Зверь лютый. Книга 30. Канава

— Н-ну... Надо подумать.

Во как! Он ещё думать собрался. Но это хорошо: осторожность необходима. Особенно — если он на моей стороне.

— Думай. Срок — завтра к полудню.

Я старательно "раскладываю приманку", улещиваю, прельщаю. Чисто "пряник".

Есть и "кнут". Мы ни слова об этом не говорим, но оба помним. Помним о смерти его партнёра по изменам, берендея Бастия. Приятеля, соратника, агента. Вот он был, сильный, могучий, важный. Ходил, ездил, вино пил. А вот его мёртвого потащили к Ваньке в погреб на лёд, как барана зарезанного. И непонятно — как. Как "Зверь Лютый" его убил? В поединке, перед честным народом. Хотя, явно, слабее и неискуснее. Чем? Колдовством? Или — милостью Богородицы? Не поэтому ли и разговор ведёт в Её доме? То есть, он и меня может? Вот так, непонятно, в любой момент, по своему желанию? А защититься? — Нечем. Какая может быть защита от Царицы Небесной...

Тут бы мне надо произнести фразу партайгеноссе Мюллера:

— Как я вас, Штирлиц, перевербовал за пять минут, без всяких фокусов!

И радостно захихикать, распахивая пасть до коренных.

Но хвастать отсутствием следов стоматологов... в храме неуместно.

Я поднялся, потянулся, разминая плечи и спину, затёкшие от напряжения этой милой дружеской беседы.

— Благодарствую, князь Давид, за добрый разговор. Позволь оставить тебя, коли охота к святым мощам приложиться, в святом месте молитву вознести. Поразмыслить. Завтра жду ответа.

Ага. Фиг. При выходе из церкви меня встретили обнажённые мечи вышгородских гридней.

— А князь наш где?

Типа: зарезал и съел.

Пришлось звать Попрыгунчика. Чтобы показал охране личико. Живой он, живой. Убедились?

Верил ли я ему? — Нет. Решать дела государевы, основываясь на вере? — Экая глупость. Я уж говорил тебе: "нет нужды управлять людьми тому, кто управляет их желаниями". Я открыл Попрыгучнику его желание. Прежде он такого не желал. Потому что не знал, что подобное можно желать. Я подарил ему мечту. Невиданную, невообразимую. Указал путь к её достижению, помог сделать первый шаг. Дальше... детали. Временами тяжёлые, рисковые, болезненные. Недомолвки, конфликты... Ерунда. Наши цели совпадали в главном. В его "главном". Без меня он не мог ни достичь, ни удержаться "в сиянии возжелаемого". Своего, сокровенного. Просто надо было понимать его.

"Таинственный остров", состоящий из пяти братьев ростиславичей, начал трескаться. Выпадение из ансамбля именно Попрыгунчика имело особое значение. Смоленские "потьмушники", концентрировавшиеся вокруг него, утрачивали организованность, нацеленность, боеспособность. Именно эта неявная группа представляла для меня, да и для Боголюбского, наибольшую опасность. Теперь, перетянув на свою сторону их лидера, я внёс в их ряды раскол. Часть, кто ориентирован на Попрыгунчика, кто живёт на его корме, последуют за ним. И, соответственно, выпадут из множества тех, кто точит ножи по мою шею.

Пока же энтузиазм желающих перервать мне хрип только возрастал. Цирк вокруг Груни, который я устроил, не способствовал примирению между "войсковыми фракциями". "Ограбление грабителей" усиливалось. Росло взаимное озлобление. Надобность превращения противников в сторонников, хотя бы — в нейтралов, пекла и горела. Но — без изменения "генерального курса", без отказа от заявленного. Нужны какие-то... обходные пути.

Первые солнечные дни марта сменились оттепелью. Сыро. Всё тает, грязно, мокро. Серые облака ползут по небосводу, чуть не цепляя отвисшими брюхами кресты церквей. Полчища ворон взлетают при колокольном звоне и чёрной, шевелящейся, каркающей, сварливой сыпью накрывают серый снег, серую землю, с вытаявшими трупами людей и животных.

Вот в такой день ехал я по Киевской горе во двор, где встал Ропак.

Хмурое, серое, туманное утро. Сырое, холодное, промозглое. Холодные капли висели в воздухе, и лицо моё было мокро. Над Киевом стоял мерзкий запах мокрого пожарища. Снег, и без того грязный от сажи и пепла недавно сгоревших домов, усадеб, церквей начал оседать и открывать взору всю ту гадость, которую прикрывал целую зиму, а особливо — последние недели, своим белым покрывалом.

Помимо множества разнообразных экскрементов городских и домашних животных, людей и птицы, являлись на поверхность и непогребённые ещё мертвецы, и части тел их, и всевозможное имение их, брошенное ли, поломанное ли. Киевские погорельцы копались в этих отбросах, споря между собой да с тучами воронья, кормившегося с того же.

Раздоры между предводителями нашего похода подошла к последней грани. Победа наша, взятие "на щит" "матери городов русских", во всякий день могла обернуться погибелью. Недавние победители — полки суздальские и смоленские — готовы были с не меньшей отвагой и геройством вцепиться друг в друга, в страшной сече вырезая своих вчерашних боевых сотоварищей.

Это — мой поход.

Моё дело, моя победа.

Понятно, что он и без меня случился в РИ. Но то, во что развернулось это мероприятие, ряд изменений, навязанных, придуманных, проталкиваемых мною, превратили и без того уникальное событие — общерусский поход против "хищника киевского", в нечто совершенно невообразимое. В момент если не революции, то глубоких реформ, потрясения основ всего святорусского общества.

Будучи едва ли не важнейшей причиной взаимной нелюбви русских князей, дошедшей уже до почти неприкрытой злобы, я не мог даже и пытаться примирить их. Ибо изменения, коих добивался князь Андрей, были, в немалой их части, внушены ему мною самим. Ни сам я, ни уж тем более князь Андрей, по свойству характера его, отступить не могли. Ибо сие означало бы нашу неправоту. И — "Погибель Земли Русской" менее чем через 70 лет.

Однако и боевая победа наша над недавними союзниками была бы несчастием. Чему радоваться, взирая на побитые лучшие полки русские?

Меня пустили во двор, где немногих людей моих спешно окружили оружные смоленские воины. Малый конвой во главе с Охримом, нервно оглядывался. В любой миг могли густо полететь стрелы, истыкивая нас наподобие ёжиков лесных. Или кинуться гридни с мечами обнажёнными во множестве.

— Эй, боярин. Доложи князю Святославу, что я ключик привёз. От ошейника Груниного. Пусть выйдет, заберёт. Коли прикрасу с сестры снять надумал.

Что Груню, столь скандально вчера показанную, позором, наготой своей в собрании "лучших мужей русских" вызволившей сотни тысяч людей из холопства, привезли на двор Ропака, я знал. Конечно, можно передать тот ключик через слугу. Мне. А вот князю отказаться выйти ко мне за этой мелочью... за средством освобождения от символа их семейного позора... Я ведь и развернуться могу. И покатится по Киеву новая сплетня:

— Уж так смоленской княжне по нраву место еёное, в смысле: курвень курвущая всея Святыя Руси, что и знак согласности своей с шеи и снимать не схотела.

Меня позвали в хоромы, занятые князем.

Не знаю, что хуже: сидеть на коне посреди двора под прицелом лучников со всех сторон, или идти в терем, ожидая каждый миг, в каждых сенях да переходах, меча в пазуху.

Ропак вышел на крыльцо, мне пришлось спешиться и подняться к нему.

— Вот ключик для сестры твоей. А давай-ка, княже, прогуляемся по гульбищу. История одна вспомнилась. Что приключилась в городке Остер, что над Десной стоит.

Ропак смотрел хмуро. Потом слова мои дошли до него. Он сразу схватился за эфес меча. Вся его свита немедленно выдернула железки. Я стоял не шевелясь перед десятком обнажённых мечей, смотрел ему в глаза.

— Мечи убрать. Живо! Отойдём.

Вот тогда я и рассказал Ропаку историю о тайных жене и сыне его. Вернул подарок его — золотые серёжки покойной.

Он разглядывал на ладони эти маленькие украшения, а я вспоминал свой Деснянский поход, первое столкновение с кипчаками на марше, гонимый по льду реки рядами полон, Борзяту, его злобу. Вспомянул и суждения его о пользе для всей "Святой Руси" от уничтожения возлюбленной Ропака и его сына, о соучастии в этом деле Ростика и Благочестника, никак не доказываемом, но со слов Борзяты, очевидным.

"Вот Демьян-кравчий меня и позвал.

"Давай, — грит, — Борзята, тряхни стариной. Русь, — грит, — надо спасать. Вытащит, — грит, — Ропак свою княгиню-лягушку с болота — беда будет. Замятня начнётся. Ростику промолчать не дадут — отец с сыном сцепятся. Надо Русь Святую от княжих усобиц боронить. А то с тех сисек, княжичем щупанных — у многих добрых мужей головы повалятся. По Руси не одна сотня вдов да сирот новоявленных воем выть будут. Ропак с Ростиком упёртые — друг другу не уступят, начнут дружины друг на друга слать. Охота нам за чужие постельные забавы своих жизней лишиться? Да и Ромочка-Благочестник, князь наш Смоленский, в печали пребывает. Брат-то родной эдакое непотребство сотворил! Не по обычаю, не по обряду, без отеческого благословения, сучку худородную да в Мономахов род...".

Вспоминал восторг Борзяты, дорвавшегося до беззащитной "тайной княгини", до "мясца княжеского".

"Где пну — так и ляжет, как велю — так и спляшет. Уж я на ней и покатался-повалялся! За все места подержался-нащупался. Попомнил ей, как муженёк еёный меня по зубам бил, ногами пинал".

Говорил о своей тогдашней глупости, непонимании происходящего, о невольном соучастии в утоплении его тайной жены. О чуде собственного спасения: ведь в ту прорубь и я лечь должен был. А нырнул — Борзята.

Ропак молчал, слушал. Только сжимал в кулаке давние серёжки.

— Потом Гамзила с Новгород-Северского дружину увёл, местные начали беженцев выгонять. Детей много было. Голодных, брошенных, потерявшихся. Я их в кучу собрал, повёл к себе. В вотчину, в Пердуновку.

Я не упоминал ребёнка той женщины, утопленного в той же кадушке, что и мать, спихнутого, в тех же санках, что сбили Борзяту, в ту же прорубь.

Хотя, конечно, помнилось мне утро, когда по дворам раздался крик, и на улице несколько детей младшего школьного возраста били грязного мальчонку лет пяти. Самый старший, вооружившийся метлой, тыкал ему в лицо.

"Отдают молодёжи для забав, как зайцев щенкам" — про половцев. А у нас... исконно-посконное избиение беспризорника на рынке из "Республики ШКИД".

Тогда я отобрал у этих "щенков" мальчонку-сироту. Который отзывался на имя Бутко, а крестного своего имени не знал. Где жили? — в усадьбе. Как мать звали? — мама...

— В холопы ко мне пойдёшь? Не тряси так головой — куском подавишься. А имя тебе будет — Пантелеймон.

И пошли по заснеженной замёрзшей реке. Теряя, хороня одних, подбирая, согревая других. Выдирая, выманивая пропитание у местных жителей, ругаясь с местными властями... Дошли. Многие.

— Ещё остался, княже, кусок пергамента из церковной книги, с записями. Во Всеволжске у меня лежит. В несколько слов. Такого-то числа "крещён Пантелеймоном младенец Мстислав от честных родителей Святослава сына Ростислава и..." дальше неразборчиво.

Ропак молчал, смотрел в пол. Может, он и рад, что та жена с сыном погибли? Может, он и забыть их хочет? Типа, ошибки молодости, глупость гормонов? А я тут влез, вроде как пугаю-шантажирую?

Я повернулся лицом к двору, подошёл к ограждению гульбища. Указал на людей моих, окружённых его гриднями, на подростка, стоявшего меж ними и державшего повод моего коня.

— Ты ведь так и не женился. И сыновей у тебя не народилось. Пойдём, князь, познакомлю. С отроком. С Пантелеймоном.

Свита княжеская стояла в изумлении, когда мы шли через двор.

Меня не зарезали в палатах, не вкинули в поруб с заломленными руками, просто — не вышибли с позором.

По обычаю русскому хозяин провожает маловажного или неприятного гостя до верха лестницы, среднего — до середины. И лишь особо важного и особо любимого — до нижней ступеньки. Князь Ропак проводил меня до середины двора. Посмотрел на белёсые волосы, на твердеющие, как у него самого, высокие скулы...

— Отдай мне его.

— Человек, хоть бы и отрок при коне, не вещь, чтобы его из кармана в карман перекидывать. Пантелеймон — вестовой мой. Храбрец редкий. Это его благодарить надо, что мы Лядские взяли, сотни жизней воинов русских сберегли. Я пришлю его тебе нынче вечером. Сеунчеем для связи меж нами.

Ропак не задал прямого вопроса:

— Это сын мой?

А я и не утверждал. Просто рассказал историю. Давить, доказывать:

— Ты что?! Ты своего сына не признал, родной кровью брезгуешь?!

Это было бы неумно, не... по-доброму.

Просто — смотри. Думай. Решай. Твой, не твой — твой выбор. Мы свободные люди. Вот — Пантелеймон. Я его столько лет кормил и ещё кормить буду, не обеднею. Вырос-то герой, умница. Сам не нарадуюсь.

Гридни смоленские скалились, "аки волки голодные". Но мы выбрались целыми с того двора. А в полдень, на княжьем совете, когда две главные партии русских князей — Юрьевичи и Ростиславичи — сцепились намертво, когда уже ни сил, ни желания, ни аргументов уговаривать друг друга — не осталося, тогда я задал простой вопрос:

— Быть ли Великому Князю Андрею Государем Всея Руси по новине?

Многое, ох как многое вкладывалось в это слово. "Федедральная" система, конец Любечу, отмена рабства... И, отвечая по старшинству, Роман Благочестник, старший из Ростиславичей, ответил:

— Нет.

И в трапезной, где сидели вятшие, и во дворе, где толпились, кучковались друг против друга воины князей, стало тихо. Во всём граде Владимирове.

Почти две тысячи гридней обеих сторон, заполнявшие княжеское подворье, уже нащупывали мечи свои, уже выбирали взглядами противников себе, когда Ропак, сидевший подле Романа, не поднимавший до того взгляда от стола, глянул на брата и чётко произнёс:

— Да. Быть.

Треснул, посыпался "Таинственный остров". И Попрыгунчик, обычно помалкивающий в совете, сказал "да". И митрополит, ещё лишь наречённый Кирилл Туровский, благое дело благословил. Вылез со своим громким "да" Мачечич. И злобно глянувший на него Добренький, не отстал. И другие.

И тогда Роман, оставшись один против многих, согласился с общим решением.

Глава 610

Всё.

Всё? Нет, конечно. Значение имеет не решение, а его исполнение. Накал злобы спал, но сама-то она не исчезла. Людям надо пережить, переварить, принять новизны. Проигравшие перестали дёргать мечи да скалить зубы. Но шипеть и ненавидеть не прекратили. Их надо было постоянно подгонять, направлять. А они устали, выдохлись.

Пепелище эмоций сбрызнутое уксусом раздражения.

Выдохлись и наши сторонники. Эйфория победы быстро скисала в здешней серости и сырости. Но дело-то надо делать.

На другой день, принеся присягу "Чрезвычайного и Полномочного Посла Государя Всея Руси", Попрыгунчик назвал мне пару тайных убийц, не своих — киевских, кого знал, что обретались у меня на дворе. Близко уже подобрались умельцы к моей шее. Не успели.

Собирали караван, вычищали, по санитарным и уголовным основаниям, город, формировали первые общерусские приказы и войско. "Кадры решают всё" — кадры надо было найти. Мои люди, подготовленные, обученные хоть как-то — остались во Всеволжске. Нужно из общерусского войска выбрать что-то гожее, собрать, хотя бы минимальный, скелет-времянку.