Путь хранителя@последний из рода .1 часть

— Истинная правда, отец Митрофан. — Подтвердил Никита. — Мы сами слыхали как одна древняя старуха говорила, что она будто ничейная и кем-то проклятая.

— Тогда тем более хватать не след за всё что попало не оглядевшись. Этот мосточек на вид может и плохонький, а ещё не один век простоять сможет. Посмотри на него повнимательней. Ведь он словно переход из одного мира в другой, ну из добра во зло. Так, что не тобой положено, не тобой и возьмётся. — Сделал вывод старик.

— Вот те на. А дома-то осматривать станем? Говорят, что где-то здесь поблизости три бабки свой век доживали. Может, и по сей день ещё живы.

— Чего же это ты никак до сих пор судьбинушкой не стукнешься, Никитка. Какие могут быть бабки в такой-то глуши? Тем более, сколько лет уже прошло, ты по разрухам-то сам, не видишь что ли? — Как только задал вопрос отец Митрофан, сам же и открыл от удивления рот. Прямо перед ним стояли и впрямь три ветхие старухи. Опираясь на клюку в виде змеи, та, что стояла ровно между своими спутницами вышла вперёд и совершенно моложавым звонким голосом пригласила всех перейти через мостик. Митрофан вышел вперёд и не дал другим даже близко подойти к старухе. Он сам подошёл к маленькой, высушенной временем и к тому же неизвестно откуда взявшейся бабке. Белый с красными, да васильковыми цветами платок у неё на голове, будто насмешка над её старостью красовался на маленькой головке, являясь обрамлением множества морщин. При такой пестроте, они казались больше и глубже, делая её лицо почти неживым. Овчинная душегрейка странного пошива, доставала старухе почти, что до пят. Белоснежные рукава холщёвой рубахи, вышитые у запястий, закрывали даже пальцы рук.

— Кто ты, добрая женщина, если, конечно, добрая. — Начал переговоры Отец Митрофан.

— Чего это ты так со мною? У тебя, что, испуг последние мозги, что ли вышиб? Митрофанка, это я только не бойся, это правда, я. — Задорно и звонко, отчего мороз гулял по спине больше, чем от её неожиданного появления, произнесла старуха, добивая всех своей не по возрасту лучезарной улыбкой, оголяя при этом полный рот жемчужно-белых зубов. — Смотри, чего делаешь! Не поздаровкался, а туда же, с расспросами полез.

— Прости, коли обидел чем. — Заметно растерялся Митрофан. — Здорова будь и ты, и подруги твои, тоже пусть долго живут. — Как-то нервно поправляясь, стал говорить старик, пытаясь овладеть собой.

— А чего ты со мной, будто с незнакомой старухой беседу ведёшь? — Продолжила задорно старушка ставить в тупик своим поведением мудрого старца.

Гашка, подбежала к ней и встала рядом, при этом весело виляя хвостом. Бабкино внимание, которое взяла на себя собака, дало хоть какую-то передышку взмокшему от напряжения и непонимания Митрофану.

— Ну, рада, вижу, что рада. Знаю-знаю, что теперича заместо Глушки — Гашкой зваться стала. Да чего ж теперича, раз нравиться, то живи так. — Погладила странная старуха собаку. — А ты чего пыжишься? Никак вспомнить не можешь? — С насмешливой улыбкой продолжила она донимать растерянного старика.

— Хоть и не кажный день виделись, почитай что вырос у меня и сколько разов за советами ко мне бегал?! А как на узенькой тропинке встретиться пришлось, так видишь — память сразу и отшибло. Полюбуйтеся сестры на этого красавца! Чего глаза-то как у рака выпятил? Не сможешь меня просмотреть, не старайся. Хоть и довольно, гляжу пожил, но свою наставницу ещё не обошел. — На таких словах Митрофана словно прорвало. Он стал поражать своих попутчиков, не менее этой полусумасшедшей старухи. Бухнувшись перед ней на колени и, отвесив до земли поклон, встал и, подойдя вплотную к бабке, обнял со слезами на глазах.

— Бабушка, милая моя, ты ли это? Не уж-то жива ещё? Или ещё одно испытание Господь послал? — Запричитал старик, словно ему, как и Ванятке, десятый годок только минул.

— Не боись, жива ещё. А оттого, что в тебе моё зерно проросло, так и не покидала тебя. Нет-нет, да наведаюсь в твою землянку. Уж больно люб ты мне. Это всё братец твой лёгкости, да большей силушки желал, вот и не устоял. А ты за последние время, как увидела, что к смерти готовиться стал, так не выдержала, вот и хватанула-то по чугунку, а он возьми, да и лопни. Тогда и погнала тебя той дорогой, по которой ты и собрал друзей себе.

— Значит, все здесь не только по своей воле собрались, но по бабкину наущению? — Стали почему-то сердиться мужики.

— Да рази я могу чего без Его воли? Так что не думай, всё по воле Божьей. А я всего лишь ниточка, которая дорогу в трудный час указать вам явилася. Вот помогу напоследок, да и на отдых пора уже.

При таких событиях в Ваняткин рот не то чтобы муха, а целый рой при желании влететь мог бы. Да и не только мальчик, но даже взрослые, повидавшие на своём веку не мало необычного, стояли, не понимая происходящего, с широко открытыми глазами.

— Где костерок-то развести разрешишь, да сотоварищей своих успокоить? — Спросил радостный Митрофан.

— Вон, на пригорке, возле церквушки. Как я понимаю её первой и станете восстанавливать. — Сказала, будто пропела старуха. — Все в ней для вас припасено давно уже. Только и поджидало, когда придёте, но первым пускай батюшка войдёт. Его это хозяйство, а вы лишь помогать станете, чего он попросит.

— Ох, не понимаю, многого в тебе не понимаю, хотя ты для меня всегда такая родная была, но всё одно, что первый раз тебя встречаю. — Стараясь помочь старушке подняться на пригорок, рассуждал отец Митрофан. Он словно помолодел за эти несколько минут разговора. Его зелёные глаза очень живо реагировали на происходящее. Две старушки, стоявшие поодаль, перейдя мостик, присоединились к остальным в полном молчании.

Отец Пафнутий, с готовностью, быстрым размашистым шагом двинулся к покосившейся церквушке. На пороге единственно уцелевшего строения он прежде помолился, а затем, осенив себя и её крестным знаменем, зашёл внутрь. Пока он осматривался, остальные уселись у разведённого огня. Гашка словно фокусник таскала зайцев, которых Никита с Прокопом не успевали разделывать, да насаживать на прутки. Ванятка носил сухие ветки, недоверчиво поглядывая, на неведомо откуда взявшихся старух. Пока шли приготовления, и у каждого была своя работа, никто старался не проронить ни единого слова, будто бы боясь спугнуть что-то важное и интересное. Батюшка вышел к уже почти готовому ужину, довольный, но с уже навсегда грустной печатью пережитого, оставившему след на его добром и простодушном лице.

— Там всё нетронуто. Только поправить маленько, чтоб не обвалилась. А вообще хоть сейчас службу служить можно. Представьте, даже численники есть. — Тихо и довольно доложил он собравшимся у небольшого, но довольно жаркого костра. Поделив изжарившихся зайцев, никто не стал есть, все смотрели то на старуху, будто уснувшую от тепла огня, то на спокойного и довольного Митрофана. Все ждали интересной и захватывающей истории из жизни их проводника. Напряжение от ожидания всей компании стало даже звенеть в ушах. Первой сдалась старушка. Она будто ненароком приоткрыла один глаз и сразу же попала под внимательный прицел сразу нескольких внимательных и живых взглядов. Это поколебало её равновесие и она начала.

— Бабка я Митрофанова. Сколько годочков мне минуло, не спрашивайте. Сама давно уж это занятие бросила. Сколь себя помню, в нашем роду всегда долго жили. Потому вот и дочка с зятем долго от отравы мучались. Жизнь в нас, как не в любом бушует, унынием мало когда страдали.

По ту пору, как чернецы про нас прослышали, да пакостить надумали, я в дороге была и помочь ничем не могла. А, после уж мово возвращения, только Митрофанушку и застала. Игнат, брат его меньшой, вроде от страха в лес убёг, да чёрным туманом и прикрылся. Потому на окрики мои, да на поиски не поддался. Вот и пришлось мне о Митрофане, да о его совсем маленькой сестрёнке заботу на себя взять. Он тогда Ванюша наверное такой же как ты теперь был. Да и родители у него вроде твоих жили, дружно, да ладно, друг за дружку держась. Потому и тронул ты его сердце, ну а я уж к нему и вывела, чтоб не пропали его знания в диком лесном углу. Одна беда была — сколько могут старухи на людях прожить-то? Вот тогда и прошлось мне, чтоб людей не будоражить, в лес уйти, да сгинуть там для всех бесследно. Позвала своих сестёр и пошли мы сюда, к староверам жить. Только долгого затишья и здесь не пришлось полной грудью ощутить. Намутили и здесь чернецы. Тогда даже в таком глухом месте, люди стали друг на друга волками зыркать, и не по делу языками чесать. Эх, что только во благость-то не сделаешь? Стали мы тогда слух распускать, что место это вроде как проклято. Да видно и накликали. Пришли трое в чёрном, лица свои не показывали, от народу всё прятать старались, да от избы к избе ходили, что-то растолковывали, а к ночи и того пуще, совсем худо сделалось. Мы едва успели в домах обращённых-то запереть. — Тут старуха глубоко задумалась и перестала говорить. Она смотрела своими старческими подслеповатыми глазами на огонь и находясь рядом с выжидающими продолжения истории людьми, была от них очень далеко в своих мыслях. Завесу, которую она вроде как и начала приподнимать, вдруг разом опустилась, не давая возможности пробраться сквозь неё и хотя бы ещё на немного приподняв её, понять произошедшее в этом дивном месте.

— Бабушка, а чего дальше-то было? — Спросил Ванятка, увлечённый рассказом старухи.

— Да, милок, вроде и ни чего особенного, только так и остались они там запертыми наблюдать за белым светом, потому ни в одном из домов нельзя заночевать, да что заночевать, даже войти-то не получиться. Потому и стали мы хранителями этого места, ну чтоб дрянь разная отсюда никуда расползтись не смогла. Вот, на пригорке хорошо, здесь благословенная земля. Находясь на ней, вы не только от тёмных сил, но даже от любого зверя защиту иметь будите.

— А если недобрые люди всё же заглянут сюда, чтоб нам чем навредить? — Продолжал мальчишка расспрос, опасаясь недоброго.

— Войти-то они смогут, только именно здесь у всех разом такой перезвон случиться, что не уйти тогда им отсюда по добру по здорову. Церквушка-то тоже не слишком уж простая, она благословенная. Она всё это место беречь даже без людей может. Намоленое место святость многие лета хранить может. Так что сил ни у кого не хватит, что б вам ещё и здесь вредить чем-то. А вот ежели ещё и вашу приложить на это место, то тогда сами увидеть сможете, чего произойти сможет. Не знает человек силушки, которую ему Господь даровал. От сомнений своих всё никак отойти не может. Всё ему как маленькому на зубок попробовать надо, а если не попробовал, то того и быть не может. — Опять замолкла старуха, уставившись на огонь жаркого костра. В какой-то нерешительности, пытаясь даже подкашливать, чтобы привлечь к себе внимание родственницы, придвинулся насколько это возможно близко к ней её великовозрастный внук.

— А Игната-то тебе видеть доводилось? — Тихо и грустно спросил он, вроде боясь получить предполагаемый ответ.

— Встречала, сердешный мой, встречала... Ты правильно делал, что не верил ему. Не твой это Игнат больше, не ведомо кто он теперь.

— Это как понять?

— А вот как хочешь, так и понимай. Перевёртыш он. В него все мыслимые пороки так влезли и вжились, что он может даже сам с собой наедине прежним Игнатом уже представиться не сможет, не то, что при ком-то. Людская личина для него, теперича, словно для молодухи обновки. Только сколь не закрывайся, чудовище всё одно распирает и так и лезет из него. — Бабка в сердцах аж сплюнула, будто вновь увидела что-то непотребное.

— Бабушка, а почему он, как дедушка Митрофан, добрым не стал? — Ванятка, увлечённый её рассказами, всё одно реагировал на моложавый голос старушки, увлечённо смотря на неё, не в силах отвести глаз.

— Да кто ж его знает, милый! Может по незнанию, может потому, что в нём крепости не было, оттого и поддался на легкие посулы. Митрофан с Игнатушкой по одним законам росли, одному порядку учились, но только в младшем брате всегда терпения не хватало. Родители всегда говорили, что лёгкости от жизни ждать нечего. Горе может порой окутать куда сильней, чем об этом представляешь, но это не значит, что этим следует жить. Обидами и поисками виновников не следует свою жизнь чернить. Душа всегда должна быть свободной от мести и обид. Только каждый человек своё понимание имеет даже, казалось бы, самым правильным и добрым учениям. Вот они после гибели родителей и стали жить по своему разумению. Митрофанушка — по протоптанной его родом дорожке пошёл, а Игнат-то свою дорогу выбрал, да если бы ещё токмо дорогу, но он вдобавок и веру поменял. Он в такие нехоженые дебри залез, что себя потерял, а как увяз, так и память родительскую растерял и уже в неведомо чего превратился. Сейчас ему уже никто не указ, он от силы своей в таком восторге, что и разговоры его только о том, как бы больше народу в свою веру обратить, да к своему хозяину спровадить. Замстило ему глаза, не стал он видеть греха, да зла не ощущает. За тёмную силу, которая даёт ему власть над людьми, даже брату своему вредить надумал, потому что видите ли не смог волю Митрофана сломить. Ну, чего внучек, позволишь обсказать-то обо всём?

— Да чего уж там. Коли вместе жить станем, да все горести делить поровну, так и скрытничать не след. Говори, как есть. — Разрешил, слегка пожимая плечами, отец Митрофан, явно не сильно желая откровенностей своей бабушки.

— Ну, вот я и говорю, когда я Митрофанушку, да младшенькую внучку под свою опеку взяла, то тут же на поиски младшего кинулася. Они погодками рождённые, всегда всё поровну делили и радости и работу, и науку отцову. Почти никогда не ссорились, в любви росли. Только отец их, хоть и старался незаметно, но видно ничего у него не вышло, старшего больше к наукам разным привечал, да секреты свои только ему доверить старался, а младшего, чтобы не обижать, понемногу подучивал. Не видел отец в младшем своего наследника, вот и старался вроде как откупиться шутками, да прибаутками разными от него, не думая об Игнате серьёзно, а только как о хорошем хозяине, потому и нагружал больше работой крестьянской. И всё это в то время как старший травки собирал, да лечить учился. У матушки своей видения перенял, у отца слушанье, но лечить всё одно лучше всего получалось. Занозу из загнившего пальца бывало так вытащит у соседских мальчишек, что рана чуть ли ни на глазах затягивалась. А у брата тихо и незаметно росла обида, да вот беда, не только на брата своего, но и на родителей он стал косо поглядывать. Ревность детская его так захлестнула, что думы нехорошие его посещать стали. Думал он, что старшего родители больше любят, потому и наследником своим видят, а его лишь для работ держат. Вот глупость, да дурость ребячья в большую беду и обратилася.

Это всё я тогда узнала, когда едва-едва дозвалась Игната около тёмного места, где за большим забором прятались от всего светлого и доброго тёмные людишки. Ох, и не сразу он и отозвался-то на мои окрики, а как вышел так еще и мне пригрозил, ежели мешать ему стану, то ни посмотрит, что бабка его родная, все сделает для того, чтобы меня изничтожить. Поняла я тогда, куда он двинулся , да почему родители померли, только вот поздно уже было. Решилась я тогда хоть Митрофанушку сберечь, вот и упросила барина , чтобы отдать внучка к знакомому лекарю в услужение, ну, дескать хоть какой, да понимающий средь крестьян был, а то с любой заботой все барина дергали. Долго хозяин на меня как на полоумную смотрел, пока и впрямь народ его дергать не стал. Через года три только на мою просьбу ответил. Тогда и увезли мальчика к лекарю в прислуги. А там новая беда навалилася. Лекарская дочка, тихая и послушная, ведь и не красавица, только по сердцу пришлась Митрофанушке Целый год они все искоса друг на друга поглядывали. Только кто же, даже и не богатую дочь, за господского холопа отдаст?! Вот и решился добрый молодец клад сыскать на Ивана-купалу. Меня нашел, стал расспрашивать даже клад сыскал, вроде вот она и близка мечта, да не про барского холопа честь такая. Заметил лекарь охи, да вздохи своей дочки, и отослал обратно к хозяину. Сказал, что, дескать, чего надо уже знает, а на остальное учиться долго нужно. Призадумался тогда сиротка о свей судьбинушке: откупа ему просто так барин не даст, а коли про деньги прознается, так и совсем худо могло бы случиться. В воровстве могли обвинить парня, да и запороть насмерть. Так и стал жить Митрофанушка, по Любушке своей сильно тоскуя. Да и она вся иссохлась бедняжка. Что дальше бы случилось, если не братец, одному ведь Богу известно, но нашел меньшой старшого. Стал уговаривать отцовскую запись отдать, да матушкину ладонку. Говорил, что сильная нужда у него в вещах этих оказалась. А брат не послушал, не отдал. Осерчал Игнат, стал склонять с собой уйти, но тоже напрасно. Тогда и измыслил гадость. Стали в том селе ни с того ни с сего люди умирать. Не понял сначала Митрофан, что братушкиных рук это дело. Лечить все старался, токмо не получилось ничего. А когда уж разобрался, поздно было. Позвал барин лекаря, а он, помня обиду, взял и на Митрофана и указал. Сильно сердился барин, велел сначала выпороть, да в чулан запереть, а как только стемнело, пришла к нему Люба, да опоив сонным зельем мужиков, сама подбила на побег. Ну, чтоб значит, любимого до смерти не запороли. Взяв найденные деньги, той же ночью и убежали они вдвоем. Тяжело в первое время было, пока из уезда не выбрались, а там ищи — свищи. По началу заехали в какой-то небольшой монастырь, да заплатив, тайно и обвенчались. Пока деньги были, жили тихо и справно, но все кончается, как и эти деньги. К тому времени у Любашки уж дочка была, а молодая жена, вдруг, неведомо от чего заболела. Все силы Митрофанушка приложил, чтоб её вылечить, а ей всё хуже и хуже делается. Тогда взял он свою небольшую семью и вывез в глухую деревню, сказавшись дальним родственником местного барина. Хоть и во благость, только на обмане своего счастья не построишь. Стал молоком да травами отпаивать любимую жену, а она бедная, уж в сознании не приходила, все бредила, да и кричала. Только и тогда-то и открыл отцовскую тетрадь. Когда увидел от чего могла молодая и здоровая женщина в такое беспамятство пасть, оторопел, но и тут опоздал. Похоронили её скромно. Взял он ребенка и отправился к своей младшей сестре. У неё уж на ту пору, своих двое народилось. Не забыла она старшего брата, приняла его дочь как свою, всё уговаривала и самому остаться. Не остался Митрофан, стал по деревням и селам ходить, стараться чем мог, людям помочь. Нигде ему не было покоя, не мог он своего дома обрести ни в каком другом месте, да и младший брат неустанно теребил его. А как в очередной раз отпор получал, так всю деревню на дыбы супротив него выставил. А люди словно овцы, поддавались и гнали горемыку, как колдуна — злодея. Палками, да тумаками гнали. Так и ходил от деревни к деревне, пока не устал от побоев, да брани. Тогда и спрятался на своем голубом озерке. Самолично вырыл землянку и стал смерти дожидаться. Про жизнь он забыл и про дар родительский тоже поминать не стал. Теперяче вроде и всё. Так что ли, внучек? Вы не думайте, еще много чего разного и не только плохого, но и чудесного с ним случалось. Уж это если этого захочет, то пусть сам рассказывает. — Закончила длинный рассказ древняя старушка. Отец Митрофан все сидел и морщился, нехотя выслушивая то, чему сам главным участником был.