Зверь лютый. Книга 30. Канава

— Вот прикинь, княже. Тут, в Киеве, войско в восемь тысяч душ. Все при деньгах, все хабар взяли не худой. Здесь тысяча бояр да воевод да начальных людей хоругвенных. Тысяча. Витязей славных, богатырей могучих, храбрецов дерзновенных. И все они пойдут туда.

Я ткнул своим дрючком, который крутил в руках, в сторону выбритого лобка Груни.

— Все. Толпой в очередь. Не за ради красы её несказанной, не за талантами её какими любовными, а от того, что она сестрица вам родненькая. Что в ней ваша кровь. И каждый муж добрый, кусая ей сиськи да щипая ягодицы до синяков, будет себе представлять как он не над девкой слабой восторжествовал, а над всем семейством вашим. Засаживая и заелдыривая аж до матки, ей, девке, беззащитной и бессильной, слушая её стоны да мольбы: ой не надо, ой, отпусти, представлять, как вы, любой и каждый, не на коне резвом, в корзне красном, с мечом подъятым, с очами грозными да словами суровыми, а тоже так. Тихонько постанывает да дрожит и упрашивает, ублажить тщится-старается. Кровь-то та же, ваша, родная.

Все внимательно посмотрели на обнажённую, довольно жёстко, хотя и не афишируемо, зафиксированную девушку. Отметили её безволосость в этом месте. Оценили. От отвращения "фу какое уродство", до восторга "ну них... курва курвущая!".

— Какую, по суждению вашему, люди добрые, мужи опытные, мне цену выставить? За разик? Понятно, что первыми самые горячие, да славные, да богатые прибегут. Про меж ляжек сестрицы вашей покачаться. Помять-потрепать мясцо княжёнское. Покудава оно не заветрилось. Эти-то поболее заплатят. Потом народ поспокойнее пойдёт. Которому с чувством, с толком, с расстановкой надобно. Чтобы приметить да запомнить. Чтобы домой, к своей законной воротясь, обсказать всё обстоятельно. Я, де, тую княжну смоленскую пробовал. Ничего у ей не вызолочено, самоцветами-яхонтами не выложено. Бабёнка молодая, да и всё. У тебя, супруженица моя, даже и не сравнить как лучшее, жарчее да веселее. И лечь в постель со своею венчанной, в любви да ласке. Потому как та боярыня, польщенная мужниным сравнением с великой княжной, под мужем своим расстарается.

Среди зрителей, явно, часть уже представляла своё возвращение в родные пенаты, встречу и намеченную мною ситуацию.

— Ладно, поставлю на круг... по сотне гривен. Вот, гляньте вокруг. Сидят мужи добрые, мужи вятшие. Все при деньгах. Иные и поболее заплатят, чтобы вперёд других на девку залезть. Иные и много побольше заплатят. И таких — тысяча. Итого: сто тысяч. Гривен. Ты мне такие деньги, князь Роман, заплатишь? Кто тут говорил только что: мы сестрицу выкупим? — Ну, выкупайте. Только это не всё, это первая половина. Кроме вятших людей, тут войско наше стоит. Ещё семь тыщ душ. Люди простые, мужи меньшие. Но ныне тоже с хабаром взятым. Да неужто кто из них такой случай пропустит? Которого-то второго в жизни нет и быть не может. Которого и деды-прадеды не пробовали. Домой вернуться, средь селян, соседей своих похвастать, погордиться? Все придут, позалазают. Все. Много не возьму, так, задёшево. Гривен по пятнадцать за разик. Семь тысяч раз. Ещё сто тысяч?

— Довольно!

— Коль довольно, так плати. Полтыщи, которые за первость — прощаю. Однако же и третья часть есть. После Киева чего будет? Как повезут приказчики мои рабыню мою Груньку по Руси Святой, как будут в каждом городке, в каждой усадьбе зазывать-заманивать: а кто ещё не пробовал сестрицы родненькой князя Романа, кто ей ляжки не раздвигал, в дырку не всовывал? Подходи, не зевай, плати да сливай. Годика три поездит Грунечка по отчизне нашей, поподмахивает да поахает. Под всяким на Руси мужем добрым, мужем смысленным, у которого и серебрушка есть, и хуже соседей, которые такой славный цветочек уже пораспробовали, быть не хочет. Как думаешь, князь Роман, сколь серебра соберу? Сто али два ста? Тыщ.

Я снова окинул взглядом собрание. Часть слушателей просто пораскрывала рты, вкушая "планов моих громадьё", проистекающее от устного счёта в условиях полной коммерческой неопределённости. Диапазон цен на сексуальные услуги в исполнении особ княжеского рода на "Святой Руси" не определён, достоверно характеризовать состояние рынка по данному продукту затруднительно.

— Вот, говорят, нет на Святой Руси рудников серебряных. А оно ж вот оно!

Я снова махнул дрючком в сторону животика Груни.

— Вон туда, в ту дырку, пойдёт, потечёт, валом хлынет-покатится семя всего благородства русского, всего народа православного. Как весенняя вода по канавке. По канавище. Весело, полноводно. А оттуда ф-р-р — фонтаном серебро в мою кишеню. Мешками. Только относи.

— Ты — вор! Тебя — имать! Князю — казнить! По "Правде"! По "Уставу Ярославому"!

Бедный Храбрый. Зарезать меня нельзя, а иначе он не умеет. Вот, пытается что-то из законов вспомнить. Только для этого не храбрым надо быть, а мудрым.

— Худые времена настали. Коли князь юный, в законах бессмысленный, о них рассуждает. Сказано в "Правде": "А если уведет чужого раба или рабыню, то платит за обиду 12 гривен". Она — твоя раба? Так что ж ты меня татем охаиваешь? В "Уставе" сказано: "Аще кто умчить девку или насилить...". А я девку не умчивал. Я её купил. На торгу. У гречников. Там с сотню мужей сидели, могут подтвердить. От старшины их свидетельство есть.

Пантелеймон вытащил из сумки и подал вчерашний пергамент от Павсикакия Синопского. Я развернул, показал собранию. Красиво. Заглавные буквы позолочены, шнур витой.

Что дёргаешься князь? Когда-то давно я похожее в Невестино проходил. Когда свою Трифу-гречанку похолопил.

"Я спросил у ясеня.

Я спросил у тополя

Была сестра родимая,

Была тебе родимая,

А стала мне... раба".

Можно и у ясеня с тополем не спрашивать — всё на пергаменте написано.

Мстислав кусал губы в ярости, и я счёл полезным пожалеть юного князя

— Я тебе больше скажу. По секрету. И пошибания-то не было. Как её вчера перед купцами на нетронутость проверяли, под свечами при народе растопыривали, так оно и осталось. Не только чем, даже и пальцем единым сестрицы вашей не коснулся. Даже за ручку не держал. Скажи кому, что девка ночь со "Зверем Лютым" на одном дворе провела, да так девкой и осталось — не поверят. А всё заботы, всё нужды государевы. В гору глянуть некогда. До чего дело дошло: даже и сестрице вашей... так это — заелдырить по-взрослому — часу нет.

Мои сильно демонстративные попытки изобразить старческие причитания по поводу захлопотанности, вызывали ещё большее озлобление смоленских князей.

— Много хочешь. Сбавь цену, Воевода.

— Тю. Не забота. Я ж с пониманием, со всей душой и к согласию устремлением. Нет денег нынче? — Давай в рассрочку. Сколько Смоленское княжество дохода даёт? Тысяч десять в год? Отдай мне свой удел, князь Роман. На тридцать лет.

— Что?!

— Что "что"? Выкупи сестрицу родную. Душу и тело её. За блага тварные, мирские. Что удел? — Пыль земная. А душу чистую, невинную, родную тебе — спасёшь. Отдай, а? На время.

Я, пожалуй, ещё бы поиздевался над смоленскими князьями. Поописывал бы в деталях какие-нибудь непристойности, которые предстоит пережить Груне. Типа обслуживания обозников, холопов или инородцев. Детализировал бы гигиенические процедуры, уместные при таком конвейерном применении. С упоминанием периодически возносимых молитв девических к братикам родненьким. Молитв безуспешных, ибо сердца у братьев каменные, сочувствия к бедняжке не имеют.

Опыт Бряхимовского похода и применения там Новожеи дал ряд реалистических деталей, которыми можно расцветить повествование. Для вкуса и запаха всем присутствующим.

Но Груня меня тревожила, ей было нехорошо. Нужно заканчивать представление, и я резюмировал:

— Итого: отбить её у меня — вам бесчестие. Украсть — опять ваше бесчестие. Выкупить её вы не можете. А оставить у меня — вам бесчестие. Чтобы вы ни сделали, по закону или против него — смерть чести. Вот она, стыдность ваша, стоит, гольём своим светит.

Патриархальность, итить её демократически. Глава дома несёт полную ответственность за членов семьи. Он обязан их защищать. Не можешь? — Слабак. Слизь гонористая.

Доходит? Мои расчёты приблизительны, можете подвигать их в ту или в другую сторону. Важно не то, что эту девчушку будут сношать толпы бородатых потных мужиков, не то, что она станет "курвой Всея Руси", а то что она ваша сестра. Ни оставить её в таком состоянии, ни вывести из него — вы не можете.

— Однако же не хочу множить вражду с князьями русскими. Я с глубоким уважением относился к отцу вашему, к Великому Князю Ростиславу. Посему подскажу выход.

Народ затих.

Это как это? Ванька-лысый загнал смоленских князей в полную ж... Беспросветную. Безвыходную. Глубоку-у-ую. Ситуация всеми понята, обдумана, прикинута. Да нет там выхода! Всё ж понятно! Дерьмо, в смысле: бесчестье, со всех сторон. Везде. Надолго. Хлебай и прихлёбывай. Или мы чего-то... не догоняем?

— Если вы не можете сохранить честь по закону, то смените закон.

Смысл фразы стучался в мозги присутствующих, но ему упорно не открывали.

— Отмените холопство. Здесь и сейчас. Если сделаете это — она (я ткнул дрючком в сторону Груниного лобка) становится свободной. И, как и положено девице в её возрасте, возвращается в родительский дом. Под власть старшего в семье. Под твою власть, князь Роман. А если нет... Русь — вся! — будет плевать вслед вам, будет насмехаться на князьями бесчестными. Которые не смогли избавить родную сестрицу от срамного дела, защитить её. И очередной добрый молодец, заливая семенем своим её ляжки будет крякать радостно: Ух, хорошо пошло, будто братьям её засадил-зашпандорил.

Благочестник молчал. Только чуть дрожали блики света на его наперсном кресте, да отстранённо шевелились пальцы, перебирая брусочки чёток. В одно ухо ему яростно что-то шептал Рюрик, с другой стороны искоса мрачно поглядывал Ропак. Попрыгучик, оказавшийся чуть в стороне, наклонив голову, внимательно разглядывал меня. Примеряется, змея подколодная. Как убивать меня будут.

Наконец Роман вскинул глаза, старательно не глядя на меня, повернулся к Боголюбскому, произнёс:

— Холопству на Руси не быти.

Они сидели довольно далеко друг от друга. Но никакие родственники, братья-племянники не мешали им смотреть. Глаза в глаза. А мне видеть. Появившийся, едва заметный торжествующий прищур Боголюбского, чуть заметный горько-злобный оскал Благочестника.

Благочестник вспомнил, всё-таки, под взглядом Боголюбского, этикет, и уточнил:

— Ежели на то будет воля твоя, Государь.

Андрей медленно отвёл глаза. Осмотрел зал. И негромко, но очень слышно спросил:

— Скажет ли кто противу слов князя Романа?

И — тишина.

Так, по воле князя Романа, отменено было холопство на Святой Руси. Про то ныне много пишут, да не говорят, что воля та визжала и корчилась. На огне вселенского, всерусского стыда, разожжённого мною под честью его.

Скажи кто сейчас, перед этой обнажённой девушкой: "Нет! Так спокон веку ведётся! Пусть будут на Руси холопы да робы!", как все поймут однозначно: чудак готов голову под мечи смоленские подложить, но княжну обесчестить. Уже не спор "за Боголюбского" или "за Благочестника", а "за похоть без стопоров".

Все молчали. Вдруг прорезался епископ Смоленский Михаил:

— Дело-то не простое, с бухты-барахты не сделается. Надоть подумать, обсудить, указ написать, на торгу объявить.

— Само собой, господин епископ. Да только девка эта, покуда ты думать будешь да словеса подбирать, у меня пока останется. В робах. Со всеми вытекающими. И в неё, вон туда, в пещерку промеж ляжек, втекающими. Тебя тоже в очередь записать? А указ у меня с прошлого раза написанный лежит.

"Прошлый раз"... Не забыли? Как вы тут дружно надо мной насмехались. — Я — не забыл. И вам забывать не советую. Про то, как прежде насмешничали и как ныне дело вывернулось.

Пантелеймон подал вынутый из сумки свёрнутый в трубочку "Указ об уничтожении холопства на Руси". Ещё во Всеволжске составлен, раз шесть переписан. В прошлый раз, когда я, поминая Второзаконие, просил князей отменить рабство, а меня всей толпой мало не в выгребную яму... чуть не порвал с досады. Теперь как найденный.

— Вот указ, Государь.

Я подошёл к помосту, подал свиток слуге, тот с поклоном вручил Андрею. Боголюбский, не разворачивая, снова оглядел собрание.

— Так что? Нет никого, чтобы против сказал?

Народ безмолвствовал. Только попукивал кто-то. Но пытался сдерживаться.

Тогда-то стукнул посохом своим в пол Государь и Великий Князь Всея Руси Андрей Юрьевич и объявил:

— Быть по сему. Делай.

Ну, я и сделал. И по сю пору делаю: жизнь-то меняется, надобно и законы к ней приспосабливать.

А начиналося оно... давненько. Ещё в первый год мой в Пердуновке, с маленькой заботы, ныне и сказать смешно: как вдовам с сиротами доброе жильё по-умному отдать.

Забавно. С одной отсечённой груди древней левантийской девочки Святая Русь — Государя обрела. От вида гладенького лобка другой — от холопства избавилась. Баба гольём — великая сила, страны и народы на уши ставит. Ежели, конечно, по уму применить.

"Указ" привёл Боголюбского в бешенство. Ибо общая фраза — "холопство отменить" — была мною детально развёрнута в ряд норм, не сразу ставших приемлемыми. Но уступать я не собирался, а он не мог сдать назад.

Норма Второзакония, об обеспечении отпускаемого раба пропитанием была расширена, по нашему климату, одеждой и обувью. В текст вбито скандальное утверждение о том, что вольноотпущенник получает в собственность "обычно используемое имущество". Один забирал коня: я на нём обычно езжу. Другой брал землю: я её обычно пашу. Норма о продолжении рабства: "прибей ухо к двери" — отсутствовала, вводилось обязательность составления письменного ряда на срок не свыше шести лет.

Полностью ликвидирован институт долгового рабства: прежде неисправимого должника продавали. Как самого, так и его семейство. Ликвидировались закупы. Вообще, как явление. Вводился запрет на вывоз рабов из Руси. А поскольку я уже, по опыту разгрома караванов на Стрелке, понял, что часто понять зачем человека везут на чужбину, невозможно, то введён просто запрет на выезд людей из Руси. Всех, кроме как по воле государя.

Наоборот, ввоз рабов на Русь, в гребцах или прислуге чужеземных купцов, означал их немедленное освобождение. "Воздух Руси делает человека свободным". Тоже уже проходил на Волге.

Конечно, мне не любо, когда русских мужиков продают куда-нибудь на галеры египетские. Но важнее другое. В стране примерно две тысячи боярских усадеб, в каждой, примерно, три сотни душ разных полов, возрастов и национальностей. Половина из них в ошейниках или браслетах рабских. Рабов разных на Руси тысяч триста-четыреста. В производстве хоть чего — доля малая. Кроме одного — власти. Они — основа власти боярской на Святой Руси. Эту власть "Указ" не разрушил, но сильно покачнул.

Не все, очень не все, ушли от своих господ. Воля... место опасное, страшно там с непривычки. Но кто хотел — смог, а кто и не хотел, а поглядевши — осмелился. Бывший холоп мог уйти на версту в деревеньку, в городок чуть дальше. А мог и ко мне, во Всеволжск.