День ангела

Я просыпаюсь от нестерпимой головной боли.

"Папа Уэф! Уэф!!.."

"Я здесь. Ты нашёл?"

"Да. Смотри скорее!"

Только бы не потерять сознание. Откуда такая боль?

Легкие шаги босых ног. Сквозь боль я чувствую, как на мою голову ложатся маленькие горячие руки. Боль уходит, тает, растворяется. Я открываю глаза.

— Ты переутомился — мама Маша не отнимает рук от моей головы — тебе надо отдохнуть.

Меня разбирает совершенно идиотский смех. Отдохнуть после сна...

— Я не шучу. Уэф слишком тебя эксплуатирует. Между прочим, твой дар ещё только прорезался, и ты вполне можешь его лишиться, такие случаи бывали.

Она протягивает мне маленькую склянку с прозрачной жидкостью.

— Пей. И будешь спать без всяких видений.

Нет, мама Маша, погоди... Я должен увидеть этого гада. Я должен взглянуть ему в глаза.

— Нет, Рома — Уэф уже тоже здесь — тебе это не нужно, я тебя уверяю. Тобой владеет гнев, и я не могу тебя осуждать. Но очень тебя прошу — не надо. Выспись, свою работу ты сделал. Твой дар нужен нам всем — тебе, мне, Иолле. А этот... Ну хорошо, ты сможешь присутствовать на его похоронах. Устроит тебя такой вариант?

Я просыпаюсь с давно забытым ощущением — выспался. И тут же меня пронзает мысль — где этот?..

... Грузный немолодой мужчина с мужественным, волевым лицом садится на заднее сиденье "мерседеса", холуй-охранник почтительно закрывает за ним дверь. Машина трогается, включает спецсигнал. Попутные машины жмутся к обочине, пропуская VIP-персону, и встречные шарахаются — в любой момент этот может выскочить на встречную полосу, и будет прав. А как же? Права не дают, их берут. Во всяком случае, слуги народа.

Что-то вдруг неуловимо меняется в мире. Что?

На повороте лимузин сильно сбавляет скорость, и это слегка облегчает участь седоков — машина теряет управление, врезается в угол здания, не пытаясь тормозить. Дым коромыслом! А вот и "скорая помощь".

Люди в белых халатах выскакивают из "Газели" с красными крестами на бортах. Возле потерпевших уже суетятся разнообразные заинтересованные лица — менты, какой-то тип с видеокамерой, ещё кто-то. Из разбитой машины извлекают пострадавших в бессознательном состоянии. Депутата грузят в "скорую".

"Куда его, в Кремлёвку?"

"Давай, тут рядом совсем. И нам, если что, не впарят... Да скорее!"

"Скорая" с воем пробивается сквозь мешанину уличного движения. Водители неохотно пропускают её — это же не депутатский "мерседес"...

В просторной палате лежит один-единственный пациент — бывший депутат какой-то думы. Какой? Да какая разница!

Всё тихо в палате. Попискивает аппарат, на экранчике которого зелёный луч вычерчивает кривую депутатского пульса. Возле аппарата дежурит девица в белом — медсестра? Врач? И это тоже неважно.

У входа в палату зевает вооружённый охранник. Но и он не имеет значения.

Окно палаты интенсивной терапии, слегка приоткрытое по случаю летней погоды, распахивается, и сильнейший порыв ветра проносится по комнате, развевая какие-то занавески. Кажется, будто захлопала крыльями огромная птица. Сестра-сиделка кидается к окну, запирает его.

Пациент лежит смирно, вытянувшись. Голова забинтована. Ага, понятно. Отдыхает после операции.

Операция закончилась всего час назад, и пациент ещё под наркозом. В палате тепло. Возле кровати воздух дрожит, как будто знойное марево над асфальтом.

"Открой глаза. Открывай!"

Бывший депутат (а что делать?) открывает глаза. Вплотную к изголовью стоит какой-то мальчуган, нагишом, только на плечах едва накинут белый больничный халат. Странный халат... и не спадает...

Мальчик наклоняется, и в глаза бывшего депутата смотрят его необыкновенные, фиолетовые глаза. Зрачки депутата расширяются.

"Охрана! Доктор!! Мама!!!"

"Спокойно. Ты не можешь пошевелиться. Ты не можешь сказать ни слова, ни звука. Ты можешь только думать. Думай! Кто. Тебе. Велел"

Уэф смотрит ему в самую душу. Или что там её замещает у бывшего депутата?

"Думай. Кого. Ты. Знаешь"

Тело бывшего депутата бьёт дрожь, пульс учащается. Комбайн медицинского контроля отзывается тревожным учащением сигналов. Сестра-сиделка встрепенулась.

"Спокойно. Дыши ровно, вот так. И пульс в норме. Не надо нервничать. Какой теперь смысл нервничать?"

Теперь пациент дышит ровно, глубоко. И сердце бьётся ровно, как у спящего. Сестра вновь затихает, понемногу клюёт носом. Всё, она спит.

"Ну вот. В общем-то, всё у меня"

Губы пациента шевельнулись, первый раз за весь этот безмолвный разговор.

— Пощади...

"А ты кого-нибудь пощадил?"

"Не-е... Меня нельзя!.."

"Можно"

Невероятный мальчуган наклоняется ещё ближе. И невозможно смотреть ему в фиолетовые глаза. И не смотреть невозможно.

"Твоё дальнейшее существование абсолютно недопустимо"

Комбайн медицинского контроля издаёт длинный, непрерывный писк. По экрану ползёт ровная светящаяся полоса. Но сестра-сиделка спит, и спит охранник у входа в палату. И только стеклянные глаза бывшего депутата неподвижно-бессмысленно смотрят в потолок.

— Ну вот и всё.

Уэф сидит рядом со мной по-турецки. И я вдруг ощущаю, не то что мозгами — всей кожей и потрохами ощущаю, как смертельно он устал. И мой гнев, владевший мной с того самого момента, как... Мой гнев угас, и осталась только страшная усталость.

— Тебе хорошо, ты Великий Спящий — Уэф чуть улыбается — а мне бы просто поспать.

Он смотрит на тяжёлую громаду витализатора, висящую в воздухе. Там спит его младшая дочь. Разумеется, спит, и не возражайте.

— Операция полностью завершена. Этот... сдал остатки местной сети, всё, что знал. Я прочёл и увидел. Так что Резвящийся и Бьющий крылом могли бы спать спокойно.

Да, они могут спать спокойно.

— Могли бы, Рома, не путай меня. Теперь их просто нет.

Он смотрит мне в глаза.

— И уже вполне могло бы не быть моей дочери. А эти... да, гады вполне могли бы быть. Я не стану говорить тебе спасибо, Рома — это был твой долг. Но я рад за тебя. Нет, не так — я рад за вас с Иоллой.

— Можно вопрос? Этот... был биоморфом? Ну, "зелёным"?

— Почему? Он был рождён здешней земной женщиной.

— Человек? Он был человеком?

Уэф задумался.

— Вполне возможно. Да, наверное, когда-то был человеком. Только это было так давно... Понимаешь, Рома — "зелёные" имеют обыкновение кидать тех, кто перестал быть им полезен. Или просто жертвуют фигуры в своей игре. И как-то само собой так получается, что все, кто связался с ними, все, кто служит злу, рано или поздно гибнут, всегда бесславно и нередко мучительно. И ещё успевают прихватить за собой...

Он встаёт.

— Всё, Рома. Операция закончена. Кого уже нет, не будет, а кто есть, должен жить. И знаешь что... Ты можешь спать здесь и дальше, так и быть. Но с сегодняшнего дня ты поступаешь в распоряжение Петра Иваныча, а дальше будет видно. Незачем тебе пялиться с утра до ночи на витализатор. Это работа Мауны.

Он уже прошёл в люк, но я чувствую — ему надо договорить.

— Гнев, злоба, Рома — чувства бесперспективные. Имеет смысл только любовь.

Люк за ним восстанавливается, мгновенно возникая из ничего. Разумеется, это иллюзия.

Я смотрю ему вслед. Да, он прав. День гнева прошёл, и надо жить дальше. Жить и любить.

Глава 5

День ангела

-...Ты, Рома, не так. Ты меси двумя руками, а то что это... Во-от, другое дело. И муки подсыпь, не жалей.

Дед Иваныч учит меня стряпать. Стряпать ватрушки с творогом, пироги с яйцами и прочие нехитрые деревенские кулинарные изделия, вполне пришедшиеся по вкусу нашим ангелочкам.

Я усмехнулся. Всего год назад — да, ровно год — мы с дедом Иванычем разговаривали совсем недалеко отсюда, на его кордоне. "Кухонный мужик им не нужен, а уж Ирке тем более...".

Дед утробно урчит, смеётся. Уловил мою мысль, значит.

— Ты настырный парень, Рома. Маша с Уэфом не смогли отбиться, куда уж мне. Ты разминай тесто-то, ровнее. Во-от. Счас мы творог сверху... Пробился, значит, в кухонные мужики.

Да, дед. За что боролись, на то и напоролись. Но главного я добился — я буду рядом с ней всегда. И смогу каждый день смотреть в её глаза. По многу раз, вот так вот.

Дед отдувается, поправляет косынку, которой повязана его голова. Это чтобы волосы в тесто не попали — улавливаю я его неоформленную, мимолётную мысль. Здорово я продвинулся в области телепатии.

— Точно, Рома. Ты теперь от того себя так далеко ушёл — только по фотокарточке и похож. А скоро и этого не будет, я чувствую.

Дед смотрит мне в глаза. Переходит на мысль.

"Ты святой, Рома, и как я мыслю, скоро вообще станешь ангелом во плоти. Станешь, станешь, Маша слов на ветер не бросает. Только я хочу тебя спросить — как ты мыслишь себе свою жизнь в новом обличье? Ну вот перенесёшься ты к ним, и будешь жить с Иркой в ихнем Раю. Кем ты там будешь? Понятно, живой легендой о всесильной любви. Навроде статуи в Эрмитаже. Да, ещё Великим Спящим. Не надоест спать всё время? Голова болеть не будет?"

Я улыбаюсь. Дед, дед... Дожил до седых волос, и такие вопросы... Кто из нас олух?

"Я буду рядом с ней, Иваныч. Всё остальное — несущественные детали"

Дед крякнул смущённо.

"Да нет, Рома. Не пытаюсь я тебя отговаривать, упаси Бог. Обратно ты не так меня понял. Само собой, взялся — ходи, теперь тебе только одна дорога. Я к чему — надо тебе готовиться... ну, к перевоплощению. Дальше расти над собой, значит. А не только возле витализатора сидеть, да со мной тут на кухне. Не теряй времени, Рома. Ну вот хотя бы ихний этот виртуальный компьютер ты освоил?"

Я чувствую досаду. Нет, дед, компьютер не освоил. Сложная вещь, это тебе не ватрушки стряпать.

— А чего тут сложного? — дед снова переходит на голос, — делов-то...

Передо мной в воздухе повисает объёмное изображение — мой портрет в полный рост. Изображение медленно поворачивается, плавно перетекает в изображение громадного кота. Котяра косит на меня зелёным глазом, делает приветственный жест лапой. Сморкается, зажав лапой одну ноздрю. Изображение становится стеклянно-прозрачным, тает, как дым. Я таращу глаза, открыв рот до упора. Ну, дед, ты даёшь... Нет, я потрясён и раздавлен.

Дед утробно смеётся в бороду.

— Стыдно, Рома? Так что давай, учись, дабы превзошёл, значит, меня в этом деле так же, как и в телепатии.

Люк тает, как не было, подчиняясь моему мгновенному мыслеприказу. Я так привык к этому, что не задумываюсь, подобно тому, как у себя дома мы открываем двери. Я содрогаюсь, вспоминая — когда год назад наш славный экипаж рыболовов доставил сюда мою Ирочку, она последним сознательным усилием открыла и заблокировала все люки сразу. Иначе мы бы не смогли пройти сюда.

В зале с тремя громадными висящими в воздухе аппаратами, со странным названием "витализатор" стоит мама Маша, колдуя над висящим в воздухе изображением. Кстати, интересно, откуда такое название?

— Ты растёшь буквально не по дням, а по часам — мама Маша говорит не оборачиваясь, не прекращает своей работы — какой-то год, и уже такой глубокий вопрос. Потрясающее любопытство.

— Не вижу здесь состава преступления, мама Маша. Как всплыло, так и спросил. А раньше у меня хватало других вопросов.

Она смеётся.

— Да нет тут состава преступления. А название это дал сему аппарату один твой... соотечественник. Когда узнал, что этот аппарат способен оживлять даже умерших. Давно ещё назвал, до вашей Великой и Страшной Революции. У многих представителей твоего народа, между прочим, прямо какая-то страсть давать всему подряд непонятные наукообразные названия. Ну и приклеилось это название. А раньше его называли длинно — "универсальное медицинское устройство"

Вот как. Мой соотечественник. Мой предшественник.

— Не твой. Деда Иваныча предшественник.

И что с ним случилось?

— Ничего не случилось, — мама Маша смотрит на меня удивлённо, даже от виртуального дисплея оторвалась наконец. — Мы не подставляем своих, Рома. Вы, люди, живёте недолго. Вот и он прожил свои девяносто восемь лет, и умер в своей постели. Но это давно было, ещё до войны.

Да ой ли? Так-таки никогда и не подставляете? Перед глазами у меня стоит — из пролома в стене лезут твари, похожие на людей, и Ирочка стоит оскаленная, как рысь, с занесёнными для перекрёстного удара клинками...

Меня пронзает такая смесь её эмоций, что всякие мои мыслеобразы напрочь вылетают из головы.

— Ты... Ты же сам... тебя никто не заставлял! И она пошла с тобой только потому, что иначе бы тебя... Как ты можешь?!

Мама Маша дышит глубоко и часто. Меня пронзает глубокое раскаяние. Ну когда я отвыкну ляпать... Вот, довёл тёщу почти до инфаркта...

— Нет, Рома. Инфаркта у меня не будет, ни при каких условиях. Но Иолла права — людей понять невозможно. Даже прожив здесь десятки лет. И даже тех, чью душу, казалось бы, увидел до дна. Взять хоть тебя. То ты святой, живая легенда о всесильной любви — то валяешься пьяным бессмысленным животным, я знаю об одном эпизоде. То ты герой — то циник. Совсем недавно я восхищалась тобой. Такая любовь... И Великий Спящий — не шутка, их и у нас очень мало, а уж среди людей... Кто ты, Рома?

Я стою беспомощно-виновато.

— Мама Маша, прости. Кто я? Вот как раз на эту тему я и хотел поговорить. Кто я? И кем буду? Ведь у вас есть прогностические машины невиданной мощи. Ну да, да, программы. Неужели вы не смотрели нашу судьбу?

Она вздыхает.

— Смотрели. Уэф работал на совесть, он же заинтересованное лицо. Год назад прогноз был неблагоприятным. Очень неблагоприятным, Рома, с вероятностью более девяноста процентов...

— А сейчас?

— А сейчас... — она резко меняет голос, передразнивая кого-то, — "программа выполнила недопустимую операцию и будет закрыта". Извини, мне надо работать. Ты будешь мешать.

Привычка мгновенно выполнять команды так въелась за время моей службы, что мне приходится вцепиться в косяк, чтобы не выйти. Или что там у люка, вместо косяка?

— Ещё вопрос, мама Маша, можно? Когда?

Она смотрит мне прямо в глаза. Какие синие у неё глаза, прямо как были когда-то у моей Ирочки. И скоро будут снова.

— Скоро. Теперь уже очень скоро. Да иди уже, займись каким-нибудь делом!

Я сижу на пушистом ковре, в толще которого бегают размытые цветные огоньки. Ковёр на этот раз бледно-жёлтый, а огоньки по преимуществу зелёные. Такая настройка.

На стенах висят непонятно-красивые штуковины — некая смесь японской икебаны с африканскими ритуальными амулетами. Очень красиво, но я уже знаю, что это не икебана — это разнообразные технические устройства. Так уж выглядит ихняя ангельская техника. Вот эта, например, абстракционистская конструкция — устройство защиты периметра. А вот этот немного устрашающий с виду защитный тотем — гаситель, в зоне действия которого невозможны ни пожар, ни взрыв. Настоящий защитный тотем, который превращает любое оружие — хоть автомат Калашникова, хоть страшный плазменный разрядник маленьких зелёных человечков в бесполезные безделушки, более или менее красивые.