После того, как запустили мельницу в Волгограде, нам стали привозить ореховое масло — на его основе делать репеллент было гораздо удобней. К этому времени технология сбора пота усовершенствовалась — теперь мы использовали гладкие скребки, сначала слегка смачивая прусов, а потом счищая репеллент с их кожи. Конечно, таким образом попадало больше мусора: отмерших клеток, шерстинок, слизи, песчинок и прочего. Но почти вся грязь легко отфильтровывалась, а та, которая оставалась, не снижала эффективности мази.

Технари пытались ковать золото — получались уродливые пластины с множеством трещин. Маркус сетовал, что несмотря на то, что температуры плавления золота достичь удалось легко (даже не пришлось пережигать на уголь — только высушить влажную древесину), переплавлять металл не получается по банальной причине — тиглей нет и сделать их не из чего. При этих словах он почти всегда поглядывал в сторону колбы с кремниевым песком, намытым Верой, и тяжело вздыхал:

— Когда же, наконец, поправимся и поисследуем нормально? Ведь должна же хоть где-то быть глина.

— Да уж, — проворчала геолог. — И чувствую я, что будет она дороже золота.

Физик понимающе хмыкнул:

— Ну, пока бесплатно... точнее, за наш адский труд. Ну неужели мы не заслужили немного глины? А лучше — много, — подумав, добавил он. — Она нам ой как пригодится.

Также краем уха я слышала, что с пережиганием древесины в уголь возникли проблемы. В яму нельзя было класть не только свежесрубленные, но и вообще ещё живые поленья. Если в костре их удавалось отличить легко (древесина вместо того, чтобы гореть, начинала пениться) и быстро вытащить, то в яме такой возможности не было, а несколько деревянных огнетушителей портили всю партию. Так что приходилось дрова сначала колоть, а потом давать им вылежаться и сортировать — на точно мёртвую древесину и остальное. Параллельно технари искали признаки, по которым можно проще определить, годится ли уже дерево для пережига. А пока самым надёжным способом оставалась проверка огнём — если через несколько минут полено не начинало пениться, то годилось для производства угля, если начинало — то отправлялось обратно в кучу, вылёживаться дальше.

Лёва и Лиза начали бегать и лазить, часто играли с Рысью или друг с другом. Кстати, старшая дочь очень полюбила присматривать за младшими, и даже притаскивала им свои любимые игрушки, фрукты, мышей, лягушек, насекомых и прочую добычу. Меня очень радовало, как развиваются отношения детей, и поэтому я почти не обращала внимания на добродушное ворчание Росса, что развела-де в Ордене не пойми что: не то детский сад, не то зверинец.

После того, как мои младшие дети начали вести активную жизнь, мы решили возобновить разведывательные походы. Но покидали лагерь не очень надолго, да и количество разведчиков резко сократили. Теперь походная группа состояла из меня (как самой здоровой), Рыси (её всё равно не удавалось оставить в Ордене) и Ильи, Веры или, гораздо реже, Юли — кто из них лучше себя чувствовал, тот и отравлялся на разведку.

В один из походов удалось увидеть, каким образом орангутанги разжигают костры. А заодно выяснить, что рядом с каждым кострищем (обычно в ямке под камнем) хранится кусок золота, ржаво-красный камень и немного легко воспламеняющейся растопки. Если с нажимом провести золотом по камню, то начинают лететь искры. Открытие очень помогло в быту — по крайней мере, по части разжигания костра мы, после некоторой тренировки, стали не глупее орангутангов.

31 мая – 2 августа 2 года. Орден

Закат гигантской луны не принёс новых бед, позволив отдохнуть — всё равно в шторм нормально не поработаешь. Благодаря хорошим укрытиям, репелленту с большим сроком действия и подрастающим кустам серебристого лешего (а росли они довольно быстро), практически все язвы пропали, даже шрамы прошли, хотя всё ещё осталась несильная экзема. Пузырьки высыпали реже, чем раньше, только на некоторых участках кожи, а не на всём теле и, полопавшись, быстро подживали.

Если с антисептиками положение становилось всё лучше, то про анестетики такого сказать не приходится. Точнее, нет, Россу удалось найти ещё немало растений, которые снижали чувствительность и, судя по поведению, убирали болевые ощущения у животных, но вместе с этим они очень сильно подрывали сопротивляемость. И неопасная в обычных условиях царапина при обезболивании превращалась в настоящий рассадник заразы. В результате от косвенных последствий обезболивания животные часто гибли даже при лёгких операциях. Так что теперь в опытах хирург стал руководствоваться принципом «хорошо зафиксированный пациент в анестезии не нуждается». Однако от экспериментов с обезболивающими веществами не отказался, пытаясь понять, в чём причина такого странного побочного эффекта.

Ни одному из животных привить репеллентных насекомых не удалось. Точнее, удалось, но только специально отсаженным и «заболевшим» феям. В других животных личинки по какой-то причине гибли — увы, исключений не встретилось. Зато мы научились с помощью тонкой кожи, пропахшей запахом фей, получать яйца мушек. И смогли размножить куст, который являлся местом обитания имаго — он на удивление легко укоренял отводки, хотя к земле оказался очень привередлив и не переносил соседства с другими растениями своего вида.

Разглядывая очередной соскоб с кожи-платформы для откладывания яиц, я глубоко задумалась. Если брать репеллент от животных, то он ядовит. Даже если сцеживать кровь — она тоже обладает защитными свойствами и тоже ядовита. Привить другим, неядовитым животным, личинок не получается. Как же быть?..

— Яйца гибнут, вместо того, чтобы развиваться. Значит среда для них неподходящая, — потянула я, счищая яйца в пробирку. — Может, этим личинкам яд, наоборот, нужен? Поэтому они и погибают, что его не хватает.

— Или организм животных защищается от инородных тел, — заметил Росс.

— Или это, — кивнула я. — Можно попробовать вырастить личинок в искусственной среде. А ещё — привить животным, накормив их обезболивающим. Если зараза при этом лучше развивается, то, может, и личинки внедрятся?

Мы переглянулись.

— Нужны ещё клетки. И больше подопытных, — понимающе вздохнул зеленокожий.

Кроме вышесказанного, врач решил проверить дикое на первый взгляд предположение: если обезболивающие уменьшают защитные силы организма, то, возможно, сильная боль, наоборот, их увеличит? Поделил больных животных на несколько групп и начал по несколько раз в день проводить над ними пыточные процедуры. В дело шли ожоги, щипки, порка и ужаления одной из двухвосток — мы по опыту знали, что если на неё наступить, то не порадуешься — хотя нога не опухает, но очень сильно болит в течении пары часов. Как будто в месте укуса оказалось четыре челюсти, в которых все зубы мало того, что больные, так в них ещё и без анестезии ковыряют. Боль огненной волной расходится почти по всему телу, так что заниматься хоть чем-то невозможно. Ни переломы, ни раны, ни ожоги по ощущениям не могли сравниться с ядом этих членистоногих.

— Я думаю, это уже на уровне болевого шока, причём сильного, — как-то заметил Росс. — Удивительно, что ни мы, ни животные от ужалений не то, что не погибаем, но даже серьёзных последствий не получаем, — зеленокожий задумался, рассматривая несколько двухвосток, поедающих ломтики фрукта в колбе. — Кстати, что ещё странно — даже когда у нас ещё не было обезболивающих, ни люди, ни животные не умирали... почти не умирали от болевого шока, — тут же поправился хирург, — а ведь операции были серьёзными.

— У тебя рука лёгкая, — улыбнулась я зеленокожему гиганту. — Может, боль и не была такой уж сильной.

— Сомневаюсь, — отрицательно покачал головой он. — Тут, скорее, другое. Если боль действительно как-то связана с иммунитетом, то болевой порог должен быть выше. Значительно выше. А у нас он, судя по всему, высокий... Но тогда — та пара животных, которая погибла, погибла не от шока, а от чего-то другого.

Естественно, подопытные не радовались таким жестоким опытам, и во время работы над научной частью лагеря стояли дикие крики. Честно говоря, мне было очень сложно заставить себя принимать участие в неприятных экспериментах. А детей и вовсе старались увести подальше — ни к чему им это видеть. Никого из нас, включая старательно маскирующегося под садиста Росса, не прельщала такая работа, но если предположение верно и боль является пусть не лучшим, но лекарством — доказательство этого может спасти много жизней.

Вскоре выяснилось, что физик не забыл о своём обещании и подошёл к делу очень ответственно. Однажды вечером Маркус подсел ко мне и подробно объяснил как правильно пользоваться флигравом (причём не только через компьютер, но и регулируя напрямую — через работу грудных мышц). Оказывается, прибор был устроен гораздо хитрее, чем я думала. Вектор действия можно было устанавливать не один, а от одного до трёх. То есть, например, стать невесомой за счёт одного, а двигаться за счёт другого вектора.

Заодно Маркус рассказал, что на самом деле «грузоподъёмность» флиграва не фиксирована, а зависит от начальной массы моего тела — всегда ровно в семнадцать раз больше его. То есть если я похудею — действие флиграва ослабнет, а если растолстею — наоборот.

— Не понимаю, — удивилась я. — Ведь это же просто техника, причём вообще мой вес? Логичнее было бы наоборот...

— Может, им так удобнее было делать, хотя, да, принцип странный. Я думаю, что на самом деле флиграв рассчитан на определённый вес, но он больше, чем тот максимальный, который ты можешь использовать.

Доступную силу флиграва можно было распределять по трём векторам (то есть она учитывалась в общем, а не по отдельности). По гипотезе физика получалось, что один вектор следует использовать для «взлёта» — облегчения тела, второй — для направленного движения, а третий — для ориентации тела в пространстве.

— По крайней мере, такая функция тоже есть, — заметил он. — Неясно зачем... но, судя во всему, нужна.

По настоянию физика мы провели несколько экспериментов — в том числе с использованием меня в качестве подъёмника или тягловой силы. В результате выяснилось, что если вес, в два-три раза превышающий вес тела, я могу поднять без особого дискомфорта, то потом возникают трудности. И чем больше «отрицательный» вес, тем сильнее он чувствуется. Причём отнюдь не как отрицательный — меня вжимает в самодельную сбрую, становится трудно дышать и двигаться — как будто все тело наливается тяжестью. Только направленной не к земле, а вверх.

— Что и требовалось подтвердить, — удовлетворённо кивнул физик. — Значит, так. Будем считать, что одна условная сила соответствует одному g. Естественно, чем больший вес ты пытаешься поднять, тем более сильную перегрузку испытываешь.

— Единственный плюс — заметил Росс, который тоже заинтересовался исследованием. — Для тебя эту нагрузку всегда можно сделать положительной. Думаю, как раз для этого и нужен вектор ориентации тела — отрицательные перегрузки вынести гораздо сложнее.

Но даже положительные перегрузки больше десяти g энтузиазма у меня не вызвали — слишком большой при них дискомфорт. А ещё физик рассказал, что масса уменьшается, только когда облегчаю тело до нуля. А если пытаюсь что-то поднять и использую флиграв сильнее — она возвращается вплоть до естественной при попытке взлететь с грузом большим или равным моему весу. И если вес тела при этом становится отрицательным, то масса (и, соответственно, инерция) — положительной. То есть, если я врежусь куда-нибудь не сама по себе, а с грузом — мало не покажется.

Пока мы искали таинственного строителя ловушек, он сам нас нашёл. В один из дней к костру подбежала грязно-рыжая ядовитая крыса со скатанным в трубочку длинным листом прибрежного куста в зубах. Расстелив принесённое, свернула в подобие кулька, нагребла в него остывшую золу и, тщательно запечатав, куда-то утащила. Сценка повторилась ещё несколько раз, а потом, совсем осмелев, крыса принесла несколько прутиков и принялась обжигать в костре их острые обгрызенные концы. Грызун часто вынимал палочку из пламени, утаскивал к воде, чтобы остудить, а потом проверял, что получилось. Мы долго дивились на необычного создателя копий, а потом привыкли к новому соседу, как привыкли и к множеству других животных. Я послала жучка следить за умным животным (кстати, оказавшимся с естественной защитой от насекомых), и это принесло хорошие результаты — по крайней мере, Сева с Маркусом подозревали, что некоторые способы обработки древесины, которые применяла крыса, помогают уберечь стройматериал от гниения и разрушительного воздействия чёрной пыли. А ещё мы переняли конструкцию ловушки, которой пользовался новый сосед — естественно, в увеличенном виде.

Крокодилов становилось всё больше — теперь мы ежедневно видели некрупные экземпляры, а иногда наблюдали взрослых с группой мелких детёнышей. У этих рептилий, в отличие от земных, были сильно развиты семейные отношения — взрослые приносили потомству еду, старшие дети тоже нередко участвовали в выкармливании молодняка. Мы даже попытались поймать пару малышей — с целью приручить, но они подняли крик и нам пришлось отступить, оставив детей их родителям и пестунам.

Однажды пришедший в гости Марк принёс в подарок четыре крупных (похожих на страусиные) зелёных в крапинку яйца и рассказал, что он еле отбился от агрессивной нелетучей птицы, по описанию напомнившей мне аисто-страуса. Когда муж свернул птице шею, обработал раны и перекусил, обнаружил, что страус напал не без причины — он охранял гнездо.

Вскрыв одно яйцо и обнаружив, что птенец уже почти созрел, всё ещё жив и, судя по виду, относится к выводковому типу, я решила попробовать «довысидеть» остальные три яйца. Инкубатор для этой цели использовать не удалось (поскольку он был постоянно занят на производстве репеллента), и, посоветовавшись с другими посвящёнными, я подложила яйца в постель к лежачим больным. А когда кто-то из остальных устраивался на отдых, он забирал яйца к себе и переворачивал. В результате одно яйцо мы всё-таки разбили и птенец погиб, зато из двух оставшихся вылупились здоровые малыши. Уже через полчаса они обсохли, встали на ноги и, признав нас за свою семью, стали бегать хвостиком. В еде птенцы оказались не слишком привередливыми: предпочитали лягушек, змей и рыбу, но не гнушались и прочей живностью, а также с удовольствием клевали фрукты и ягоды. Так что прокормить их труда не составило, а уже в возрасте пары недель они сами бродили по мелководью, выискивая добычу, но при малейшей опасности бежали к нам. Зато за крокодилами следить стало гораздо легче — стоило им появиться неподалёку, как страисты начинали громко и пронзительно паниковать.