Путь хранителя@последний из рода .1 часть

— Проголодалась, поди. — Понял он и сел, где стоял, будто исполняя её просьбу о том, чтобы её подождали.

Время было вечернее, потому и путь продолжать более становилось невозможным. Он нарвал высокой и сочной травы выстилая из неё мягкую постель, затем очертил охоронный круг и скорее почувствовал, чем услышал приближение кого-то странного и холодного. Из-за частых деревьев на него шла молодая красавица с длинными распущенными волосами. На голове красовался венок из лесных цветов, а сарафан ярко красного цвета едва доходил до щиколоток её босых таких белых и нежных ног, что старику пришлось удивиться за такое короткое время снова. Порывшись в своём мешке, он нашёл давно собранную и высушенную траву, взятую им на всякий случай. Растерев её в руках, он стал проходить по кругу, читая молитву. Едва не успев сомкнуть концы, чуть не задел проскочившее мимо него животное. Она проносила в зубах довольно большого зайца, которого оставила в центре круга, приняв устрашающий вид перед неведомо откуда взявшейся девушкой. Как только круг сомкнулся, собака уверенно села рядом со стариком и стала тихонько подвывать. Красавица, подошедшая довольно близко, исказилась лицом и принялась отвечать змеиным шипением. Словно болотная гадина, она бросалась на невидимую стену, шипя и извиваясь, отскакивала, будто испытывая при этом сильную боль. Когда собака встала, растопырив массивные лапы и задрав голову, протяжно завыла в полный голос, да так жалобно и тоскливо, неведомо откуда взявшаяся девушка рассыпалась густыми клоками красно-чёрного тумана.

— Значит, ты непростая попутчица, а ещё и умелица вон какая. — Удивившись увиденной силе животного, произнёс старик. Та же, носом подтолкнула в его сторону принесенного зайца.

— Да не ем я мяса, хозяйка ты моя ненаглядная. — Ответил старик, отодвигая принесённое мясо в сторону собаки. Она словно понимая слова, проделала то же самое снова.

— Хорошо, запеку я тебе его на костре, уговорила.

Приготовление еды не заняло много времени. Стараясь отдать всего зайца целиком собаке, она сделала обиженный вид и не прикоснулась к еде до тех пор, пока старик не взял хотя бы малую часть от добытого охотницей мяса. Запив озёрной водой съеденное, собака уселась перед человеком и стала смотреть прямо в глаза. Под этим пристальным взглядом, старик вновь открыл небольшой кожаный мешок и горстями напоил кормилицу. Дальше дорога шла без приключений. Оба путешественника понимали друг друга без слов. Шли шаг в шаг, а если нужно было приостановиться, то умное животное наваливалось на ногу человека, отчего старик останавливался и снова лез за кожаным мешком, чтобы напоить собаку. Так и прошагали они до ближайшей деревни ещё дней пять. Остановившись, они увидели довольно странное поселение, которое находилось за высоким частоколом, и под дополнительной защитой прокопанного рва заполненного водой. Узенький мосточек, перекинутый через ров, составлял две, на вид довольно хлипкие доски. Захотел, было, старик к мостику подойти, да попутчица так зарычала в сторону поселения, оскалив довольно внушительные клыки, что невольно заставила отойти подальше и обогнуть странное место.

— Что же это такое? — Продолжал разговаривать он с животным. — Раз говоришь, что нечего там делать, давай обогнём. Оно мне не на постой, а только и нужно, чтоб чугунок продали.

Собака тронулась в сторону, обходя неприятное ей место. Она напряжённая, постоянно вертела во все стороны стоячими ушами, ловила каждый хруст эхом проносившийся по лесу, даже если он и раздавался от собственных шагов. Видя такое поведение животного он постарался взглянуть на это место под более пристальным взглядом и увидел довольно неприятную картину, никогда ещё не наблюдаемую до сих пор. Над черной непроглядной опушкой вился багровый дым, словно от прогоравших домов, только окутывавший всю загадочную местность и резко обрывался около прорытого рва. Отойдя на приличное расстояние, собака с человеком сели передохнуть. Ночная прохлада и тянущий легкий запах влаги, давали понять о близкой воде.

— Ну, как считаешь? Может, ещё немного протопаем до реки? А то после лесного последнего родника мешок мой пустой совсем. — Стал советоваться старик с собакой как с равным. Она же, потянув спину, показывая при этом огромные лапы, дала понять, что совсем не была против прогулки. Поиски реки с таким проводником, не заняли много времени.

При луне путники сидели у жаркого костра, жаря на огне принесённого ловкой охотницей зайца. Огромное ночное светило, покрытое лёгкой дымкой, странно заволакивало красноватым светом. Окружающие звёзды, не смотря на свою яркость, не придавали покоя и умиротворения ночной гнетущей тишине. Такой багровой луны путник не видел уже много лет, хотя и прожил довольно много . Страха не испытывал ни он, ни его внезапно появившаяся попутчица.

— Видишь, что делается? Опять, знать, гости появятся.

На эти слова сытая собака нехотя встала и принесла мешок старика.

— Ладно, очерчу нам с тобой охорон на ночь, только спать нам с тобой, поди, не придётся вовсе.

Лёгкий плеск воды, да лишь на какой-то миг успокоившаяся летняя трескотня, вновь зазвучавшая с новой силой, не могли усыпить внимания испытанных приятелей. Любой посторонний звук приводил уши животного в мгновенное напряжение. Словно поджидавший чего-то человек она, пытаясь не выдать волнения, была в постоянном напряжении. Лёгкий ветерок с реки приводил высокие травы в шумное перешёптывание с луговыми кузнечиками. Густые тени мелькали, стараясь улизнуть от световых дрожаний и выплесков костра. Уже который раз сердце-вещун, выручавшее человека в его жизни, начинало призывно ныть, напоминая о старых изгибах в судьбе. Оно будто кричало о возможной новой беде. Взяв горсть золы из-под прогоревшей части кострища и, растерев её в руках со щепоткой собранных на Троицу трав, бросил в огонь. Пламя, на мгновение озарившее чуть ли не весь берег, стало низким и дымным, от него, вдруг, отделился легковесный плотный столб. В этом столбе показалось морщинистое злое лицо старика с сухой пергаментной кожей. Оно было примечательно чем-то неуловимым, похожим на рядом сидящего убелённого сединами длиннобородого старца. Злое лицо в дыму что-то натружено шептало, потом, подняв красные болезненные глаза, произнесло хриплым, со старческим надрывом голосом.

— Чего не сиделось у себя в схороне-то? Зачем гуляешь тут? Сидел бы себе в своём медвежьем углу не высовываясь, да не видел, чего тут твориться, тем более, что все про тебя и забыли давно.

— Но не ты, как погляжу.

— Про тебя забудешь. Ну раз вышел, так прими мир такой, каков он есть. Как, нравиться? — Со злорадной усмешкой ответило лицо в дыму.

— Ежели не твой, а людской, пусть даже с самыми тяжкими их грехами, то приму. — Спокойно ответил старец, не шевельнув даже бровью.

— И чего ты никак мне не простишь? Не пойму тебя. Жисть моя, хоть и не такая гладенькая и чистенькая, сложилась удачливей твоей. У тебя наследников нет, а у меня их тьма тьмущая. И это не меня твои любимые люди колдуном кличут, да злобствуя, выгоняли на дорогу без куска хлеба. Ты на них всего себя потратил, а они даже не поблагодарили.

— Чего тебе от меня сейчас так понадобилось, что стал ты мою жизнь вспоминать? Она моя и тебя, братец, давно уже не касается.

— Да так, ничего. Пустяковинка одна. Тебе она всё одно ни к чему, ты ведь привык один. — Стал говорить елейным голоском со странно милым выражением, вдруг, доселе непримиримый и злобный, даже пропевая каждое слово, дымный старик.

— Говори толком и не юли, знаешь, на меня твои личины не действуют. Мы одной крови, я тебя наскрозь вижу.

— Отдай мне эту собаку, да ещё просьба небольшая, не заходи в ближнюю от сюда деревню. На этом и разойдёмся, а то до скончания века друг дружку ненавидеть останемся. А этого ни ты ни тем более я — не желаем.

— И даже родительского оберега не попросишь? И, как прежде батюшкиной записи не надо?

— А зачем они мне теперь-то? Силы я своей от тебя не скрываю, только и держит, что родная кровь от расправы над обидами тобою чинимые. На власть, тоже надёжа имеется. А вещи родительские всё одно тебе передать некому. Людей любил-любил, да один на всём белом свете покинутым и забытым остался. Передать-то некому. — Толи кашляя, толи смеясь, стал захлёбываться старик в столбе плотного белого дыма. Не стал отвечать ему ничем сидевший у костра согнувшийся путник, только легонько подул и дым со злым кашлем рассеялся, отдаваясь глухим раскатистым эхом по речным лугам.

Одинокий и сгорбленный старик, был ещё в силах позаботиться о себе. Его отшельничество у маленького лесного озерка не было очень-то гладким, но и в уединении он находил, особенно в последние годы, мир и душевный покой, свои маленькие радости и упоения такой затворнической жизни. Всё отпущенное ему Господом время он стремился помогать страждущим и болезным, по завету своих родителей, старался никогда не отвечать злом на зло. Пробовал и при церкви жить, да помогать незаметно прихожанам, только людская слава с одной стороны, поняв и оценив его дела, ему старалась не мешать, так другая — с таким же рвением, лупила по нём по чём зря. Терпения и сил по молодости не занимать, конечно, вот только порою, люди в плохом дружнее и смелее случаются чаще, чем в добром и полезном. Пришлось ему после этого по многим дорогам поскитаться, да не раз и милостыню попросить, не раз битым за то быть, да не раз осмеянным. Не нашёл он со своим даром в молодые и сильные годы применения. Везде преследовала его слава колдуна, да смутьяна. От непонимания его дара и чистого стремления бескорыстно помочь, обвиняли в ворожбе и темноте умыслов. Лишь много лет спустя он узнал о брате своём, который пошёл, добиваться славы и власти. Искуситель, говорят, завсегда рядом с человеком, за правым плечом его прячется, и дай волю желаниям своим, так сразу отклик получишь. Вот и угодил в сети сам того не ведая, что до скончания веков неволен теперь. Всё, чему родители с измальства учили, не на то потрачено станет. Кто ж рожденному слепым объяснить сможет, что такое солнечный свет, коли он его с теплом от лучины завсегда перепутать норовит. Так и с ним горемычным случилось. Отыскал старший младшего, как недоброе почуял. Стал уговаривать, да толку не вышло, только себе ран, да обид прибавил. На ненависти и обидах, отринул младший брат родительское благословение, да и принял чужую сторону. По примеру старшего в лесах уединение нашёл, но не для правых молитв, а для смущения людского, да накопительства силушки чёрной. А старший, только молился, да к покойной одинокой смерти готовился. Много уж лет родителей, братьев на свете не было. Под крылом у Господа покоились, оставив на попечение старшим — сестру, да мать престарелую. Младший как ушёл, так и могилке не поклонился, а старший, прознав о любви своей сестрёнки к местному кожемяке, доброй единственно родной душе, справил свадьбу и ушёл из родительского дома, что б жили молодые в довольстве и сытости, навстречу непониманию людскому, и нелёгкой судьбинушке своей. Вот, когда с походной катомкой отправился, догнала его сестрёнка, да отдала свёрток из матушкиного платка скрученный. На прощание только и произнесла, что ему он по праву принадлежит. Так мол, родители распорядились, отдать тому, кто про кровь родную не забудет, да памяти их верен останется. На этом она и порешила, что кроме него ей отдать благословение родительское не кому больше. Многое пережив в своей жизни, многое повидав и испытав, решился он на родительский завет посмотреть довольно долгое время спустя, да обомлел от увиденного. На развёрнутом материнском платке лежали письмена отцовские, которые он в детстве от детей своих прятал и трогать не разрешал, а ещё мамин оберег, который она всегда на шее вместе с крестиком носила на толстой бечёвке. Нахлынули разом воспоминания, разбередили старика. Вставал перед глазами, как живой могучий и сильный отец, рядом нежная и такая тёплая матушка. Смотрели ласково, будто защитить от чего хотели или предупредить о чём. С ними всегда так надёжно и защищено чувствовал себя в детстве старик, что невольно и сейчас передалось ему их родственное тепло. Вспомнил он, о их мытарствах от людских наговоров терпеливо переносимых, но никогда худым словом о мучителях не отзывавшихся. Говорили, что от боязни это у них, время пройдёт, заботы навалятся и позабудутся тогда страхи. Так всегда и выходило, но только не в последний раз. Воспоминания старого человека, прожившего много лет, текли рекой, не замечая наметившегося рассвета. Вставали рядом, не давая ответов или намёков на грядущее. О лёгкости, да праздности ему говорить не нужно было, знал, что того не будет, а перемен важных все одно не избежать. Даже, когда их отец в детстве заметил набиравшуюся силу необычную в сыновьях, сразу стал готовить к великому терпению и жестоким испытаниям, коих потом встретилось не перечесть. Научился тогда старик видеть в каждом прожитом дне дар Господень, молиться в лесу не хуже храма, да и обиды не копить, чтобы себя не растерять.

Вот и теперь, понимал он, не просто так к нему такая странная собака приблудила, да ещё и братец явился, которого он и слыхать не слыхивал уж почитай, что не один десяток лет. Зачем-то попросил в деревню не заходить и эту попутчицу ему отдать.

Тяжесть ночи развеяло ясное солнышко, которое дарило земле тёплое и чистое небо обещавший еще пока летний день. Заботливая попутчица, виляя хвостом, звала в дорогу. Костёр, прогоревший сам собой, не пришлось даже заливать. Собрав нехитрые пожитки, старик отправился к реке, чтобы набрать воды на дорожку и ужаснулся увиденному. По быстрой и чистой реке лицом к ясному небу, с широко открытыми глазами, плыл совершенно голый мужик с месивом вместо груди. Промытые до бела кости выпирали наружу и словно угрожали, видевшем это людям. Разгулявшиеся поляки здорово разорили всю округу. От безысходности сами крестьяне вставали на разбойничью дорожку, и теперь, только одному Богу разобрать было правых и виновных. Холодом повеяло от пыльной дороги на ближнюю деревню. Отступать старику стало не с руки, да и все под Богом ходим, только и вертелось в голове поражённого человеческой жестокостью путника. Ночные наветы братца вцепились с новой силой, и отмахнуться от них становилось всё сложнее и сложнее. Невинно убиенные души, словно строй прозрачных нищих у края дороги, просили о последней напутственной молитве. Они — женщины, дети, старики, здоровенные мужики, провожали пустыми глазницами двух одиноких странников с холодом, и вечной печалью пережитого страха еще живыми. Старик с собакой, видя такое, и на этот раз не отказались от прямой дороги в неизвестную деревушку, которая встречала их могильным холодом и полной разрухой. Они шли меж пустых домов, словно принимая друг от друга невидимую поддержку участливого молчания. Перекошенные изгороди и сорванные калитки говорили о том, что чинить их уж не кому. Воя и женского плача тоже не раздавалось, да и повисшая тишина помогала строить самые худшие предположения. Лишь на какой-то миг растерявшись, путники, тут же овладев собой, отправились на поиски уцелевших. У среднего, почти уцелевшего дома, они увидели собранных и уложенных неровным строем мертвецов. Окровавленные трупы, лежали бок о бок, напоминая о молчаливом строе, встретившим их по краям дороги.