Время мангустов (часть первая)

Дженни

...Её звали Дженни. Она была студенткой Ньюнхэма, чисто женского кембриджского колледжа, где обучались девушки, причём только они: среди студентов Ньюнхэм Колледжа не было ни одного юноши. Дженни изучала восточную филологию, что и стало причиной её знакомства с Тамеичи — никакой другой причины не было. Поначалу.

Они стали встречаться, сначала изредка, затем всё чаще и чаще, проводя в обществе друг друга всё больше и больше времени. А потом — потом случилось неизбежное: между молодыми людьми возникла дружба, почти незаметно перешедшая в нечто большее. Любовь не считается ни с расовыми теориями, ни с предрассудками, ни с вековыми традициями: она просто приходит, не спрашивая ни у кого дозволения.

Ослепительной красавицей девушка не была, хотя её называли хорошенькой и даже милой. Но для Тамеичи Миязака она, так отличавшаяся (и внешне, и внутренне) от девушек его родины, стала средоточием женской красоты и вечной женской тайны. И когда он сорвал с её губ первый поцелуй, робкий и неумелый, молодому самураю показалось, что за его спиной выросли крылья, готовые нести его и его любовь над миром, наполненным завистью, жадностью и злобой. И любовь сына самурая не осталась безответной — несмотря на всю свою неопытность в подобных делах, он это почувствовал, и это окрылило его ещё больше. Их обоих неудержимо тянуло друг к другу; он — и она — уже строили планы на будущее, окрашенные исключительно в розовые тона, но действительность очень скоро не оставила камня на камне от призрачных воздушных замков, выстроенных влюблёнными.

Студенты (и студентки) хоть и посматривали косо на Дженни и Тамеичи, но открыто не порицали ни его, ни её: они подсознательно чувствовали, что молодой японец пойдёт на всё, защищая свою любовь (да и Дженни была, что называется, "девушкой с характером"), а строгие университетские правила не допускали острых конфликтов между студентами — это могло выйти боком обеим конфликтующим сторонам. Однако у Дженни были родители, принадлежавшие к среднему слою британской аристократии "викторианского" толка, и нашлись доброхоты, известившие их о "недостойном поведении" дочери.

Когда Миязаке сообщил, что его хочет видеть "какой-то седой джентльмен", Тамеичи не заподозрил ничего плохого. Он уже привык к интересу, который студент-японец с явно незаурядными способностями вызывал у британских учёных, пусть даже порою этот интерес сильно походил на интерес зевак в зоопарке, увидевших в клетке экзотическое животное. Но на этот раз молодой самурай ошибся.

— Я отец Дженни, — без обиняков заявил седой джентльмен, поигрывая тростью, — и мне стало известно, что вы уделяете повышенное внимание моей дочери. Должен вам сообщить, молодой человек, что моя дочь почти помолвлена, и ваши... э-э-э... ухаживания бросают тень на её репутацию. Этого я допустить не могу ни в коем случае, и поэтому требую, чтобы вы прекратили все ваши домогательства. В противном случае я обещаю вам очень большие неприятности. Прощайте! Надеюсь, мы никогда больше не увидимся!

Тамеичи ошарашено молчал — Дженни ни слова не говорила ему о своей помолвке, — а её отец развернулся и удалился, всем своим видом выражая оскорблённой достоинство. Речь возмущённого отца не содержала прямых намёков на истинную причину его немилости по отношению к возлюбленному своей дочери, однако молодой самурай был достаточно умён (и провёл в Англии достаточно времени), чтобы понять, в чём тут дело. В переводе на язык лондонских трущоб (Миязаке, ко всему прочему изучавшему нравы гайкокудзинов, довелось там побывать) отец Дженни сказал примерно следующее: "Ты, желтая макака, учишься в Кембридже, но это ещё не даёт тебе права протягивать свои волосатые лапы к английским девушкам — довольствуйся проститутками! Ты понял меня, азиат?".

Земля Англии покачнулась под ногами Тамеичи, и только самурайское воспитание не позволило ему наделать глупостей. Он пытался объясниться с Дженни, но та его избегала — откуда ему было знать, что девушка после крупного разговора со своим отцом не осмелилась идти против его воли. В Британии середины двадцатых годов прошлого века до торжества идей феминизма было ещё очень далеко...

...Так умерла первая любовь молодого самурая, а вскоре его гордость получила ещё одну тяжёлую рану — её нанёс разговор между двумя профессорами, случайно услышанный Миязакой.

Увлечённый работой, он допоздна задержался в лаборатории и очень удивился, поняв, что он не один: в комнате, где имели обыкновение сидеть преподаватели, подводя итоги дня за стаканом горячего грога, звучали негромкие голоса. Говорили двое; они говорили тихо, но Тамеичи обладал тонким слухом и смог разобрать каждое слово. Он знал, что подслушивать нехорошо (если, конечно, ты не шпион в стане врага), но когда понял, что речь идёт о нём, то затаил дыхание.

— Говорю вам, Эддингтон, этот парень — фанатик. Он может работать сутками, тогда как все другие студенты не пренебрегают утехами молодости: они играют в футбол и лаун-теннис, катаются на лодках по реке, флиртуют. А этот японец...

— Согласен с вами, Стрэттон. Он впитывает знания как губка: похоже, его ничего больше не интересует. Вот тебе и азиат...

— Да, Артур, вот тебе и азиат. Загадочная страна эта Япония... Я дорого бы дал, чтобы понять стиль мышления этого нашего японца: то, что мы называем физическим смыслом и описываем формулами, он просто чувствует и воспринимает зримо и осязаемо. Не удивлюсь, если узнаю, что он видит атомы крошечными живыми существами, а Вселенную — разумным созданием невероятных размеров. Какой-то дикарский подход, но дающий поразительный эффект: я был свидетелем того, как наш самурай с лёгкостью решал сложнейшие задачи, над которыми годами тщетно бились лучшие наши умы. Непостижимо...

— Непостижимо, да... Скажу вам больше, Фредерик: когда он смотрит на меня своими чёрными глазищами, мне становится как-то не по себе. Мне даже кажется, что он не совсем человек, или совсем не человек. Во всяком случае, логика его мышления нестандартная, если так можно выразиться.

— Я вас понимаю, коллега, — в голосе говорившего отчётливо прозвучал смешок. — Ну конечно же он не человек! Он азиат, и этим всё сказано. Но его высоко ценит сам Резерфорд, и поэтому...

Лицо Тамеичи Миязаки вспыхнуло. Ему стоило немалых усилий, чтобы сдержаться. Пересиливая себя, он встал из-за стола, за которым работал, на цыпочках пересёк пустой и тёмный лабораторный зал и бесшумно затворил за собой дверь.

* * *

...Дождь не переставал (drizzle — это надолго).

Тамеичи отошёл от окна, сел, включил настольную лампу и взял недочитанную книгу, лежавшую на столе.

Умением хранить тайну, быстротой и изобретательностью они намного превосходили немцев, а кроме того, на каждых сто рабочих-немцев у азиатов приходилось десять тысяч. Поезда монорельса, которым теперь была опутана вся территория Китая, доставляли к огромным воздухоплавательным паркам в Шансифу и Цинане несчетное количество квалифицированных, прилежных рабочих, производительность труда которых была гораздо выше европейской. Сообщение о выступлении Германии лишь заставило их ускорить собственное выступление. В момент разгрома Нью-Йорка у немцев в общей сложности не набралось бы трехсот воздушных кораблей; десятки же азиатских эскадр, летевших на восток и на запад, на Америку и на Европу, по всей вероятности, насчитывали их несколько тысяч. Кроме того, у азиатов была настоящая боевая летательная машина, так называемая "Ньяо", — легкий, но весьма эффективный аппарат, во всех отношениях превосходивший немецкий "драхенфлигер". Это тоже была машина, рассчитанная на одного человека, но удивительно легкая, построенная из стали, бамбука и искусственного шелка, с поперечным мотором и складными крыльями. Авиатор был вооружен винтовкой, стреляющей разрывными кислородными пулями, и — по древней японской традиции — мечом. Все авиаторы были японцы, и, характерно, с самого начала было предусмотрено, что авиатор должен владеть мечом.*

________________________________________________________________________________

* Герберт Уэллс, "Война в воздухе".

Обложка книги Герберта Уэллса "Война в воздухе", 1908 год

"Воздушные корабли легче воздуха, — подумал Тамеичи Миязака, отрываясь от книги, — дирижабли. Но Мировая война показала, что их разрушительная мощь не так велика, как это виделось мистеру Уэллсу, а сами дирижабли неуклюжи и очень уязвимы. А вот боевые летательные аппараты тяжелее воздуха — да, за ними будущее. Война уйдет в воздух, даже если пилоты, как писал Уэллс, будут вооружены самурайскими мечами. Аппараты тяжелее воздуха... Они держаться в воздухе до тех пор, пока работают их моторы, но как только эти двигатели перестают работать, аэропланы камнем падают вниз, подчиняясь закону земного тяготения — совсем как то яблоко, которое, если верить легенде, упало на голову Исааку Ньютону где-то в этих местах. Остановка двигателя в воздухе — это катастрофа для любого аэроплана, какую бы разрушительную мощь он не нёс на своём борту. Лучи Теслы? Говорят, это мистификация... А если нет? Любая гипотеза нуждается в научном обосновании, но проверяется она только опытом. Будущая война, война Объединённой Азии против Америки и Европы, будет воздушной войной — войной моторов...".

...Окончив Кембриджский университет, Тамеичи Миязака вернулся в Японию. Он поклялся самому себе никогда более не ступать на английскую землю и не остался работать в Кавендишской лаборатории, несмотря на настойчивые уговоры её директора, профессора Эрнеста Резерфорда, и на обещанные им условия, о которых в Японии можно было только мечтать. "Вас ждёт здесь великое будущее!" — убеждал его Резерфорд. "Благодарю вас, сэр, — ответил Миязака, — я хотел бы остаться, но не могу: моя жизнь принадлежит моей родине".

Этот ответ был правдив только наполовину: Тамеичи Миязака не только не мог, но и не хотел оставаться в Англии. Самурай не может солгать своему господину, но ложь врагу не противоречит кодексу бусидо.

ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ. ВАРИАЦИИ НА ТЕМУ

Вероятность реализации новых событий в дочерней Реальности, а также изменения рисунка событий, заимствованных из материнской Реальности, возрастает по мере удаления дочерней Реальности (по оси времени) от момента её инициации (от точки разделения). Это явление называется расширением поля вариативности и не связано жёстко с характером инициирующего фактора.

"Многомерная Вселенная"

...К концу тридцатых годов ХХ века планета Земля напоминала кучу сухого хвороста, щедро смоченного бензином, — достаточно одной искры, чтобы она была охвачена пламенем глобального пожара, пожирающего страны, города и человеческие жизни. Так и случилось: 1 сентября 1939 года в Европе началась война, очень быстро ставшая мировой.

Костёр войны (поначалу "странной") разгорался стремительно, с гулом и треском. Европейские страны — Польша, Дания, Норвегия, Бельгия, Нидерланды, — одна за другой падали под гусеницы немецких танков с лёгкостью кеглей, сбиваемых тяжёлым шаром боулинга. Гитлер шутить не собирался — французский петушок не успел кукарекнуть, как моторизованные зигфриды, одетые в федьдграу, свернули ему голову и начали деловито ощипывать, разбрасывая во все стороны пух и перья. Небо над Англией содрогалось от рёва двигателей бомбардировочных армад люфтваффе, горели Лондон и Ковентри, а германские субмарины с ловкостью и безжалостностью голодных акул вспарывали зубами торпед тела торговых судов, направлявшихся к берегам осаждённого Альбиона. Британия цепенела от ужаса, ожидая прыжка вермахта через Ла-Манш, но бурлящая коричневая пена хлынула на восток, взломав границы Советского Союза. И это стало началом конца "Тысячелетнего Рейха": русский народ, умевший жертвовать собой и бестрепетно умирать за свою землю и за будущее своих детей, переломил хребет чудовищу, выползшему из чрева Германии. Но до этого было ещё далеко — окровавленную Европу пока что перетирали жернова сорок первого года.

...Японский дракон, почуяв запах крови, заинтересованно вытянул шею. Он и раньше, ещё начала большой свары, проявлял нездоровую активность — влез в Китай всеми лапами, выжигая потоком пламени китайские деревни и пируя на костях, и даже попробовал на зуб границы Советского Союза, — а теперь, когда великие державы Европы с хрустом вцепились друг другу в загривки, он оживился, спеша подгрести под себя Индокитай, колониальное наследство Франции, и вприщурку приглядываясь к богатейшим островам Голландской Ост-Индии, а заодно и к британской Малайзии. Дорогу к Индонезии преграждали Филиппины, но то была вотчина Соединённых Штатов Америки, а связываться с ними японская рептилия побаивалась: жёлтый дракон Ямато был тварью разумной и понимал, что одолеть могучего американского орла силёнок у него не хватит (во всяком случае, пока).

США нисколько не заблуждались относительно далеко идущих планов кровожадного ящера, но не спешили обломать ему когти, исполненные презрении к "азиатам" и уверенные в своей силе. Стоны китайцев, избиваемых сотнями тысяч, не долетали до стен Капитолия — "какое нам дело до всех до вас"*. Япония щедро платила Америке за поставки оружия и за сырьё для своей стремительно растущей промышленности, и это вполне устраивало воротил американского большого бизнеса, заказывавших политическую музыку, — деньги не пахнут. Соединённые Штаты Америки, как и во время Первой Мировой войны, богатели и жирели, и отнюдь не торопились совать свою ложку в смрадную кровавую кашу, бурлившую в Европе и Азии: этаким варевом запросто можно обжечься.

________________________________________________________________________________

* Строчка из песни, звучавшей в кинофильме "Последний дюйм".

Однако после разгрома Франции и особенно после нападения Германии на Советский Союз ситуация изменилась, и президент Рузвельт, как умный и дальновидный политик, не мог этого не заметить. Европа легла под Гитлера, имевшего её в самых разнообразных позах; Британия держалась из последних сил, а темпы продвижения вермахта в России вызывали серьёзные сомнения в том, что Советский Союз сможет выстоять под ударом германской военной машины. И что тогда? Что будет, если Россия падёт, как пала Франция, великая страна с многовековой историей, наполненной победами на поле брани? А тогда немецкий волк живо спустит шкуру и с отощавшего британского льва, и германский "Третий Рейх", располагая громадными промышленными и сырьевыми ресурсами, двинется на запад, через Атлантический океан, а ему навстречу полетит японский дракон, и взмахи его крыльев уже не покажутся "забавным трепыханием". Америка должна вступить в войну, и чем скорей, тем лучше — Франклин Делано Рузвельт был в этом твёрдо убеждён. Но проблема была в том, что президент США, не будучи полновластным диктатором, не мог единолично, без одобрения Конгресса, принять такое решение. Оставался единственный выход: объявление Америкой войны странам Оси должно было стать ответом на агрессивные действия Японии или Германии.

Рассчитывать на впечатляющую акцию со стороны Германии не приходилось. Гитлер ни в коем случае не хотел преждевременной (пока не разгромлена Россия и пока держится Англия) войны с Соединёнными Штатами: чудовищная экономическая мощь заокеанского монстра качнула бы колеблющиеся чаши весов далеко не в пользу Третьего Рейха. По этой причине немецкие подводные лодки крайне осторожно вели себя в Атлантике по отношению к судам под звёздно-полосатым флагом, не реагируя даже на их откровенно враждебные действия — американский флот оказывал британскому флоту прямое содействие в его борьбе с германскими субмаринами. А кроме того, даже если кто-то из мальчиков "папы Деница", доведённый до крайности настырностью янки, и торпедирует какой-нибудь американский эсминец, подобный инцидент вряд ли вызовет необходимое и достаточное возмущение всей американской нации. Последуют дипломатические извинения, разбор полётов, то да сё, и всё такое прочее. Нет, акт агрессии должен быть ярким, крупномасштабным и не допускающим двойного толкования — только в этом случае будет достигнут нужный эффект. И взоры Рузвельта обратились на Японию — гордый американский орёл, распростёрший крылья на всё Западное полушарие, не потерпит, чтобы наглая жёлтая ящерица выдирала у него перья из хвоста.