Путь хранителя@последний из рода .1 часть

— Откудова в тебе только силы берутся, ведь немолодой же? — Как-то раз спросил Прокоп. — Толком не ешь, да и спать не ложишься которую ночь, а идёшь наравне со всеми, вроде нестарого, сытого мужика. Уж мы и то спотыкаться с устатку нет-нет, да и зарядим, а ты вроде и не чуешь ничего.

— Это оттого, что я не о себе, а о других молиться каждый раз начинаю, как только ноги держать устают. Не то, что вы на свои уставшие ноги любуетесь, да уговариваете себя об усталости.

— Вроде не уговариваем, но усталость сама собой так наваливается, что к ночи совсем без сил остаёмся. — Отозвался Никита. — Ты бы может пока мы в пути, научил нас своим секретам перехожим.

— И меня, я тоже хочу. Хоть и сплю по ночам, а всё одно, под вечер в животе так орёт, что спасу нету, да и ноги ломить начинают, как у старого деда. — Подхватил Ванятка.

— Ну, раз даже ты в деды метить стал, то слушайте, так и быть, расскажу, но только упреждаю — слушайте и слышьте, а не так, что в одно ухо влетело, а в другое вылетело не задержавшись. — Согласился дед Митрофан. — Когда солнце встаёт, а вы только начали глазки продирать, начните день с благодарственной Господу. Умываться у речки ли, у ручейка пришлось, всё одно водичка, так попросите и у неё благодати, как у божьего творения. Пищу принимать стали — скажите, хоть с самим собой наедине, что бы она, посланная за ваш стол, лишь во благо шла, а не пузо бестолково набить. Водицы испить захотелось, представьте, что это силы самой природы, Богом данные в вас вливаются, чтобы вашим соком по всему телу бежать, ну, как у деревьев или другой какой даже малой травки имеется. По дороге пошли, так, опять же, просите сил на преодоление её. Ночь подошла, благодарите за день и снова благословения просите и её пережить.

— Это вот почему ты так долго молчишь? — Посмотрел удивлёнными глазами мальчик на старика.

— Вот неразумный, да на это что ж, по-твоему, много времени что ль надо? А коли, за обязательство на каждый день примешь, так потом даже замечать не станешь. Молчание моё не от этого такое затянутое, оно мыслями, да мыслишками забитое, потому такое и продолжительное бывает.

— Эвон, ты как живёшь? — Подал голос Прокоп. — А мы-то думали... Ну одним словом и не знали, что ты с Богом, словно с живым беседу ведёшь.

— Рази такое говорить можно? Вы-то Его, за какого держите? Он и есть самый, что ни на есть живой. — Вроде, даже обиделся Митрофан. — С Ним и Его благословением не то чтобы весь день и всю ночь — всю жизнь прожить надобно.

Двое взрослых мужиков и мальчишка, не сговариваясь, опустили головы и зашевелили губами. В этот день дорога показалась каждому короче и спокойнее предыдущей. Путники не валились от усталости, как в прошедшие дни. Им хватило сил на то, чтобы посидеть у костра, ещё послушать рассказов Митрофана о правильном и верном пути в жизни, но упросить его прилечь и отдохнуть им так и не удалось. Последние летние ночи не так уж и длинны. Добраться до места хотелось уже всем с большим нетерпением, чтобы обрести покой и, наконец, увидеть свой будущий дом на многие года, если не сказать, что на всю будущую жизнь.

С первыми лучами солнца, перекусив грибами с гречкой, они стали собираться против своего обыкновения в полном молчании. Даже, такой неугомонный Ванятка, ничего не спрашивал и ни к кому не приставал с различными вопросами. Тягостное ожидание, нахлынувшее вдруг, будто нашёптывало каждому, о предстоящей встрече с кем-то или чем-то неожиданным, но не навевало ощущений плохого или хорошего. От этого неизвестного, словно волнами шли неразборчивые призывы, которых с наскоку нельзя было разобрать. Вот и двинулись задумчивые путники на эти призывы, льющиеся от самого сердца неизвестно кого, тяготя и требуя идти всё быстрее и быстрее.

Лес, всегда такой дружелюбный, и наполненный весёлым гомоном птиц, стал холодным и неласковым. Он будто человек, высокомерно взиравший на недостойных его людей, старался помешать путникам идти быстрее и легче. Зелёные молодые ветви, такие гибкие и мягкие, будто живые, норовили ударить по лицу, да побольнее отскочить в следующего, идущего позади первого. Чем ближе люди подходили к источнику зова, тем сильнее ощущался тягостный плач сердца, наводящий дикую тоску, да сильную тревогу. Выйдя на давно заброшенную просеку, путники увидели сидевшего поодаль от неё небольшого человека, сидевшего на замшелом пне в черной долгополой одежде. Старик остановил всех, поднятием правой руки. Его сильно настораживала рвущаяся на свободу тянущая боль сердца. Гашка, всегда такая чувствительная, ко всякого рода переменам, даже своим видом не обозначала какой-либо опасности. Она так же, как и обычно шла около ноги мальчика, весело повиливая хвостом.

Поравнявшись со странно сгорбленной фигурой человека, Митрофана словно обдало жаром от невыносимого страдания и боли. Спрашивать и узнавать что-то у человека в таком состоянии, он не решился. Его длинные спутанные волосы едва шевелились на ветру. Лицо, уткнутое в согнутые руки, разглядеть не представлялось возможным. Поняв что-то не доступное для остальных, Митрофан резко сбросил потёртый заплечный мешок, и стал рыться там, тут же веля остальным готовить воду в котелке. Затем, подойдя совсем близко к горем убитому человеку, он постарался высвободить его лицо из надёжного укрытия рук. Остекленевший взгляд незнакомца, его безразличные мутно-голубые глаза, не выражали никаких эмоций. Старик, словно заглядывал ему внутрь, стараясь рассмотреть что-то такое, чего другим было не подвластно увидеть, неотрывно смотрел на незнакомого человека, то ли изучая его, то ли просматривая причину такого горя. Туманно-зеленоватое облако показалось в виде этого человека прямо у него над головой. На том месте, где предположительно должно быть сердце, сияло большое бесцветное пятно, которое переливалось всеми цветами радуги, создавая значительную прореху в мутноватом свете фигуры. Митрофан стал внимательно рассматривать именно эту неокрашенную дыру, и все увидели там троих веснушчатых босоногих мальчишек, прыгающих вокруг дородной молодой женщины с добрым и весёлым лицом, которая на руках держала младенца. Чёрное непроглядное облако силуэтов надвигалось неумолимо на эту счастливую семью и, наконец, поглотило всю жизнерадостность и счастье, оставив эту большую бесцветную дыру пустой. Через короткое время воле этой пустоты образовалась небольшая видимость иконы Спасителя. На фоне всех переживаний незнакомца, такое зрелище завораживало своей красотой и неожиданностью.

После чего открылись трое чёрных людей в капюшонах, которые двигались в направлении небольшого аккуратного домика. Вот они вошли в дом, где им по всей вероятности предложили еду, вот они сели за стол и стали уговаривать на что-то хозяина, которым и был этот потерянный человек. Он сильно недовольный возмущался. По ходу разговора, он вышел из-за стола и распахнул настежь входную дверь, указывая в пустой проём. Подобное поведение хозяина ни сколько не смутило гостей, а даже развеселило, потому что выходили они, со зловещими улыбками горделиво закинув голову вверх. Именно такое изменение в их поведении и дало возможность разглядеть только нижнюю часть лица. Потом, как-то сразу предстало исказившееся лицо женщины и плачущие дети в огне. Метавшийся возле них человек, льющий воду на своё гибнущее семейство ничем не смог им помочь. Пять обугленных трупов, а затем и пять небольших холмиков, как видно на сельском кладбище, уже предстало перед всеми путниками, да и передо мной тоскливой и тянущей душевной раной. Тяжёлый и протяжный стон, глухо раздающийся откуда-то из самой глубины человеческого естества, невольно заставил вздрогнуть, оторопевших от увиденного людей. Но дальнейшее зрелище, было ещё болезненней предыдущего.

Покинув добротный, недавно отстроенный дом, и сгоревший при таких странных обстоятельствах, под косые, почему-то осуждающие взгляды соседей, которые, перешёптываясь, указывали на него пальцами, ни сколько не сопереживая такому глубокому горю. Этот человек брёл по просёлочной дороге, пока не вышел на едва заметную лесную тропинку. Совершенно обессиливший, он буквально упал именно на то место, где мы его и обнаружили. Ужас, пробежавший по широко раскрытым глазам и растерянным лицам сотоварищей Митрофана, не давал даже малейшей передышки от создавшегося дикого напряжения. Старик, насколько мог, постарался развеять пустоту в области сердца этого человека, потому, словно заботливая мать, успокаивающая своего обиженного ребёнка, он стал легонько дуть, пытаясь срастить обугленные границы. Затем, убрав от него руки, все увидели, как он пошевелился и стал судорожно моргать глазами, непонимающе разглядывая путников, обступивших со всех сторон.

— Что такое? Я сильно кричал, да? — Едва разлепив запекшиеся губы, хриплым сорванным голосом произнёс он.

— Нет, милый, не кричал. Просто мы хотели у тебя дорогу спросить, а ты словно чумной сидишь и молчишь. — Не стал раскрывать ему увиденного, ответил отец Митрофан.

— Да... — Тихо согласился человек, медленно поднимаясь на ноги и оголяя грудь, на которой висел большой серебряный крест.

— Не уж-то батюшка? — Подал голос Ванятка.

— Да что толку-то? — Так же хрипло и безразлично произнёс коренастый священник.

— Ты, это, вот что, погодь в себе копаться-то. И чего это теперича удумал? Чего, совсем один остался-то? К людям тебе идти надобно. Может, кто помочь бы смог, а там глядишь, и сам кому помог, так и отпустило бы, может. — Старался, как мог успокоить молчаливый Никита, горем измотанного человека.

— Не надо мне к людям. Они все вроде слепцов. Даже то, что вроде и видят, всё одно в слова больше веру имеют.

— Ну не все же такие? — Попытался возразить Прокоп.

— Все. Они меня во всём винят. Говорят, что это я умом двинулся, да и свою же семью... — На этих словах взрослый мужчина стал рыдать, не прикрываясь руками. — Не уж-то понять-то не в силах, что изба-то только внутри и выгорела, а снаружи целёхонькая стоит.

— Так похороны-то по-людски устроить надобно. — Забеспокоился вновь Прокоп.

— Да я о них в первую голову и позаботился, а вот обратно в село идти ноги не несут. Потому здесь и присел подумать. Нет ведь мне обратной дороги. Не пойдут больше люди ко мне. Испугаются. — Хриплым и безразличным голосом ответил батюшка, потерявший не только свою семью, но и приход. Цель его жизни была разбита, а отсюда и он сам себе стал в тягость. Его жизнь осталась за огненной чертой на, той стороне, где похоронены его жена и дети.

— С нами пойдёшь? — Внимательно глядя в ничего не отражающие глаза, спросил Митрофан. Так же внимательно батюшка посмотрел на старика, только после чего протянул ему руку. Вновь полилось, только теперь уже от священника, голубое мерцающее свечение. Старик ни сколько не испугавшись протянул свою и, когда они соединились — голубые и зленные радужки пробежали по обоим.

— Пойду. Только знай, что сердце моё обожженным теперича на всю жизнь останется.

— Нет, глубокие раны рубцуясь, шрамы оставят. А пепел-пеплом, развеется, да и боль немого поутихнет. У тебя Господь в душе живёт, а ты за веру свою пострадал, значит, должно быть в твоей жизни ещё счастье. Или ты на Бога обиделся?

— А разве Он мог мне такого пожелать? Это те, которых я по-людски принимал, в дом допустил, хлеба своего с дороги предложил, а они и отплатили за гостеприимство моё... Так чего же на Господа умыслы злодеев вешать и обиду держать?

— Как звать-то тебя, страдалец?

— Отцом Пафнутием нарекли.

— Хорошо, что вера в тебе сильна, знать ты на другие дела спонадобился. Ну, а семья твоя...

— Сам знаю, дальше не надо. В раю они, под Его приглядом теперь находятся. Иначе и не мыслю. Так вы-то куда идёте, странники непростые?

— В заброшенную деревеньку. Там хотим своё поселение отстраивать, чтоб защиту самим взращивать от таких вот, какие тебе столько горя причинили. Думаешь один такой? Ошибаешься. Вот хоть возьми тут любого из нас, каждый тебе свою встречу с такими злодеями обсказать сможет, потому и решились на новую жизнь. — Стараясь хоть чем-то утешить встреченного человека, подойдя к нему совсем близко с кружкой заваренного кипятком травяного чая, проговорил Никита.

— После любого пожарища с наступлением весны на пустом и казалось уже мёртвом месте, появляются молодые побеги и жизнь оживает. Пусть не такая же какая была, но всё одно ценная и нужная. Никто тебе не скажет, что ты забудешь всего того, что с тобой случилось, да и забывать такое никак нельзя. Помни, но живи для другой нужной и важной цели, которую тебе Господь уготовил. Не опускай рук. Молись за своих близких. Да и не только за них, ещё и за тех, кто хотя бы когда-то уже пострадал так же, как и ты, а может даже и больше. — Тихо, гладя по голове незнакомца, произнёс Митрофан. — Время не вылечивает, но ставит всё по своим местам.

— Тогда по всему выходит, что сам Господь вас на меня вывел. — Доверчиво глядя в глаза старику, сказал отец Пафнутий, с загорающимися жизнью глазами.

На том и порешили. Путь к реке, а затем и дорога лесом заняли несколько дней пути, пока порядком измученные люди не дошли до большой выгнутой низины, в которой бурная и широкая река образовала довольно быстрый, не смотря на её сильное сужение приток. Зато на широком и светлом пригорке прямо по середине стояла покосившаяся деревянная церковь, а около неё, через будто по волшебству отделившийся от реки и, создавшая новую протоку, был перекинут небольшой ветхий мостик, перейдя который, можно было попасть в совершено другую деревушку с неказистыми чёрными избами, да блуждающими тенями, даже при ясном и солнечном дне. Пустые глазницы домов этой странной вымершей деревни, недобро взирали не только на уставших и голодных путников, но и на весь прекрасный залитый солнцем мир. Пронизывающий холодный ветер, хоть и в небольшой низинке, будто пытался предупредить о чём-то, валящихся с ног от усталости, путников. Две, давно разрушенные временем, и покинутые деревушки, расположенные в такой близости друг к другу, словно хотели показать устройство всего мира, деля его на тёмные и светлые стороны. Ни у кого из всей компании и мысли не возникло, чтобы остановиться и начать обживаться с хоть и покосившихся, но всё же хоть немного уцелевших домов. Всех привлекло не слишком обжитое, но солнечное и на вид более чистое, доброе и спокойное место.

Неунывающий Прокоп, пожелал сразу осмотреть всё и прикинуть, что потребуется для работы. Подойдя к странному мосточку, он попробовал выдернуть одну на вид самую ветхую и прогнившую доску, но отлетел от него так резво и при этом взвыв так сильно от неожиданности, что, даже не поняв толком произошедшего, очнулся лишь через несколько минут, дико вращая глазами, будто ожидая объяснений.

— Это что ещё за чудо-юдо? — Только и смог он выдавить из себя на первом этапе, постепенно приходя в себя.

— Какое же это чудо-юдо? Это земля в себя впитала память о деяниях живших здесь давно людей. Не нами положено, не нами и взяться должно, тем более для того, чтобы костёр разжечь. Вон лес-то рядышком, мы оттуда столько разного сухого дерева принесём, что на несколько дней хватит. Вот вам и ничейная земля. — Усмехнулся в бороду старик.