владельцу психо-свино-комплекса... священно и нерушимо.

— Понял. Позови Салмана.

Глухой ночью в зоне ответственности рязанцев полыхнуло. Когда прибежал ночной патруль, двор уже пылал как костёр поставленный. Всё сгорело. И люди, и строения, и животные. В свинарнике по полу каталась пара начисто обгрызенных человеческих черепов: свинскими клыками не ухватить предметы такой формы. Свиньи полыхали факелами: живое сало хорошо горит.

Так мы свининки и не поели. Пришлось и дальше говядину пережёвывать.

Я был расстроен смертью Велиария. Человек, способный точно и быстро выявить "непереносимое" для конкретного объекта есть, безусловно, немалая ценность в делах государственных. Однако, оценивая возможные риски от продолжения существования носителей связанной с Груней информации, пожертвовал этим талантливым мастером и его домочадцами. Отчасти успокаивало то, что Ноготок уже слышал от меня историю с крысами и набирал опыт по теме. Да и Саввушка имел в этой области интересные знания и умения.

Утром привели Груню. Стандартное у меня начало:

— Раздевайся.

Снова хныкать начинает.

— Ты вчера стала рабыней моей. Исполняй волю господина. И ничего не бойся. Ты уже в лапах "Зверя Лютого". Ничего страшнее с тобой случиться не может. Не бойся. Делай.

Сапожки тёплые на ножки, крестик золотой на длинной золотой цепочке поверх ошейника на шею, тёплый меховой плащ с капюшоном сверху.

— Ничего не бойся. Поехали.

И мы поехали на Большой совет, собранный Государем по поводу устроения "федедрального центра" и вообще.

Очень своевременно: только вошёл — тут и государь. Уже всё поживее идёт. И молебнов минимум, и общей возни чуток. Говорить-то кто будет?

Благочестник просит слова. И принимается негромко, очень убедительно, с отсылками с Святому Писанию и отцам церкви, к древним князьям и мировому культурному наследию, громить мою концепцию. Которая в его изложении выглядит особенно глупо, антинародно и богопротивно.

Причём делает это очень благожелательно, благочестиво и боголюбиво. Без оскорблений и ругательств.

И он-таки, прав! Переход от раннефеодальной империи к феодальной раздробленности есть, безусловно, огромный шаг по пути прогресса и процветания. Подготовляемый столетиями непрерывного развития производительных сил и производственных отношений. Вершина общественного развития, достигнутая тяжёлым трудом народных масс и национальных героев! Революционный скачок в светлое будущее!

Да вся демократия из феодальной раздробленности выросла! Сначала тысячи микрогосудариков столетиями непрерывно режут друг друга и всех окружающих, а потом — р-раз — и прогресс с процветанием и свободами брызгами во все стороны.

Я даже заслушался.

— Э-кх. А ты, Воевода, что скажешь?

— А я, государь, коли будет твоё дозволение, похвастать хочу. Дабы дать присутствующим время для усвоения всей глубины мудрости и благочестия, изложенной князем Романом.

Типа Ванька-лысый у князь Романа на разогреве малость полабает. Чтобы главный солист успел спокойно покурить и оправится.

— Н-ну... Давай.

Пантелемойшка уже на крыльцо сбегал, уже тащит Сухана, который осторожно ведёт фигуру в толстом меховом плаще.

— Дозвольте, люди добрые, побахвалиться. Обновкой одной. Купил вчера на торгу у гречников рабыню.

Сухан снимает с Груни плащ, откидывает его Пантелею и, воспроизводя вчерашнее движение евнуха, разводит ей руки, чуть прижав спину своей грудью, заставляет выпрямиться, даже прогнуться. А вставленный между её пятками сапог заставляет девушку раздвинуть ноги. Сапожки, ошейник, крестик между грудей, чисто выбритый лобок и подмышки, нигде ни синяка, ни царапины. Обширное поле для услады взгляда.

Мгновенная пауза и общий возмущённый хай.

— Ты что приволок?! Срам! Непотребство! Невежа безмозговый семияйцовый! Позор! Стыд! Гнать развратника плетями! Тут про дела государевы, а этот все про блуд! Жеребец застоявшийся!

Понятно, что зрелище чрезвычайной новизной для большинства присутствующих не обладает. В смысле: все обнажённых девушек видели. И не только видели, и не одну. Но в собрании "мужей добрых"... Тоже бывает. Но уже хорошенько выпивши. А тут, на сухую... дисгармония.

Андрей всматривается, хмурится, пытается понять, переводит взгляд на мою радостную физиономию. А я разглядываю Благочестника, смоленских княжичей. И вижу, как медленно встаёт с места, во весь свой немалый рост, опираясь кулаками в стол, сидящий рядом с Благочестником Ропак. Узнал.

— Груня?! Агрипина?!!

— Да, князь Святослав. Моя новая роба. Которую отзывается на Агрипина Ростиславовна.

— А?! Что?! Кто?! Не может быть! Лжа!

Вдруг вскакивает на стол Храбрый, ужом проскальзывает со стола на помост, на пол, три шага ко мне, одновременно пытаясь найти на бедре отсутствующий меч.

Махнуть, ударить, посечь.

Сикось-накось. В куски.

Чтоб ошмётки по стенкам. Чтобы не было, чтобы...

Нету. С длинномерным сюда не пускали, все железки на гульбище лежат.

Я делаю шаг ему навстречу, и он останавливается. Кинуться на меня с ножиком... как-то это не по княжески, как-то это быдловато. Поножовщина — удел простолюдинов.

Мы стоим на восьми шагах, я говорю, обращаясь к нему, громко, чтобы меня все хорошо слышали:

— Что делать собрался, князь Мстислав? Зарежешь ли меня ножиком? Так это свара в войске. За что, по указу государя — смерть. Вы все, в поход идучи, клялися свары не затевать, кровь сотоварищей боевых не проливать. Ты сам на том крест целовал. Кинься на меня. И станешь клятвопреступником. Изменником, вором. Иудой.

Слева, где сидят смоленские бояре, какое-то шевеление, и я, глянув туда мельком, продолжаю свой монолог в лицо Храброму.

— Или соберёте людей своих и нападёте на меня? Дабы отбить сестру вашу? Так ведь снова измена. Крамола, мятеж, порушить ваше крестоцелование, присяги ваши. И кто вы после этого? Лжецы, изменники, воры.

Собрание начинает затихать, осознавая постепенно, что привычные, "кулачные", "мечные" решения здесь обернутся и потерей голов по закону, и утратой чести.

— Могу представить себе, что найдутся лихие люди. Кто сумеет выкрасть у меня рабыню мою. И вира-то вам не велика, да вот беда — и это бесчестие. Вам. Нарушили "Русскую Правду"? — Преступники. Русские князья — татьбой промышляют? Какая же вера вашему слову, вашему суду, вашей чести?

Внимательно оглядываю сидящих группой смоленских князей.

* * *

Бож-же мой! С кем я связался! Сплошные двоечники.

Русский князь прежде всего — судья. Чтобы судить — надо знать закон. Их этому учат. Да чего там учить?! — Сами тексты не велики, сотня-две статей. Ну сядь же, подумай! Там же ничего хитрого нет, все формулировки просты. Какой-то спец.терминологии, каких-то заворотов с многоэтажными условиями — нет. Просто надо подумать, поиграть в уме.

Есть же статья, которая прямо задаёт обязательное, принудительное освобождение рабыни!

При "пошибании чужой робы" насильник платит её владельцу 6 гривен, как при убийстве её, а хозяин даёт ей вольную. Не по желанию своему, а по обязанности. По закону.

Меня можно заставить отпустить эту девушку на волю. Да, там вира, и самой девушке будет... нехорошо. Или наоборот. Как будет обставлен этот типовой, много-тысячелетний, миллионно-человечий процесс. Не суть: сыграть, построить такую ситуацию, можно. Подослать человечка, который девку испортит, виру заплатит. Насильника зарежете, девку приберёте. Не украдёте имение моё, "орудие говорящее", а свободную, законно. Пусть и пользованную. Да и плевать вам на сестру, главное — сохранить лицо, "сберечь честь свою", внешнюю благопристойность, соответствие народному представлению о славном князе.

Мелочь мелкая: закон надо не только знать, но и уметь применять. Думать об этом. А не о корзнах да рештах.

* * *

— Что не возьми, князь Мстислав, какую доблесть да храбрость не яви, а итог один. Бесчестье. Ваше. Ростиславичей.

— Мы выкупим сестру. Скажи цену.

Ропак так и стоит, возвышаясь над всеми сидящими князьями, ссутулившись, упёршись кулаками в стол.

Нашёл-таки решение. Пока все слюнями брызгали да эфесы искали — додумался.

Сказать "нет" нельзя. Отказаться вести торговые разговоры — оскорбление. Типа: а вы-то куда? С кувшинным рылом в калашный ряд? — Заломить какую-то несусветную цену — нельзя. Тот же принцип: он с нами говорить не хочет, насмехается, презирает и игнорирует.

— Что ж, можно и цену прикинуть. Справедливую. Понятно, что цена не должна быть ниже тех доходов, которых я с этой рабыни получить могу. Себе в убыток торг не ведут.

— Говори. Мы выкупим сестрицу родную, по милости божьей.

Благочестник подал голос. Он — главный в доме. Его слово решающее. Если он не берёт на себя ответственность — он предал семейную честь. Тогда в доме должен появиться новый глава. А это раздрай и смута, долго и больно.

Ему пришлось вступить в разговор. И это хорошо. Потому что "умыть" надо не младшенького, а именно Благочестника.

Я чуть отхожу назад, открывая князьям больший обзор. Их, выставленной на всеобщий позор и разглядывание обнажённой сестрицы. Она уже хлюпает тихонько носом, глаз не поднимает, мелко дрожат соски и коленки. Лишь бы в обморок не упала.

— Прикинь, княже. Вот вытащу я сейчас к Софии, на площадь, где мои городовой полк побили, телегу простую. Да поставлю на нею робу свою Груню. Вот как она сейчас стоит. Голенькую. В крестике божьем да в ошейнике хозяйском. Да велю плясать пляски срамные. Да крикну по-зазывальному: "А ну люд честной, православный, подходи — не бойся, уходи — не плачь. Вот пляшет перед вами недавняя великая княжна, дочь славного князя Всея Руси Ростислава Мстиславича. Сестрица князей смоленских, да новгородских, да овруческих, да вышгородских. А кто хочет попробовать первость княжны великой, а? Сломать-порвать целкость сестрицы князей славных? Поиграть-растрепать цветок невинности, в высокородных теремах выращенный? Распустить-выпустить кровушку девственности княжеской?".

Кричать по зазывальному я ещё с Елно умею. Доброжелательность к слушателям, полная открытость с привкусом... нет, не обмана, а весёлой шутки. И чуть-чуть похабщины. Типа: ну мы все мужики, ну у каждого ж есть, чем поработать.

— Как думаешь, княже, много ль охотников сыщется? А ты глянь по сторонам. Вот два ста мужей добрых, мужей вятших сидят-слушают. Товарищи боевые, сподвижники. Все! Все там у Софии будут. Кто явно, в первые ряды полезет, кто издаля присматривать станет. И начнут они цену давать. Кто больше. За редкость редкую, за поломать целку сестрице вашей. Не за пленочку, а за кровушку. За ради вашей кровиночки, вашей чести княжеской. Как думаешь — на чём цена станется?

Князья шли пятнами. Вокруг раздавались возмущённые голоса:

— Нет! Никогда! Никто! Да как же можно! Мы ж не такие!

Одновременно по рядам прокатывались переглядывания, перешёптывания:

— Оно-т... и правда... редкость редкая... да чего редкая — единственная! Может, Болеслав, когда дочерей Крестителя из Киева... а так-то... и не слыхать, не вспомнить...

— Скажи свою цену.

— По суждению моему... продастся первый разик этой девицы... в полтыщи. Кунских гривен.

— Ско-олько?!

Ребятки, читайте. Святорусский "Устав церковный", первую же статью.

"Аще кто умчить девку или насилить: аще боярьская дочка, за сором ей 5 гривен золота, а митрополиту 5 гривен золота; а менших бояр — гривна золота, а митрополиту гривна золота; а добрых людей — за сором ей 5 гривен серебра, а митрополиту 5 гривен серебра; а на умычницех — по гривне серебра митрополиту, а князь казнит.

Аще кто пошибаеть боярьскую дочку или боярьскую жону, за сором ей 5 гривень золота, а митрополиту 5 гривень золота; а меньших бояр — гривна золота, а митрополиту гривна золота; а нарочитых людий — 3 рубли, а митрополиту 3 рубли; а простой чяди — 15 гривен, а митрополиту 15 гривен, а князь казнить".

Княжна явно не дешевле боярышни. За которую 10 гривен золотом да казни княжеские. Золотая гривна — весовая, вчетверо тяжелее кунской. А золото в 10-12 раз дороже серебра. В кунах полтыщи и получается.

Так это я ещё осторожничаю. Как дочь меньших бояр впятеро дешевле боярышни из больших, так и княжна раз пять дороже. А может — в десять или двадцать.

Это ваши законы, это вы по ним живёте. Ценители, чтобы получить желаемое, "посрывать цветов невинности", за такие деньги, но по закону, без последствий типа заключения или осуждения, найдутся.

Глава 608

— Так ты хочешь пять сотен?

— Нет. Я хочу получить от тебя то, что я собираюсь получить от неё. Деньгами. Вот сделает кто-то эту девку бабой. Кто-то из здесь сидящих. У местных злата-серебра нет, да и не понесут они его показывать. Отлежится Груня денёк-другой. Да начнёт принимать да ублажать всех мужей добрых. Подряд. Кто заплатит. По десятку-другому за день. В каждый день.

Гул пронёсся по залу. Отвращение, презрение к своднику в моём лице, смешивалось с предвкушением редчайшей редкости, возможности принять в таком, прежде невиданном и неслыханном, деле участие, с оценкой открывающихся перспектив и возможностей.

Интерес у вас есть. А ваши отвращение с презрением, предки предканутутые... да хоть зажуйтесь ими! Человек здесь один, я. А если вы люди, то я нелюдь.

Я здесь всегда нелюдь. Изначально. С самого "вляпа". И все ваши мнения и оценки... интересны мне только... "ресурсно". В смысле: какие ресурсы они могут мне дать. Этика моя осталась там, в третьем тысячелетии. Здешняя — вызывает отвращение. Так что — взаимно.