Зверь лютый. Книга 30. Канава

Самим боярам пришлось думать. Отказ от сбора боярских хоругвей давал им облегчение, которым они могли воспользоваться. Если сами могли меняться.

Свобода? — Какая свобода?! Девочка, там до свободы... как до царства небесного на карачках. Мы отсекли лишь самые крайние формы. Человека нельзя продать на торгу. Иное...? — Договорные отношения. Мы все себя продаём, время своё, жизнь единственную. Нельзя завещать, заложить, обменять на иное имущество. Нельзя убить просто по капризу. Конечно, убить можно. Но не рабовладельцу, а по закону, по воле государевой.

Форм несвобод много. Оставались сословность, родовитость, патриархальность. Государство, закон, общество... это всё несвободы. Но чуть иначе.

Надо было это новое понять, покрутить, к жизни применить. Многие бояре приходили ко мне в недоумении:

— А вот же полон взятый. Отпускать?

Приходилось объяснять очевидные вещи. Что полон — пленники. Ты не можешь их продать. Но поставить в работы, расселить в вотчине — тебе никто не запретит.

Одни начинали думать, находить новые пути, поднимались. Другие... злобились.

Андрей объявил решение, я вернулся к девке. Забрал у Пантелеймона плащ, накинул на замёрзшую Груню. Её трясло. Только и успел шепнуть на ухо:

— Ничего не бойся. Если что — беги. Ко мне. Чем смогу — помогу.

Мы оба представляли её будущее. Она, может быть, ещё на что-то надеялась, а я чётко понимал — монастырская келья. Благочестник, чисто из благочестия и для благолепия, спрячет свой позор, своё бесчестие поглубже. Чтобы никто не видел, чтобы никто не вспомнил. О его унижении.

Жёсткий устав, сырые каменные стены. Молитвы. Часы на коленях на каменном холодном полу. Никаких посторонних людей, ни одного слова, кроме молитвы и необходимого "да/нет". Посты, постоянный голод и холод, бесконечное рукоделье, изнурительная работа, непрерывный надзор. Обиды, унижения, ущемления. Одиночество посреди враждебности. "Церковный дом" в карцерном варианте пожизненно.

Не бывать ей княгиней рязанской, не будет у неё множества сыновей, невесток, внуков. Не будет удивительно долгой, для "Святой Руси", жизни. Не будет ужаса пылающего, гибнущего, ставшего родным, города и сабельного удара чужеземного батыра в конце.

Простуда, кашель, жар, смерть. В ближайшую зиму. В достопамятной мне "Параскеве Пятнице" в Смоленске. Где приняла за меня страшную смерть моя Варвара.

Тут прибежала челядь смоленских, замотали, подхватили, потащили на выход. Даже и ошейник снять не успел.

Боголюбский распустил совет и позже, после часа злобного шипения по части моего законопроекта об отмене холопства и попыток побить меня посохом в кулуарах, подвёл итоги:

— Хер-рня. Такой закон, другой... Но умыл ты ростиславичей славно. То они над тобой торжествовали, а то ты их мордой в дерьмо. Славно. Круто. Твой верх. Битый-топтаный, а выкрутился да возвысился. По твоему вышло. Долбодятел. Правду сказал. Выдолбил. Умом пересилил. Над ними всё войско насмешничать начнёт. Что ни скажут, всяко слово их — брехня да глупость. Ух, как хорошо. Теперь пасись. Им теперь твоя смерть — мало. Им теперь позор твой нужен.

Он не спрашивал: как так получилась, что Груня попала мне в рабыни? Именно она, именно сейчас. Не знал и не хотел знать. Посматривал недоверчиво: все ли концы я убрал? Или смоленские раскопают "неопровержимые доказательства", как я втолковывал недавно Михалко по делам Руянским?

У меня же оставался должок.

— Государь, надо с уделами как-то определяться. Это дела твои, но, по суждению моему, тебе — твой Владимир. Перепёлке — Киев, Благочестнику... Смоленск, Ропаку — Новгород. Владимир Волынский — Добренькому. Как меж отцами вашими сговорено было. А Мачечичу — Луцк.

— Что?! Этому... хвосту драному... такой город?!

— Да. Земли мятежные, Волынь да Новгородчину, раздробить. На пять-семь уделов каждую. И поставить туда князей напрямую. Тебе поставить. Рюрика и Давида с Овруча и Вышгорода туда перевести. Племянников своих — туда же. Князей у тебя маловато. Хорошо бы Живчика в Переяславль поставить.

— Во как... А я думал — ты с ним в дружбе.

— В дружбе. В Переяславле стол повыше, чести больше. И сам он — князь добрый, воинственный. Польза будет. А Рязань себе забери. Или мне отдай.

— Ишь ты...

Самое главное дело Великого Князя — расстановка кадров. Не "подбор" — что выродилось, то и есть, а рассадка по столам. В этом поле, помимо относительно понятных экономики, воинской силы, личной преданности, густо идут наследственные, родовые представления, соображения чести, "высоты стола". И, конечно, решения Любеческого съезда. А ещё та странная ситуация, в которой мы оказались: нет князей. Ставить или подтверждать княжение можно только тем, кто принёс присягу государю. Свободных, безудельных среди них, при моих планах — просто мало.

— Иди.

— Иду. А Луцк — Мачечичу.

Связка: Агрипина Ростиславовна из Вышгородского монастыря — Любава Дмитриевна оттуда же — сын её Мачечич в Луцке... Это настолько очевидно, что Боголюбский, наверняка, просёк сразу. Но унижение смоленских князей — важнее. Так что ни сыска, ни спроса он не вёл. Да и с чего бы? — Исковые никто не подавал.

Мало годных, мало присягнувших, мало вообще рюриковичей. А простых бояр ставить... чревато. С такой формой кадрового голода я прежде не сталкивался. Как в пароксизме политкорректности:

— В коллективе должны быть два негра. У нас один. Вася, завтра приходишь на службу весь в гуталине. В чёрном.

Рюриковичи — не грибы, после дождика толпами не вылазят. И чего бы тут уелбантурить?

Решение сыскалось через месяц. Как часто у меня — скандальное. Точнее: Боголюбский принял своё скандальное. Попытавшись меня "нагнуть". А я ответил. Своим. Отчего пришлось и всей Руси "нагибаться". О чём позже скажу.

Выскочил на двор, уж собрался на коня да до дому, как заприметил в толпе стоящих бояр Попрыгунчика.

Князь Давид, в отличие от двух самых старших братьев, ростом не велик, не дороден, в одежде не блескуч. Высмотреть его в толпе непросто. Но вот, попался на глаза.

Я не пропустил мимо ушей предупреждение Боголюбского о новом витке злобы, о новой фазе охоты на меня. Сегодняшний их позор, показанная мною их слабость в деньгах, власти, уме... в неспособности защитить честь свою — немедленно уменьшило число их сторонников. Даже их собственные люди усомнились в удаче ростиславичей, в их победоносности, в милости Богородицы. Ядро их прихлебателей сжимается. И — крепчает. В своей злобе, в ненависти к Ваньке-лысому.

Истребить — не могу, слишком их много. Но можно попытаться расколоть.

"Каждый Таинственный остров взрывается изнутри".

Этот островок рюриковизны надо как-то... приподвзорвать.

— Пантелеймон. Князя Давида Ростиславича видишь? Подойди, поклонись и скажи вежливо: Воевода Всеволжский желал бы перемолвится с князем накоротке, под рукой. Не соблаговолит ли князь навестить скромную усадьбу Воеводы дабы попробовать наших походных небогатых угощений?

Дистанция — шагов тридцать. Всё та же площадка, выложенная белым камнем, где я Бастия угомонил. Пантелей сбегал, передал, прибежал назад:

— Не. Благодарствует, но не. Сам зовёт. Ну, вроде: на откушать в усадьбе князя Давида.

Клинч.

Когда-то давно в Елно я грустил о том, что просто подойти к вятшему, просто сказать накоротке пару слов елнинской посаднице невозможно. Важное — тайно. Пока ты не сказал важного — тебя не подпустят. А когда сказал... вокруг куча слуг. И всякая тайна становится общеизвестна.

Здесь хуже. Здесь определившиеся давно отношения крайней вражды, стремления к моей смерти ещё с моего побега из Смоленска. Ни он, ни я на чужую территорию не пойдём, за чужой стол не сядем. Слишком много разных... бяк мы ожидаем друг от друга. И как в таких условиях договариваться? Я покрутил головой.

— Вон Десятинная. Мои и его люди пройдутся вместе по храму, всех выгонят. Идёт?

Он может меня послать. Просто. Может — с выподвывертом. Я в положении просителя — он может гонориться и кочевряжиться.

Но — любопытство.

Может подстроить мне ловушку. И ждёт такого же от меня. Проще забить и отодвинуть.

Но — любопытство.

Победитель упрашивает побеждённого о переговорах. Какие-то уступки, предложения? Измена Боголюбскому? А зачем ещё — "под рукой"?

В РИ именно к Попрыгунчику придут киевские бояре-предатели. В моей АИ этого не случилось, но человек-то... виден.

"Любопытство сгубило кошку" — почему бы этому же свойству не "сгубить" и голокожую обезьяну?

Изменник может быть тупым, организатор измен — всегда любопытен.

Охрим с моими и вышгородским гриднями прошлись по храму, выгнали всех в нём обретавшихся. Заперли боковые двери, поставили снаружи парные посты, распахнули перед нами главные ворота между постаментами херсонесских коней. И захлопнули за нами.

Мы шли рядом, по каменным плитам пола громко лязгали его остроги. Дойдя до середины я перекрестился на иконы и свернул влево, в притвор св. Климента. Уселся там на скамью.

Попрыгунчик прошёл дальше, постоял на коленях перед алтарём. Приложился, перекрестился и вернулся ко мне.

— Присаживайся князь. В ногах правды нет. Посидим-побалакаем. Под присмотром крестника моего, Климента Римлянина.

— Крестника?

— Ага. Антоний Черниговский пытался мощи святого спрятать, чтобы нам, воровского князя сокрушителям, Киева разорителям, не достались. Да со мной повстречался. Вот и лежит ныне глава святомученика на своём месте, в святом храме, народ православный радует.

Наверняка знает. Но удивление... обозначено.

Попрыгунчик внимательно осмотрел место, скамью, стену за спиной. Сел на дальний от меня край. Вопросительно посмотрел на меня. Типа: Ну и?

— Понять хочу тебя, князь Давид. Чего ты хочешь, к чему стремишься. Мы с тобой уж встречались прежде. Лет девять назад в княжеских хоромах на Смядыни.

Он удивлённо уставился на меня. Пришлось напомнить и ту бабёнку-раскладушку, с рогатым орнаментом по подолу, которую Попрыгунчик тогда на столе раскладывал, а я мимо проходил. И как он за мной гонялся, пока местный толстый придурок не оседлал здоровенный поднос и не использовал стиль скоростного спуска на сноуборде по лестнице. Без "сноу", но с качественным стопором в форме — "фейсом об тэйбол". В смысле: в ступеньку лестницы. А Попрыгунчик, он тогда прыгать был горазд, вздумал на бедняге в чехарду потренироваться. Прыгнул. И нашёл свой собственный ограничитель. В виде дубовой двери.

Вспомнили и мелочь мелкую, но в здешних краях важную: именно Попрыгунчик вручал "гривну и шапку" — знаки боярского достоинства Акиму Яновичу Рябине в Смоленске. Я тогда, типа, спёр частицу Креста Животворящего у Евфросинии Полоцкой для Благочестника. Тот заплатил: подтвердил боярство Акиму, увеличил вотчину, добавил льготных лет. Но самому принимать клятву Акима не соизволил.

Ритуал проводил Давид. Который вздумал, после церемонии, оттаскать меня за уши. А я его за... гениталии. Кафтанчик, знаете ли, у молодого князя коротковат был, не защищал "дар божий". Пижон.

Вспомнил мельком, похихикал на забавами детскими.

Вспомнил и младенца той женщины, с характерным именем Судислав. Как там мальчик поживает? — Помер. И мать его тоже. Муж её, тысяцкий смоленский Бонята Терпилич, отошёл от дел, доживает век свой в вотчине. А какие тогда в Смоленске интриги закручивались! Я ж тогда чуть не сгорел на пожаре! Помимо разных других... поводов для преждевременной и скоропостижной.

Сколько лет прошло. Кто уже не живёт, а кто живёт, но не так.

— Да уж. А ты, княже? Ты чего от жизни хочешь?

— Жизни человеческие в руце божьей. Наипаче всего желаю я соблюсти душу в праведности да встретить свой смертный час исповедовавшись и причастия святого вкусив. Дабы предстать пред судом Всевышнего очистившись от грехов, с надеждой на безграничную милость Его.

Класс! Это говорит один из самых успешных изменников, предателей, интриганов, диверсантов, организаторов убийств "Святой Руси"!

Самое главное для христианина — успеть покаяться. "Вскочить в последний вагон". А до того... "что хотИшь — то и воротИшь". Вот почему так Варвару Великомученицу почитают: она защищает от внезапной смерти, от опоздунизма в покаянии.

Мда... Слова знает. Ритуальные. Если он в этом и останется, то я зря время теряю.

— Прозревать грядущее доступно лишь Всевышнему. Впрочем, слово это глупое. Ибо Господь не прозревает, а помнит. Он же Творец. Однажды, в минутку творения, сотворил мир. И твою судьбу среди прочих. Ему довольно вспомнить, как он тогда рявкнул "Да будет свет!", и вмиг явятся ему заложенные в ткань бытия в начале времён и твой полёт по лестнице до двери дубовой, и поднятые и раздвинутые ляжки той бабёнки на столе. И всё прочее. С тобой ещё не случившееся. Я же со своим хилым умишком, который с всезнанием Всевышнего и рядом не стоял, могу лишь делать туманные и сомнительные предположения. О твоём, как мне кажется, будущем.

"IMHO" знаешь? — Вот и ставь перед каждой моей фразой.

Попрыгунчик вежливо изобразил на лице лёгкую заинтересованность. Слухи о моём "пророкизме" до него, конечно, доходили. Не поверил. И я буду излагать, пока, чисто по логике, по знаниям очевидным, приводящим к выводам общепонятным. Но не высказываемым.

— Ты родился русским князем. Едва ты впервые увидел свет божий, раззявив ротик издал крик первый, как уже явилась цель твоя: удел. Свой. Побогаче. Стол. Повыше. В ряду русских княжеских столов. Нужды растущего тела человечьего толкали тебя к еде и питью, позже — к женщинам. К дорогим коням и одеждам. Кипение юношеской крови в жилах с годами слабело, цацки и прикрасы стали привычными. И вылезло главное. Изначальное. Цель. Удел. Княжий стол.

Попрыгунчик внимательно слушал.

Я никак не мог определить: слышит ли он меня. Доходит ли до него смысл моих слов, или он просто изучает. Меня, мою манеру, мои умопостроения. Можно слушать сказанное, можно — сказителя.

— В четырнадцать лет отец послал тебя княжить в Новгород. Но новгородцы тебя выгнали. В семнадцать — сел князем в Торжке. И снова новгородцы заставили уйти. Четыре года назад стал князем витебским. И через год пришлось отдать город. Теперь ты князь Вышгородский. Надолго ли? Твоя судьба — князь подручный. Отец, брат, Жиздор... то дают удел, то отнимают. Такая... затычка. По чьей-то милости. А годы-то идут. Прежние яркость чувств, надежды юношеские... Что дальше? Ты бегаешь, суетишься, стараешься. Выворачиваешь мозги, ночами не спишь, придумывая способ победить очередного врага. А результат? — Какой-то русский город. Грязные, злые, грубые люди. Нищие, серые, постоянно горящие в пожарах, мрущие с голода. Ты сидишь на княжьем крыльце. Судишь свой княжий суд. Моросит обложной. Серо, мокро, тоскливо. Два оборванных мужичка таскают друг у друга мокрую облезлую тощую овцу. Рассуди нас, княже. И ты делаешь своё главное княжеское дело — рассуживаешь. Ничтожный спор ничтожных людей о ничтожном предмете. Это твоя мечта? Это то, к чему ты стремишься всеми силами своей души, своего ума? Это предел твоих мечтаний? Ты ни на что большее не годен? Обманывать ради серебрушки? Резаться ради плащика? Неужели вся твоя жизнь пройдёт в этом? В бесконечных попытках залезть чуть повыше в этой нищей, грязной, холодной стране? А годы идут. Ещё десять-двадцать лет и красные сапоги к красному корзну уже не только не будут радовать, но и на больные ноги не налезут. Что тебя ждёт? Смоленск как вершина мечтаемого? После смерти старших братьев? Ты уже мечтаешь об их смерти? И что там? Смоляне тебя не любят. Какие-то глупые споры с наглыми, упёртыми, жадными вечевиками? Которые за барана готовы и сжечь, и зарезать? Которые будут кланяться тебе в ножки и плевать в спину. А при случае и ножом в бок или топором по голове... У тебя уже сыновья растут — и им такоже? Ты этого ищешь, князь Давид?