Красный туман (от 7 апреля)

"Ты убьешь его раньше, чем он скажет", — увещал себя архат, но ничего не получилось.

Он видел клочок платья Аккали — того самого, в котором застал ее за чтением "Истории Оттепели". Платья, подаренного им. Второго такого нет во всей Арне. Откуда оно у разбойника, владеющего мечом, как оглоблей? В голове не укладывалось, что горсть вшивого сброда могла быть причастна к погрому Союза.

Потребовалось десяток ведер воды и помощь Льяры, чтобы привести пленника в чувство. Его лицо окончательно распухло, губы треснули, вывернулись наружу, блестящие от отеков. Теперь он боялся, без показной бравады, без матерных шуток, он будто обнажился.

— Я не помню! — удивительно, что он вменяемо говорил. В его ногах валялось приличное количество зубов. — Я не помнююююю!

Имаскар ухватил его за волосы на затылке, оттянул голову назад и склонился к самому лицу. Плевать, что из его рта несет во сто крат хуже, чем из помойной ямы. Плевать, что от снедающего отчаяния хочется вдавить его глаза внутрь черепа и заглянуть в отверстия, чтоб увидеть так ли много внутри дерьма. Нужно держаться, если он хочет услышать ответ.

— Где ты взял это? — Архат удивился, каким спокойным получился голос. Как будто кто-то другой колошматил поганца, а он сам был сторонним безучастным наблюдателем. Это возымело действие: разбойник завыл совсем громко, взмолился о пощаде. — Ответь — и я отпущу тебя.

— Я нашел это там, там! — Он мотнул головой за спину. — На границе Пустоши палачей.

— Где именно?

— Западнее леса... около заброшенной дозорной башни.

— Быть может, он говорит о Белом маяке? — шепнул генерал.

— Запад, шианар, — шепнула Льяра.

— Что еще там было? — продолжал допытываться архат.

— Только тряпки, господин! — роняя кровавые слезы, скулила эта человеческая шавка. — Ничего больше, клянусь!

— А люди? Там были люди? Архаты, быть может? — "Ты же видел ее обугленные кости, что ты хочешь услышать?!" — Там была золотоволосая архата?!

— Только тряпки! — твердил свое разбойник, — платье было, и туфли еще, и лента. Прошу, не убива...

— Где остальное?

— Спрятали, продать хотели. Платье все дырах было в грязи — за него ничего не выторговать. А туфли целые, за них хорошо бы заплатили. Лента красивая, ее тоже продать думал. Господин, прошу...

— Где спрятали? — отрешенный от скулежа, продолжал Имаскар. Платье, туфли, лента. Платье. Туфли. Лента. — Отвечай, — для острастки еще сильнее оттянул голову наемника, так, что у того хрустнули шейные позвонки.

— Аааа! — во все горло заорал он. — В тайнике, в лесу. Сухое дерево с дуплом. На поляне. В самой чаще. Нельзя не приметить. Прошу... Я больше ничего не знаю, я никого не убивал!

"Да неужто? А старухино семейство не твои молодчики спалили?"

— Больше ничего не знаешь? — на всякий случай переспросил архат.

— Нет. Пощадите меня, господин! — Наверное, лицо Имаскара переменилось, потому что разбойник совсем уж отчаянно замотал головой, и его тело поддалось конвульсиям. — Я все сказал! Клянусь Создателями, я никогда больше не вернусь в твои владения, господин, и мухи не обижу, я...

— Отдай его крестьянам, — распорядился Имаскар. После глянул на вопящего разбойника и прибавил: — Только путь ему ноги сломают, чтобы не сбежал. Мы отбываем через четверть часа.

Он поедет на запад, как велела Мать. Безобразная оказалась во всем права: следовало с самого начала слушать ее, делать то, что велела серафима, а не мараться книгочтейством. И как ему такое в голову-то взбрело? Давно ли ставил Исверу в вину безверие в слова Матери? А теперь сам чуть было не попался в ту же сеть. Или этот недуг поражает всех правителей Союза?

В центре деревни учинили кровавую потеху. Воины собрались в круг: достаточно плотный, чтобы не пустить в его центр любопытных крестьян, но и достаточно рыхлый, чтобы те самые любопытные могли беспрепятственно наблюдать расправу. Несколько "птиц" уже болтались на подготовленных шестах: вогнанных в землю бревнах, как мостком соединенных третьим. Третьего ворона как раз собирались запустить.

Имаскар подступился ближе: крестьяне почтительно зашушукались, расступились, пропуская шианара вперед.

Вместо доски, на которой совершать действо было бы удобнее, приспособили лавку. На нее как раз укладывали, животом вниз, порядком изувеченного разбойника. Часть его руки отсутствовала, нога безвольно волочилась, но приговоренный отчаянно сопротивлялся и взывал к деревенским с просьбами о сострадании. Имаскар осмотрел собравшихся: даже на лицах детворы он не нашел жалости.

— Вороны! — кричала девчонка лет пятнадцати. — Красные вороны!

— Сделайте ему крылья! — подхватил смиренного вида старик.

Крики умножились, как умножается и крепнет идущая с гор лавина. Воин с топором встал за спину приговоренному и, почти не примериваясь, всадил лезвие ему меж лопаток. Топор сделал в спине трещину, как колун разделяет полено надвое. Сдавленный крик пленника, его вздох. Толпа на миг затихла, ловя каждый звук страдания. Но как только воин ударил снова — теперь пробив в спине разбойника значительную брешь — принялась вопить с троекратными усердием. Воин отложил топор, сунул в отверстие руки, поднатужился — и вывернул кости наизнанку, точно выворачивал рубаху. Разбойник отозвался предсмертным бульканьем. Даже на лицах солдат в кругу отразилось жесткое ликование.

Между тем, воин продолжал усердствовать. Он вывернул наружу кости, вырвал позвоночник. Кости ломались и крошились, но уже сейчас отчетливо походили на окровавленные жесткие крылья. Палач взял вожжи, продел их в наиболее крепкие части лопаток и зычно крикнул:

— Научите его летать!

Деревенские, те, кто заблаговременно встал в первых рядах, протиснулись в круг. Среди них девушки и старики, только вставшие на ноги дети. Они подхватили вожжи и поволокли "птицу" в сторону самодельно арки. Когда его тащили мимо Имаскара, архату показалось, что разбойник все еще жив. Под громогласное одобрение своих, крестьяне вздернули "птицу" на арку. При этом на их головы лилась кровь и падала требуха внутренностей.

— Красные вороны! — кричала девушка, звонко хохоча. Она раскачивала мертвеца за ноги, веселилась и плакала от счастья. — Шианар запустил красных воронов!

— Они любят тебя, шианар, — сказала всюду следующая за ним Льяра, — больше, чем любили других правителей Союза.

Имаскар наградил ее тяжелым взглядом. Еще бы, как не любить. Родитель и Исверу всегда сторонились привселюдных расправ, и оба упрекали Второго наследника в чрезмерной любви к потрошительству. И что с того? Они оба мертвы, стали именами, которые помнят лишь члены Союза да хронисты. "Как ты можешь радоваться жизни, когда тебя ненавидит полмира? — недоумевал Исверу в одну из последних их встреч. — Как ты можешь спокойно спать, есть, ублажаться женщинами, когда тебя иначе, как Риилморским потрошителем никто не называет? Каково это — быть ненавидимым всеми?" "Риилморские червяки могут называть меня, сколько угодно, — ответил тогда Имаскар, — но они боятся меня. Этот страх принес мир, который ты так усердно пестуешь. А каково тебе живется, брат, зная, что твое имя никого не ввергает в трепет? Что для риилморских червяков ты — безликая безымянная личность?"

— Я — Риилморский потрошитель, — сказал он вслух. Сказал воздуху, сырому дню, запаху крови и хлесткому удару топора. — Плевать я хотел на их любовь. Страх и покорность — все, что мне нужно.

Вскоре они покинули деревню. Уезжая, Имаскар видел, как та девчушка, что громче всех просила птиц, таскает оторванную голову главаря разбойников. Держа ее за колтун волос, звонко смеется и распевает песни.

— Славная для кого-то жена вырастет, — сказал, улыбаясь, Ксиат.

Их путь лежал в сторону охотничьих угодий. Некоторое время отряд двигался молча. Чередуя галоп и рысь, чтобы не утомлять лошадей, всадники обменивались скупыми фразами. Азарт утренней резни и последовавшая за ней казнь постепенно сходили на убыль, уступая место трезвой настороженности.

Лес выступил из тумана внезапно, как выступает из тени терпеливый убийца. Голые сучья тянули в сторону всадников сухие черные руки, а проход в чащу походил на распахнутый зев.

Что он найдет в лесной утробе? Сухое дерево с дуплом, туфли, лента. Имаскар начинал упрекать себя за поспешное решение отдать главаря на растерзание. А что, если нет никакого треклятого дерева, нет вообще ничего? И как он узнает, что просто свернул не в ту сторону, не нашел? Прочесать всю чащу? Оказавшись внутри заволоченной туманом обители, он понял, как наивно полагался на свои силы. Каждое встреченное дерево было сухим и черным. Только и отличий, что без дупла.

— Как думаешь, почему ее вещи оказались там? — спросил Ксиата. Груз раздумий стал непосильно тяжел для одного. — Почему так далеко от границы Союза?

Генерал посмотрел на шианара с грустью человека, собирающегося растерзать чужую мечту

— Я не знаю, шианар, у меня нет ответа, который ты ищешь. Тот червь хотел спасти шкуру, увидел, что вещь дорога тебе и мог солгать. Ты сам видел... браслет.

— А ты видел лоскут ее платья.

— Разбойники унесли из твоего дома много ценностей, шианар, и много дорогих вещей.

Все так, но червь сомнения точил душу. Забрали, чтобы выбросить? Да за него любая королева бы полжизни отдала. Конечно, впору оно только тоненькой, хрупкой Аккали, а не людской коровоподобной бабе, но разве стали бы разбойники об этом размышлять?

Они ехали, как будто целую вечность. Чем глубже забирались в лес, тем плотнее становился мрак. Воины зажгли факелы, но это мало чем помогло. Отряд превратился в цепь бледно-желтых коконов, соединенных головами лошадей. Ни звука, кроме звериной поступи, рыка и карканья воронов, ни людского стона или шепота. Имаскар всматривался в ставшую гранитно-серой темноту, надеясь увидеть сам не зная что.

— Гляди, шианар, Мать подает тебе знак.

Льяра указывала перед собой. Сперва он подумал, что Безобразная бредит: чернота, темень, в которой и голову собственной лошади видно с трудом. Что там вообще можно разглядеть?

Но вскоре в серости проступили очертания. Руки, ноги, туловище. Ксиат выехал вперед, поднял факел высоко над головой.

— Знак, — повторила Льяра.

Там был человек. Обезглавленное тело, как полотно растянутое за руки и ноги между двумя деревьями. Рвань, когда-то служившая штанами, прикрывала его ноги до колен.

— Это может быть ловушка, шианар, — попытался задержать Имаскара генерал, но тот властно отодвинул его с пути.

И слепец увидел бы, что тело принадлежит мужчине, отчего же так грохочет в висках?

Свет факела выжелтил куски давно гниющего тела. Его словно пропустили через жернов: кожу будто соскребли, обнажив плоть, в которой усердствуют полчища червей. Но скорняк работал неаккуратно, а может, и не скорняк вовсе. Подмышками, на локтях и под подбородком сохранились островки кожи. На одном из таких Имаскар узнал орнамент семфары: затейливая вязь, выжженная кровью. Узнали и остальные: почтенно преклонили колени перед Наследником.

— Исверу, — прошептал Имаскар, бережно, словно слезу, снимая истерзанное тело и укладывая его на плащ Ксиата. — Брат мой.

Горе с новой силой укололо под ребра. И вместе с тем, созерцая истерзанного Четвертого наследника, Имаскар испытывал невероятное облегчение и радость.

— Ксиат, разве не его тело мы видели сгоревшим в огне? — спросил верного генерала.

— Я думал, что его, — угрюмо ответил Ксиат. Нетрудно догадаться, о чем думает.

— Нас обвели вокруг пальца.

— С какой целью, шианар?

Если бы он знал.

— Его обезглавили нарочно, чтобы оставить безымянным. И для того же соскребли кожу. — Имаскар говорил быстро, боясь упустить понимание произошедшего. — Кто-то хотел, чтобы мы думали, что Исверу мертв, что его сожгли. Обугленные трупы. Скажи, Ксиат, если бы не браслеты, с чего бы тебе или мне было признать в них Исверу и Аккали?

— Я не понимаю, шианар. Для чего все это? Ведь Четвертый наследник все равно... — Генерал посмотрел на тело, ставшее пиром червей... — мертв.

Тайны. Хитрости. Поганые интриги. Имаскар чувствовал, как к горлу подкатывает давно тлеющая ярость.

— Мы должны вернуть его домой, похоронить на капище со всеми почестями, — неживым голосом сказал он.

Нестерпимее всего было сдерживать тошноту, что накатывала с каждым вздохом. Запах гниения наполнял легкие, проникал сквозь кожу, как отрава проникает в кровь. Создатели, зачем вы так? Отчего не даете порадоваться за брата, за то, что душа его не стала Скитальцем, что он воссоединился с предками, обласканный слугами Скорбной, и возродится в одном из своих потомков? Всю радость сметает гнилью, от которой хочется выблевать кишки.

— Бессмыслица какая-то.

— Во всем есть смысл, шианар. — Мрак леса, запах разложения и общее уныние сделали голос лекарки могильно-тихим, вкрадчивым, как затяжная болезнь. — Ты просто не видишь его. Но Мать...

— Я знаю, что она указала мне путь.

— Никогда не забывай об этом, шианар. — Безобразная требовательно вцепилась в его руку, черными от снадобий ногтями оцарапала кольчугу. — Мать — суть всего. Ничего не происходит без ее ведома. Если она ведет тебя, значит, тому есть причина.

— Наследника нужно скорее отвезти домой, — решил Имаскар. "Пока я еще могу сдерживать проклятую рвоту". — Нельзя умножать дни его страданий.

— Не тревожься об этом, шианар, я займусь тягостными хлопотами.

Трое воинов, снаряженный обезглавленным телом, вскоре покинули отряд, и Имаскар, наконец, смог перевести дух.

Солдаты прочесали область вокруг, но не нашли ничего сколько-нибудь полезного. Ксиат осмелился предложить сворачивать поиски. "Мы теряем время, шианар, небо не становится светлее", — сказал он, и архат согласился.

Они нашли дерево, о котором говорил разбойник, и в дупле его действительно лежали туфли, и лента, и много разного хлама. Имаскар перебирал находки со старанием акколита, распевающего Сто песней. Лента принадлежала Родительнице — архат помнил ее на матери в день, когда отбывал из Союза. Кому принадлежали туфли и прочая одежда, он не знал. Вновь и вновь рассматривая лоскуты, он задавался вопросом, что на самом деле хочет найти.

— Мы заберем их и сожжем, — сказал Ксиат.

Имаскара не тревожила судьба рванья. Даже лента Родительницы не вызвала должного почтения. Напротив — лишь присутствие воинов удерживало от желания разорвать все в клочья, выкорчевать из сердца расцветшую заново надежду.

К закату отряд покинул лес, проскакал полную сухой травы долину и остановился у проклятой Пустоши. Место охранялось невидимым заслоном: вот тут еще под ногами пожухлая трава, а рядом — бурый, в трещинах и разломах утоптанный песчаник. И так — намного миль вперед, пока хватает глаз.

— Стоит ли ехать ночью, шианар?

— Ты боишься, Ксиат?

Генерал дернулся, будто от пощечины, на щеках канатами натянулись желваки.

"Шианару не годится извиняться перед своими вассалами", — напомнил себе Имаскар.